Текст книги "Принц приливов"
Автор книги: Пэт Конрой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 46 (всего у книги 47 страниц)
– Я всегда была потрясающим ребенком, – заявила Саванна. – Спасибо тебе, Люк, за эту историю.
– Могу предложить тебе на выбор десятка три других историй, где ты выглядела полнейшей дурой, – хмыкнул я.
– Кто приглашал сюда этого мистера? – спросила Саванна, указывая на меня.
– Уж точно не я, – подыграл ей Люк.
– Мы явились сюда с предложением. Силы зла готовы заключить сделку.
– Знаю я их сделки, – устало отмахнулся Люк. – Обещать они горазды. Им главное – выманить меня отсюда.
– Там ведь тоже люди разные, – возразил я. – Есть один парень по фамилии Ковингтон. Ты ему нравишься, и он взялся тебе помочь.
Два дня подряд, на затерянном клочке земли, где каждое время суток приносит свои запахи, мы слушали о войне одиночки против государства. Первым чувством, заставившим Люка вооружиться и начать мстительные набеги, было чувство несправедливости. Люк считал, что государство украло у него и дом, и землю, и родину. Неудачи, а главное – невозможность что-либо изменить в планах властей, превратили его бунт в навязчивое состояние. Откровенные поражения, которые он терпел, не позволяли Люку сложить оружие. Он сам стал первой жертвой своей непримиримой борьбы. Поначалу брат считал, что остался в Коллетоне, поскольку он – единственный гражданин погубленного города, сохранивший принципиальность. Но за долгое время своего одиночества он постепенно осознал: его вздорное, задиристое тщеславие – вот что превратило заурядное политическое решение в предмет дерзких сражений за справедливость. Люк не знал, как ему выбраться из лабиринта противоречий, и, если честно, не очень-то хотел этого. Часы сомнений перемежались с днями полной уверенности в правильности своих поступков. Самым серьезным и печальным недостатком Люк считал то, что ему приходится действовать в одиночку.
Его рассказ звучал странной музыкой. Люк описывал, как неторопливо бродил по землям разоренного округа; говорил о столкновениях с вооруженной охраной, о том, как после успешной операции возвращался на одну из двух своих конспиративных точек. Брат поведал нам о систематических кражах динамита со стройплощадки и об опасностях, которые грозили ему всякий раз, когда его лодка выходила на просторы реки Коллетон. От партизан Вьетконга Люк перенял тактику действий под покровом ночи, у них же научился терпению, когда воюешь против численно превосходящего врага. Он очень долго наблюдал за северными мостами и убедился, насколько скверно они охраняются и насколько просто заложить бомбы с часовыми механизмами, установленными на два часа ночи, и успеть до рассвета вернуться на остров Болотной Курочки. Фактически же (и Люк это признавал) он заставил власти существенно усилить охрану мостов. Гибель людей в поезде изменила природу его протеста. Едва только он пролил первую кровь, война против государства потеряла всякий моральный смысл; если уж пришлось убивать, то пусть эта смерть будет ненапрасной.
– Лучше бы я ухлопал трех главных инженеров «Мьюшоу». На них держится все строительство. Каждого из них я видел в перекрестье оптического прицела. Стоило нажать курок – и все. Но потом я начинал думать об их женах и детях, представлял, каково им будет услышать, что их папочка заработал пулю между глаз, – и опускал винтовку. Я вдруг осознал, что веду самую идиотскую, самую дерьмовую войну. Обычно партизан поддерживает местное население, а в Коллетоне никого не осталось. Только ямы на месте стоявших домов. Ну, навзрывал я пустых грузовиков и тракторов. Ну, напугал охранников до полусмерти. Моя единственная победа в том, что меня до сих пор не поймали. Но знали бы вы, мои дорогие Том и Саванна, как они за мной охотятся.
Люк не признавал себя проигравшим; он считал, что всего лишь загнан в угол. Идеи, помогавшие ему в первые недели борьбы, потускнели и потеряли силу. Размышляя наедине с собой, Люк обнаружил, что его противостояние государству не имеет под собой никакой философской основы. Он страстно любил прибрежные острова, однако это не заменяло систему взглядов. Его мысли отличались противоречивостью, романтизмом, недовольством и нетерпимостью. Люк не мог силой заставить двадцатое столетие понимать его устремления и не находил себе места в этом веке. Он пытался вести себя как человек чести, неподкупный и непродажный, но однажды узнал, в какую сумму оценена его голова. В глубине души Люк до сих пор не мог понять, почему каждый американец не примкнул к нему, почему люди не поддержали его спор с государством. Он возомнил, что чувствует душу Америки. Оказалось – толком не изучил даже свою собственную. Люк вырос, так и не узнав, что продажа земли и права первородства в Америке считается спортом королей. Родители вбивали в нас, что земля для южан – высшая ценность. Земля и почтительное отношение к ней – вот что так сильно отличает южан от остальных американцев. По мнению Люка, он сделал одну ошибку – поверил в превосходство образа жизни южан. Принял всерьез смысл, скрывающийся за красивыми словами.
– Когда я впервые здесь очутился, то считал себя последним уроженцем Юга, – признался Люк. – А с недавних пор кажусь себе последним южным придурком.
– Наша наследственность – что озеро Лох-Несс, – изрекла Саванна. – У каждого есть свое чудовище, и неизвестно, в какой момент оно высунется.
– Если теперь ты сильно сомневаешься в своих действиях, то какого черта продолжаешь играть в войну? – спросил я.
– Знаешь, Том, я могу быть очень не прав, но они еще более не правы. Одним своим присутствием я напоминаю властям, что кража целого округа опасна для здоровья. Я даже подумывал о дневном налете на стройплощадку. Вначале перебил бы вооруженную охрану, а потом – два-три десятка рабочих. Я смог бы развернуть подобную войну. У меня только не хватает духу вести ее по всем правилам.
– Если бы ты угробил стольких людей, против тебя бросили бы морскую пехоту, – предостерег я брата.
– Я действовал в одиночку, и у меня недостало мужества стрелять в невинных, – сообщил Люк. – Я уничтожал невинных во Вьетнаме, но при этом чувствовал за спиной поддержку самой сильной страны в мире. Я еще тогда уяснил: если у тебя нет желания убивать, ты не сумеешь победить. На тебя даже не обратят внимания.
– Ты никогда не любил идти на компромисс, – заметил я.
– Компромисс? Где ты видел этот чертов компромисс? Правительство не сказало нам: «Мы заберем часть земли и построим завод, а вы как жили тут, так и будете жить». Нам велели выметаться, и поскорее! И я понимаю, зачем они это сделали. Если только на их поганом заводе что-нибудь случится, вся здешняя живность: креветки, осьминоги, мечехвосты – будет лет двести светиться в темноте. Достаточно одной паршивенькой катастрофы, и все растения и звери в радиусе пятидесяти миль будут погублены. Это солончаковое болото станет пустыней.
– Когда это ты успел стать радикалом? – спросила Саванна. – Уж не во Вьетнаме ли?
– Я вовсе не радикал, – с яростной убежденностью возразил Люк. – И ненавижу радикалов всех мастей: либеральных, консервативных, любых. Мне плевать на политику. Я ненавижу и политиков, и всяких там организаторов демонстраций.
– А вот здесь, мой дорогой Люк, ты сильно ошибаешься, – улыбнулась Саванна. – Ты устроил потрясающую демонстрацию. Это тебе не по Нью-Йорку ходить.
Люк признался нам в своих частых посещениях острова Мелроуз. Он бродил по густо заросшему двору, где когда-то стояли наш дом и сарай. Однажды он даже спал на месте нашей комнаты. Он лакомился медом из пустых ульев, чудом уцелевших после разрушений. В одичавшем саду Люк набрал роз, азалий и георгинов и положил на могилу тигра, а на южной оконечности острова он из лука убил дикого кабана, выкапывавшего из земли орехи.
О видении, случившемся у него на месте бывшего Коллетона, когда на мгновение перед ним вдруг предстал прежний город, Люк рассказал нам во второй вечер. Со страхом и восторгом он говорил об участившихся диалогах, которые вел с самим собой. Эти размышления в одиночестве пугали его, но они же давали обновленное чувство ясности цели. Люк вспоминал, с каким трудом нашел бывший участок Амоса и Толиты, как споткнулся о дедов крест и понес его на плече по улице Приливов, шагая под светом луны, проглядывавшей сквозь облака. Он шел, называя все магазины, и те буквально вырастали из-под земли. Город поднялся, преисполненный гнева за свое уничтожение, – Люк наблюдал это своими глазами. А потом он обернулся и заметил приближающегося мистера Фрукта. Тот, обросший и одичавший, остановился на перекрестке, где провел всю жизнь, и подул в свисток, регулируя призрачное уличное движение. Жесты мистера Фрукта не утратили ни простоты, ни изящества. Но стоило регулировщику появиться, как возрожденный город исчез, словно мираж. Пропал, растворившись в ночной темноте.
– Я видел живой Коллетон, – утверждал Люк. – Не знаю, как это объяснить. Мой нос ловил запах кофе и свежей краски. Раздавались голоса хозяев магазинов, шорох их метелок, которыми они подметали тротуар. Это было так прекрасно и совсем реально.
Саванна нежно поцеловала брату руку.
– Мне понятно и так. Подобные вещи я вижу с детства.
– Но я же не сумасшедший, – возразил Люк. – Все это было предо мной. Лавочки, вывески в витринах. Я даже слышал, как в обувном магазине попугай прокричал: «Доброе утро!» Горели все фонари. Я не выдумываю. Это был не сон.
– Всего лишь небольшая приятная галлюцинация, – пояснила Саванна. – Я же королева галлюцинаций. Могу тебе все рассказать о них.
– Ты намекаешь, что я чокнутый? Но ненормальной у нас всегда была ты.
– Как теперь выяснилось, не только я, Люк.
– Но у меня было настоящее видение. Как у святых, – упирался Люк. – Я чувствовал прикосновение Бога. Он показывал мне будущее, которое обязательно наступит, если я останусь верен своей миссии.
– Ты слишком много времени провел в одиночестве, – заметил я.
– Но ведь мистер Фрукт мне не причудился.
– Это наиболее странная часть твоей галлюцинации, – задумчиво произнесла Саванна.
– Да нет, это был настоящий, живой мистер Фрукт. Когда город переселяли, о нем забыли. А может, он перепугался, когда начали ломать и взрывать дома. Прятался в лесу, кормился чем придется. Отощал, одежда превратилась в лохмотья. Но по-прежнему стоял на своем перекрестке и дул в свисток. Попробуйте объяснить подобному человеку, что такое плутоний и право государства на изъятие земель. Когда я нашел мистера Фрукта, он от голода еле на ногах держался. Я его силой уволок с того места, усадил в лодку и отвез в одну из католических миссий Саванны. Там старика отправили в Милледжвилл в штатную психушку. И никто меня не желал слушать, когда я пытался объяснить, что он вовсе не двинутый. Его нужно лишь подкормить и найти новый перекресток, где он сможет заниматься привычным делом. Я их не виню. Чтобы понимать мистера Фрукта, нужно вырасти в Коллетоне. Я бы мог распинаться сколько угодно и все равно не убедил бы их, что в Божьем замысле мистер Фрукт занимает свое важное место.
– Помощь нужна не только мистеру Фрукту. Тебе тоже, – заявила Саванна. – Вы с ним оба – жертвы переселения.
– Но ведь я с предельной ясностью видел Коллетон. Вот когда ты садишься перед чистым листом бумаги, ты ведь уже чувствуешь, что где-то на нем спряталось стихотворение. Так и предо мной на темном куске земли предстал наш город. Можешь называть это воображением, но это не безумие.
– Тебе нужно поехать с нами, – заключила Саванна. – Пора начинать новую жизнь.
Люк спрятал лицо в своих громадных ладонях. В его горе было что-то первозданное и звериное. Перед нами сидел величественный лев с нежными глазами пугливой лани.
– Ты упомянул какого-то Ковингтона из ФБР. Ты ему доверяешь? – обратился ко мне Люк.
– Не больше, чем любому охотнику за моим братом.
– И он считает, что я могу отделаться тремя годами тюрьмы?
– По его словам, от трех до пяти. Такая у него сделка с прокуратурой.
– Возможно, меня даже поместят в одну камеру с отцом.
– Отец мечтает о твоем возвращении, – подхватила Саванна. – Он очень волнуется за тебя. И мама тоже.
– Может, через каких-нибудь пять лет отпразднуем воссоединение семьи, – грустно улыбнулся Люк.
– Предлагаю провести его в Аушвице.
Саванна была верна себе.
– Том, передай Ковингтону, что я выйду возле Чарлстонского моста, – сказал Люк. – Мне бы хотелось сдаться офицеру Национальной гвардии. По всем правилам, как сдаются солдаты.
– Тогда давай с нами, – предложил я. – Из дома я позвоню Ковингтону.
– Хочу провести здесь пару деньков один. Проститься с Коллетоном. Итак, я буду ждать их в пятницу возле Чарлстонского моста.
– Саванна, вода прибывает. Нам скоро отплывать.
– Люк, хочешь, я побуду здесь с тобой? Мне что-то страшно оставлять тебя одного, – забеспокоилась Саванна.
– Сестренка моя дорогая, я смогу о себе позаботиться. Все будет отлично. Том прав: если в ближайший час вы не отъедете – вам сегодня отсюда не выбраться.
Люк помог мне спустить лодку на воду. Он прижал к себе Саванну, и сестра долго плакала у него на плече.
Потом брат повернулся ко мне. Когда он меня обнял, я тоже не выдержал.
– Не надо, Том. Все закончилось, – успокаивал Люк. – Через три года мы будем гоготать во все горло, вспоминая эти дни. Конечно, получилось дерьмово, но все изменится. Сотворим что-нибудь удивительное. Выйду на свободу, купим здоровенную лодку и наловим креветок больше, чем кто-либо на всем Восточном побережье. Мы станем знаменитыми. А потом найдем какой-нибудь уютный прибрежный бар, вытряхнем оттуда всех матросов и будем выпивать одни.
Мы с сестрой забрались в лодку. Люк оттолкнул ее от берега. Саванна без конца посылала брату воздушные поцелуи. Тонкий месяц освещал удаляющуюся фигуру Люка. Мы плыли по солончаковому болоту, понимая, что больше никогда не увидим родных мест. Я правил лодкой и читал про себя благодарственную молитву. Хотя Бог и усложнил мне жизнь странными и ущербными родителями, Он же уравновесил ее, подарив мне замечательных брата и сестру. Без них я бы не совершил этого путешествия и даже не мечтал бы о нем.
По пути к месту встречи у Чарлстонского моста Люк решил нанести последний сентиментальный визит на остров, где родился и вырос. Брат как раз стоял на фундаменте нашего домика, когда его с первого выстрела убил один из бывших «зеленых беретов», направленных в округ Коллетон. Напрасно полковник Брайсон Келлехер ждал Люка Винго возле Чарлстонского моста… Джей Уильям Ковингтон сам приехал ко мне на остров Салливанс и сообщил о случившемся.
После траурной церемонии мы с Саванной погрузили гроб с телом Люка на лодку и устремились к водам Гольфстрима, который брат так любил. Там мы опустили тяжелый гроб за борт. Саванна читала стихотворение «Принц приливов», написанное в знак прощания с Люком.
Когда она произнесла последние строчки, мы поплыли обратно в Чарлстон, зная, что все оставшиеся дни будем учиться жить без Люка. Вместо воссоединения наша семья распадалась, трещала по швам, и это тянулось годы.
Эпилог
Осталось совсем немного.
История Люка давалась мне тяжело. Рассказывая ее Сьюзен Лоуэнстайн, я не спешил. Я с трудом выдавливал слова, и все же мне было легче открыться женщине, которую я любил и которая ежедневно шептала, что любит меня. Она разбудила во мне то, что так долго пребывало в спячке. Благодаря Сьюзен я не только вновь ощутил страсть, но и почувствовал возвращение надежды и удаление всех «штормовых предупреждений» из опасных зон памяти.
Я провел лето, сочиняя дочерям песни о любви, а жене – письма о любви. Я невероятно скучал по девочкам; меня будоражило одно лишь упоминание их имен. Но дочери не могли вычеркнуть меня из своей жизни, а вот Салли, как мне казалось, я потерял навсегда. В моих посланиях к ней повторялась одна и та же тема: никто лучше, чем я, не понимает причину, заставившую ее искать отношений вне дома. Погрузившись в свое безутешное горе, я превратил жену в чужого человека, пытавшегося вторгнуться в мои печальные пределы. Но что хуже всего, я сделал из нее вдову при живом муже и заставил жить в доме, где не было ничего, кроме горя. Островной парень Том Винго отрезал себя ото всех, кто им дорожил, и пустился в долгое изнурительное плавание по просторам страданий. Я уверял Салли, что ее роман с доктором Кливлендом кое-чему меня научил. Раньше я считал, что после гибели брата мне уже ничто не сможет причинить боль; оказалось, что это не так. Однако я прекратил тонуть в жалости к самому себе и теперь ощущал, как во мне вновь поднимается боец. Теперь я знал: зачастую прелюдией к спасению служит поцелуй Иуды. Бывают времена, когда предательство – это проявление любви. Я выбросил Салли из своего сердца – и Джек Кливленд радостно принял ее в свое. Мне это не нравилось, но я писал Салли, что прекрасно понимаю ее ситуацию. Ее ответы были письмами уязвленной, сбитой с толку женщины. Она сомневалась, ей нужно было подумать. Я дал ей достаточно времени и теперь ожидал ее решения. Мне и в голову не приходило, что решение придется принимать мне и что Нью-Йорк я буду покидать с радостным чувством.
Две последние недели августа мы провели на побережье штата Мэн, где Сьюзен сняла домик. Я рассказывал ей о гибели Люка, глядя на волны Атлантики. Только здесь они были куда холоднее и неистовее; скалы, о которые они разбивались, равнодушно принимали удары. Закончив историю, я добавил, что любая сторона моей жизни, любое значимое событие так или иначе были связаны с Люком. Среди дикой зеленой красоты северного лета я возносил хвалу духу брата и оплакивал его смерть. Я говорил просто, без прикрас, каждое мое слово было пронизано любовью к брату и горечью потери. Его привязанность к нашей семье была глубже моей и отличалась стихийной яростью.
Когда я описывал погребение Люка в море, Сьюзен держала меня за руки, гладила по волосам и отирала слезы. Она слушала меня не как психиатр Саванны, а как моя возлюбленная, спутница и лучший друг. Все эти две недели мы предавались любви так, словно каждый из нас ждал этого всю жизнь. Наши прогулки исчислялись долгими милями: мы бродили по берегу, собирали чернику и цветы. А потом обязательно наступал момент, когда Сьюзен поворачивалась ко мне, впивалась ногтями мне в спину и шептала:
– Пошли домой. Там мы займемся любовью и поведаем друг другу обо всем на свете.
Для меня было истинным удовольствием общаться со Сьюзен Лоуэнстайн.
В наш последний вечер на побережье мы улеглись на скале, завернувшись в одеяло. Луна чертила на воде свою извечную серебристую дорожку. На ясном небе перемигивались звезды.
– Ты, наверное, тоже рад возвращению в город? – поинтересовалась Сьюзен, целуя меня в щеку. – Я уже устала от всей этой умиротворяющей красоты, тишины, обильной пищи и фантастического секса.
Я засмеялся и спросил:
– Если мы будем жить вместе, мне придется стать евреем?
– Совсем необязательно. Ведь Герберт – не еврей.
– Но я бы не возражал. И потом, у нас в семье, судя по всему, это становится традицией. Вспомни Ренату Халперн.
– Здорово мы тогда с тобой поцапались. Вот такая у нас была прелюдия к любви.
Я ответил не сразу. В вечерней темноте передо мной вдруг вспыхнули лица Салли и дочерей.
– До встречи с тобой я крепко спал. Я был мертвым и даже не догадывался об этом. Скажи, Лоуэнстайн, могу я теперь называть тебя просто Сьюзен?
– Нет. Мне очень нравится, как ты произносишь мою фамилию. Особенно когда мы занимаемся любовью. Том, я снова чувствую себя красавицей. Великолепной, неотразимой женщиной.
– Когда мы вернемся, я хочу навестить Саванну, – немного помолчав, заявил я.
– Самое время, – согласилась Сьюзен. – Для вас обоих.
– Мне нужно кое-что ей рассказать. И не только ей.
– А знаешь, я боюсь, что Салли однажды позвонит и попросит тебя вернуться.
– Откуда ты знаешь, что она попросит меня вернуться? – удивился я.
– Так. Мысль мелькнула, – отозвалась Сьюзен и тут же прошептала: – Давай пойдем в домик, сбросим одежду и поведаем друг другу обо всем на свете.
Я повернулся и поцеловал ее.
– Эх, Лоуэнстайн, тебе предстоит еще многое узнать о жизни на природе.
Я начал расстегивать ее рубашку.
Когда санитар ввел Саванну в комнату свиданий, сестра удивилась, увидев меня. Ее поцелуй был довольно отстраненным, но затем она крепко меня обняла.
– Тебе все-таки разрешили прийти, – заметила она.
– Лоуэнстайн отпускает тебя на целый день, – сообщил я. – Но под мою строжайшую ответственность. Так что постарайся не делать кульбитов на крыше Эмпайр-стейт-билдинга.
– Буду сдерживаться, – пообещала сестра и почти улыбнулась.
Я повел ее в Музей современного искусства, где была устроена совместная выставка фотографий Альфреда Стиглица и картин Джорджии ОʼКиф [218]218
Стиглиц Альфред (1864–1946) – известный американский фотограф, внесший огромный вклад в становление фотографии как самостоятельного вида искусства. ОʼКиф Джорджия (1888–1986) – американская художница, жена Альфреда Стиглица.
[Закрыть]. В первый час мы бродили по залам, лишь изредка перебрасываясь словами. Слишком много времени и крови впитали в себя болота нашего общего прошлого. Безжалостная судьба ограбила нас на целые годы, и сейчас каждому из нас было очень трудно начать общаться.
– Ты знаешь о Ренате Халперн? – осведомилась Саванна, когда мы остановились возле фотографии, запечатлевшей нью-йоркскую уличную сцену.
– Да, – коротко отозвался я.
– Тогда это имело для меня смысл. Я находилась не в лучшем состоянии.
– Тебе нужно было убежать от себя. Это всем понятно. Особенно мне.
– Тебе? – Ее голос обрел знакомые сердитые интонации. – По-моему, ты никуда не убегал. Ты так и остался на Юге.
– Ты хоть понимаешь, чем является для меня Юг?
– Нет, – солгала она.
– Это пища для моей души. И тут, Саванна, я ничего не могу с собой поделать. Такой уж я есть.
– Юг – жестокое, жалкое и отсталое место. И жизнь там – смертный приговор.
Я отвернулся от фотопортрета молодой и красивой Джорджии ОʼКиф.
– Саванна, это твое отношение к Югу. И наш разговор на эту тему повторяется в тысячный раз.
Сестра сжала мою руку.
– Ты продал себя по дешевке. Ты мог бы стать кем-то более значительным, нежели школьный учитель и тренер.
– Послушай меня, Саванна. В языке нет более почитаемого слова, чем «учитель». У меня сердце поет, когда кто-нибудь из ребят обращается ко мне «учитель». Я считаю, что преподавать – это честь для меня.
– Тогда почему же ты несчастен, Том? – возразила она.
– По той же причине, что и ты, – ответил я.
Мы прошли в зал Моне, сели на скамейку, стоявшую в центре, и засмотрелись на большие холсты с изображением лилий и воды. Зал этот был самым любимым местом Саванны, она всегда приходила сюда набираться вдохновения.
– Лоуэнстайн собирается вскоре тебя выписать, – сообщил я.
– Думаю, я готова вернуться домой.
– Если ты снова решишь куда-нибудь отправиться, дай мне знать. Я тебе обязательно в этом помогу.
– Мне по-прежнему хочется держаться подальше от всех вас. И еще долго будет хотеться.
– Что бы ты ни сделала, я все равно люблю тебя, Саванна. Но мне невыносима мысль о мире без тебя.
– А мне иногда кажется, что мир без меня был бы лучше, – вздохнула она, и грусть в ее голосе больно резанула по мне.
Я взял сестру за руку.
– С похорон Люка мы ни разу не упомянули его имени, – сказал я.
Саванна прислонилась к моему плечу и испуганным тоном прошептала:
– Прошу тебя, Том, только не сейчас.
– Сейчас самое время. Мы так обожали Люка, что забыли, насколько сильно дорожим друг другом.
– Во мне что-то сломалось, – почти задыхаясь, пробормотала она. – И этого не исправить.
– Все же давай попробуем.
Я указал на бессмертные цветы Моне, плавающие в прохладных водах в Живерни.
– Ты можешь восстановиться с помощью своего искусства. Создать прекрасные стихи о нашем брате. Из всех нас только ты можешь вернуть нам Люка.
Саванна заплакала, но в ее слезах чувствовалось облегчение.
– Он же мертв, Том.
– Он потому и мертв, что с момента его гибели ты не написала о нем ни строчки, – возразил я. – Сделай с Люком то, что Моне сделал с цветами. Примени волшебство своей поэзии. Пусть весь мир узнает и полюбит Люка Винго.
В тот день, несколькими часами позже, опасения Сьюзен Лоуэнстайн оправдались. Мне позвонила Салли. Она произнесла пару слов, и у нее дрогнул голос.
– Салли, что случилось?
– У него были отношения еще с двумя женщинами. Я уже собиралась переехать к нему и забрать детей, а оказалось, что он кроме меня трахался еще с двумя.
– Все дело в английских мотоциклах, – заметил я. – Пенковые трубки – просто безобидное чудачество. Но когда врач начинает коллекционировать мотоциклы, у него явно не все в порядке с мужским эго.
– Том, я его действительно любила, – всхлипывала в трубку Салли. – Не стану тебе врать. Любила.
– Твой вкус по части мужчин всегда вызывал у меня легкое недоумение.
– Том, мне сейчас очень паршиво. Такое чувство, будто со мной поразвлеклись, как со шлюхой, а потом выбросили. Я даже не представляла, как заводятся романы на стороне. А вляпалась так, что выставила себя полнейшей идиоткой.
– Не вини себя, Салли, – сказал я. – Ни у кого нет рецепта, как правильно заводить романы на стороне.
– Когда я сообщила ему, что знаю про тех двух женщин, и приперла к стенке, он вел себя просто отвратительно. Наговорил мне ужасных вещей.
– Хочешь, я побью его? – предложил я.
– Нет, конечно. Зачем?
– Я бы с удовольствием его поколотил. А ты бы смотрела.
– Он сказал, что я слишком стара для него, чтобы на мне жениться. Представляешь, одной его подружке всего девятнадцать.
– По-моему, этот человек никогда не отличался глубиной.
– Что нам делать, Том? – спросила Салли. – Как из всего этого выбраться? Ты присылал такие удивительные письма. На твоем месте я бы мне этого не простила.
– Подожди делать выводы. Ты еще не знаешь про Лоуэнстайн.
Я ждал Сьюзен на улице, невдалеке от дома, в котором находился ее офис. Я стоял, подпирая фонарный столб. Я пытался подобрать нужные слова, глядя, как она сбегает по ступенькам. Как всегда, ее красота что-то во мне всколыхнула, но в тот момент по-настоящему разрывала мне сердце ее доброта. Только я открыл рот, и слезы полились сами собой. Никто еще не изобрел удачного способа прощания с Лоуэнстайн. Она все поняла и с криком бросилась через улицу.
– Нет, Том! Нет! Это нечестно!
Она уронила портфель на тротуар и порывисто обняла меня. Портфель раскрылся, и бумажные листы полетели под колеса машин. Сьюзен вытерла мои слезы и поцеловала.
– Мы же знали, что этот день настанет. Мы обсуждали это. Ты – из тех мужчин, которые обязательно возвращаются в семью. И это, Том, я в тебе ценю. И все равно, черт бы побрал эту Салли. Ну почему тогда не я оказалась на ее месте?
От ее реакции мне стало еще больнее, и я, будто обиженный мальчишка, зарыдал у нее на плече. Она гладила меня по голове, приговаривая:
– Нет, надо найти себе хорошего еврейского парня. Вы, гои, меня просто доконаете.
И мы оба, вопреки грусти, засмеялись.
Саванна сидела в кресле возле окна, выходящего на Бликер-стрит. Ее волосы утратили золотистый блеск, лицо было бледным и одутловатым. Услышав мои шаги, она не повернулась. Свои вещи я упаковал накануне вечером и оставил возле кухонной двери. Я зашел в цветочный магазин на Восьмой авеню и купил сестре куст цветущей гардении. Один цветок я срезал и, подкравшись к Саванне, воткнул ей в волосы.
А потом я задал ей свой извечный вопрос:
– Саванна, на что была похожа твоя жизнь в родительской семье?
– На Хиросиму, – ответила она.
– А после того, как ты покинула родительский дом с его теплом и заботой сплоченной семьи?
– На Нагасаки, – произнесла она, по-прежнему глядя в окно.
– Как называется стихотворение, написанное тобой в честь нашей семьи?
– «История Аушвица», – отозвалась сестра, и мне показалось, что она вот-вот улыбнется.
– А теперь самое важное. – Я наклонился и почувствовал аромат гардении в волосах Саванны. – Кого ты любишь больше всех на свете?
Она прижала мою голову к своему мокрому от слез лицу и прошептала:
– Больше всех я люблю Тома Винго. Моего несносного, фантастического брата-близнеца. И прошу за все меня простить.
– Все в порядке, Саванна. Мы вновь обрели друг друга. И у нас впереди – уйма времени, чтобы на месте руин построить что-то новое.
– Обними меня, Том, – попросила сестра. – И покрепче.
Вот и настало время покинуть ее квартиру. Я вынес в коридор чемоданы, где меня ждал Эдди Детревилл, взявшийся помочь мне спустить их вниз и погрузить в такси. Я похлопал Эдди по плечу, чмокнул его в щеку и сказал, что редко встречал столь щедрого и отзывчивого человека, как он. Потом я подошел к креслу проститься с Саванной.
– Думаешь, Том, у нас с тобой есть силы выжить? – спросила она, поднимая на меня глаза.
– У меня есть. А вот насчет тебя не уверен, – честно признался я.
– Выживание. Наша семья наделила тебя этим даром.
Я поцеловал сестру и направился к двери.
– Но тебе наша семья даровала нечто большее, – напомнил я, поднимая чемодан.
– Что же, интересно? – горестно усмехнулась Саванна.
– Гениальность. Наша семья даровала тебе гениальность.
В тот вечер Сьюзен Лоуэнстайн вознесла нас над Нью-Йорком, избрав местом нашего прощального ужина ресторан «Окна в мир» [219]219
Ресторан и примыкавший к нему бар занимали 106-й и 107-й этажи Северной башни Всемирного торгового центра. Просуществовали с 1976 г. до 11 сентября 2001 г.
[Закрыть]. Когда мы туда поднялись, солнце почти зашло, последние его лучи придавали рубиновый оттенок цепи облаков, что растянулась вдоль горизонта. Под нами сверкал, переливаясь огнями, совершенно бесшумный город. Сколько и под какими углами ни смотри на Нью-Йорк, он никогда не бывает одинаковым. Вряд ли на планете есть нечто более красивое, чем вечерний Манхэттен, на который глядишь с высоты.
– Лоуэнстайн, что ты хочешь заказать на ужин? – осведомился я, когда нам подали вино.
Некоторое время она молчала.
– Я собираюсь заказать на редкость паршивый ужин. Он просто не имеет права быть роскошным или даже вкусным сегодня, когда мы видимся в последний раз.
– Я возвращаюсь в Южную Каролину, доктор. – Я сжал ее руку. – Туда, где мне самое место.
– Ты мог бы сам выбрать место по душе, – возразила Сьюзен, поворачиваясь к панораме города. – Ты просто не захотел здесь жить.
– Ну почему ты мешаешь нам расстаться друзьями? – спросил я.
– Потому что так ты не будешь со мной. Думаю, ты любишь меня, и уверена, что я люблю тебя. У нас есть шанс сделать друг друга счастливыми до конца дней.
– Вряд ли я могу сделать кого-то счастливым до конца дней.
– Ты это говоришь нарочно. Обычное оправдание мужчины, покидающего женщину.
Сьюзен вдруг схватила меню и стала внимательно его изучать, избегая встречаться со мной глазами.
– Интересно, какое блюдо здесь – самое дрянное?
– Я слышал, здесь самые паршивые поросячьи задницы в уксусе.
– Нечего пытаться меня смешить, – буркнула Сьюзен, спрятавшись за меню. – Я ни на секунду не забываю, что сегодня ты бросаешь меня ради другой женщины.
– Та другая является моей женой, – напомнил я.
– Если ты знал, что в конце концов вернешься к своей Салли, почему тогда позволил отношениям между нами зайти так далеко?
