Текст книги "Принц приливов"
Автор книги: Пэт Конрой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 40 (всего у книги 47 страниц)
– Где мой канат? – Дед мгновенно открыл глаза. – И хватит болтать разную чепуху. Не дети уже.
– Дед, смотри, какие волны, – осторожно заметил я.
– Тем сладостнее будет победа, когда я достигну причала.
Я вернулся в лодку и вновь стравил канат Амосу. Дед взялся за него и встал.
– Трогай, – крикнул я Люку.
Мотор взревел, и лодка понеслась по неспокойным волнам. Амос все так же крепко держался, однако сейчас напоминал умирающего. Он побелел от усталости и соленых брызг. Дед противостоял всему: канату, волнам, ветру, самому себе. А непогода уже вовсю разыгралась над нами. Хлынул ливень; Амос то и дело скрывался за его пеленой. Над островами хлестали молнии; каждым своим ударом гром возражал против затеи деда. Дождь застилал нам с Люком глаза; брат правил вслепую, благо, он прекрасно знал все глубины и коварные места. А дед продолжал воевать с бурей и временем.
– Вдруг мы его угробим? – встревожился я.
– Его угробит, если он не доберется до пристани, – ответил мне брат.
– Смотри, дед опять свалился!
Одна из волн оказалась Амосу не по силам, и он потерял равновесие.
Люк вновь завернул лодку, я вновь прыгнул в воду и, сопротивляясь волнам, погреб к деду, чтобы растереть ему руки и шею. Напряженные мышцы болели, и дед, не стесняясь, кричал, когда я их массировал. Цвет его тела изменился; теперь оно напоминало чучело крупной рыбы, над которым поработал умелый таксидермист. Амос обмяк, его мысли путались. Это пугало меня больше всего, хотя я продолжал усердно мять его руки и ноги.
– По-моему, деда надо поднимать на борт, – обратился я к подплывшему Люку.
– Нет! – сердито прошептал дед. – Сколько еще осталось?
– Всего каких-нибудь семь миль, – сообщил Люк.
– Как я выгляжу? – спросил дед.
– Как совершивший побег из преисподней, – сказал я.
– Не обращай внимания на Тома. Ты выглядишь на миллион баксов, – подбодрил деда Люк.
– Меня надо слушать. Я – тренер.
– А ведь это я учил тебя кататься на водных лыжах, – напомнил дед.
– И при этом всегда считаться с погодой, – заметил я, продолжая растирать его задубевшие ляжки.
– Значит, хорошо научил, – засмеялся дед. – Добросовестно.
– Раз ты это признаёшь, давай в лодку, – скомандовал я. – Ты сделал все, что мог. Ты прошел на лыжах наибольшую часть пути. Никто не посмеет тебя упрекнуть.
– Господь велит мне не сдаваться, – упирался Амос.
– А вот гром велит тебе лезть в лодку.
– Нет, Том. Гром вторит Господу: «Не останавливайся, Амос». Вот что он говорит.
– Тому всегда плохо давались иностранные языки, – засмеялся Люк.
Брат подплыл ближе, втащил меня на борт, а дед вновь встал на водные лыжи.
– Не нравится мне все это, Люк, – признался я.
– Через семь миль тебе это очень понравится, – заверил он, наблюдая, как дед вцепился руками в канат, приготовившись к заключительному этапу своего путешествия.
Люк рванул рукоятку дросселя, и вновь дед помчался против ливня и белоголовых волн. Он делал невозможное. Мне показалось, что дед буквально горит желанием окончить пробег по всем правилам. Его душу воспламенила прежняя страсть к спорту и состязаниям, и этот огонь не могли погасить ни высокие волны, ни ветер, ни буря; они атаковали тело Амоса, но до души им было не добраться.
За две мили до города мы заметили на берегу вереницу машин. Люди смотрели из автомобильных окон, стояли на причалах. Когда зрители увидели Амоса на лыжах, воздух огласился какофонией гудков и приветственными криками. Машины замигали фарами. Когда мы достигли излучины реки, Амос вновь ухватился за канат одной рукой, а второй весело помахал зрителям, благодаря за признание его победы. У него хватило сил на несколько трюков, что вызвало новый всплеск восторга. Мы плыли вдоль улицы Приливов. Теперь раскаты грома тонули в оглушающем реве автомобильных клаксонов и человеческих голосов. Мост пестрел зонтами всех размеров и расцветок. Дед торжествующе проехал под мостом. Люк направил лодку к общественному причалу, где, конечно же, тоже собралась внушительная толпа. Брат гнал лодку на полной скорости и вдруг резко поменял направление. Дед понесся к причалу, но вовремя отпустил канат. Теперь он двигался по инерции. Несколько секунд казалось, что дед идет по воде. Наконец он достиг причала, где отец тут же подхватил его и вытащил на берег.
Люк вновь развернул лодку, и мы стали свидетелями кульминации благополучно закончившегося пробега: под восторженный рев зрителей Амос Винго получил из рук ошеломленного инспектора Сассера новенькое водительское удостоверение.
Оборотной стороны дедова триумфа мы не застали. На автостоянке дед потерял сознание, и отец спешно повез его в больницу. Доктор Кайзерлинг констатировал у деда крайний упадок сил в сочетании с переохлаждением и велел не менее суток соблюдать постельный режим.
Примерно через год после этого события Толита послала Амоса в магазин за острым томатным соусом к мясу и особой мукой, тесто из которой поднималось быстрее. Дед прошел к нужному стеллажу и вдруг остановился, испустил сдавленный крик и рухнул на груду банок с овощными консервами. Амос Винго умер еще при падении, и напрасно дорожный инспектор Сассер пытался делать ему искусственное дыхание. Говорят, когда приехавшая бригада «скорой помощи» укладывала мертвое тело деда на носилки, Сассер просто рыдал. Дорожный инспектор стал первым, кто в тот вечер проливал слезы по Амосу Винго. Многие в Коллетоне оплакивали деда, понимая, кого они потеряли, и сознавая невосполнимость потери. Ничто так не действует на провинциальный городок, как смерть редкого по своему характеру и душевным качествам человека. Ничто так не затрагивает любую семью южан, как уход личности, столько лет поддерживавшей хрупкое равновесие в искаженном, утратившем истинные ценности мире. Пусть вера деда имела форму восторженного помешательства, зато его любовь к жизни была вдохновенным гимном Творцу и Агнцу Божьему. Теперь уже не будет писем в «Коллетон газетт» с подробным пересказом доверительных бесед Господа с Амосом. Отныне они смогут общаться лицом к лицу, и дед будет стричь Господу волосы в небесной парикмахерской, под сладкозвучное пение ангелов. Так говорил проповедник Тёрнер Болл в день, когда мы хоронили деда, и его слова звенели под белыми деревянными сводами церкви.
Мне казалось, что в тот день Юг для меня умер. Во всяком случае, я потерял самую яркую и великую часть Юга. Он утратил для меня светлую магию, которую мы привыкли видеть в дедовых нелепостях и чудачествах. Мне вдруг вспомнилось, как дед ловил в банки мух и комаров, а затем относил на задний двор и выпускал, поскольку у него рука не поднималась на Божью тварь.
– Они тоже часть нашего мира. Часть Божьего замысла, – объяснял дед.
Его смерть заставила меня познать тайную мудрость, что естественным образом проистекала из созерцания жизни. Дед отрекся от всего материального и преходящего. В детстве меня восхищало его бесхитростное рвение в вопросах веры. Став взрослым, я был обречен на вечную зависть к простоте и величию его воззрений, к его пониманию того, что значит быть человеком полноценным и жертвенным. Вся его жизнь была безукоризненным подтверждением его веры, его жертвой. На похоронах я плакал не из-за личной утраты; я знал, что Амос будет всегда со мной. Мне было жаль, что мои дети уже никогда не увидят его и не услышат его изумительных бесхитростных речей. Я могу сколько угодно рассказывать им про их замечательного прадеда Амоса Винго, но все слова останутся словами. Я не в силах передать все совершенство и харизму человека, всерьез принимавшего каждую букву Библии и поступавшего сообразно ей. Он не был странствующим торговцем, он был миссионером, исходившим вдоль и поперек дороги пяти штатов американского Юга. Добродетель – она и есть добродетель, но этого определения недостаточно, чтобы охарактеризовать Амоса Винго.
Под возгласы «Аллилуйя» и «Хвалите Господа» шестеро прихожан начали негромко постукивать по полу основаниями шести новеньких деревянных крестов. То был знак особого уважения к памяти деда. Они действовали в унисон, наполняя церковь суровой музыкой приговоренных к распятию. Мой отец встал, помог подняться Толите и, поддерживая ее, повел по проходу туда, где находился гроб. Амос лежал с волосами, зачесанными назад, и слегка мученической улыбкой (тут не обошлось без стараний владельца похоронного бюро Уинтропа Оглтри). Дед напоминал мальчика-певчего, только-только вступившего в отрочество. Библия в белом переплете была раскрыта на странице с напечатанными красным словами Иисуса: «Я есть Воскресение и Жизнь». Органист заиграл «Благословенны связующие узы» [191]191
«Blessed Be the Tie that Binds», распространенный в англоязычном мире протестантский гимн.
[Закрыть], прихожане запели, а Толита склонилась и в последний раз поцеловала мужа.
Из церкви мы отправились на кладбище. Я – с женой, Люк – с нашей матерью, а Саванна – с отцом и Толитой. За нами скорбно и торжественно следовал весь город, белые и черные. Посредине улицы шли те шестеро, неся на плечах кресты. Впереди, дуя в свисток и обливаясь слезами, шагал мистер Фрукт. Одним из несущих носилки с гробом был дорожный инспектор Сассер.
В день последнего упокоения небеса почему-то не даровали Амосу синеву и солнце, вместо этого они густо покрылись облаками. После того как гроб опустили в могилу, мы – трое внуков – сами засыпали его землей. Постепенно кладбище опустело. Через час на нем вырос свежий могильный холм. Закончив, мы сели под развесистым черным дубом. В ясные дни этот дуб затенял весь участок, принадлежащий семье Винго. Мы плакали и говорили о том, как нам повезло, что у нас был такой дед. Сейчас мне думается, нам нужно было погрустить в тишине, вслушиваясь в звучавшие в наших головах слова деда. Прощание с покинувшими этот мир – целое искусство, но мы тогда были слишком молоды, чтобы это понимать. Мы просто рассказывали истории про человека, который с раннего детства стриг нам волосы и который превратил свою жизнь в непрестанный псалом, восхваляющий Творца.
– Тем не менее при всем уважении к деду я и сейчас считаю, что он был сумасшедшим, – вдруг заявила Саванна.
– Это у тебя называется «при всем уважении»? – удивился Люк.
– Вспомни, Люк, как дед запросто беседовал с Иисусом. Тебе любой психиатр подтвердит, что это признак безумия.
– Между прочим, ты у нас болтаешь с ангелами и собаками, – сердито напомнил Люк. – По-моему, куда нормальнее, когда человек обращается к Иисусу.
– Это жестоко с твоей стороны. – Саванна опустила влажные от слез глаза. – Нечего выставлять мои проблемы напоказ. У меня сейчас очень трудный период. Впрочем, мне никогда не будет легче.
– Саванна, ты напрасно взъелась на Люка, – вступился я за брата. – Он вовсе не хотел тебя обидеть.
– Зря я сюда приехала. В который раз убеждаюсь, что мне не стоит общаться с семьей. Это опасно.
– Почему? – осведомился я. – Не поэтому ли мы тебя почти не видим?
– От нашей семьи исходит отвратительная энергетика, – сообщила Саванна. – Сначала она подкосила меня. Со временем и вас подкосит.
– Зачем ты вообще поднимаешь эту тему? – не выдержал Люк. – Сидели себе спокойно, и вдруг тебя понесло рассуждать о каких-то дерьмовых психиатрах и их дерьмовых идеях.
– Следующим будешь ты, Люк, – произнесла Саванна. – У тебя это на лице написано.
– Следующим в чем? – не понял брат.
– Вы оба старались отгородиться от всех ужасов нашего детства. Что тут удивительного, ведь вы – южные парни. Скорее всего, вы ничего не осознаете.
– Приношу тебе свои извинения за то, что я – южный парень, – кипятился Люк. – Кстати, кем я, по-твоему, должен быть? Эскимосом? Японским ныряльщиком за жемчугом?
– Я хочу, Люк, чтобы ты огляделся вокруг и увидел, что происходит, – спокойно ответила Саванна. – Вы с Томом просто не отдаете себе в этом отчета.
Слова Саванны задели и меня, во мне тоже стало нарастать раздражение.
– Ты уж прости нас, дорогая сестра, что мы родились на Юге.
– Люк, почему ты ненавидишь женщин? – продолжала Саванна. – Почему ни с кем не встречаешься? Почему за всю жизнь у тебя не было серьезных отношений ни с одной девушкой? Ты вообще задавался этим вопросом?
– Нет у меня ненависти к женщинам, – с болью в голосе возразил брат. – Я их просто не понимаю, дорогая сестренка. Не знаю, о чем они думают и почему.
– А ты, Том? – переключилась на меня Саванна. – Какие у тебя чувства к противоположному полу?
– У меня? Терпеть не могу то, чем они набиты. Считаю женщин отбросами общества. Потому-то я женился на одной из них и вместе с ней произвел на свет троих дочерей. И главной движущей силой всех моих поступков была неприязнь.
– И почему ты сразу пытаешься защищаться? – поинтересовалась Саванна, словно наслаждаясь своим самообладанием.
– Ошибаешься. Это наша с Люком реакция на твою отвратительную правильность. Каждая наша встреча с тобой – это обязательно назидания. Лекции о том, как никчемно мы растрачиваем свои таланты в южном захолустье. А вот ты живешь в Нью-Йорке плодотворной, насыщенной и фантастически интересной жизнью. Тебя там окружают лучшие умы современности.
– Я не это имела в виду, – возмутилась Саванна. – Когда приезжаешь сюда раз в два года, лучше видишь истинное положение дел. Я смотрю на все со стороны, а вы принюхались и не замечаете. Вы давно говорили с матерью?
– Да каждый божий день говорим, – ответил Люк.
– Вы знаете, о чем она думает? – спросила Саванна, пропуская мимо ушей иронию брата. – Вы хоть представляете, что она затеяла?
– Наша мамочка все время проводит с этой сукой Изабель Ньюбери, хоть о больных и нельзя так. Домой она является настолько уставшей, что у нее едва хватает сил рухнуть в постель, – сообщил Люк.
Не переводя дыхания, Саванна принялась за меня.
– Том, а ты заметил, какой у Салли несчастный вид? Она выглядит совсем измотанной.
– Салли – врач и мать троих маленьких детей. Уже одно из этих занятий требует массу сил, особенно когда муж преподает в школе и тренирует три футбольные команды, а его нищенская зарплата не позволяет нанять прислугу.
– Ей хотя бы не придется быть домохозяйкой.
– Чем нашей просвещенной сестре не угодили домохозяйки? – осведомился я.
– Одна из них меня растила. И почти сломала мне жизнь.
– В детстве мне здорово доставалось от одного ловца креветок. Но я не виню всех ловцов креветок подряд, – резонно заметил Люк.
– Мать собирается разводиться с отцом, – сообщила Саванна. – Вчера вечером я узнала это от нее.
– Тоже мне новость, – усмехнулся Люк. – Сколько раз мы слышали это от матери!
– Не так уж часто. Где-нибудь шестьдесят восемь миллионов раз, – добавил я.
– Вспомни, сестренка, сколько раз мама сажала нас в машину, неслась прочь с острова и клялась, что больше никогда не вернется в дом Генри Винго.
– Думаю, раз двадцать или тридцать наберется, – подхватил я.
– А куда ей было деться? – вступилась за мать Саванна. – На что бы она кормила и одевала нас? Как бы она выжила без мужчины? Юг загнал мать в ловушку и сделал ее жестокой. Но в этот раз ее слова не пустая угроза. На следующей неделе она подает документы на развод. Она наняла юриста, который специально занимается оформлением всех нужных бумаг.
– Отец уже знает? – уточнил я.
Саванна покачала головой.
– Пока нет.
– Как ты понимаешь, Том, сначала делаются наиболее важные дела, – сказал Люк.
– Так вот, братья, не странно ли, что наша мать принимает такое важное решение, а никто из вас не в курсе? – тоном судьи произнесла Саванна. – Какие-то сомнительные семейные отношения получаются.
– Ну почему ты всегда приезжаешь в Южную Каролину и начинаешь учить нас с Томом? – рассердился Люк. – Мы еще ни разу не лезли к тебе с советами, а у тебя тысяча причин для недовольства нами. Мы пришли сюда проститься с дедом. Нечего устраивать на кладбище сеанс групповой терапии. Если мама собирается уйти от отца, – это их дело. Наша с Томом задача – помочь им, чем сможем. А ты в это время будешь сидеть в Нью-Йорке и по телефону выговаривать нам, что мы опять все делаем не так.
– Я стал избегать общения, – признался я Саванне. – В последние дни наши беседы с тобой кончаются стычками. И вообще, как только я начинаю говорить с кем-то из семьи Винго, я узнаю или больше, чем нужно, или… гораздо меньше.
– Тебе все равно, что наши родители разводятся? – удивилась Саванна.
– Нет, не все равно. Теперь, когда я уже не боюсь отцовских кулаков, я испытываю к нему… нет, не сострадание. Что-то вроде жалости. Грустно мне на него смотреть. Я рос, ненавидя его. Мне всегда было страшно в его доме. Трудно простить того, кто лишил тебя детства. Но я простил его, Саванна. И маму тоже.
– А я не могу простить никого из них, – вздохнула сестра. – Они причинили мне слишком много вреда. Я каждый день вынуждена разбираться с их ошибками.
– Но они же не специально. – Люк обнял Саванну за плечи и притянул к себе. – Они были отвратительными придурками и даже не знали, каково быть хорошими придурками. Пыхтели, суетились, и все без толку.
– Ребята, я не собиралась наезжать на вас, – стала оправдываться Саванна. – Просто я боюсь, что этот город опустит вас до своего уровня.
– Любить Коллетон вовсе не грех, – изрек Люк. – Грех – недостаточно его любить. Слова деда.
– И вот куда завела его жизненная философия.
Саванна кивнула в сторону могилы.
– Небеса не такое уж плохое место, – заметил Люк.
– Ты ведь не веришь в небеса.
– Верю. Я всегда там, – возразил брат. – И в этом большая разница между тобой и мной. Коллетон – это все, что мне было и будет нужно.
– Но здесь же болото. Нет блеска. Людского водоворота. Здесь ничего не бурлит.
– А как насчет траурной церемонии, когда те шестеро начали стучать крестами в пол? – напомнил я.
– Чокнутые парни, не более того, – отозвалась сестра.
– Разве это не взбудоражило собравшихся? – спросил Люк.
– Что-то не заметила. Просто парни от горя малость тронулись. Когда они колотили этими крестами, мне хотелось убежать из города.
– Может, у вас в Нью-Йорке так не принято, но я знаю этих парней, – заявил Люк. – Серьезные люди. Такой уж они выбрали способ показать свою любовь к деду.
– А вообще, из этого можно сделать стихотворение, – принялась размышлять вслух Саванна. – И назову я его… «Крестобойцы».
– Кстати, ты уже закончила стих о лыжном пробеге деда? – поинтересовался я.
– Он еще в работе. Требует шлифовки.
– Неужели за год нельзя было написать? – удивился Люк.
– Искусство не терпит суеты и гонки, – произнесла Саванна.
– Понял, провинциальный братец? – поддел я Люка. – Искусство не терпит суеты и гонки.
– Кажется, мы остались здесь, чтобы проститься с дедом, – как ни в чем не бывало напомнила сестра, поднимаясь с травы.
– Вот тут когда-нибудь похоронят и нас. – Люк вышел на зеленый прямоугольник, поросший травой. – Это место – для меня. Дальше – для вас двоих. Остается еще достаточно земли для наших жен и детей.
– Мне становится жутко, когда люди заранее присматривают себе место на кладбище, – передернула плечами Саванна.
– А мне, наоборот, надо знать, где я буду лежать, когда откину копыта, – сказал Люк.
– Меня пусть кремируют и развеют пепел над могилой Джона Китса в Риме, – выразила пожелание сестра.
– Скромненько, – хмыкнул я.
– Нет уж, сестренка. Я приволоку тебя в Коллетон и закопаю здесь, чтобы присматривать за тобой, – улыбнулся Люк.
– Нелепица какая, – поморщилась Саванна.
– Идемте домой, – предложил я. – Самое время. Толпа соболезнующих уже схлынула.
– Прощай, дед, – прошептала Саванна, посылая воздушный поцелуй могильному холмику. – Если бы не вы с Толитой, не знаю, что бы было с нами.
– Если, дед, ты сейчас не на небесах, тогда дерьмо везде, – заключил Люк напоследок.
Я жил в той части Соединенных Штатов, где не выпадает снег и не растут рододендроны. Третий десяток моей жизни мне больше всего запомнился тренировками нескладных, но подвижных и проворных мальчишек. Сезоны года я делил по преобладающим видам спорта. Осенью это, конечно же, был футбол с его азартом и бросками, посылающими крутящийся мяч под облака. Зимой – скрип резиновых подошв на сверкающем деревянном полу, на котором долговязые парни штурмовали баскетбольные корзины. Поздней весной наступал черед бейсбола и ясеневых бит. Мое наставничество не было пустой страстью; это была миссия по привнесению смысла в детство мальчишек. Я не считал себя первоклассным специалистом, однако не допускал и постыдных промахов. Я не фигурировал в кошмарных снах ни одного из своих подопечных. Моим игрокам ни разу не удавалось побороть фантастически дисциплинированные команды великого Джона Мак-Киссика [192]192
Мак-Киссик Джон – легендарный футбольный тренер команды Саммервиллской средней школы (Южная Каролина). В 2004 г. был назван первым тренером в истории американского футбола, чьи команды побеждали в общей сложности 500 раз.
[Закрыть]из Саммервилла. Он был создателем футбольных династий, я – обыкновенным тренером с ограниченными возможностями и кругозором. Но я и не имел болезненного пристрастия к победам. Мои парни выигрывали и проигрывали, и хотя выигрыш нравился им больше, в нем отсутствовало обостренное и возвышенное чувство, какое возникает, когда выкладываешься по полной, но лавры достаются твоему противнику. Я учил своих ребят умению достойно вести себя в любой ситуации. Я говорил им, что выигрыш пьянит, а проигрыш отрезвляет. И то и другое было им совершенно необходимо для взросления и закалки характера.
В маленьком городке я старался вести полноценное существование: наблюдал за полетами птиц, увлекся коллекционированием бабочек, ставил жаберные сети, когда начинался сезон лова сельди, собирал записи Баха и Каролинской пляжной музыки. Я стал одним из тех безвестных американцев, которые живут жизнью среднего класса, но стараются сохранять активность. Используя учительские льготы, я подписался на пять журналов: «Ньюйоркер», «Гурме», «Ньюсуик», «Атлантик» и «Нью рипаблик». Я тогда думал, что этот мой выбор характеризует меня как мыслящего либерала с разносторонними интересами. Мне и в голову не приходило, что этот список изданий свидетельствует о непреложном факте моего штампованного мышления, подчинявшегося клише семидесятых годов. Саванна присылала мне коробки книг, приобретенных во время разных рекламных акций в магазинах «Барнс энд Ноубл» [193]193
Система крупных книжных магазинов, возникшая в 1873 г. в Нью-Йорке и постепенно охватившая все Соединенные Штаты.
[Закрыть]. Она искренне думала, что раз я остался на Юге, я начну стремительно тупеть. Сестра относилась к книгам с благоговением бакалейщика, считающего их чем-то вроде «зеленых марок» [194]194
«Зеленые марки» – купоны, появившиеся в 1930-е гг. и просуществовавшие до конца 1980-х гг. Имели различный номинал, давались в качестве сдачи и наклеивались в особые купонные книжки. Собрав определенное количество купонов, их можно было обменять на товары хозяйственно-бытового обихода.
[Закрыть]. Я понимал, что Саванна тревожится за меня, видя мое стремление к стабильности и безопасности. Она ошибалась, мой «южный недуг» имел куда более странное выражение. Я принес во взрослость ностальгию по утраченному детству. Я страстно желал воспитать своих дочерей на том Юге, которого меня лишили родители. Я хотел сделать мир девочек ярким и разнообразным, чтобы все силы шли на познание окружающего, а не на выживание в непредсказуемом родительском доме. У меня имелись знания, и я мечтал передать их дочерям; суетливая обстановка больших городов для этого не годилась. Я испытывал жгучую потребность быть достойным человеком, и только. Этот огонь поддерживал меня, я считал его своим первым жизненным принципом. Неудача, которую я потерпел, в меньшей степени связана со мной, в большей – с безжалостным стечением обстоятельств. Если бы после окончания колледжа, когда я принял решение вернуться в Коллетон, мне кто-нибудь сказал, что через каких-нибудь десять лет этот город перестанет существовать, я бы лишь посмеялся над неуклюжей шуткой. Увы, век припас для меня больше уроков, чем я думал. Лучше бы их не было.
Через три недели после похорон деда, вернувшись с тренировки, я увидел у нашего дома отцовский грузовичок. Сзади красовалась бамперная наклейка со знаком пацифистов и словами: «Это всего лишь след лапки американского цыпленка». Когда я вошел, отец в гостиной разговаривал с Салли. На коленях у него сидела Дженнифер, а Салли на кушетке меняла Люси подгузник.
– Привет, отец, – поздоровался я. – Хочешь чего-нибудь выпить?
– Это очень кстати, сынок. Меня устроит все, что у тебя есть.
Я отправился на кухню. За мной последовала Салли.
– Может, и тебе сделать выпивку? – спросил я жену. – Или подождешь, пока маленькие тигрицы улягутся спать?
– С твоим отцом что-то случил ось, – прошептала Салли. – Буквально минуту назад он плакал.
– Мой отец? Плакал? – недоверчиво повторил я. – Быть такого не может. Слезы – это от душевных потрясений. Мой отец родился без эмоций, как некоторые рождаются без мизинцев.
– Будь с ним поласковей, Том, – велела Салли. – Пожалуйста, не подкалывай его. Я возьму девочек и проведаю Толиту. Он хочет остаться с тобой наедине.
– Уж лучше мы с ним куда-нибудь пойдем. Так проще.
– Он хочет говорить с тобой немедленно, – сообщила Салли и ушла собирать дочек.
Когда я вернулся в гостиную, отец сидел, откинувшись на спинку кресла. Он тяжело дышал. Таким потерянным я его никогда не видел. Казалось, он находится не в кресле, а на электрическом стуле. Руки у него дрожали, костяшки пальцев были пурпурными.
– Как успехи твоей команды? – поинтересовался он, принимая от меня бокал.
– Мальчишки стараются изо всех сил. Думаю, у нас неплохие шансы в игре с Джорджтауном.
– Сын, могу я быть с тобой откровенным?
– Конечно, папа. Я тебя слушаю.
– Два дня назад твоя мать собрала свои вещи и ушла. – Отец с трудом произносил каждое слово. – Поначалу я не придал этому особого значения. У нас с ней всякие завихрения бывали, но потом все быстро приходило в норму. А сегодня… я получаю бумаги от шерифа. Она требует развода.
– Печальная новость, – только и мог вымолвить я.
– Ты был в курсе ее намерений? – осведомился отец. – Может, это только я узнал последним?
– Саванна о чем-то таком упомянула после похорон деда. Но тогда я не придал особого значения ее словам.
– Что ж ты молчал, сын? – сокрушенно спросил отец. – Я бы купил ей цветов или свозил бы в самый лучший ресторан Чарлстона.
– Мне казалось, это не мое дело. Я считал, что такие вопросы родители должны решать вдвоем.
– Не твое дело! – закричал он. – Я твой отец, а она твоя мать. Если это не твое чертово дело, тогда чье? На кой мне все это нужно, если она бросит меня? А, Том? Что хорошего останется у меня в этой проклятой жизни без твоей матери? Думаешь, почему я столько лет гнул спину? Я хотел дать ей все, о чем она мечтала. Конечно, не каждый замысел удавался, но я не опускал руки и всегда искал другие пути.
– Рук ты действительно не опускал, – согласился я. – Этого никто не станет отрицать.
– Если бы я хоть раз попал на золотую жилу, твоя мать ни за что бы не сбежала от меня. Ты даже не представляешь, как она любит денежки.
– Почему же? Представляю.
– Вот потому она и вернется, – успокоил себя отец. – Зарабатывать она не умеет, да и стара она уже, черт ее побери, чтобы этому учиться.
– Мама – женщина находчивая. Если она от тебя ушла, у нее наверняка имелся план.
– Она может завалить своими планами весь мир. Вот только баксов у нее нет, чтобы эти планы осуществить… Сын, ну почему она это сделала? Ради чего затеяла эту возню с разводом?
Отец закрыл лицо своими крупными ладонями. Никогда прежде я не видел Генри Винго не то что рыдающим, но даже прослезившимся. Сейчас он плакал. Казалось, он распадается на части. Это не было горем; это была агония человека, который знал, что когда-нибудь ему придется заплатить сполна за все годы своей тирании, длившейся тридцать лет. Способностью к раскаянию отец не обладал.
– Я обращался с ней как с королевой, – всхлипывая, жаловался он. – Я разбаловал ее. Теперь я это ясно вижу. Слишком нежничал. Покупал все, что только она хотела. Позволял строить из себя светскую леди, какой она никогда не была. Потакал прихотям, когда еще в самом начале нужно было показать ей ее настоящее место.
– А ты и показывал, – не выдержал я. – И не только ей. Всем нам.
Отец хотел что-то ответить, но не смог – приступы слез накатывали волнами, угрожая размыть берег его привычной жизни. Мне даже стало жаль отца, пока я не вспомнил свое восемнадцатилетнее ученичество в его «гильдии штормов». «Плачь по своей жене, отец, – хотелось мне сказать. – Плачь по моим брату и сестре. И по мне». Он мог бы рыдать сутками напролет, но ему и тогда не хватило бы слез, чтобы смыть боль и горечь бессмысленных преступлений, совершенных им как мужем и отцом. Нет, не мог я объявить свое помилование человеку, который в детстве ни разу не потрепал меня по плечу и не провел ладонью по моим волосам. Его руки умели лишь хлестать наотмашь и сбивать с ног. Но я чуть не подскочил от изумления, когда отец, несколько успокоившись, заявил:
– Я ведь никогда вашу мать пальцем не тронул. И вас тоже.
– Что? – заорал я, чем вызвал у него новый взрыв рыданий.
Я дал ему успокоиться, после чего присел на корточки рядом с креслом и сказал:
– Вот это, отец, больше всего и бесит меня в нашей семье. В детстве ты меня бил, но сейчас я отношусь к этому спокойно. Прошлое и есть прошлое, его не изменишь. Никому из нас этого не сделать, как бы мы ни старались. Мне невыносимо другое. Послушать вас с матерью – у нас была идеальная семья. А стоит мне вспомнить какой-нибудь мелкий неидеальный эпизод – вы тут же утверждаете, что ничего такого не было. Пойми, отец, сейчас я смотрю на тебя другими глазами. Я люблю тебя, однако ты сделал много чего плохого и нашей матери, и нам, твоим детям. Слава богу, ты не всегда был дрянью. К счастью, нет. Не всегда. Не каждый день и не каждый месяц. Но мы никогда не знали, в какой момент ты сорвешься с катушек, что вызовет очередную вспышку твоей ярости, из-за какого пустяка сильнейший ловец креветок начнет расшвыривать нас своими ручищами. И потому, отец, мы научились вести себя тихо и ходить вокруг тебя на цыпочках. Научились бояться беззвучно. А мама была тебе верной женой. Мы не смели никому говорить, что ты нас поколачиваешь. Мама настрого запрещала нам это делать. Стоило нам о чем-то напомнить – и она, как и ты, утверждала, что мы все это придумали.
– Врун ты, Том, – возмутился отец. – Поганый врун. Ты позволил матери настроить тебя против меня. Всех вас она настроила. Я слишком миндальничал с вами. Потакал вам, и в этом была моя единственная ошибка.
Я схватил его правую руку, до локтя закатал рукав и повернул тыльной стороной. Там темнел характерный шрам пурпурного цвета, словно оставленный большим когтем. Я смотрел на него, ощущая прилив нежности. Недаром Саванна написала стихотворение об отцовских руках, о тяжелом труде, сделавшем эти руки такими большими и сильными. Вздувшиеся вены были похожи на корни больших прибрежных деревьев. Наша мать восхищалась бледной белизной мужских рук, не знавших физического труда, и отец стал выходить на лов в рубашке с длинными рукавами и надевать шляпу. Но он ничего не мог сделать со своими ладонями: они оставались грубыми, мозолистыми, с въевшейся в поры чернотой. Мозоли на больших пальцах можно было срезать бритвой, слой за слоем, и углубиться на полдюйма, прежде чем лезвие доберется до кожи. Да, эти руки нещадно били меня, но они же трудились ради того, чтобы я мог получить образование. Без них я бы не стал учителем.
