Текст книги "Принц приливов"
Автор книги: Пэт Конрой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 47 страниц)
Месяца через три после покупки тигра Саванна растолкала меня ночью. Было темно, за окном хлестал дождь.
– Ты не поверишь своим глазам, – заявила она.
– Почему же, поверю, – спросонья пробормотал я. – Два часа ночи. Даже суды присяжных выносят оправдательные приговоры за убийство сестер, которым вздумалось будить братьев в такое время.
– Люк сейчас с Цезарем.
– Мне плевать, с кем он: с Цезарем или с тремя волхвами. Я хочу спать.
– Он вывел тигра из клетки. Они в сарае.
Мы вылезли из окна и неслышно пробрались по двору. Дверь сарая была слегка приоткрыта. Внутри горела керосиновая лампа. Люк, держа в руках цепь и кнут, водил Цезаря по кругу. После брат обернул проволочное кольцо ветошью, смоченной в керосине, поджег ее и велел тигру прыгать.
– Давай, Цезарь, – скомандовал Люк.
Зверь пролетел через кольцо с легкостью солнечных лучей, проникающих сквозь оконное стекло. Затем еще раз обошел сарай и снова прыгнул через пылающее кольцо, демонстрируя силу и скорость. Люк трижды щелкнул кнутом. Тигр послушно вернулся в клетку. Люк наградил тигра куском оленьего мяса, а когда тот проглотил угощение, потерся головой о голову Цезаря.
– Сумасшедший, – шепнул я Саванне.
– Нет, – возразила она. – Это твой брат Люк. Он восхитительный.
Глава 14
Я рос, ненавидя Страстные пятницы. Они были ежегодными помрачениями, никак не связанными с теологией, зато имевшими прямое отношение к ритуалам, верованиям нашего деда и его странному перекосу по части поминовения Страстей Христовых.
Каждый год в Страстную пятницу Амос Винго отворял сарай за домом и смахивал пыль с девяностофунтового креста, сделанного им еще в четырнадцатилетнем возрасте, когда его вдруг охватило религиозное неистовство. В этот особый день дед с полудня до трех часов проходил с крестом всю улицу Приливов, дабы напомнить заблудшим и грешным согражданам о невообразимых страданиях Иисуса Христа, имевших место в незапамятные времена на горе Голгофе близ Иерусалима. Страстная пятница, завершение литургического года, являла собой «Гран-Гиньоль» [117]117
Парижский театр ужасов, просуществовавший с 1897 по 1963 г.
[Закрыть]моего деда, когда экстаз святого тесным образом переплетался с безумством пациента психиатрической клиники. Каждый раз, когда дед таким образом тащился по улице Приливов, в нем было какое-то непонятное очарование.
Я бы предпочел, чтобы дед отмечал Страстную пятницу более спокойным и разумным способом. Меня коробило, когда я видел, как его костлявое тело сгибается под тяжестью креста, как дед с трудом передвигается по улице, останавливаясь на перекрестках, одинаково безразличный к насмешкам и восхищению земляков. По его одеянию обильно струился пот, а губы безостановочно шевелились, неслышно прославляя Творца. Для одних мой дед казался символом величия, для других – редкостным придурком. Каждый год шериф выписывал ему штраф за нарушение правил уличного движения, и каждый год прихожане баптистской церкви специально собирали деньги на уплату этого штрафа. С течением времени дедовский экстравагантный «крестный путь» сделался чем-то вроде популярного зрелища, которое стало привлекать внушительное число паломников и туристов. Выстроившись вдоль улицы Приливов, они молились и читали Библию, пока дед пыхтел под тяжестью креста, торжественно воссоздавая далекое событие, которое изменило историю. Каждый год, в один из дней пасхальной недели, «Коллетон газетт» помещала фотографию деда с крестом на спине.
В детстве мы с Саванной часто просили деда перенести его шествие в Чарлстон или Колумбию. Нам представлялось, что эти города в глазах Господа гораздо греховнее и порочнее маленького сонного Коллетона. Бабушка совершала собственное «распятие», удаляясь в спальню с бутылкой джина «Бифитер» и кипой старых номеров «Полицейской газеты», которые заимствовала из парикмахерской Фейдера. К трем часам, когда заканчивался «крестный путь», бутылка пустела, и бабушка почти на сутки впадала в коматозное состояние. В субботу она просыпалась с раскалывающейся головой и заставала деда на коленях – тот молился за ее прекрасную, но нетрезвую душу.
Самые горестные для каждого христианина часы усугублялись для Амоса созерцанием распростертого неподвижного тела жены. Бабушка использовала джин в качестве самозащиты, не желая участвовать в благочестивом действе мужа. Противоположность их характеров рождала странное благозвучие. Воскресным утром, ослабевшая после выпитого, бабушка, по ее выражению, «восставала из этих чертовых мертвых» и отправлялась вместе с дедом на воскресную службу – единственный раз в году. Наряду с «крестным путем» деда посещение церкви в этот день сделалось традиционным для Коллетона.
Оставалась пара дней до Страстной пятницы. Мы с Саванной купили в аптеке Лонга бутылку вишневой кока-колы и пошли на речную запруду. Мы сидели, потягивая газировку, и смотрели на манящих крабов [118]118
Манящие крабы – название крабов семейства Uca. Иногда их называют крабами-скрипачами.
[Закрыть], что ползали в речном иле.
– Опять Страстная пятница на носу, – начал я. – Ненавижу этот день.
Она улыбнулась и ущипнула меня за руку.
– Винго не мешает раз в год пережить полное унижение. Послушать, как весь город смеется сначала над дедом, потом над нами. Это закаляет характер.
Я не отрывал глаз от ползающих крабов. Их движения завораживали меня.
– Я бы не прочь отвертеться от всего этого. Отец поставит тебя торговать лимонадом, а сам будет снимать наиболее яркие эпизоды «крестного пути».
– Ох, умора, – хмыкнула Саванна. – Отец пять лет подряд снимает дедовы безумства.
– Он утверждает, что это для семейного архива. Когда-нибудь мы поблагодарим его за хронику нашего детства.
– Обязательно, – сказала сестра. – Это все, что мне нужно. Фотолетопись Аушвица. Ты, конечно же, думаешь, что мы нормальная семья.
– Не знаю, нормальная или нет. В других не жил.
– Это лечебные мастерские для чокнутых. Попомни мои слова.
Дом деда представлял собой простое одноэтажное каркасное строение, возведенное на полуакре земли у реки Коллетон и покрашенное в белый цвет с красной окантовкой. Бабушку мы застали на кухне. Она смотрела, как дед на заднем дворе возится со своим крестом.
– Вот он, – усталым хрипловатым голосом произнесла бабушка. – Ваш дед. Мой муж. Городской идиот. Весь день трудится над своей махиной.
– Что он там делает, Толита? – спросил я.
Бабушка настаивала, чтобы мы звали ее по имени.
– Колесо прилаживает, – засмеялась Саванна, подбегая к окну.
– Он утверждает, что люди не будут возражать, если шестидесятилетний мученик приделает к кресту колесо. Ведь Христу, когда он нес крест на Голгофу, было всего тридцать три. Так что в шестьдесят некоторые послабления простительны. Каждый год ваш дед все слабее и слабее умом. Видно, придется его устраивать в приют для престарелых. Не смотрите на меня так. На этой неделе приходили из дорожной полиции. Пытались забрать у него права. Говорят, что за рулем своего «форда» он опасен для жизни окружающих.
– Толита, зачем ты вышла за него замуж? – поинтересовалась Саванна. – Уму непостижимо, как два настолько разных человека уживаются вместе.
Бабушка снова глянула в окно. В стеклах ее очков отражалось все, что она видела во дворе. Вопрос Саванны застал Толиту врасплох. Я догадался, что сестра подняла одну из запретных тем, намекавших на некую тайну – на события, произошедшие до нашего рождения.
– Давайте-ка я угощу вас чаем со льдом, – наконец подала голос бабушка. – Амос еще поторчит там какое-то время. Теперь нечасто удается с вами поболтать. Вы выросли, у вас свои интересы, поди, свидания на уме и все такое.
Толита наполнила чаем три тяжелых стакана, добавила туда колотый лед, а сверху бросила листики мяты.
– Еще в первую нашу встречу я догадалась, что Амос – христианин. Тогда здесь все были христианами, и я тоже. Но когда мы с ним поженились, мне исполнилось всего четырнадцать и я многого не знала. Только потом я поняла, что ваш дед – фанатик. Пока мы встречались, он ухитрялся скрывать это от меня, потому что жутко меня хотел и мечтал поскорее на мне оказаться.
– Толита! – воскликнул я, смущенный бабушкиными откровениями.
– Какой же ты еще ребенок, Том, – усмехнулась Саванна. – Стоит только коснуться секса, и ты дергаешься, как от укуса змеи.
– Девчонкой я здорово его возбуждала, – со смехом продолжала бабушка. – Тогда, в постели со мной, он не слишком разглагольствовал про Иисуса.
– Толита, умоляю тебя, прекрати! Мы не хотим этого слушать.
– Нет, очень даже хотим, – возразила Саванна. – Потрясающе любопытно.
– Только такая двинутая девчонка, как ты, и жаждет услышать подробности интимных отношений деда и бабушки.
– Толита, не обращай на него внимания. Что было дальше?
– Через несколько лет он устал от меня… мужчинам это свойственно… и начал молиться Богу. Без остановки, пока не свихнулся на этом. У вашего деда никогда не было достойных заработков. Стриг волосы, продавал Библии, но больше всего – рассуждал о небесах, аде и обо всем, что между ними.
– Наш дед – очень хороший человек, – заметил я.
Толита повернулась к окну и опять посмотрела на работающего деда. В ее взгляде не было страсти, но была нежность и сохранившаяся привязанность. Дед продолжал возиться с крестом; скрючившись, он пристраивал к основанию колесо от трехколесного велосипеда.
– Меня постоянно спрашивают: каково быть замужем за святым? Я отвечаю: скучно. Лучше выйти за дьявола. Я попробовала немного рая, немного ада и скорее соглашусь на ад. Но ты прав, Том. Ваш дед – замечательный.
– Тогда почему ты бросила его? – осведомилась Саванна, осмелевшая от бабушкиной открытости и бесхитростности. – Папа напрочь отказывается говорить об этом.
– Думаю, вы уже достаточно большие, чтобы узнать. – Голос Толиты сделался усталым и каким-то сонливым. – В самый разгар Великой депрессии дед вдруг оставил работу и начал проповедовать слово Господне у аптеки Бейтери. Денег это приносило еще меньше, чем ремесло парикмахера. Мы жили впроголодь. Амос вбил себе в голову, что Великая депрессия – знак скорого конца света. Тогда многие умники так думали. Я сообщила Амосу, что ухожу от него. Разумеется, ваш дед мне не поверил. В те времена разводы были большой редкостью. Я велела ему заботиться о вашем отце. Так и сказала: «Бросишь ребенка – вернусь и убью». На попутных машинах я добралась до Атланты и в ту же неделю нашла место в универмаге Рича. Вскоре встретила Папу Джона, а через пару дней вышла за него замуж.
– Какой ужас, Толита. Такого я еще не слышал.
– Посмотри в окно, Том, и увидишь святого. – Бабушкины брови за стеклами очков изогнулись, как две гусеницы. – А в кухне перед тобой – просто женщина. Я не каждым своим поступком горжусь, но и ничего от вас не скрываю.
– Неудивительно, что отец так зол на тебя, – присвистнул я.
– Помолчи, Том, – одернула меня Саванна. – Ты слишком традиционно смотришь на вещи. Мы с тобой не знаем, как людям приходилось выживать.
– В тех условиях я делала все, что могла, – добавила Толита. – Тогда весь мир немного слетел с катушек. Ну и я в том числе.
– Что было дальше? Продолжай, а то дед скоро вернется, – поторопила ее Саванна.
– Насчет деда не беспокойся. Он со своей игрушкой провозится до самого обеда… Сложнее всего мне пришлось с вашим отцом. Ему было одиннадцать, когда я привезла его в Атланту. Лет пять мы вообще не виделись. Он едва меня помнил. Генри совершенно не мог взять в толк, почему я его бросила и почему он должен называть меня не мамой, а Толитой. Во сне он часто кричал: «Мама! Мама! Мама!» Эти возгласы просто разрывали чудное сердце Папы Джона. Он вставал, шел в комнату к вашему отцу и пел греческие песни, пока тот снова не засыпал. Генри и тогда был упрямцем. Он не знал никакой Толиты и знать не желал. Сейчас бы я повела себя по-другому. Честное слово. Но это сейчас. Время не воротишь.
– Мне очень трудно представить нашего папу хнычущим мальчишкой, – призналась Саванна. – Вообще мальчишкой.
– Толита, у тебя были другие мужья? – поинтересовался я.
Бабушка засмеялась.
– Опять ваша мамочка про меня судачила?
– Нет, – заверил я. – В городе ходят слухи.
– После смерти Папы Джона я ополоумела от горя. Находиться в Атланте было невозможно. Я взяла все деньги, которые он мне оставил – довольно кругленькая сумма, – и отправилась путешествовать. Я решила объехать все места, о которых только слышала: Гонконг, Африку, Индию. Я плавала по морям и океанам. Из порта в порт, всегда первым классом. И странная вещь: в меня все влюблялись. В особенности мужчины. Такой уж я человек. Мужчины вились вокруг меня, как пчелы, будто я – ароматный цветок. Я садилась и наблюдала, как они стараются, пытаются меня рассмешить или угощают выпивкой. За двоих старых парней я даже выходила замуж. Самый долгий брак продержался полгода. Другой – ровно столько, чтобы добраться от Мадагаскара до Кейптауна. Этот человек требовал, чтобы я делала ему разные грязные штучки, о которых принято молчать.
– Что за грязные штучки? – навострила уши Саванна, прильнув к бабушке.
– Ну пожалуйста, не надо, – умолял я.
– Почему? – удивилась Саванна.
– Потому что бабушка обязательно расскажет и это будет что-то жуткое и постыдное.
– Он хотел, чтобы я сосала то место, где сходятся ноги, – непривычно чопорным тоном пояснила бабушка.
Она всегда была несколько откровеннее, чем требовалось.
– Как отвратительно, – выдохнула Саванна.
– У него были животные аппетиты, – разошлась Толита. – Кошмар да и только.
– Почему ты снова вернулась к деду? – спросил я, желая сменить тему.
Толита медленно поднесла к губам стакан с чаем. Я решил, что она не хочет или не может ответить, но ошибся.
– Я устала, Том. По-настоящему устала. И еще я начала стареть. Я видела, что старею, и ощущала это. Я не сомневалась, что Амос все так же живет в доме у реки и ждет меня. Я знала, что могу свалиться ему на голову и он ни разу меня не упрекнет. Он даже будет рад мне. Ваш отец относится к Лиле так же. В его жизни была и есть только одна женщина. Это у него от отца. Странная штука – кровь. Ей легче породить в новом поколении фанатика, чем такую, как я. Хотя меня и обожали все подряд.
– Но к деду тоже все хорошо относятся, – заметил я, охваченный внезапным сочувствием к Амосу.
– Том, это потому, что он одержим идеей. Каждый год он взваливает себе на спину этот крест. Кому нужна жизнь со святым? Я бы предпочла вместе выпить и посмеяться.
– Толита, но ты ведь все равно любишь деда, – упирался я.
– Любовь, – произнесла бабушка, словно пробуя это слово на вкус. – Да, допустим, я действительно его люблю. Должна быть привязанность к тому, к кому всегда можно вернуться, чей дом тебя ждет. Я тут думала о времени. Не о любви. О времени. Они каким-то образом взаимосвязаны. Я не настолько умна, чтобы выразиться точнее. Почти одинаковое количество лет я была замужем за вашим дедом и за Папой Джоном. Но когда я оглядываюсь назад, мне кажется, что с Папой Джоном я прожила всего несколько дней – настолько я была счастлива. А с вашим дедом – века.
– Вот разговор взрослых людей, – с гордостью заявила Саванна. – Я так давно этого ждала.
– Пойми, Саванна, мама с папой пытаются уберечь вас от некоторых вещей, о которых вам рано знать. Они осуждают меня. Но раз у нас взрослый разговор, вашим родителям ни к чему знать о нем.
– Буду молчать, – пообещала Саванна. – Но Том – он иногда ведет себя как маленький.
– Толита, как ты думаешь, отец пережил то, что ты его бросила в детстве? – спросил я, игнорируя намеки сестры.
– В семейных отношениях можно простить едва ли не все. Есть вещи, которых друзьям не простил бы, а родителям прощаешь, потому что родители – это совсем другое. Вот вам и первый взрослый урок. Будут и другие, куда хуже этого, и вам придется их выучить.
– Надо помочь деду с крестом, – опомнился я.
– А мне – сходить в винный магазинчик, – сообщила Толита.
– Ты опять вдрызг напьешься в Страстную пятницу?
– Какой же ты грубый, Том, – поморщилась Саванна.
Но Толита лишь рассмеялась.
– Чем еще я могу ответить на его «крестный путь»? Заодно напомню Амосу, что не была и никогда не буду его собственностью. Разумеется, несколько дней назад он спрашивал у Бога позволения на свой балаган и, естественно, получил добро. Так что отговаривать вашего деда бесполезно.
– Он просто ведет себя как благочестивый христианин. Так он мне объяснял, – защищал я деда. – И он считает, что если с миром все было бы в порядке, то весь Коллетон таскал бы вместе с ним кресты на спине.
– Тогда бы всех жителей упрятали по психбольницам. Поверь, Том, я вовсе не против религиозности. Надеюсь, и ты вырастешь христианином. Но, черт побери, зачем так серьезно ко всему относиться?
– Толита, а ты грешница? – спросила Саванна. – Как по-твоему, ты попадешь на небо?
– Я не сделала ничего такого, что заслуживало бы вечных мук в адском пламени. Любой бог, обрекающий души на такие муки, недостоин называться богом. Я искренне старалась жить интересно, и едва ли это кому-то помешало.
– А у деда тоже была интересная жизнь? – осведомился я.
– Том, ты задаешь глупейшие вопросы, – отчитала меня Саванна.
– Видишь ли, у каждого свои предпочтения. Не забывай об этом. Когда ваш дед стриг чужие волосы, а ваши родители ловили крабов и чистили креветки, я ехала по Хайберскому проходу [119]119
Хайберский проход – проход в горном массиве Сафедкох между Пакистаном и Афганистаном. Древний торговый путь, связывающий Южную и Центральную Азию.
[Закрыть], переодевшись афганским воином. Возможно, вы никогда больше не встретите человека, сделавшего то же самое.
– Но в итоге ты оказалась в Коллетоне, – возразил я. – Какой смысл тогда в твоих путешествиях? Зачем возвращаться туда, откуда все начиналось?
– Просто я начисто истратила все деньги, – призналась бабушка. – И еще я не сумела осуществить все задуманное.
– На мой взгляд, ты – единственный успех нашей семьи, – заявила Саванна. – Я действительно так думаю. Ты пример для меня. Я смотрю на тебя и верю, что отсюда можно вырваться.
– Тебе что-то передалось от Толиты, девочка. Я это почувствовала, когда ты еще была совсем малышкой. Но будь мудрее меня. Я славилась необузданностью, но не умом. Тогда женщинам приходилось трудно. Намного труднее. Если сможешь – выбирайся отсюда. Коллетон – сладостная отрава, но тем не менее отрава. Если она проникнет в душу, ее оттуда ничем не изничтожишь. Странная штука. Я видела множество мест в Европе, Африке, Азии. Некоторые были настолько прекрасны, что хотелось плакать. Но ни одно из них не было красивее Коллетона, это правда. Ни одно не заставило меня забыть здешние болота и реку. Куда ни отправься – заберешь запах этого места с собой. Хорошо это или плохо – не знаю.
Толита встала и разожгла плиту. День клонился к вечеру. Прохладный воздух замер. Вверх по реке двигалась баржа, груженная лесом. Дед помахал матросам. Те ответили протяжным гудком, и тут же крылья моста начали расходиться.
– Идите, поболтайте с Амосом, – велела Толита. – А я займусь обедом. Да, принесите с реки пару дюжин устриц. Я их сделаю на закуску, пока готовится курятина.
Мы спустились на задний двор и очутились в совсем ином мире – мире деда Винго. Он как раз в это время поднял крест на плечо и сделал несколько шагов по траве, проверяя колесо. Оно слегка поскрипывало.
– Привет, ребятишки, – улыбнулся дед. – Так до конца и не убрал этот звук.
– Здравствуй, дед.
Мы подбежали и расцеловали Амоса, согнувшегося под тяжестью креста.
– Ну и как выглядит крест? – обеспокоенно спросил дед. – Только честно. Не бойтесь задеть чувства вашего деда. Колесо не портит общий вид?
– По мне, так очень даже красиво, – заверила Саванна и тут же добавила: – Правда, я никогда не видела крестов с колесом.
– В прошлом году после Страстной пятницы я целую неделю провалялся в постели. Тогда и придумал подставить колесо. Одно беспокоит: люди могут неправильно это истолковать.
– Они поймут, – успокоил я деда.
– Этой зимой крест промок от дождей. Центральная балка начала гнить. Наверное, на будущий год придется сколачивать новый. Может, сделаю полегче, если найду подходящую породу дерева.
– Дед, почему бы тебе не удалиться на покой? – поинтересовалась Саванна. – В церкви есть мужчины помоложе. Передашь эстафету кому-нибудь из них.
– Девочка моя, я много размышлял об этом, – вздохнул дед. – Я надеялся передать свою миссию Люку или Тому. Я молился нашему милостивому Господу. Было бы здорово сохранить эту традицию в нашей семье. Как ты считаешь?
– Уверена, Тому бы очень понравилось носить крест, – решила за меня Саванна. – Знаешь, дед, я тоже просила Бога об этом.
Я ущипнул Саванну за руку и сказал:
– Дед, Толита просила нас набрать устриц на закуску. Пойдешь с нами?
– С превеликой радостью, ребятки. Но вначале, Том, прокати крест до гаража. Я все-таки хочу разобраться, откуда идет этот скрип.
– Том с удовольствием тебе поможет, – ехидно улыбнулась Саванна. – Заодно и поупражняется на будущее.
Я взял крест, уложил на правое плечо и быстро повез по двору. Из кухни донеслись бабушкины смешки.
– Достаточно, дитя мое, – остановил меня дед. – Теперь я понял, откуда звук.
Он нагнулся, взял ржавую масленку и приставил ее хоботок к нужному месту.
– Полагаю, теперь все в порядке. Попробуй еще раз.
Я вновь угрюмо двинулся по двору, стараясь не обращать внимания на довольную Саванну и бабушку, которая прилипла к окну и всхлипывала от хохота. Дед, конечно же, не замечал никаких насмешек и издевок.
– По-моему, Тому очень идет крест. Согласна, девочка моя? – обратился дед к Саванне.
– Божественное зрелище, – поддакнула сестра. – Наш мальчик просто рожден для этого.
– Тяжелый, между прочим, – пожаловался я.
– Тебе стоило бы нести крест по-настоящему, без колеса. Было бы по-мужски. Как только подумаю о том, через какие страдания Господь прошел ради меня…
– Так что, Том, нечего ныть. Лучше подумай, через какие страдания Господь прошел ради тебя, – тоном строгой учительницы произнесла Саванна.
– Дорогой мой, давай еще разок, – скомандовал дед. – Хочу убедиться, что скрип побежден.
Наконец крест был возвращен в гараж, а мы все трое уселись в зеленую лодочку деда. Амос ручным тросом завел мотор, я отвязал причальный канат, и мы понеслись по зеркалу реки Коллетон, держа курс к устричной отмели. Она находилась близ острова Сент-Стивен, где потерпел крушение «Хардевилл» – старый колесный паром, потопленный бурей в ночь нашего с Саванной рождения. Одно его большое колесо возвышалось над илистой почвой и чем-то напоминало разобранные часы. Основание корпуса было облюбовано тысячами устриц. Во время приливов это место было самым устричным во всем округе. Внутри ржавого корпуса обитало семейство выдр. На моей памяти они жили там всегда. Традиция сделала этих животных священными и неприкосновенными. Ни один охотник не смел поставить на них капкан. Два подросших детеныша выдры гонялись друг за другом между шпангоутами затонувшего парома. Дед заглушил мотор, и дальше мы двигались по инерции. Было время отлива, и вода стояла достаточно низко.
– Вы согласны, что Иисус оказал мне большую любезность, поместив устриц неподалеку от моего дома? – спросил дед. – Господь знает, как я их люблю.
Мы с Саванной, перегнувшись через борт, хватали устриц. Мы набрали дюжину крупных, величиной с ладонь, потом еще десяток поменьше. Некоторые срослись раковинами, и нам пришлось разъединять их молотком.
Затем я вылез и по колено завяз в иле. Я обошел отмель, высматривая самых крупных устриц и бросая их в лодку.
– Мне всегда кажется, что устрицы молятся, – сообщил дед. – Две молитвенно сложенные руки, которые возносят благодарность.
Дед не замечал, что у раковин острые края, о которые запросто можно порезаться. Я об этом помнил и потому двигался осторожно, словно дно было утыкано ножами. Пока я искал живых устриц, раковины устриц мертвых врезались в каучуковые подошвы моих теннисных туфель.
Мы набрали сорок штук и решили, что этого будет достаточно. Я запрыгнул в лодку, и мы пустились в обратный путь. Деду не удавалось завести мотор. Лодка крутилась в воде, словно дубовый листок. Любопытные выдры проносились рядом; их броски будоражили поверхность, которая теперь еще больше отливала перламутром. Дед снова и снова дергал трос, утирая рукавом пот со лба. Упрямый мотор не желал заводиться. Взрослая выдра устроилась на нижней части шпангоута затонувшего парома. В зубах у нее бился пойманный угорь. Выдра присела на задние лапы, некоторое время разглядывала странную рыбину, а потом приступила к трапезе. Она глодала угря так, как человек ест кукурузный початок. Вот тогда-то Саванна и высмотрела Снежинку.
– Снежинка! – радостно завопила сестра.
Она вскочила и едва не опрокинула лодку. Мне пришлось обеими руками утихомиривать суденышко, двигая телом в разные стороны, пока лодка не перестала качаться. Дед оставил попытки завести мотор и повернул голову туда, куда указывал палец Саванны. Белая самка дельфина плыла к нам, разрезая волны.
Полное имя дельфина звучало как Каролинская Снежинка. Впервые я увидел это чудо, когда мне было десять лет. В тот день мы ловили креветок вдоль отмелей Сполдинг-пойнт. На обратном пути к нам присоединилась Снежинка. Братство ловцов креветок утверждало, что это единственный белый дельфин на побережье Атлантики. Возможно единственный на Земле. Что же касается округа Коллетон с его изобилием соленых рек и речек, появление Снежинки здесь всегда воспринималось как явление необыкновенное. Ее ни разу не замечали среди других дельфинов. Некоторые ловцы креветок (в том числе и наш отец) считали, что дельфины, как и люди, не жалуют тех, кто выделяется из толпы. Скорее всего, соплеменники изгнали Снежинку за ее удивительную белизну, и она была обречена бороздить изумрудные воды в одиночестве. В тот день Снежинка сопровождала нас почти до самого моста, после чего вернулась в океан. Наличие белого дельфина придавало округу Коллетон оттенок избранности; все, кому довелось встретить Снежинку, запоминали этот момент на всю жизнь. Люди воспринимали дельфина как свидетельство неистощимой способности моря удивлять своими творениями.
С годами Снежинка превратилась для Коллетона в символ удачи. Говорили, что город живет и процветает до тех пор, пока белый дельфин осчастливливает его своим присутствием. Иногда Снежинка надолго пропадала, потом вдруг снова появлялась близ прибрежных островов Южной Каролины. Даже местная газета отмечала исчезновения и возвращения белого дельфина. Снежинка вплывала в главное русло реки, грациозно двигалась вдоль берегов, и весь город несся приветствовать своего живого символа. Торговля замирала; жители бросали дела и спешили на берег. Но в главном русле Снежинка показывалась редко, что делало каждый ее визит особо чтимым событием. Животное-символ, животное-дар, дельфин, наделенный царственным величием и изгнанный сородичами. Стоя у реки, люди выкрикивали имя Снежинки, приветствовали ее, восхищались ее белизной. Они были ее единственной семьей.
Наконец дед завел мотор, и мы понеслись обратно. Снежинка выпрыгнула из воды. В свете закатного солнца ее брюхо было почти фиолетовым.
– Она плывет вместе с нами, – сказал дед, направляя лодку к Снежинке. – Если это не доказательство живого Бога, тогда вообще доказательств не существует. Вы можете думать: разве Господу мало обычных дельфинов? Разве в них недостаточно красоты и совершенства? Но Бог создает еще более прекрасные существа, дабы усладить глаза человеческие.
– Никогда не видела Снежинку так близко, – призналась Саванна. – Надо же, совсем белая, как скатерть.
Но когда расстояние между нами и дельфином сократилось до двадцати ярдов, выяснилось, что Снежинка не совсем белая. Когда она резко выныривала из воды, кожа ее спины отливала нежнейшими тонами; плавники вдруг становились серебристыми. Оттенки ее кожи постоянно менялись, и ни один не повторялся дважды. Снежинка кружила вокруг лодки и напоминала молоко, вылитое в воду. Выпрыгивая и замирая в воздухе, Снежинка обретала цвет предзакатного солнца, а по возвращении в воду вновь становилась молочно-белой.
Некоторые эпизоды моего прошлого – что разбежавшиеся шарики ртути; мне никак не собрать их, они никак не выстраиваются в одну картину. Только символы, фрагменты, замирания сердца. Помню реку, панораму города, деда, направляющего лодку к другому берегу, мою сестру, охваченную экстатическим восторгом, который впоследствии был выражен в самых лучших и сильных ее стихах. Помню металлический запах собранных устриц, оглушительные детские голоса на берегу… Когда в реке появлялся белый дельфин, к обыденной жизни примешивалось чудо. В моих снах Снежинка плавает по-прежнему – белое божество, питающее и огонь, и темные холодные воды моей истории. В моем детстве хватало разных мерзостей, но река никогда не обманывала и не предавала меня. И ее богатства, благодаря которым мы существовали, не были фальшивыми.
Когда мы проходили под мостом, я увидел на воде тени людей, собравшихся посмотреть на Снежинку. Горожане облепили бетонные ограждения моста; они стояли кучками, их головы напоминали бусины порванных четок. Какая-то девочка громко умоляла Снежинку вернуться под мост. Зрители сгрудились и на понтонных причалах, качаясь вместе с ними на приливных волнах. Все указывали туда, откуда недавно выныривала Снежинка.
Для моего деда появление белого дельфина было равнозначно белозубой улыбке Бога, вдруг явившегося ему из морских глубин.
– Благодарю Тебя, Господи, – услышали мы слова Амоса.
Если что-то во внешнем мире глубоко его трогало, молитвы рождались в нем спонтанно и так же спонтанно изливались из его уст.
– Огромное Тебе спасибо, Боже, за все это.
Мы с Саванной почти одновременно обернулись к деду, и этот добрый человек нам улыбнулся.
Впоследствии, через много лет после смерти деда, я часто сожалел, что не стал таким, как он. Да, мальчишкой я обожал его; он был для меня примером взрослого мужчины, у которого всегда можно найти защиту, который никогда не поднимет на тебя руку и не обидит словом. Однако тогда я не сумел полностью оценить деда. Я не знал, как надо относиться к святому, как почитать его, скромно восхваляя его естественную невинность и щедрую простоту. Теперь-то я понимаю: часть меня хотела бы странствовать по миру, как странствовал он, быть шутом, исполненным пламенной веры, соединять в себе дурака и лесного принца, до краев наполненного Божьей любовью. Я с удовольствием бродил бы по его южному миру, благодарил бы Бога за устриц и дельфинов, восхвалял бы Его за птичье пение и иглы молний, видел бы отражение Бога в воде ручьев и глазах бездомных кошек. Я беседовал бы как с друзьями с дворовыми собаками и танаграми; я бы общался с такими же путниками, встречающимися мне на иссушенных солнцем дорогах, и при этом был бы опьянен Божьей любовью, творил бы добрые дела с упорством радуги, соединяющей своей величественной аркой два отдаленных поля. Я был бы счастлив видеть мир глазами, способными только удивляться, и иметь язык, скорый на благодарность.
