Текст книги "Принц приливов"
Автор книги: Пэт Конрой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 47 страниц)
Роуз лишь рассмеялась.
Однажды Шарон гуляла по лесу невдалеке от дома. Она разыскивала новые муравейники. В руках девочка несла мешок с печеньем, посыпанным шоколадной крошкой. Заметив муравейник, Шарон вынимала печенье и клала возле входа. Ей нравилось смотреть, как несколько работяг-муравьев взбирались на неожиданную добычу, а одного посылали к сородичам с радостной вестью. Через несколько минут лакомство было густо усеяно муравьями, они по крошкам растаскивали его, унося внутрь своего дома. Шарон уже нашла два новых муравейника и рассчитывала найти еще, как вдруг раздался тоненький писк, звавший ее по имени.
Девочка посмотрела в том направлении, откуда доносился звук, и увидела осу, запутавшуюся в хитросплетении серебристой паутины. К бедняжке уже приближался паук-крестовик. Он взбирался легко, как матрос по веревочной лестнице. Оса вновь заверещала и забилась в паутине. Шарон почувствовала, как внутри ее возникают странные слова, незнакомые, словно принадлежащие тайному сообществу. Девочка испугалась, услышав собственный голос, говорящий на совершенно незнакомом языке.
– Остановись, – велела она пауку.
Паук застыл. Одна из его черных лапок упиралась осе в брюшко.
– Таков закон природы, – возразил паук.
– В этот раз я его отменяю, – заявила Шарон.
Она вынула из волос заколку и разрезала паутину, выпустив осу на волю. Тонкие, причудливо сплетенные нити паутины порвались и повисли клочьями. А оса взмыла вверх, посылая Шарон свою благодарственную песню.
– Прости меня, паук-крестовик, – сказала Шарон.
– Так нельзя, – угрюмо пробурчал паук. – Мое предназначение – ловить мух и ос.
Шарон порылась в листьях и нашла мертвого кузнечика. Подняв его, она положила кузнечика в верхнюю, уцелевшую часть паутины. От прикосновения девочки паутина зазвенела, словно арфа.
– Прости, дорогой крестовик, что я испортила твою паутину. Но я не могла допустить, чтобы ты уничтожил осу. Это было бы ужасно.
– А ты видела, как осы убивают своим жалом букашек поменьше? – спросил паук.
– Видела.
– Это ничуть не лучше. Но такова их природа.
– Жаль, что я не могу помочь тебе с починкой паутины.
– Можешь. Теперь можешь.
У Шарон задрожали руки – в них рождалась магическая сила, кровь в них наполнялась шелком. Девочка протянула ладонь к оборванной паутине, и из-под ногтей заструились серебристые нити. Поначалу у нее не все получалось. Шарон хотела растянуть нить, но та скручивалась петлей. Паук был терпелив, и вскоре Шарон соткала новую паутину, чем-то напоминающую рыбачью сеть, натянутую между деревьями. Потом девочка говорила с пауком, и он рассказывал ей о своем одиноком труде и о своих врагах, главным из которых была ящерица, живущая под дубовым пнем. Ящерица несколько раз порывалась съесть паука, а дважды он был всего на волосок от гибели. Шарон предложила пауку перебраться поближе к своему дому – тогда они будут чаще видеться. Тот согласился. Он перелез на руку девочки, и она понесла его домой. Она слушала радостные песни муравьев, благодаривших ее за вкусное печенье. Над головой Шарон кружили осы и целовали ее в губы, щекоча нос своими крыльями. Никогда еще Шарон не была так счастлива.
Девочка нашла пауку новое место, где он мог не опасаться ящериц. Между двумя кустами камелии Шарон и крестовик сплели паутину еще красивее прежней. Увидев, что солнце садится, девочка попрощалась с пауком. На причале ее уже ждали чайки.
Птицы кружили над рекой, словно сотни воздушных змеев. Шарон несла им большую продуктовую сумку, куда мать сложила хлебные корки и другое угощение. До девочки доносились предостережения жуков и сверчков: все просили двигаться осторожнее и ненароком их не раздавить.
Дойдя до конца причала, Шарон подкинула вверх горсть корок. Все они исчезли в клювах чаек, не достигнув воды. Она снова бросила корм, и опять проворные птицы не дали упасть ни одному кусочку. Шарон вовсе не удивляло, что она понимает язык чаек. В основном они ссорились и возмущались, что одним досталось больше, чем другим. А над рекой парил орлик, высматривая рыбу. Вдруг он камнем рухнул вниз. «Попалась», – услышала Шарон его крик. Когда орлик вновь поднялся в воздух, у него в когтях билась пойманная рыбина.
Вот тут-то Шарон и заметила необычную чайку, наблюдавшую за нею. Чайка была крупнее остальных. Перья на ее спине были не белыми, а черными. Шарон поняла: птица прилетела издалека. Чайка планировала над рекой и внимательно разглядывала девочку. Шарон поздоровалась с ней, но птица не ответила. Девочка закончила кормить пернатых, пожелала им спокойной ночи, и они улетели. Шарон уже собиралась домой, как вдруг странная чайка опустилась на доски причала, преградив ей дорогу. Судя по ее утомленному взору, она проделала долгое путешествие.
– Чего ты хочешь? – спросила Шарон.
– Твой отец жив, – устало произнесла чайка.
– Откуда ты знаешь?
– Я его видела.
– Он в беде?
– Он в большой беде.
– Дорогая чайка, возвращайся к нему. Прошу тебя, сделай для моего отца все, что только сможешь.
Птица взмахнула тяжелыми крыльями, поднялась в воздух и полетела на юг. Шарон следила за чайкой, пока та не скрылась из виду. В траве пели сверчки, и Шарон понимала каждое слово.
Девочка пришла домой. Мать стояла у плиты, готовя ужин. На сковородке в кипящем масле плавали луковицы. Они становились золотистыми и прозрачными. Шарон хотела рассказать матери о встрече с чайкой, но не решилась. Вдруг мать и сестры не поверят ей и поднимут на смех, посчитав, что она все придумала? Однако у Шарон на душе было радостно. Их отец жив, а значит, сумеет вернуться.
Шарон помогла сестрам накрыть на стол. В кухне у матери работало радио. Блэз не выключала его целыми днями, надеясь услышать хоть что-то о своем муже. Но радио передавало совсем другие новости, которые женщину не интересовали. Цены на свинину продолжали падать… Дожди серьезно повредили урожай помидоров… В городе Колумбия из местной тюрьмы бежало трое преступников. Они убили охранника и выбрались наружу. Скорее всего, преступники направились в Северную Каролину.
Вот и следующий день начал клониться к вечеру. Ветер утих. Из лесу за домом наблюдали трое. Их лица давно разучились улыбаться. Они следили за женщиной и тремя девочками, смотрели, как те входят в дом и выходят во двор. Было ясно, что мужчин в доме нет. И тогда трое злодеев начали незаметно приближаться. Но они ошибались, их давно заметили: паук, гулявший по своей паутине между кустами камелии, чайка, дикая свинья – дочка Дредноута. Над ними, прячась в листве деревьев, летала оса. В сарае лежал щенок, недавно подобранный Розой. Он был еще совсем мал и едва умел ходить. Но и он, принюхавшись, ощутил странный запах – запах зла, появившегося в этих тихих местах. Три беглых преступника подошли к дому.
Они вломились внутрь через разные двери, отрезав матери и ее дочерям все пути к спасению. Увидев зловещие физиономии и револьверы, Роуз вскрикнула. Она и сестры бросились туда, где сидела мать с книжкой.
Один из злодеев – коренастый коротышка – сразу направился к оружейной стойке. Он сорвал три висевших там дробовика и стал кидать в бумажный мешок коробки с патронами. Второй – толстяк – сразу устремился на кухню. Распахнув дверь кладовки, он начал сгребать все консервы, какие там были. Третий – самый сильный и рослый – навел свой револьвер на Блэз и девочек. Он глаз не мог отвести от черноволосой женщины.
– Что вам надо? – спросила Блэз; по ее голосу дочери сразу поняли, что мать испугана.
– Поторапливайся! – крикнул из кухни Коренастый. – Нам пора сваливать.
По-прежнему не сводя взгляда с Блэз, Рослый ответил:
– Прежде чем мы убьем их, я отведу эту красавицу в дальнюю комнату.
– Нам нельзя задерживаться, – заскулил Толстяк.
Рослый грубо схватил Блэз за руку и притянул к себе. Но тут на него с яростью налетела Роуз. Сжав пальцы, как хищная птица, девочка впилась ему в щеку и до крови разодрала ее. Рослый с силой ударил Роуз по лицу. Она упала. Слезы хлынули у нее из глаз, а из горла вырвался странный звук, полный злости и ужаса. Он напоминал рев зверя, и трое преступников громко загоготали.
Но щенку в сарае было не до смеха. Этим утром Роуз нашла его на школьных ступенях, где его кто-то оставил. Щенок поднялся и помчался к реке. Большие уши мешали ему. Один раз он даже наступил на них и упал. Весь вспотевший, щенок прибежал к причалу. Там он встал мордой к реке и тоненько завыл. Ответа не последовало. Щенок завыл еще раз и еще. Наконец его услышал лис, когда-то спасенный Роуз. Лис выскочил из норы и стал громко тявкать по-лисьи. Его голос достиг фермы, что находилась на другом берегу. Фермерский пес подхватил призыв о помощи и передал на соседнюю ферму. Вскоре тревожное послание дошло до города. Все городские собаки словно взбесились. Они подкапывались под заборы, срывались с цепи, разбивали окна и выпрыгивали из домов. Все окрестные дороги были полны псов, бегущих в одном направлении. В собачьем приюте, который правильнее было бы назвать живодерней, один смышленый пес проделал дыру в ограде, и пятьдесят его сородичей выбрались на волю. Стая тощих голодных собак со всех ног неслась к острову. Они давно не ели, но сейчас никто не думал о пище. Они знали: большой злой человек угрожает замечательной девочке Роуз, которая очень любит собак, заботится о них и даже выучила собачий язык.
Видя слезы сестры, Линдси схватила пепельницу и швырнула в Рослого. Потом, пригнув голову, двинула кулаком по его ноге.
– Я тебе не позволю обижать маму! – крикнула она.
Но пепельница пролетела мимо. А Рослый ударил по лицу и Линдси, отчего та вверх тормашками пролетела по комнате и упала в дальнем конце, разбив себе нос. Преступники думали, что она сейчас заплачет. Но вместо этого она стала издавать странные звуки, не отличающиеся благозвучием, зато полные гнева и боли. Линдси призывала стадо коров, пасущихся вблизи старых рисовых полей, и диких свиней, что бродили в центре острова.
Первой ее мольбу услышала телка Батшеба. Она убежала от матери и отправилась самостоятельно познавать мир. Телка сама знала лишь несколько слов из тайного языка полей и лугов, травы и пастбищ, но чутье подсказало ей: в белом домике творится что-то очень плохое. Батшеба поскакала на своих тоненьких, еще не слишком крепких ногах. Она бежала по проселочной дороге и не останавливалась, пока не выбралась из леса и не увидела родное стадо. Батшеба бросилась прямо к Бесстрашному, который щипал траву.
– Что случилось, дочка? Ты никак заблудилась? Иди скорее к матери.
– Девочка, – произнесла запыхавшаяся Батшеба.
– Девочка? Какая девочка? – не понял бык, продолжая жевать.
– Синеглазая девочка.
– Линдси? Подруга нашего стада?
– Да. Подруга нашего стада.
– Что с ней? Выражайся быстро и четко.
– Помощь.
– Какая помощь, дочка? Кому?
– Девочка говорит: помощь. Девочка говорит: стадо… помочь.
Коровы беспокойно замычали. Бык поднял голову и увидел дикого кабана Дредноута. Тот мчался прямо к телке. Бесстрашный встал у него на пути и опустил голову, покачивая грозными рогами.
– Остановись, – потребовал Бесстрашный.
Старый кабан застыл на месте, чувствуя на себе страх и ненависть коров. Из-за деревьев появились и другие свиньи. Их клыки блестели на солнце, словно копья.
– Что с девочкой? – осведомился Дредноут.
– Тебе-то что? Она наша подруга. Из нашего стада, – угрюмо промычал бык.
– Она любит свиней, – возразил Дредноут.
– Нет, она любит коров, – сердито ответил Бесстрашный.
– Всех, – вмешалась телка Батшеба. – Так сказала девочка. Она любит всех. Она просит помощи.
Коровы и свиньи забыли о своей давней вражде и двинулись к белому домику на берегу. Бесстрашный и Дредноут, как полководцы, шагали впереди. А по мосту, ведущему на остров, бежали громко лающие собаки.
Линдси по-прежнему лежала на полу. У нее из носа текла кровь. Блэз взглянула на дочь, затем на троих вооруженных злодеев. Никогда прежде здесь не было зла. За спинами незваных гостей все так же безмятежно текла река.
– Я пойду в ту комнату со всеми вами, если вы не тронете моих дочерей, – заявила Блэз.
– У тебя нет выбора, красавица, – отозвался Рослый.
Он дернул на женщине блузку. Ткань порвалась, обнажив плечо Блэз. В это время к Рослому подошла Шарон.
– Убирайтесь из моего дома, – отчеканила девочка и тут же продолжила на удивительном языке, которого не понимал никто из присутствовавших.
Паук-крестовик взлетел по своей сверкающей паутине к окну, влез на подоконник и заглянул в комнату. Он слышал слова Шарон и понимал, что случилась беда. В его капкане билась желтая бабочка-данаида. Паук устремился к бабочке, и та, чувствуя, что настал конец, огласила воздух предсмертным стоном. Но паук, обхватив бабочку задними лапками, оборвал нити и выпустил пленницу. Ошалевшая и озадаченная таким поворотом событий, бабочка взмыла в воздух.
– Поднимай тревогу, данаида. Наша девочка в беде.
Бабочка поднялась над островом и издала призыв о помощи. Паук вторил ей со своей паутины. Их голоса донеслись до муравьев и цикад; сотни пчел перестали собирать мед и полетели к дому. А между деревьями, словно боевые самолеты, гудели осы. Чайка, до которой тоже докатилась эта волна, передала весть другим чайкам, и вскоре небо над островом потемнело от крыльев рассерженных птиц.
Дикие свиньи, коровы, собаки – все неслись к белому домику. Туда же, по воздуху и по земле, текли реки из насекомых. Весь лес пришел в движение. Вся земля.
Рослый грубо потащил Блэз в другую комнату. Девочки умоляли отпустить их мать. В ответ злодеи только хохотали. Громко. Во все горло… пока не услышали странный звук. Сначала он был похож на низкое гудение, потом на пронзительный писк. Троица недоуменно переглядывалась. Все величие Эдема слилось в песне возмездия, звучавшей вокруг домика у реки. На спинах оленей примчались призраки индейских юношей, все еще охранявших свои земли. Небо было черным от крыльев. Трава кишела насекомыми всех видов и цветов. Угрожающе мычали коровы. Гневно били копытами дикие свиньи. Возмущенно клекотали птицы.
Злодеи застыли на месте.
А девочки продолжали говорить, каждая на своем новом языке.
– Убейте их. Убейте их, – вот о чем просили они.
Рослый, держа револьвер наготове, подполз к окну и выглянул наружу. И тогда он завопил. Его вопль не требовал перевода – то был возглас страха. Вскоре закричали и двое других.
– Они мои, – заявил бык Бесстрашный.
– Мы расправимся с ними быстрее, – возразил кабан Дредноут.
– Пчелы и осы сделают это мгновенно, – зазвенел тонкий голосок.
– Собаки разорвут их в клочья, – рявкнула гончая.
– А птицы скормят их останки рыбам, – заключила старая чайка.
Все царство природы восстало, чтобы покарать мерзавцев. Однако всех его воинов злодеи не видели: красных муравьев, успевших заползти им в брюки и рубашки, пауков, которые, словно парашютисты, приземлялись у них в волосах, ос, готовых впиться своими жалами.
Преступники уже не могли пошевелиться. Они понимали: их конец близок, очень близок. Все пространство в доме и вокруг него звенело, шелестело, гудело и грохотало от зверей, птиц и насекомых. В последние минуты жизни злодеям было дано понять язык природного царства, однако любые их действия были бесполезны и бессмысленны. К таким, как они, лес пощады не знал.
Паук-крестовик взобрался по спине Рослого, перелез на шею и выбрал место за ухом. Попрощавшись с Шарон, паук укусил злодея и ввел свой яд ему в кровь. Вскрикнув, Рослый одним ударом убил паука, но к нему тут же устремились осы и красные муравьи. Троица кружилась по комнате, хлопая себя по всем частям тела. Но было поздно. Незримая сила вытолкнула их во двор. Туда, где их уже ждали клыки, копыта, челюсти и рога.
Блэз и ее дочери сидели на диване и слушали предсмертные крики злодеев. Мать не позволила девочкам подходить к окнам. Преступники не заслуживали снисхождения, однако какую-то жалость к ним Блэз и девочки все же испытывали. И не столько к ним, сколько к их глупо потраченным жизням. Не смотреть на их казнь – вот единственное милосердие, которое четверо обитательниц домика могли к ним проявить.
Вскоре звуки смолкли. И на острове вновь стало тихо.
Когда Блэз выглянула из окна, она увидела лишь траву, воду и небо. И ни следа злодеев: ни лоскутка одежды, ни осколка кости, ни волоска.
В тот же вечер мать и дочери закопали паука на семейном кладбище, где были похоронены умершие домашние животные. Они молились за душу крестовика, за то, чтобы его паутина протянулась на тысячи миль, соединив планеты и звезды, чтобы ангелы спали в его шелковистых нитях, а его ткачество всегда радовало Бога.
Через два дня лодку Грегори Мак-Киссика прибило к острову Камберленд в Джорджии. Вернувшись домой, он рассказал о своих многодневных странствиях. Оказалось, испортился мотор, и его унесло в открытый океан. Он наверняка бы погиб от голода, если бы не одна странная чайка с черной спиной. Птица появлялась и бросала ему рыбу. А потом случилось второе чудо: Грегори сумел починить мотор и на остатках горючего добрался до острова Камберленд.
С появлением отца в семью вернулось счастье. Девочки становились старше и постепенно теряли свою магию. Ни они, ни Блэз никогда не говорили о трех злодеях, ворвавшихся к ним в дом. Роуз продолжала заботиться о бездомных собаках, Линдси – о коровах и свиньях, Шарон – о птицах и насекомых. Они любили природу и свою семью. Их мать вновь стала петь и смеяться. И все они прожили замечательные жизни.
Таким был их путь в этом мире.
Глава 20
Стоит мне только рассердиться, как это сразу же… нет, не написано у меня на лице. Это видно по опущенным уголкам рта. Все остальные части тела подвластны моему контролю, а рот – предатель, выдает меня окружающему миру. Знакомые хорошо изучили эту особенность и могут с потрясающей точностью угадывать погоду моей души. Поэтому мне не удается застать врасплох ни друзей, ни врагов. И те и другие всегда могут заранее решить, сделать шаг назад или двинуться в атаку. Когда я взвинчен, рот – самая отвратительная моя часть.
Но даже когда я вполне владею собой, мне не тягаться с доктором Лоуэнстайн. Ее непрошибаемая собранность оставляет меня далеко позади. Сьюзен умеет управлять моим гневом, стратегически отступая в снега своего безупречного воспитания. Как только я нападаю – она отходит в безграничные просторы собственного интеллекта. Она способна иссушить меня одним лишь взглядом своих карих глаз, которые превращаются в окна времени и за которыми простирается доисторический ледниковый период. Когда я теряю самообладание, она смотрит на меня как на ошибку природы, ураган, обрушившийся на мирный прибрежный городок. Если я спокоен, мы бываем с доктором Лоуэнстайн почти на равных; но малейшее раздражение с моей стороны – и я чувствую себя с ней совершеннейшим южным чурбаном.
Мой рот изгибался в дугу, когда я вошел в кабинет доктора Лоуэнстайн и швырнул на кофейный столик детскую книжку.
– Вот что, доктор, – начал я, усаживаясь напротив нее. – Обойдемся без вежливых мелочей. Без вопросов о том, как я провел выходные. Давайте сразу к делу. Кто эта чертова Рената и какое отношение она имеет к моей сестре?
– Так вы хорошо провели выходные, Том? – спросила Сьюзен.
– Я заявлю на вас кому следует, и вы лишитесь лицензии. Вы не имеете права скрывать от меня факты, касающиеся Саванны.
– Понимаю, – кивнула доктор.
– Тогда давайте без вежливых соплей. Выкладывайте все начистоту. Возможно, так вы еще спасете свою пошатнувшуюся карьеру.
– Должна вам признаться, Том, в нормальном состоянии вы мне очень нравитесь. Но когда вы чувствуете угрозу или когда не уверены в себе, вы становитесь просто отталкивающим.
– Мне что-то угрожает ежедневно и ежечасно, Лоуэнстайн. И непробиваемой уверенностью я тоже не могу похвастаться. Но речь сейчас не об этом. Я всего лишь хочу понять, кто такая Рената. Это она ключ к состоянию моей сестры? Угадал? Если я пойму роль Ренаты в жизни Саванны, значит, я не напрасно проторчал в Нью-Йорке добрую половину лета. Вы ведь все это время знали о Ренате? Да, доктор? Знали и предпочли молчать.
– Я всего лишь выполнила требование Саванны.
– Но разве сведения об этой женщине не помогли бы мне лучше разобраться в болезни сестры?
– Возможно. Но я в этом не уверена.
– Тогда извольте объясниться, доктор.
– Саванна сама с вами поделится, когда сочтет нужным. Она взяла с меня слово, что я не стану говорить с вами о Ренате.
– Но это было до того, как я выяснил, что Рената была непосредственно связана с моей сестрой. И заметьте, Лоуэнстайн, очень странно связана. Саванна пишет стихи и прозу и публикуется под именем Ренаты.
– Том, откуда вы узнали о детской книжке?
Этот вопрос я пропустил мимо ушей.
– Я звонил в бруклинскую квартиру Ренаты. Оказывается, два года назад она свела счеты с жизнью, бросившись под поезд метро. Мать Ренаты сама рассказала мне о судьбе дочери. Это позволяет сделать ряд выводов. Либо Рената инсценировала самоубийство и ей почему-то нравится терзать и мучить своих бедных родителей. Либо… у моей сестры с головой гораздо хуже, чем мне казалось.
– Вы ознакомились с детской повестью? – поинтересовалась доктор Лоуэнстайн.
– Разумеется.
– И что вы о ней думаете?
– А что, черт побери, я должен думать? Это история о моей семейке!
– С чего вы взяли?
– Во-первых, я не идиот. Во-вторых, умею внимательно читать. А в-третьих, в процессе изучения текста я натолкнулся на тысячи мелочей, которых никакая Рената знать не может. Доктор, я отлично понимаю, почему Саванна воспользовалась псевдонимом. Если бы моей матери попалась на глаза эта повесть, она бы дочери голову оторвала. Саванне не понадобилось бы себя убивать. Мать бы собственными зубами вырвала у нее печень. Итак, повторяю: кто такая Рената? Каковы их с Саванной взаимоотношения? Лесбийская связь? Не бойтесь, меня это не шокирует. У Саванны были любовницы. Некоторых я видел. Даже готовил им сэндвичи с молодой фасолью и угощал супом из картофельной шелухи. Саванну вечно тянуло к самым тоскливым мужчинам и женщинам. Мне все равно, с кем она трахается. Но я требую от вас объяснений. Я здесь полтора месяца и только один раз навестил свою сестру. Почему? Видимо, на то есть причина. Может, это Рената довела Саванну до такого состояния? Если так, то я найду эту грымзу и вышибу из нее все мозги, если они у нее есть.
– И вы бы отважились ударить женщину? – осведомилась доктор. – Вы меня удивляете.
– Если из-за этой женщины Саванна резала себе вены, я бы ей кишки выпустил без колебаний.
– Рената – подруга Саванны. Пока это все, что я могу сообщить.
– Не юлите, доктор. Я не заслуживаю такого обращения. Я делал все, о чем вы просили. Я выложил столько информации о своей семье. И я…
– Вы лжете, Том, – ровным голосом перебила меня Сьюзен.
– Что вы имеете в виду?
– Вы умолчали о тех событиях, которые действительно важны. Вы подали мне историю своей семьи так, словно это хроника для потомков. Если судить по вашим словам, то получается вот что. Дед – настоящий человек. Бабушка – экстравагантная особа. Отец – мужчина со странностями, который лупил своих детей, когда напивался. Зато мамочка у вас – принцесса, она держала вас силой своей любви.
– Учтите, Лоуэнстайн, я еще не дошел до конца. Я пытаюсь излагать все последовательно, чтобы в вашей голове не было путаницы. В первый день нашей встречи вы вручили мне кучу пленок с бредовыми выкриками Саванны. Некоторые из них были и остались для меня полной бессмыслицей. Не имея представления о начале, вы не поймете концовки.
– Но даже начало у вас пронизано ложью.
– Откуда такая уверенность? Уж о чем, о чем, а о нашем детстве я знаю гораздо лучше вас.
– Возможно, вы лучше меня знаете лишь одну из версий вашего детства. Назовем ее информативной. Да, она принесла мне немало пользы. Но факты, которые вы опускаете, ничуть не менее важны, чем те, о которых вы говорите. Не надо мне так много рассказывать про вас и вашего брата – эдаких современных Тома Сойера и Гека Финна. Давайте лучше о девочке, которая год за годом послушно накрывала на стол. Она интересует меня гораздо больше.
– Саванна наконец открыла рот, – догадался я. – И потому вы не позволяете мне видеться с ней.
– Вы в курсе, что не я, а Саванна решила не встречаться с вами. Однако ваши истории очень сильно ей помогли. Благодаря им Саванна вспомнила то, что давным-давно подавила в себе и заставила забыть.
– Каким образом? Саванна не слышала ни одной моей фразы.
– Слышала. Я записывала вас на пленку, и кое-что мы с ней прокручивали, когда я приходила в клинику.
– Еще один Уотергейт! – Вскочив, я принялся расхаживать по кабинету. – Извольте связать меня с судьей Сирика [151]151
Сирика Джон – председатель окружного суда по округу Колумбия, сыгравший важную роль в раскрытии «Уотергейтского дела», в котором был замешан тогдашний президент Ричард Никсон.
[Закрыть]. Доктор, я требую размагнитить эти пленки или использовать вместо углей, когда в следующий раз вы будете жарить барбекю у себя на террасе.
– Я часто фиксирую таким способом свои сеансы с пациентами. В этом, Том, нет ничего необычного. Вы же клялись, что готовы сделать все ради спасения своей сестры. Я поймала вас на слове. Так что садитесь, и нечего мне угрожать.
– Я и не собирался. У меня руки чешутся отколотить вас как следует.
– Том, давайте спокойно обсудим наши разногласия, – предложила доктор Лоуэнстайн.
Я тяжело плюхнулся на мягкий стул и вновь уставился на невозмутимое лицо Сьюзен.
– Знаете, Том, чего я больше всего опасаюсь? Почему против вашего визита к Саванне? Я боюсь вашего мужского эго, переполненного жалостью к себе.
– Сейчас, доктор, вы видите перед собой полностью побежденное мужское эго, – раздраженно заметил я. – Вам не о чем беспокоиться. Жизненные обстоятельства нейтрализовали его.
– Ничего подобного! Я еще не видела мужчину, который бы не стремился любой ценой оставаться мужчиной. А вы – один из самых худших экземпляров.
– Вы абсолютно не разбираетесь в мужчинах, – заявил я.
– Так научите меня, – со смехом предложила она. – У нас есть на это десять минут.
– Поганые у вас сегодня шутки, доктор. Между прочим, быть мужчиной не так легко, как вам кажется.
– Том, я уже слышала эту печальную песню. Половина моих пациентов мужчин пытаются заручиться моей симпатией и хнычут о том, как им сложно жить в мужской шкуре. Мой муж применяет ту же гнилую стратегию, не зная, что эти фразы звучат у меня в кабинете на неделе по пятьдесят раз. Сейчас вы начнете плакаться, как тяжело нести на своих плечах груз мужской ответственности. Я угадала, Том? Что-нибудь в духе сентиментальных старых фильмов: «Знаешь, малышка, до чего я выматываюсь? Я ведь тащу на себе дом и семью». Не тратьте время. Все это мне знакомо.
– В общем-то, Лоуэнстайн, у мужчин всего одна трудность. Современным женщинам ее действительно не понять. Во всяком случае, Саванне и ее радикальным подругам-феминисткам. Стоило нам с Люком приехать в Нью-Йорк к сестре, как ее шумные приятельницы начинали на нас кричать. Наверное, Саванна думала, что эти вопли пойдут на пользу ее неотесанным братьям. Еще бы, ведь они не в курсе, что все мировое зло болтается у них между ног и называется пенисом. О, эти радикальные феминистки! Храни меня Бог от дальнейших столкновений с ними. Благодаря Саванне я наслушался их речей больше, чем кто-либо из мужчин-южан. Видимо, эти тетки и девицы были уверены, что у них есть право орать на меня с интервалом в сорок восемь часов. А потом я от избытка благодарности за их уроки засуну свое достоинство в миксер и нажму кнопку.
– Помнится, в нашу первую встречу вы отрекомендовались мне феминистом.
– Я и есть феминист. Один из тех жалких пентюхов, которые научились взбивать суфле и готовить вкусный беарнский соус, пока их жены вскрывают трупы и утешают раковых больных. Мы живем в дурацкое время, доктор. Стоит мужчине объявить себя феминистом, и на него градом сыплются насмешки. Когда я обсуждаю это со своими друзьями, они хихикают и рассказывают мне свежий похабный анекдот. Когда я говорю об этом южным женщинам, они смотрят на меня с крайним презрением. Они рады, что появились на свет женщинами и что им открывают дверцы машин и пропускают вперед. Но паршивее всего сказать об этом феминисткам. Они тут же примут мои слова за елейный покровительственный жест и сочтут опасным шпионом, который внедрился в их сплоченные ряды. Однако я действительно феминист. Я – Том Винго, феминист, консерватор, белый либерал, пацифист, агностик и потому не принимаю всерьез ни себя, ни других. Я подумываю подать заявление о пожизненном членстве в стане деревенских чурбанов, дабы вернуть хоть малую толику самоуважения.
– А по-моему, Том, вы и без всякого членства – деревенский чурбан. Можете возражать сколько угодно.
– Не стану, доктор.
– Кажется, вы собирались поделиться со мной единственной трудностью нахождения в мужской шкуре. Так что это за трудность?
– Вы будете смеяться, – заметил я.
– Возможно, буду, – согласилась Сьюзен.
– А трудность, Лоуэнстайн, действительно всего одна. И связана она с женщинами. Они не учат нас любить. Они хранят этот секрет, не раскрывая его. Мужчина всю жизнь пытается найти женщину, которая передаст ему это искусство, но такая женщина не встречается. Единственные люди, которых мы любим, – это другие мужчины, поскольку мы понимаем их одиночество; оно сродни нашему. Когда женщина испытывает к нам чувства, она окутывает нас своей любовью. Мы наполняемся страхом, ощущаем свою беспомощность и раскисаем. Женщины не понимают, что мы не способны им ответить. Нам нечем отвечать. Мы не умеем любить.
– Когда мужчины рассуждают о тяготах своего пола, они никогда не уходят от вечной темы жалости к себе.
– А женщины – от вечной темы обвинения мужчин.
– Быть женщиной в современном обществе действительно трудно.
– Не смешите меня, доктор. Нахождение в шкуре мужчины высасывает все силы. Мне настолько опостылело быть сильным, оказывать поддержку, проявлять мудрость и великодушие, что от одной мысли об этом меня уже тошнит.
– Что-то я не заметила в вас перечисленных качеств, – невозмутимо заявила доктор Лоуэнстайн. – По большому счету, я вообще не знаю, кто вы, что собой представляете и каких взглядов придерживаетесь. Иногда вы – один из самых обаятельных мужчин, каких я только видела. И вдруг, буквально на ровном месте, из вас начинает лезть язвительность и обиженность. Теперь вы утверждаете, что не испытываете любви. Но от вас же я слышала, что вас переполняет любовь ко всем. А о своей привязанности к сестре вы напоминаете постоянно. Я делаю все, что в моих силах, пытаюсь ей помочь, но у вас это почему-то вызывает всплеск ярости. Том, я не могу вам полностью доверять, поскольку не знаю, кто вы. Если я поделюсь с вами информацией о Саванне, еще неизвестно, как вы отреагируете. Прошу вас, Том, начните вести себя как мужчина. Станьте сильным, мудрым, ответственным и спокойным. Это нужно и мне, и Саванне.
