Текст книги "Принц приливов"

Автор книги: Пэт Конрой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 47 страниц)

Когда Снежинка двинулась вверх по реке, я остро ощутил ее пронзительное одиночество изгнанницы. Зато мой дед… Ах, я знал, какие чувства испытывает дед, наблюдая за плывущей Снежинкой. Она нырнула, оставив водную воронку, потом снова показалась, прежде чем скрыться за зеленым мысом суши, в том месте, где река поворачивала вправо.

Брат ждал нас на причале. Заходящее солнце светило нам прямо в глаза, и мы могла разглядеть только силуэт Люка. Дед заглушил мотор. Люк ногой прижал лодку к причалу и поймал брошенный мной канат.

– Видели Снежинку? – спросил он.

– Она резвилась, как щенок, – ответил дед.

– Толита пригласила нас всех на обед, – обратился Люк к нам с Саванной.

– Мы ей устриц привезли.

– Отец прислал фунтов пять креветок. Сейчас Толита их жарит.

– А мы подходим, смотрим: ты на причале, великан великаном, – сказала Саванна. – Вот уж не думала, что ты до сих пор растешь.

– Расту, сестренка. И не хочу, чтобы разные карлики мешали мне расти дальше.

Я кидал Люку устриц, а он ловил их и складывал в таз. Потом мы привязали лодку и по траве зашагали к дому.

Мы устроились на заднем крыльце, чтобы поесть устриц. Я открыл створки крупной раковины и стал неспешно, с наслаждением высасывать содержимое. Для меня нет ничего вкуснее свежей устрицы с ее неповторимым букетом ароматов и ощущений. Это запах океана, едва-едва обретшего плоть. Люк пришел не один, а с нашей матерью. Из кухни доносились голоса обеих женщин, занятых серьезным делом – приготовлением пищи для своих семей. На востоке серебристой капелькой взошла Венера. Невидимые цикады начали свои безумные прения в парламенте насекомых. В доме включили телевизор.

– Я сегодня встретил тренера Сэмса, – сообщил Люк, изящно вскрывая устрицу. – У нас действительно будет учиться цветной парень.

– И кто же? – поинтересовалась Саванна.

– Бенджи Вашингтон. Сын работника похоронного бюро.

– Я его как-то видела.

– Он ниггер, – заметил я.

– Не произноси этого слова, Том, – вспыхнула Саванна. – Мне оно не нравится. Очень даже не нравится.

– Могу говорить, что хочу, – огрызнулся я. – И твоего разрешения спрашивать не обязан. Этот Бенджи наделает бед и испортит выпускной год.

– Отвратительное, гадкое слово, – не унималась Саванна. – И ты становишься жестоким, когда его используешь.

– Успокойся, сестренка, – тихо вмешался Люк. – С Томом все в порядке. Просто ему нравится выглядеть грубее, чем он есть.

– Но он ведь ниггер. Разве плохо, что я называю вещи своими именами?

Теперь мой голос действительно звучал грубо.

– Хорошие люди этого слова не употребляют, сукин ты сын, – распалялась сестра.

– Давай, продолжай, – рассердился я. – А «сукин сын» у хороших людей считается вежливостью?

– Как всегда. Ужин – время битвы, – отрешенно резюмировал Люк. – Ради бога, прекратите оба.

– Чтобы я больше не слышала от тебя этого слова, Том, – потребовала Саванна. – Предупреждаю.

– Надо же, я и не заметил, как ты успела превратиться в королеву красоты от Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения.

– Давайте просто лопать устриц и внимать лягушачьему пению, – с оттенком угрозы предложил Люк. – Терпеть не могу, когда вы затеваете стычки.

– Том, я тебя предупредила. Ненавижу это слово и всех, кто его произносит.

– И отца тоже? Он постоянно его использует.

– Отцу простительно. Он идиот, а ты нет.

– Знаешь, Саванна, я не стыжусь, что южанин. В отличие от некоторых, кто каждую неделю пялит глаза в «Ньюйоркер».

– Южане бывают разные. Ты ведешь себя как ничтожество. По-моему, тебе должно быть стыдно.

– Ах, простите, ваше королевское высочество.

– Заткнитесь оба, – потребовал Люк. Брат повел носом, учуяв в вечернем воздухе аромат бабушкиного печенья. – Том, ты же в курсе, мама не разрешает нам употреблять это слово.

– Ты не имеешь права рассуждать, как местное отребье. Я не потерплю в тебе этого убожества и выбью его, если понадобится, – заявила Саванна.

– Саванна, я ведь могу поколотить тебя так, что мало не покажется, – задиристо пригрозил я.

– Да уж, храбрый ковбой. Можешь. Но если хоть волосок упадет с моей головы, большой Люк переломит тебя пополам. Против Люка тебе не выстоять.

Я взглянул на брата. Тот улыбнулся и кивнул.

– Да, Том. Я не позволю тебе обижать мою маленькую пищалку.

– Согласись, Люк, это она начала. Я всего лишь обмолвился несколькими словами про ниггеров.

– Угу, – кивнул брат. – Она начала и близка к победе над тобой, малыш.

Люк улыбнулся.

– Ты пристрастен, – констатировал я.

– Я всего лишь крупнее тебя, – парировал он.

– Мой принц. – Саванна обняла Люка и поцеловала в губы. – Мой деревенский принц-защитник.

– Обойдемся без прикосновений. – Люк покраснел. – Мое тело – вне игры.

– И все-таки представь, что я ударил Саванну, – продолжал я. – Чисто теоретически. Допустим, хлопнул ее по щеке в порядке самообороны. Что ты сделаешь, Люк? Неужели кинешься на меня с кулаками? Ты любишь меня меньше, чем Саванну?

– Я так люблю тебя, что мне больно слышать твои речи, Том, – признался Люк, раскрывая очередную устрицу. – Но если ты когда-нибудь тронешь Саванну, я исполосую тебе задницу. И учти, мне будет еще хуже, чем тебе. Но я все равно пересчитаю тебе все косточки.

– Я тебя не боюсь, – пробубнил я.

– Еще как боишься, – усмехнулся он. – И не надо этого стыдиться. Я ведь действительно куда сильнее тебя.

– Том, помнишь, мама читала нам «Дневник Анны Франк»? – задала вопрос Саванна.

– Ну, помню.

– А как ты плакал, когда книжка кончилась?

– Это не имеет никакого отношения к нашему разговору. Уверен, тогда в Амстердаме не было ни одного ниггера.

– Но там были нацисты. И у нацистов слово «еврей» звучало так же, как у тебя – «ниггер».

– Саванна, дай мне передохнуть от твоих рассуждений.

– Когда осенью Бенджи Вашингтон придет к нам школу, вспомни об Анне Франк.

– Боже милостивый! Могу я спокойно проглотить устрицу?

– Что, братишка? Умыла она тебя! Обожаю слушать ваши перепалки. Ты, Том, всегда начинаешь так, будто намерен завоевать весь мир. А под конец сдуваешься.

– Я вовсе не любитель спорить и этим сильно отличаюсь от Саванны.

– Нет, ты отличаешься от меня не этим.

Саванна встала с явным намерением зайти в дом.

– Тогда чем?

– Хочешь правду? Обижаться не будешь?

– Чем ты можешь меня задеть? Мы же близнецы. Я знаю все твои мысли.

– Не все.

– Тогда скажи.

– И скажу. Я гораздо умнее тебя, Том Винго.

Саванна скрылась в кухне, оставив нас с Люком доедать устриц. Смех моего брата сотрясал крыльцо.

– Отхлестала тебя по заду, парень. Взяла и отхлестала твой тощий деревенский зад.

– Я тоже сделал пару неплохих выпадов.

– Ни одного. Уверяю тебя, ни одного.

– И чего она Анну Франк приплела к этому дерьму?

– По крайней мере, сделала она это ловко.

В полдень Страстной пятницы дед вытащил из гаража крест и взвалил на правое плечо. Он облачился в белое одеяние церковных хористов и надел сандалии, купленные в местном универмаге. Люк, вооружившись плоскогубцами, провел последнюю регулировку колеса.

Мистер Фрукт курировал перекресток и ждал, когда дед подаст ему сигнал, означающий начало «крестного пути». На Страстную пятницу мистеру Фрукту выпадала двойная работа, поскольку он не только управлял вялым уличным движением, но и возглавлял местные парады, а по соображениям, известным лишь самому мистеру Фрукту, считал дедово шествие парадом – небольшим, не особо веселым, но тем не менее.

Дед кивнул. Мистер Фрукт поднес к губам свисток, дунул в него и двинулся по улице Приливов, вышагивая как тамбурмажор. Его колени поднимались едва ли не до подбородка. Дед двигался сзади, футах в десяти. Увидев колесо, несколько зрителей прыснули со смеху. Возле аптеки Бейтери я заметил отца с кинокамерой в руках. Он снимал первую часть действа.

Пройдя около половины улицы, дед рухнул в первый раз. Получилось довольно впечатляюще: Амос тяжело грохнулся на мостовую, крест – сверху. Больше всего за три часа «крестного пути» дед любил падать. Это каждый раз удивляло толпу. Дед был мастером по части падений. Как только он оказался на асфальте, отец тут же дал крупный план. Было понятно, что у них разработана система условных сигналов и отец заранее знает, когда предстоит съемка очередного впечатляющего эпизода. Когда дед вставал, у него очень убедительно подгибались колени. Амос Винго никогда не слышал о театре абсурда, но за многие годы создал свой собственный.

Через час колесо сломалось, и его пришлось выкинуть. У светофора возле моста появился шериф Лукас, который по традиции выписал деду штраф за нарушение правил движения. Тем временем часть зрителей освистывала шерифа. Мистер Фрукт вспомнил про свои основные обязанности и стал пропускать машины через перекресток. Мистер Капсинет, священник дедовой церкви, читал главы Евангелия о шествии Иисуса по улицам Иерусалима и о распятии на Голгофе вместе с двумя разбойниками. Он вдохновенно вещал о тьме, накрывшей землю, и о крике отчаяния, вырвавшемся у Иисуса: «Или, Или! Лама савахфани?» («Боже Мой, Боже Мой, для чего Ты Меня оставил?») И вновь, в который уже раз за минувшие столетия, была произнесена фраза: «Воистину Он был Сын Божий».

Дед ходил туда-сюда мимо лавочек, торговавших обувью и нижним бельем, мимо конторы по продаже недвижимости. Пот обильно заливал ему лицо, но глаза оставались безмятежными, поскольку он знал, что служит Господу наилучшим из известных ему способов. Мы с Саванной продавали лимонад напротив магазина одежды Сары Постон. На Люка была возложена обязанность остановить деда посреди пути и поднести к его губам картонный пропарафиненный стаканчик с уксусом. Затем брат играл роль Симона Киринеянина, помогая деду нести крест. К началу третьего часа дед спотыкался уже по-настоящему. Когда он рухнул в последний раз, то не смог подняться до тех пор, пока мы с Люком не подоспели и не убрали с его тела крест. С правого плеча по белым одеяниям текла тонкая струйка крови. Дед встал, улыбнулся и пообещал Люку, что к вечеру его подстрижет. Потом он продолжил свой путь, шатаясь из стороны в сторону.

Ни тогда, ни сейчас я не знаю, как относиться к трепетному дедовскому почитанию Слова Божьего. Будучи подростком, я считал этот «крестный путь» унизительным. Но Саванна посвятила ему несколько удивительно красивых стихотворений, назвав действо «скромным Обераммергау [120]120
  Этот городок на германо-австрийской границе упоминается в четвертой главе.


[Закрыть]странствующего парикмахера».

Когда «крестный путь» Амоса Винго завершился, мы подхватили деда, не дав ему упасть, и понесли к лимонадному лотку. Там мы растерли ему лицо льдом и заставили выпить кружку лимонада. Я чувствовал, что святость – самая опасная и неизлечимая на земле болезнь.

Потом мы уложили деда на тротуар. Он дрожал и заговаривался. Вокруг столпились зрители. Некоторые просили, чтобы дед расписался на их Библии. Отец снимал финальную сцену.

Дав деду немного отдышаться, мы с Люком поставили его на ноги и, поддерживая под руки, повели домой.

– Дед, ты просто великолепен. Ты бесподобен, дед, – повторял Люк.

Глава 15

Консьерж в подъезде дома, где жила доктор Лоуэнстайн, встретил меня недоверчивым взглядом. Он так следил за каждым моим шагом, словно был уверен в моих преступных намерениях. Это был крупный мужчина, наряженный в пышную ливрею старинного покроя. Он с чрезвычайной серьезностью выслушал мое имя, после чего позвонил в соответствующую квартиру. Парадная была заставлена мебелью с потрескавшейся кожаной обивкой, что придавало ей меланхоличную элегантность мужского клуба, члены которого почти согласились допускать женщин.

Убедившись, что меня действительно ждут, консьерж махнул в сторону лифта и снова уткнулся в «Нью-Йорк пост». В руках у меня был объемистый пакет и сумка, однако я ухитрился надавить на нужную кнопку. Кабина вздрагивала, тросы скрипели; лифт полз настолько медленно, что казалось, поднимался откуда-то из морских глубин.

Бернард поджидал меня возле входной двери.

– Добрый вечер, Бернард, – поздоровался я.

– Привет, тренер. Что это вы с собой принесли?

– Еду и еще кое-что, – ответил я, входя внутрь.

Осмотревшись, я даже присвистнул.

– Боже, да у вас не квартира, а филиал музея Метрополитен.

Прихожую украшали несколько стульев с плюшевыми спинками, несколько ваз-клуазоне [121]121
  Клуазоне – техника перегородчатой эмали.


[Закрыть], три столика, небольшая люстра уотерфордского хрусталя [122]122
  Известная марка хрусталя, производство которого было начато в Ирландии в 1780-х гг.


[Закрыть]и два мрачноватых портрета, написанных где-нибудь в восемнадцатом веке. В створе раскрытых дверей гостиной виднелся рояль и портрет Герберта Вудруффа, играющего на скрипке.

– Ненавижу это, – признался Бернард.

– Теперь понимаю, почему мама не разрешает тебе заниматься с гантелями дома, – усмехнулся я.

– Вчера вечером она изменила правила. Теперь можно, но только когда нет отца и только у себя в комнате. Пришлось спрятать гантели под кровать, чтобы он не видел.

– Если твой отец хочет, я могу составить программу по оздоровлению и для него. Тогда вы могли бы тренироваться вместе.

Потрет маэстро Вудруффа висел над камином; на меня глядел человек с тонкой костью и тонкими губами. Последнее предполагало как рафинированность, так и жестокость характера.

– Мой отец? – удивился Бернард.

– Ладно, это всего лишь предложение. Не будем тут задерживаться. Отведи меня на кухню, там я оставлю продукты. А потом отправимся в твою комнату. Хочу, чтобы маму ты встретил при полном параде.

Комната Бернарда находилась в противоположном конце квартиры. Ее убранство было таким же дорогим и изысканным, как и в остальных помещениях. Никаких намеков на то, что здесь живет мальчишка-подросток: ни плакатов с любимыми героями спорта или рок-звездами, никакого беспорядка, ничего лишнего.

– Отлично, тигр. – Я резко дернул молнию сумки. – Здесь и начнем. Раздевайся.

– Зачем, тренер?

– Люблю смотреть на голых мальчишек, – сказал я.

– Я… я не могу, – промямлил ошеломленный Бернард.

– Мне что, учить тебя скидывать одежду, парень? Это не входит в мой контракт.

– Так вы гей, тренер? – нервозно спросил Бернард. – То есть, конечно… это нормально. Мне до этого нет дела. В смысле, если вы действительно гей. Я считаю, люди могут делать все, что им нравится.

Я молча достал из сумки комплект красивой уилсоновской [123]123
  «Wilson Sporting Goods» – всемирно известная фирма, производящая спортивную одежду и обувь для разных видов спорта, включая и американский футбол.


[Закрыть]экипировки.

– Это для меня? – выдохнул Бернард.

– Нет. Просто примерь все это, прежде чем я отдам форму твоей маме.

– Тренер, зачем маме спортивная форма? – наивно поинтересовался Бернард.

Тем временем я уже надел ему через голову футболку и начал ее зашнуровывать.

– Бернард, придется нам временно отложить броски и передачи и переключиться на твое чувство юмора. Два часа в день я буду учить тебя понимать шутки.

– Тренер, простите меня за вопрос про гея. Понимаете, я немного насторожился: мы с вами одни и все такое.

– Нормально, Бернард. Слушай, мне еще с ужином возиться. Но сначала я покажу тебе, как одевается футболист.

Сьюзен Лоуэнстайн задерживалась. Я облюбовал в гостиной кресло с подголовником и сел, разглядывая панораму Центрального парка. Солнца уже не было видно, оно готовилось упасть в Гудзон, находившийся у меня за спиной. Из духовки по квартире разливался аромат жареного барашка. В венецианском окне я созерцал собственное бледное отражение, подсвеченное антикварными люстрами из примыкающих комнат. В наступающих сумерках окно одновременно стало зеркалом и сказочным пейзажем встречающего темноту города. Уставшее солнце завладело одним зданием, целиком окрасив тысячи его благодарных окон в тона кораллового рифа, но потом заскользило вниз, гася окно за окном. Тем временем город сам превращался в неугомонную огненную птицу. Он стряхивал последние капли заката и в торопливом экстазе становился гигантским светильником, лишенным всякой симметрии. Нью-Йорк казался сотворенным из стеклянных магических свечей, молний и мерцающих углей. Красота этой светогеометрии и причудливых меняющихся очертаний не только усиливала закат, но даже украшала его.

– Я безбожно опоздала. Приношу все мыслимые извинения, – обратилась ко мне Сьюзен Лоуэнстайн, входя в гостиную. – Задержалась в больнице. Трудный пациент. Надеюсь, вы нашли бар?

– Я ждал вас.

– Мясо пахнет божественно.

Сьюзен подошла к креслу.

– Теперь я хочу услышать, как вы хаете Нью-Йорк. Давайте, ругайте его прямо сейчас, когда город раскрывает перед вами все самое лучшее.

– Вид, конечно, потрясающий, – согласился я. – Просто мне не доводилось видеть Нью-Йорк таким.

– Я наблюдаю это каждый вечер и не перестаю восхищаться.

– Этот дом будто специально построили, чтобы наслаждаться закатами, – с искренним восторгом заметил я. – Знаете, доктор, у вас с мужем изумительный вкус и чертова пропасть денег.

– Мама, – послышалось сзади.

Мы обернулись.

Нашему взору предстал Бернард в полном футбольном облачении. Впрочем, не совсем; он стоял в носках – плотных шерстяных носках футболиста. Новенькие бутсы, сверкающие наклейками против скольжения, парень держал в руках. В этом странном освещении Бернард казался еще выше. Он утратил привычный облик, словно родился для какой-то новой жизни, о которой прежде и не мечтал.

– Полная экипировка футболиста. Тренер Винго принес.

– Боже милостивый, – только и смогла вымолвить потрясенная Сьюзен.

– Мам, тебе что, не нравится? Тогда исполняй привычный репертуар. Скажи, что я в этом не смотрюсь. Кстати, все подходит, кроме шлема, но тренер Винго пообещал, что шлем подгонит.

– Доктор Лоуэнстайн, хочу представить вам вашего сына, отважного нападающего Бернарда. Его называют «Игроком с берегов Миссисипи» [124]124
  «Игрок с берегов Миссисипи» (1953) – киномелодрама о жизни Нового Орлеана середины XIX в.


[Закрыть]за то, что его длинные передачи всегда непредсказуемы. Он обожает нижние подачи и предпочитает сражаться на своей территории.

– Если отец увидит тебя в этом наряде, он сразу же со мной разведется, – заключила мать нападающего Бернарда. – Сынок, ты должен дать мне слово, что никогда не покажешься в этой форме перед отцом.

– Но, мам, тебе-то она как? Как я смотрюсь?

– Непривычно, – засмеялась она.

– Показ окончен, – вмешался я. – Бернард, иди переоденься к ужину. Еще каких-нибудь сорок минут, и мы будем пировать как короли. Кстати, ты сегодня упражнялся с гантелями?

– Нет, сэр, – ответил мальчишка, тяжело дыша от злости на мать.

– Попробуй выжать семьдесят пять фунтов. Думаю, ты вполне готов к этому.

– Да, сэр.

– И когда мы сядем за стол, называй меня просто Томом. От официальностей за ужином у меня пища не переваривается.

– Ты выглядишь очень непривычно, Бернард, – повторила Сьюзен. – Я вовсе не хотела тебя обидеть. Мне надо немного привыкнуть. Ты такой… свирепый.

– Ты считаешь меня свирепым? – обрадовался Бернард.

– Да, в тебе явно есть что-то от сильного зверя.

– Спасибо, мам, – крикнул Бернард и понесся по восточным коврам к себе в комнату.

– Порой комплименты имеют странное свойство, – задумчиво произнесла доктор Лоуэнстайн. – Налью-ка я нам чего-нибудь выпить.

Ужин проходил угрюмо, хотя поначалу все было неплохо. Бернард говорил преимущественно о спорте: о своих любимых командах и игроках. Мать недоуменно глядела на него, словно видела впервые. Она задала несколько вопросов о футболе и обнаружила такое впечатляющее невежество, что на время я даже утратил дар речи.

Я заметил, что мать и сын взаимно нервируют друг друга и рады присутствию гостя, который сглаживает напряжение. Мне оно было тягостно, и я неожиданно для себя превратился в затейника, в застольного шута, у которого по рукавам распиханы карты и на каждый миг тишины заготовлены шутки. Я ненавидел себя за эту роль, однако продолжал в том же духе. Меня самого ничто так не раздражает, как молчаливая враждебность между близкими людьми. И потому я весь вечер сыпал анекдотами, с профессионализмом хирурга нарезал барашка, наливал вино как сомелье, обученный клоунаде, и накладывал салат с небрежностью циркового жонглера. Когда подошло время десерта и я подал крем-брюле с кофе-эспрессо, собственное паясничанье выжало меня до предела. И тогда верх снова взяло привычное безмолвие матери и сына. Ложки позвякивали о края стеклянных вазочек. Других звуков не было.

– Тренер, как вы научились готовить? – наконец подал голос Бернард.

– Пришлось, когда жена поступила в медицинский колледж. Я купил хорошую поваренную книгу и месяца три экспериментировал над кусками мяса и другими продуктами. Я пек хлеб, который не ели даже голодные птицы. Но в том издании были ободряющие слова: «Если вы способны читать об этих блюдах, вы научитесь их создавать». К моему удивлению, мне понравилось поварское ремесло.

– Ваша жена никогда не готовит? – удивился Бернард.

– Когда мы только поженились, она баловала меня вкусными блюдами. Но потом все время стала отдавать учебе. После она стала врачом, родила трех дочек, но в остальном мало что изменилось.

– Значит, ваши дети, когда были маленькими, редко видели маму? – спросил Бернард, косясь на Сьюзен.

– Да, Бернард. Салли нечасто с ними занималась, – быстро ответил я. – Но знаешь, ей никогда не нравилось стоять у плиты в переднике. У нее свои интересы, свои цели. Она любит профессию врача. Девчонки гордятся ею.

– И теперь вы всех кормите? – продолжал донимать меня Бернард.

– Верно. Видишь ли, более года назад я потерял работу.

– Это что же? Значит, вы ненастоящий тренер? – Вопрос был задан с оттенком обиды, словно я обманул и предал своего подопечного. – Выходит, мама не смогла нанять мне настоящего?

– Бернард, не перегибаешь ли ты палку? – едва сдерживаясь, вмешалась доктор Лоуэнстайн.

Ее губы вытянулись в знакомую мне тонкую линию.

– Почему вы сейчас безработный? – осведомился Бернард, игнорируя материнское предупреждение.

– Потому что меня уволили.

Я отхлебнул кофе.

– За что?

– Это долгая история, Бернард. И обычно я не делюсь ею с мальчишками вроде тебя.

– Заведомая ложь, – заявил Бернард, обращаясь к матери. – Оказывается, Том – обманщик.

– Бернард, немедленно извинись перед гостем, – потребовала мать.

– С какой стати? Он обманывал меня, делал вид, будто он – настоящий тренер. А оказывается, никакой он не тренер. Его даже с работы выгнали. Он не заслуживает моего извинения.

– Тогда я попрошу у тебя прощения, Бернард. – Я всадил ложечку в подтаявшее мороженое. – Не сообразил, что для занятий тебе требуется официально признанное лицо.

– Взрослые меня просто убивают. Надеюсь, я никогда не стану взрослым.

– Возможно, так и будет, Бернард. Ты навсегда останешься подростком.

– Я хотя бы не вру насчет того, кто я, – выпалил он.

– Чуть не забыл, Бернард. Ты сказал родителям, что выступал за школьную команду. Но ты не участвовал в играх. Конечно, пустячок, но помогает нам прояснить отношения.

– Бернард, ну почему тебе непременно нужно все испортить? – Доктор Лоуэнстайн с трудом сдерживала слезы. – Почему ты ранишь тех, кто пытается сблизиться с тобой или хочет тебе помочь?

– Мама, кажется, я твой сын, а не пациент. Нечего вести себя со мной как психиатр. Почему ты не можешь просто со мной поговорить?

– Бернард, да я не знаю, с какой стороны к тебе подойти!

– Зато я знаю, – заявил я.

Мальчишка сердито ко мне повернулся. Он тяжело сопел, над верхней губой блестел пот.

– Что вы знаете? – с вызовом спросил он.

– Знаю, как к тебе подойти, – отчеканил я. – Твоя мать этого не умеет, а я умею. Потому что понимаю тебя. Сейчас ты ненавидишь себя за испорченный вечер, за то, что не смог удержаться. Это был единственный способ причинить матери боль, и ты им воспользовался. Тут ваши семейные дела, я в них не лезу. Но пока что я остаюсь твоим наставником. Завтра утром мы встречаемся на том же поле, только теперь ты будешь в полной боевой экипировке.

– Почему я должен с вами заниматься? Вы же ненастоящий тренер. Сами только что признались.

– Завтра ты и проверишь, настоящий я тренер или нет, – пообещал я, глядя на этого печального незрелого парня. – А я завтра проверю, настоящий ли ты игрок.

– Это как?

– Выясню, способен ли ты бить. По-взрослому. Примешь ли удар или провалишь. Впервые в жизни ты познакомишься с большим футболом. С контактным спортом.

– Ну, допустим. И по кому я буду бить? По дереву, кусту или по забулдыге, если он окажется рядом?

– По мне, Бернард. Завтра ты попробуешь сбить меня с ног. А я попытаюсь сбить с ног тебя. Поупражняемся в захватах.

– Но вы же гораздо крупнее.

– Пусть это тебя не беспокоит, – сухо сказал я. – Стоит ли бояться ненастоящего тренера?

– Ни капельки не боюсь, – вызывающе бросил мальчишка.

– А знаешь, почему не боишься?

– Что тут страшного?

– Так я тебе объясню. Просто ты никогда всерьез не играл в футбол. Если бы играл, то знал бы, чего надо бояться. Но ты мечтаешь быть спортсменом, Бернард. По какой-то неизвестной идиотской причине ты хочешь этого больше всего на свете.

– Похоже на то, – пробормотал он.

– Если ты научишься атаковать и уворачиваться от моих атак, то осенью уже будешь в команде. Это я тебе обещаю.

– Том, по-моему, вы забываете про свой вес и силу, – вмешалась доктор Лоуэнстайн.

– Мама, не лезь, – взмолился Бернард. – Ты же ничего не понимаешь в футболе!

– А теперь, Бернард, помоги мне убрать со стола. – Я встал и начал складывать вазочки из-под десерта и кофейные чашки. – Потом ложись спать, тебе надо отдохнуть как следует.

– Не собираюсь мыть тарелки, – заявил мальчишка. – У нас для этого есть горничная.

– Вот что, сынок, чтобы больше я такого не слышал. И пожалуйста, впредь – никаких наездов на меня или на мать, как сегодня за ужином. Бери посуду и шевели задницей в сторону кухни.

– Том, вообще-то Бернард у себя дома. Завтра придет горничная.

– Замолчите, доктор. Пожалуйста, замолчите, – устало произнес я и пошел на кухню.

Пожелав Бернарду спокойной ночи, я вернулся в гостиную и ощутил безграничное одиночество этой гармонично обставленной и патологически упорядоченной комнаты. Здесь все было дорогим, но каким-то обезличенным. Даже портрет Герберта изображал некий идеалистический образ, а не самого человека. Вудруфф вдохновенно водил смычком по скрипке, и, хотя холст не передавал ни глубины, ни настроения знаменитого музыканта, зритель ощущал восторг от игры маэстро. Доктор Лоуэнстайн молча подала мне рюмку коньяка. Раздвижная стеклянная дверь на террасу была открыта, и Сьюзен вышла туда. Я сел, вдыхая запах «Хеннесси». Напиток манил меня своим ароматом. Я сделал первый глоток. Жидкость потекла по горлу – мягкая как шелк и обжигающая.

– Вам понравилось шоу Бернарда и Сьюзен? – поинтересовалась доктор Лоуэнстайн.

– И часто вы даете такие представления? – вместо ответа осведомился я.

– Нет. Обычно мы стараемся не замечать друг друга. Но всегда пребываем на грани. Даже наша вежливость и та убийственна. Если нам приходится обедать или ужинать вместе с сыном, у меня даже аппетит пропадает. Знаете, Том, тяжело, когда тебя ненавидит единственный ребенок.

– А при Герберте он тоже так себя ведет? – поинтересовался я.

– Отца он боится и редко устраивает выходки вроде сегодняшней. И потом, Герберт вообще не терпит разговоров за столом.

– Это почему же? – удивился я.

Сьюзен улыбнулась и сделала большой глоток из своей рюмки.

– Семейная тайна. Семейная церемония. За ужином Герберт предпочитает отдыхать. Он слушает классическую музыку, снимая напряжение рабочего дня. Вначале я ссорилась с ним, но постепенно привыкла. Мне это даже стало нравиться, особенно когда Бернард вошел в стадию подростковой агрессии.

– Надеюсь, вы забудете, как в присутствии вашего сына я велел вам замолчать, – обратился я к ее темному силуэту. – Можете сказать, что я зарвался в чужом доме. И добавить, чтобы я вымыл посуду, а потом убирался отсюда и больше не появлялся.

– Зачем вы просили меня замолчать?

– Мне нужно было хотя бы частично восстановить контроль над Бернардом, а вы могли все испортить. Вам же невыносимо смотреть, как кто-то цепляет вашего отпрыска.

– Бернард очень ранимый мальчик. Я видела его лицо, когда вы ему грубили. Ему очень легко причинить боль.

– Мне, доктор, это тоже не доставило удовольствия. Десять минут мы с ним играли без правил. Мне самому не понравилось. Терпеть не могу мальчишеские капризы.

– Он такой же избалованный, как отец. Я знаю, что задело Бернарда. Он увидел приятельские отношения между нами. Герберта бы это тоже злило. Муж привык отвергать моих друзей. Он вел себя с ними презрительно и с таким утонченным хамством, что я перестала звать их к нам в дом, да и сама перестала их навещать. Герберт окружил себя блистательной плеядой собственных знакомых. Я тоже общаюсь с ними, но урок усвоила четко. Сходиться с людьми, вводить их в близкий круг позволено только Герберту. Вам это не кажется странным?

– Нет, – ответил я. – Семейные отношения, только и всего.

– У вас с Салли так же?

Я заложил руки за голову и некоторое время разглядывал тусклые пуговки звезд, которые едва пробивались сквозь зарево над Манхэттеном.

– У нас то же самое, – сообщил я. – Несколько лет подряд Салли приглашала к нам врачей с их женами. Я возненавидел эту публику. Если я услышу, как какой-нибудь эскулап рассуждает о подоходном налоге или социальной медицине в Англии, я у него на глазах совершу харакири. Но когда я приводил своих тренеров и они прямо на бумажных салфетках принимались рисовать схемы игр или вспоминали матчи школьных времен, где они «всем показали», у Салли от скуки сводило скулы. Тогда мы провели жесткий отбор и оставили только тех, кто подходил нам обоим. Например, Салли просто обожает одного школьного тренера. Мне нравилась парочка ребят из ее медицинского мира. Правда, один из этих классных парней стал ее любовником. Думаю, по возвращении домой я поменяю систему. Если честно, пример Герберта меня вдохновил.

– Значит, любовник Салли – ваш друг?

– Бывший. Мне был симпатичен этот сукин сын. Поначалу выбор жены меня разозлил, хотя я ее понимаю. Этот доктор обаятелен, успешен, умен, с некоторыми чудачествами. Коллекционирует английские мотоциклы, курит пенковые трубки. Когда Салли призналась мне, я взбеленился. Раскритиковал его хобби. Но у меня нет оснований слишком уж сильно злиться на жену.

– Почему?

– Я понимаю, по каким причинам Салли на него польстилась. Джек Кливленд – тип человека, каким бы я мог стать, если бы держался на плаву. Мой неосуществленный потенциал.

– И когда же вы… сошли с дистанции?

– Думаю, тогда, когда появился на свет. Конечно, принято считать, что родителей не выбирают. Однако у меня было интуитивное ощущение, что я сам предпочел эту семью. Вы растете, взрослеете, и ваша жизнь состоит из ложных представлений и неправильных поступков. Вы настраиваете себя на катастрофу. Вас на каждом шагу подстерегают большие и малые опасности, а всё из-за неправильно сделанного выбора. Затем вы обнаруживаете, что судьба играет против вас и толкает в такие сферы, куда человеку вообще не стоит соваться. А когда вы до всего этого додумываетесь, вам уже тридцать пять и все худшее у вас позади. Нет, неверно. Все худшее впереди, поскольку теперь вы несете в себе груз прошлого. Теперь вы знаете, что до конца дней вам придется действовать по тому же сценарию и тем же законам. Это и есть Великая Печаль, которая является вашей участью.