Текст книги "Принц приливов"
Автор книги: Пэт Конрой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 45 (всего у книги 47 страниц)
– Это наша одиссея, – продолжала дразнить Саванна.
– Пора бы тебе научиться понимать разницу между жизнью и искусством, – укорил я сестру, направляя лодку в воды Чарлстонской гавани.
– Вот здесь ты ошибаешься. И всегда ошибался.
Мы плыли мимо огней Маунт-Плезанта, мимо темных очертаний форта Самтер, мимо горящих окон моего дома на острове Салливанс, мимо маяков. Мы обогнали лоцманский катер, идущий к панамскому сухогрузу. Я провел лодку через волноломы, оставив справа по борту остров Джеймса. Прилив завладел дюнами; луна красиво серебрила кустики росших там трав. Нос лодки почти бесшумно резал фосфоресцирующие, полные планктона волны. Море перемигивалось само с собой, воздух напоминал молоко. Мы не стали включать радио и портить окружающее великолепие сообщениями для капитанов маломерных судов, находящихся в пятисотмильной прибрежной полосе. В ноздри ударил резкий зловонный запах, долетевший с островного болота. Мы уходили от берегов, минуя барьерные острова и направляясь в открытый океан, веснушчатый от отражения звезд и украшенный серебристой лунной дорожкой, напоминающей мех горностая.
Мы неслись к водам Гольфстрима, держа курс на Бермудские острова, затем свернули на восток, в сторону Африки. Наш уход в Атлантику продолжался до тех пор, пока берег Южной Каролины не скрылся из виду. Тогда я погнал лодку строго на юг. Я мысленно молился о спасении брата от тирании свойственных ему максимализма и идеализма. Я молился, прося дать мне сил и научить его умению не конфликтовать с властями и находить компромисс. Я молился о невозможном: чтобы Люк перестал быть таким, какой есть, и стал более домашним, более похожим на меня.
Мы с Саванной сидели, держась за руки. Ветер ерошил ее волосы, поднимая их сзади как косынку. Два часа подряд я сверялся со звездами и компасом, пока не увидел зеленый мигающий огонек буя – вход в Коллетонский пролив. Мы приближались к запретным ныне водам округа, где в одну из ненастных осенних ночей 1944 года появились на свет.
Вскоре после полуночи мы пристали к подветренной стороне острова Кенсо. Здесь нам предстояло дождаться наступления прилива. Мы рассчитали, что у нас должно быть не менее двух футов воды под килем, если мы хотим добраться до острова Болотной Курочки. Перемену прилива мы сразу ощутили по натянувшейся якорной цепи. В три часа ночи я завел мотор, и мы двинулись в сторону запутанных и малоизученных протоков округа Коллетон. Шум двигателя казался возмутительным вторжением в безмятежную тишину этих мест. Примерно час мы ехали до солончакового болота, в центре которого и находился остров Болотной Курочки. Три протоки завели нас в тупик. Пришлось выворачивать на реку и делать новые попытки; две протоки также оказались тупиковыми. Стоило немного углубиться в пространство болота, как высокие травы существенно замедляли ход лодки, заставляя ее ползти с черепашьей скоростью. И только когда на востоке показалось солнце, а прилив достиг своего максимума, мы, уставшие и отчаявшиеся, попали в протоку, показавшуюся нам знакомой. Вскоре нас буквально вынесло на остров.
Я вытащил лодку из воды. Саванна спрыгнула на землю. Я зафиксировал винт мотора.
– Том, он был здесь, – возбужденно прошептала Саванна. – Боже, он здесь был.
– Надо спрятать лодку, иначе нас могут засечь с воздуха.
– Иди сюда. Люк облегчил нам задачу.
Под скрюченным от ветра дубом и заметно погустевшими пальмами Люк устроил себе главную базу. На деревья была накинута пятнистая маскировочная сеть. Под нею наш брат поставил большую водонепроницаемую палатку. Внутри мы нашли завернутые в непромокаемую ткань ящики с динамитом и круглые канистры с бензином. Тут же лежали винтовки, коробки с патронами и упаковки с супом из самок краба [213]213
Суп имеет такое название, поскольку обязательным его компонентом является крабовая икра, придающая ему особый вкус. Помимо нее в состав супа входит молоко или густые сливки, мясо голубых крабов, специи и немного бренди. Рецепт супа приписывается шотландским переселенцам, обосновавшимся на побережье Южной Каролины в начале XVIII в. В настоящее время этот суп считается фирменным блюдом штата Южная Каролина и обязательно присутствует в меню всех ресторанов Чарлстона.
[Закрыть]производства «Блу чэнел корпорэйшн». Помимо этого, в палатке Люк хранил небольшую парусную лодку и плоскодонку с маломощным мотором. В бочках емкостью тридцать один галлон находилась пресная вода.
Люк отремонтировал построенную отцом хижину: заново покрыл крышу и заменил сгнившие доски пола. В углу мы нашли свернутый спальный мешок, а посередине – небольшой стол и стул. На столе стояла полупустая бутылка «Дикой индюшки». Рядом с чистой тарелкой лежал экземпляр «Дочери ловца креветок» с дарственной надписью Саванны.
– Люк всегда отличался хорошим литературным вкусом, – заметила сестра.
– А меня удивляет, что здесь нет сборника цитат председателя Мао.
– Зачем они ему? Бумажным призывам Люк предпочитает настоящую борьбу.
Мы быстро разгрузили свою лодку и втащили ее в палатку. Болото переливалось золотом рассвета. Вода все прибывала. Она уничтожила борозду, прочерченную килем лодки в рыхлой земле. Мы разместили свои спальные мешки рядом с мешком Люка. Я зажег горелку походной газовой плиты и сварил кофе. К этому времени солнце полностью взошло.
– Судя по всему, Люк не появлялся здесь уже несколько дней, – сказал я.
– Тогда где же его искать?
– Не знаю. Вроде больше негде. Коллетон – неподходящее место для партизанской войны. Можно легко угодить в западню на каком-нибудь острове.
– Но ведь до сих пор Люк оставался неуловимым.
– Ковингтон – этот парень из ФБР – говорил мне, что на прошлой неделе Люка чуть не схватили. Они его окружили невдалеке от места, где стоял город. Сотня человек, в том числе шестеро ищеек, пытались выкурить его из леса.
– И как Люк сумел уйти?
– Толком никто не знает. Он затаился и ждал захода солнца. Ковингтон считает, что те ребята не проявили должной прыти. Скорее всего, Люк дополз до болота, оттуда выбрался на реку и нырнул в прилив. На реке стояли патрульные катера, но брату удалось проскользнуть.
– Так им и надо. Мне всегда нравились фильмы, где хорошие парни убегают от преследователей.
– Тут еще следует разобраться, кого считать хорошим парнем. Когда Люк почувствовал, что кольцо сжимается, он рванул заряд динамита. Собаки испугались, да и людям стало не по себе.
– Кому-нибудь досталось?
– Тополю. Дерево разнесло в щепки. Каким-то чудом никто не пострадал.
Я подал Саванне чашку кофе.
– Том, а что ты скажешь Люку, когда он здесь появится? Ведь он верит в то, что делает. Считает это справедливым и нравственным. Чуть ли не своей миссией. Какими словами ты будешь убеждать Люка?
– Постараюсь во всех подробностях расписать ему, как скверно всем нам будет на его похоронах. Напомню о женщине, которая могла бы выйти за него замуж, а так останется одинокой. О детях, которые могли бы у них родиться. Добавлю, что один человек не может всю жизнь воевать с государством. Поинтересуюсь, чего он достигнет, если его убьют, а строительство все равно продолжится.
– У Люка не было даже временной подруги, – возразила Саванна. – Сомневаюсь, что все эти сладкозвучные речи о жене, потрескивающем камине, шлепанцах и паре светловолосых малышей способны выманить его из лесу. Для некоторых из нас жизнь американского среднего класса равнозначна смертному приговору.
– Ты считаешь мою жизнь смертным приговором?
– Для меня, Том, это так. И для Люка, возможно, тоже. Прости, я не хотела задевать твои чувства…
– Слава богу, сестрица. Даже не могу представить, сколько твердости тебе понадобилось бы, чтобы по-настоящему меня задеть. Мы, американский средний класс, обреченный на смертный приговор… мы весьма блеклые люди с атрофированными эмоциями. Нас не так-то легко выбить из колеи.
– Ты уже начинаешь заводиться, – засмеялась Саванна.
– Я оставляю за собой право заводиться, когда меня называют живым мертвецом.
– Не моя вина, что ты несчастлив.
– Мне тяжело выдерживать твою снисходительность, – признался я. – Меня просто бесит, с каким оттенком превосходства ты рассуждаешь о жизненном выборе каждого из нас. Это типично нью-йоркская болезнь. Думаю, ею страдаешь не только ты, но и все прочие эмигранты из провинциальных городишек, кто с юности рвался на Манхэттен.
– Если честно, все самые яркие, самые лучшие южане из тех, кого я знаю, рано или поздно перебрались в Нью-Йорк. Юг требует от тебя, чтобы ты отказался от своей сути.
– Давай не будем об этом!
– Еще бы! Тема-то очень болезненная.
– Не угадала, – огрызнулся я. – Мне просто противен этот твой ореол самовосхваления. По-моему, эти твои размышления – первостатейная чушь, приправленная жестокостью.
– В чем ты видишь жестокость?
– Тебе нравится напоминать мне о том, что я понапрасну растрачиваю жизнь.
– Ошибаешься, Том, – спорила Саванна. – Наоборот, мне очень больно говорить тебе об этом. Я мечтаю, чтобы вы с Люком увидели мир во всей его полноте, чтобы были открыты ко всему и не позволяли этой сонной, вялой действительности превратить вас в типичных южан.
– Саванна, ты видишь это солнце? – Я указал в сторону болота. – Это южное солнце, солнце Каролины. Мы с детства жарились на нем. Сколько бы ты ни жила в Нью-Йорке, этот загар тебе никогда не отмыть.
– Мы имеем в виду разные вещи. Меня беспокоит, что Юг может лишить тебя твоей индивидуальности, твоих личностных особенностей. Я боюсь, что Юг убьет Люка, поскольку наш брат верит в Юг как в настоящий рай.
– Саванна, давай отложим эту беседу до лучших времен. Когда Люк появится на острове, прошу тебя, помоги мне заставить его вернуться вместе с нами. Не позволяй ему убедить тебя в своей правоте. Он это умеет. Он считает, что выполняет великую миссию и все это чертовски романтично. Люк – жуткий фанатик. Он так и сияет возвышенным светом, глаза лихорадочно сверкают, и он не желает слушать никаких аргументов. Я опасаюсь за твою поэтическую натуру – вдруг ей придется по душе вся эта партизанская война, затеянная Люком.
– Я не меньше твоего хочу вытащить Люка из лесов и вернуть домой.
– Он тебя заверит, что здесь и есть его дом, – предупредил я.
– По большому счету он прав, – заметила Саванна, протягивая руку к кофейнику.
– Согласен. Только мы об этом промолчим.
– Я больше не буду корчить из себя нью-йоркскую штучку, – пообещала Саванна.
– А я больше не буду разыгрывать из себя деревенщину.
Мы пожали друг другу руки и приготовились терпеливо ждать появления нашего старшего брата.
Почти целую неделю мы с Саванной пробыли на острове в центре громадного солончакового болота. Мы вновь создавали тонкие, хрупкие и загадочные связи, существующие между близнецами. Днем мы прятались в хижине и коротали время, восстанавливая историю нашей семьи. Мы вспоминали каждую мелочь из раннего детства и пытались оценить все сильные и слабые стороны, которые принесли в свою взрослость, будучи воспитанными Генри и Лилой Винго. Наша жизнь в домике у реки была полна опасностей и тягот, и одновременно мы находили в ней немало восхитительного. Она сделала нас удивительными и странными детьми. Наше жилище было питомником безумия, поэзии, мужества и несгибаемой верности. Наше детство было суровым, но всегда интересным. Мы могли бы забросать родителей множеством упреков, однако их экстравагантность не позволила нашим душам увязнуть в трясине размеренности и скуки. Мы оба признавали, что появились на свет у самых худших родителей, какие только существуют, но никакого иного способа прийти в этот мир у нас не было. Думаю, именно на острове Болотной Курочки, в ожидании Люка, мы стали прощать родителей за их поведение. Каждый раз мы начинали с родительской жестокости и предательства, а заканчивали тем, что снова и снова признавались в своей непростой, но искренней любви к отцу и матери. Наконец-то мы достаточно повзрослели и смогли простить родителей за то, что они не были идеальными.
Вечерами, когда прилив докатывался до острова, мы по очереди забрасывали сеть. Мне нравилось следить, как это делает Саванна и как сеть почти ровным кругом ложится на воду, чтобы через некоторое время набухнуть от улова, пока скрытого, но ясно ощутимого. Я уже давно не видел столько креветок. Мы вылавливали их больше, чем могли съесть. Я готовил фантастическую еду, которую мы уплетали с неослабевающим удовольствием. Однажды мне попался десятифунтовый морской окунь. Я нафаршировал его креветками и крабами и запек на углях. На завтрак я делал креветок с подливой, чем разнообразил утреннюю овсянку.
Прежде чем забраться в спальные мешки, мы сидели под звездами и потягивали французские вина. Саванна на память читала написанные ею стихи. Большинство из них были признанием в любви краю, где мы родились и выросли. Я в который раз поражался ее необычному образному языку. Произносимые ею слова выпархивали, словно бабочки, и летали над болотом, трепеща серебристыми крылышками и не задумываясь о превратностях судьбы. Они питались таинственным нектаром, состоящим из времени, звездного света и ветров Атлантики. Поэзия Саванны, посвященная родной природе, была на удивление детальной: она говорила не просто о птицах, а конкретно о танаграх и дубоносах. Сестра увезла с собой в Нью-Йорк целую сокровищницу точных определений. Она восхищалась мимикрией мотыльков, почти неотличимых от колибри, хвалила пересмешников за их виртуозность, могла назвать все, что билось или неподвижно лежало в поднятой рыбачьей сети, и знала несколько десятков разновидностей гвоздик и роз. Казалось, Саванна уже родилась с этим впечатляющим знанием природы низин, которое воспринимала так же естественно, как жительница тропических островов – выгорание своих волос в летний период. В своих произведениях Саванна бросала розы в огненные приливы нашей общей истории. Когда не было роз, она отправляла туда ангелов из своих кошмаров, что пели хвалебные гимны острым бритвам и синим беззащитным венам на ее руках. Саванна разделяла судьбу всех утонченных поэтесс нашего столетия; ее крики и раны поддерживали нерушимую красоту ее искусства.
От некоторых собственных строк у нее текли слезы.
– Не надо о печальном, – попросил я сестру, обнимая и успокаивая ее.
– Только печаль чего-то стоит, – вздохнула она.
– А ты напиши о чем-нибудь поразительном, отчего всему миру станет светло и радостно. – Я улыбнулся. – Или обо мне.
– Я сейчас пишу о Нью-Йорке, – ответила Саванна.
– Нашла веселенькую тему.
– Не начинай, мистер Деревенщина, – предупредила она. – Ты же обещал. Ты так упорно ненавидишь Нью-Йорк из-за моей горячей любви к нему?
– Если честно, сложный вопрос, – признался я, вслушиваясь в стрекот цикад, заполнивший весь остров. – Я вырос в городке с населением в шесть тысяч, и среди них был не самым ярким. Что город – даже в нашей семье я был не самым ярким. Я оказался неподготовленным к жизни среди восьми миллионов человек. В Нью-Йорке я заходил в телефонную будку, чтобы позвонить домой, и даже девчонка-телефонистка красноречиво намекала мне одними своими интонациями, что ее уровень развития превосходит мой. Там выходишь купить какой-нибудь паршивый сэндвич с копченой говядиной, и тебя уже обливают снисходительностью как помоями. Нью-Йорк – это переизбыток переизбытков. Я могу ко многому приспособиться, но только не к такому скопищу людей, и не считаю это своим недостатком.
– Вполне предсказуемая реакция провинциала, – вздохнула Саванна. – Это меня и пугает. Раньше ты не был предсказуем.
– Ошибаешься, моя дорогая сестрица. Не забывай, от каких корней мы все произошли. Наш отец – это воплощение южанина. Мать – клише южанки, доведенное либо до гениальности, либо до абсурда. Люк с его сепаратизмом – чем тебе не образец южного мышления? Я весь состою из штампов. На Юге нет никаких идей – только барбекю. Я не шучу, Саванна. Иногда мне это нравится, иногда нет. У тебя есть крылья, и одна из немногих радостей – видеть, что ты поднялась на них в это чертово небо.
– Но какой ценой?
– А какую тебе пришлось бы заплатить, останься ты в Коллетоне?
– Никакую. Здесь меня бы уже не было в живых. Юг убивает таких женщин, как я.
– Значит, мы правильно сделали, отправив тебя на Манхэттен. Не придется тратиться на похороны.
– Первое стихотворение моего нью-йоркского цикла, называется «Этюд. Шеридан-сквер», – объявила Саванна, и в вечернюю темноту вновь полились анапесты ее произведений.
Днем, когда мы не высовывали носа из хижины, Саванна усердно занималась своим дневником. Она подробно заносила туда все мои рассказы о нашем взрослении. Тогда я впервые узнал об обширных и невосполнимых провалах в памяти сестры. Она напрочь забыла многое о нашем детстве в Коллетоне. Исчезнувшие периоды были серьезной проблемой и грузом, отягчавшим Саванне существование. Ее безумие служило безжалостным и ненасытным цензором, который, не удовлетворяясь разрушением ее повседневной нью-йоркской жизни, набрасывался на прошлое и вымарывал оттуда целые куски, заменяя их недоуменным белым шумом забвения. Дневники сохраняли Саванне память о том, чем были заполнены ее дни. На их страницах были только голые факты и ничего больше. Эти записи служили ей окошками в прошлое. Ведение дневников являлось одним из изобретенных ею способов сохранения рассудка.
После моего окончания колледжа Саванна на каждое Рождество присылала мне в подарок изящную тетрадь в кожаном переплете. В таких тетрадях она вела свои дневниковые записи и настоятельно советовала мне делать то же самое. Эти аккуратные томики занимали у меня целую полку над письменным столом. Я вспоминал о них лишь тогда, когда вытирал пыль, – страницы оставались девственно чистыми. Я не зафиксировал на них ни одного абзаца, ни одной мелькнувшей мысли. Что касалось моей собственной «книги жизни», то по неизвестным причинам я так и не нарушил обета молчания. Пустые тетради служили мне упреком, однако я не поверял им ничего о своих переживаниях. Казалось бы, при моей-то обостренной самокритичности… Однако самым непростительным из моих недостатков было тщеславие. Перечисления всех моих минусов хватило бы на целый день, но не о них же писать. Мысли о ведении дневника всегда имели оттенок самовосхваления, которое я привносил в это простое занятие. Я твердил себе: вот когда у меня появится какое-нибудь оригинальное и интересное рассуждение, достойное изложения на бумаге… Мне не хотелось быть заурядным биографом собственных неудач. Я мечтал сказать нечто. Пустые тетради в кожаных переплетах были красноречивой метафорой. Я жил с ужасным ощущением, что через какое-то время постарею, но все так же буду ждать начала настоящей жизни. Я уже заранее жалел себя состарившегося.
На шестой день нашего пребывания на острове мы решили искупаться и вымыться в полуночном приливе. Щедро намылившись, мы прыгнули в воду и поплыли; волны били нам в лицо и заливали волосы. Мы плескались под луной и вслух гадали, сколько еще ожидать появления Люка, прежде чем возвращаться в Чарлстон и пополнять запасы продовольствия. Вбежав в хижину, мы досуха вытерлись и выпили по порции коньяка. Оставалось побрызгать инсектицидом, иначе комары не дадут спать. Эти твари серьезно портили нам пребывание на острове. За неделю они выпили у нас столько крови, что ее хватило бы на нужды небольшой станции переливания. Саванна сожалела, что эти насекомые по вкусу значительно уступают креветкам и их нельзя ловить сетью. С запада подул прохладный ветер, под его порывы мы и уснули.
Меня разбудило дуло винтовки, упершееся мне в горло. Я выполз из мешка, встал и тут же зажмурился от узкого луча света.
Затем я услышал смех Люка.
– Че Гевара, я полагаю? [214]214
Пародия на знаменитый вопрос американского журналиста Генри Стэнли: «Доктор Ливингстон, я полагаю?» – который он задал доктору Ливингстону, найдя его в 1871 г. в джунглях Африки.
[Закрыть]– спросил я.
– Люк! – завопила проснувшаяся Саванна.
Они обнялись и радостно закружились по тесному пространству хижины, опрокинув стул.
– Я так рад, что не убил вас, – сообщил Люк. – Ну и сюрприз.
– А уж как мы рады, что ты нас не убил, – подхватила Саванна.
– Убить нас? Да как такое могло прийти тебе в голову? – удивился я.
– Мне в голову пришло другое. «Ну вот, – думаю, – и нашли мою базу. Время на больших часах подошло к концу». Я и представить не мог, что вы вспомните про это место.
– Мы приплыли уговорить тебя вернуться вместе с нами, – протараторила Саванна.
– Этого не удастся даже тебе, моя щебетунья, – заявил Люк.
Мы вышли из хижины. Люк затащил в палатку каяк, на котором приплыл. Саванна прихватила бутылку «Дикой индюшки» и налила брату целый стакан. Мы уселись втроем на крыльце, вдыхая соленый ветер. Минут десять все молчали. Каждый из нас подбирал слова, в которых соединились бы любовь и убедительные доводы. До появления Люка мне казалось, что я знаю, какую речь произнесу при встрече. Сейчас она вдруг рассыпалась. Вместо добрых и убедительных выражений мелькали угрозы, обиды, настоятельные требования. Затянувшаяся тишина становилась гнетущей и даже опасной.
– А ты хорошо выглядишь, Люк, – подала голос Саванна. – Революция пошла тебе на пользу.
– Не такой уж я и революционер, – засмеялся Люк. – Ты говоришь со всей армией. За столько времени – ни одного добровольца.
– Что ты пытаешься доказать? – поинтересовался я.
– Даже не знаю. – Брат задумался. – Наверное, то, что на земле остался как минимум один человек, который не ведет себя как покорная овечка. Во всяком случае, с этого начиналось. Я был невероятно зол и на мать, и на город, и на правительство. Я заварил эту кашу и не понимал, как из нее выбраться. До подрыва мостов что-то еще можно было сделать. А когда я угробил поезд и тех четырех парней… то перешел черту. Теперь я в основном скрываюсь от тех, кто меня ловит.
– И все-таки, ты не думал прекратить свою войну? – осведомилась Саванна.
– Нет. Правительство должно знать, что его проект встретил сопротивление. Я не жалею ни о чем, кроме тех четырех смертей. Увы, мне не удалось действовать аккуратнее.
– Люк, тебя ищут по всем островам, – напомнил я брату.
– Видел я их.
– Это тебе не охранники со стройки и даже не национальные гвардейцы. Сюда послали двух бывших «зеленых беретов». Парни очень умелые и не привыкшие церемониться.
– Они не ориентируются на местности, – возразил Люк. – Им же хуже. Я даже думал выследить их и застрелить, но потом решил не ссориться с ними.
– Не ссориться? – взвилась Саванна. – Их наняли тебя убить.
– Не кипятись, сестренка. У них такая работа. Я когда-то ловил креветок, а они охотятся на людей. Лучше расскажите, как там наши родители.
– Отец делает в тюремной мастерской номерные знаки для машин. Искупает свою вину перед обществом. А мама… ей немного странно приходить на почту и видеть фотографию своего сына в разделе «Разыскиваются». Но она теперь – Ньюбери. Дорогие тряпки. Дыхнет – так и пахнет икрой.
– Давай без твоих шуточек, – оборвала меня Саванна. – Люк, родители очень беспокоятся за тебя и надеются на твое возвращение.
– Когда я начинал, все было ясно и понятно. Я считал, что поступаю справедливо и что только так здравомыслящий человек может ответить на идиотский замысел властей. Все, что я делал, казалось мне совершенно естественным. Тогда у меня и мысли не возникало, какой же я придурок. Натаскал сюда динамита и радовался: могу хоть половину Чарлстона поднять на воздух. А что получилось? Мне и близко не подойти к стройке. Не то что фундамент или технику – даже сортир для рабочих не разнести. Последние три вылазки – сплошные неудачи. Я каким-то чудом уходил от них. Правда, месяц назад сумел взорвать собачий загон вместе с псами.
– Боже! – воскликнул я. – Собаки-то чем провинились?
– Собаки – серьезная угроза. От них труднее спрятаться, чем от человека.
– Все защитники окружающей среды на твоей стороне, – подбодрила брата Саванна. – Они не одобряют твою тактику, но утверждают, что твой протест подтолкнул их к действиям.
– Все члены клуба «Сьерра» [215]215
Одна из старейших природоохранных организаций Америки. Создана в 1892 г.
[Закрыть]и Одюбоновского общества [216]216
Природоохранная организация Америки и Канады. Существует с 1905 г. Названа именем Джона Одюбона, американского натуралиста, орнитолога и художника-анималиста, известного своим трудом «Птицы Америки».
[Закрыть]приходят на свои собрания с зелеными повязками, – добавил я.
– Ай, как мило, – поморщился Люк. – Читал я их брошюрки. Знаю, вы думаете, будто я в жизни ни одной книги не раскрыл, но их писанину я изучил внимательно. Когда Большие Денежки затевают тяжбу с защитниками окружающей среды, Большие Денежки неизменно выигрывают. Это закон Америки, такой же как право на свободу собраний. Кто-то вознамерился сколотить состояние на производстве плутония, и им плевать на судьбу округа Коллетон. А кто-то получит миллионы, начиняя этим плутонием бомбы и ракеты. Для меня неприемлема сама мысль о ядерном оружии. Помните, сколько власти болтали о новых рабочих местах? Для меня те, кто занят производством плутония и изготовлением бомб, – такие же нелюди, как политики, генералы и солдаты. И мне плевать, соглашаются со мной или нет. Это моя точка зрения. Я часто размышлял: неужели в Штатах мало безлюдных территорий, где строй что угодно, и никому это не помешает? То, что власти уничтожили Коллетон, – это только часть проблемы. Я бы смирился с этим. Тяжело, конечно, но смирился бы. Если бы нам сказали, что создается шесть тысяч новых рабочих мест и эти люди будут выращивать помидоры, устриц или гардении, я бы отошел в сторону. Если бы на месте Коллетона решили возвести сталелитейный завод или химический комбинат, я бы вряд ли обрадовался, однако принял бы и это. Но осквернить память Коллетона поганым плутонием? Здесь моего одобрения власти не дождутся.
– Увы, Люк, многие считают тебя сумасшедшим, – сообщил я. – А после истории с мостами – сумасшедшим убийцей. Тебя разыскивают за гибель людей.
– У меня бывают жуткие головные боли. В остальном у меня с головой все в порядке, братишка.
– У меня тоже бывают приступы мигрени, но из-за этого люди не умирают.
– Я не собирался никого убивать. Раньше поезда ночью не ходили. – Люк глотнул из стакана. – Они делают водородные бомбы, а меня называют убийцей. Мир совсем свихнулся, дорогие мои братик и сестричка.
– Уберегать человечество от производства водородных бомб – не твое дело, – заключила Саванна.
– Тогда подскажи чье.
– Все твои взгляды слишком упрощенны, – заметил я.
– Так научите меня их усложнять. Я в своих действиях вижу очень мало смысла. Но в том, что делаешь ты и все остальные, я не вижу никакого смысла вообще.
– Когда ты успел приобрести эту обостренную моральную разборчивость? – спросил я. – Почему во Вьетнаме ты со спокойной совестью отправлялся выполнять приказы командования и злился на нас с Саванной за участие в антивоенных демонстрациях?
– Нам внушали, что мы сражаемся за свободу вьетнамцев. Тогда мне это казалось прекрасной идеей. Я не находил в ней ни одного изъяна. Откуда мне было знать, что я воевал за право властей украсть у меня дом, когда я вернусь?
– Но ведь ты мог протестовать против «Коллетонского речного проекта» и ненасильственными способами, – возразила Саванна.
– Какими, сестренка? Раздавать прохожим листовки где-нибудь в Чарлстоне или Колумбии? Я рассчитывал, что так я скорее привлеку внимание к своей борьбе. Верил, что она будет куда успешнее. Надеялся выбросить этих сукиных сынов за пределы округа. Я недооценивал их и переоценивал себя. А в реальности я даже не замедлил их поганого строительства.
– Не скромничай, – отозвался я. – Подрыв мостов еще как замедлил. Прикинь, сколько грузовиков повернули обратно, не доехав до стройплощадок.
– Ты не понимаешь, – досадливо отмахнулся Люк. – Я думал, что остановлю все их работы. Целиком.
– Но как? – удивилась Саванна.
– Я мысленно видел это. Я мог ясно вообразить себе, как они сворачиваются и убираются из округа. У меня в жизни всегда было так: то, что я представлял, обязательно происходило. Прежде чем мы отправились за белым дельфином, я сотню раз прокрутил в мозгу эту поездку. Когда мы были в Майами, меня уже ничего не впечатляло. Я все это просмотрел заранее.
– А вот я поражалась на каждом шагу. Вряд ли я смогла бы даже предположить, что помчусь по шоссе, лежа на дельфине.
– Я думал, строители настолько меня испугаются, что больше не сунутся в Коллетон.
– Ты этого добился, Люк. Они тебя боятся и сейчас. Но у них есть семьи, которые надо кормить.
– Когда я тут один, мне все гораздо яснее, – улыбнулся брат. – Я могу себя убедить в чем угодно. В детстве мама читала нам «Дневник Анны Франк»…
– Лучше бы она этого не делала, – перебил я его. – Саванне потом несколько лет снились кошмары. Она опасалась, что в наш дом ворвутся нацисты.
– Я о другом. После этой книжки Саванна настояла, чтобы мы сходили к миссис Регенстайн.
– Ты ничего не путаешь? Я такого не помню, – засомневалась Саванна.
– И я не помню, – подхватил я. – Мы были слишком малы.
– Странно, что вы забыли, – продолжил Люк. – Миссис Регенстайн была немецкой беженкой. Она жила в доме Арона Гринберга. Вся ее семья погибла в концлагере.
– Да, точно. Странная женщина. Она еще показывала нам свою татуировку.
– Это не татуировка, – поправил меня Люк. – Всем узникам концлагерей нацисты выжигали на запястье номера.
– И к чему ты приплел ту немку? – поинтересовался я.
– Дело не в ней. Я тогда впервые понял, какая у нас потрясающая сестра.
Саванна обняла его.
– Люк, с этого места поподробнее. Обожаю случаи, где я – главное действующее лицо.
– В твоей палатке случайно нет гигиенических пакетов? – влез я, но моя шутка осталась незамеченной.
– После того как мама прочитала нам про Анну Франк, Саванна целых три дня обустраивала в сарае уголок. Натаскала туда пищи, воды, вообще все необходимое. Даже нашла где-то небольшую доску и притащила туда – наклеивать на нее картинки из журналов. У Анны Франк была такая доска, только большая.
– Детская затея, – усмехнулся я.
– И глупая с точки зрения взрослых. Но это был поступок. В Европе лишь немногие отваживались спасать евреев. А наша сестра, восьмилетняя девочка, приготовила в сарае убежище на случай, если нацисты вторгнутся в Америку. Но меня восхитило даже не это.
– Я, наверное, сделала что-то жутко героическое. Люк, давай скорей! – торопила брата Саванна.
– Не особо героическое, но мне понравилось. Ты отправилась к миссис Регенстайн и заставила нас сопровождать тебя. Меня эта тетка пугала своим отвратительным английским. Я едва понимал, что она говорит. Я упирался, не хотел идти, но ты в итоге победила. Ты постучала в дверь. Нам открыла сама миссис Регенстайн. Помню, она поздоровалась: «Guten Morgen, Kinder» [217]217
«Доброе утро, дети» (нем.).
[Закрыть]. У нее были очки с толстыми стеклами, а сама она была тощей как жердь. Помнишь, что ты ей тогда сказала?
– Да у меня вообще тот день из головы вылетел, – призналась Саванна.
– «Мы вас спрячем» – вот что. «Можете не волноваться, миссис Регенстайн. Если в Коллетон вдруг придут нацисты, мы с братьями не дадим вас в обиду. Мы уже приготовили место у себя в сарае. Будем носить вам туда еду и журналы».
– И как миссис Регенстайн восприняла эти слова? – не терпелось узнать Саванне.
– Совсем расклеилась. Я еще ни разу не слышал, чтобы женщина так плакала. Ты подумала, что чем-то ее обидела, и начала извиняться. Потом вышла миссис Гринберг и кое-как ее успокоила, а нас угостила молоком с печеньем. С того дня она к нам очень хорошо относилась.
