Текст книги "Дракула против Гитлера (ЛП)"

Автор книги: Патрик Шейн Дункан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 34 страниц)

Тайна эта со временем выросла из семени в большое темное дерево, бросавшее тень на их счастливую во всех других отношениях жизнь. Когда была еще жива мама, Люси тоже иногда давила на нее, но и та никогда не делилась с ней с какой-либо информацией, присоединяясь к молчанию мужа.

Поэтому Люсиль оставалось лишь собирать все, что можно было, из каких-то обрывков – мельком услышанных деревенских слухов, пересказов с чужих слов и, конечно же, из этого знаменитого романа. Отец получал многочисленные его экземпляры, которые присылали ему и автор, и поклонники книги, некоторые из них просили у него автограф или интервью, но он сжигал их все, до единого, в камине. Она отыскала эту книгу в школьной библиотеке и украла ее с полки. И тайком прочла запретный том, пряча его дома и читая урывками в ванной и при свете лампы под одеялом, как какую-то порнографию.

Ей хотелось задать отцу множество вопросов. Что именно в книге, мифах и сплетнях являлось правдой? Было ли это существо действительно реальным или это лишь преувеличенная версия какого-то сумасшедшего убийцы?

И теперь, когда они покинули ателье, эти вопросы вновь всплыли, к ней вернувшись. Но по дороге домой она ничего не говорила. Харкер, возможно, почувствовав ее настрой, тоже молчал. В голове у нее роилась масса вопросов, и ей казалось, словно она стоит перед каруселью проезжающих мимо нее деревянных лошадок, которые над нею смеются и издеваются. И к тому времени, когда они добрались до дома, она решила, что наконец-то поговорит с ним начистоту. Теперь у нее, наконец, появлялся шанс получить ответы.

Одно было совершенно точно и ясно. Отец только что в этом признался. Монстр действительно существовал. И этот факт повлиял на это ее решение: она хотела добиться от него ответов, но понимала, что они окрашены мрачным чувством опасности.

«Отец, ты намерен привлечь к нашей борьбе… вампира?»

«Да, намерен».

«Значит, он существует», сказал Харкер.

«Да, существует», ответил ее отец.

«Он не был уничтожен», настойчиво продолжал Харкер. «Как о том говорилось в книге».

«Книга?? Тьфу!», сплюнул Ван Хельсинг.

«Я пойду с тобой», тут же заявила Люсиль.

«Я запрещаю тебе», ответил отец.

«Мне кажется, я уже далеко не в том возрасте, когда ты можешь мне что-то запрещать».

Он ходил из комнаты в комнату, собирая со столов и из ящиков в столах и шкафах различные предметы и бросая их в свой черный саквояж. Люсиль неотступно следовала за ним, продолжая спорить с отцом на каждом шагу. Харкер тихонько тоже пошел за ними, погруженный в собственные размышления.

И так они прошли из гостиной в библиотеку, затем в комнату медицинского осмотра, а оттуда в сарай-пристройку, где стоял станок-верстак ее отца из дерева и металла, на котором он часто возился, мастеря свои изобретения, а потом обратно наверх, в его личные комнаты.

И все это время Ван Хельсинги перебрасывались между собой, словно играя в какой-то словесный теннис, возражениями, которые вращались вокруг одного и того же довода.

«Почему я не могу пойти вместе с тобой?», наконец-то потребовала она от него ответа.

«Потому что это очень опасно», сказал ее отец, кладя свое зеркало для бритья в свой медицинский чемоданчик.

«Опаснее немецкой пули?», спросила она.

«Безусловно», ответил он и стал собирать все другие зеркала, которые ему удалось найти. Она вместе с Харкером ходила за ним по пятам из комнаты в комнату, и они двое были похожи на двух щенков, плетущихся вслед за матерью.

«Тем более это причина, чтобы я тебя сопровождала», сказала она.

«Прости, Люсиль, но нет».

Одно зеркало было слишком большим и не поместилось в его чемоданчик, и он положил его на пол. К ее изумлению, он растоптал стекло, разбив его на кусочки.

Оно принадлежало ее маме, и они считали его чем-то неприкосновенным, священным. По крайней мере, до этой самой минуты. Он наклонился и осторожно собрал осколки, положил их в чемоданчик, пробормотав про себя: «Прости, Люба, мне так жаль, но я уверен, ты поймешь меня». Харкер опустился на колени и помог собрать разбитое зеркало.

«Тебе меня не остановить». Она встала перед отцом, перекрыв ему дверь. «Я давно уже взрослая».

Он выпрямился, и они встали друг перед другом, оба одинаково упрямые из-за родственной крови, и ни один не был готов уступить другому.

Отец положил ей руку на плечо и обратился к ней, апеллируя к единственному сильнейшему оружию, которым владел лишь он.

«Люсиль, дорогая моя, я единственный, кто знает это существо, и каким коварным оно может быть, и поэтому я единственный должен это сделать. Но чтобы это сделать, я должен мобилизовать для этого все свои силы и способности, полностью их контролируя. А твое присутствие будет только отвлекать меня, а это способно только убить меня, и нас обоих. Или же нас может ожидать участь гораздо худшая смерти. Мне нужно сосредоточиться, как во время хирургической операции, когда жизнь буквально висит на волоске. Как, впрочем, и есть на самом деле. Поэтому я прошу тебя, ради меня, ради успеха этого тяжелого испытания, ради твоей страны, отступи, отойди в сторону и дай мне это сделать. Одному».

Она на минуту замолчала, обдумывая его доводы. И как он и ожидал, как он и знал, что так и будет, Люсиль согласилась с ним – слабым и неохотным кивком головы.

«Но только возьми кого-нибудь с собой. Фаркаша», предложила она.

«Фаркаш слишком суеверен. Он будет скорее помехой, чем подспорьем».

«Тогда Павла», предложила она.

В этот момент Харкер, стоявший за спиной ее отца, быстро поднял руку, как школьник с готовым ответом и рвением угодить учителю.

Настала очередь кивнуть ее отцу: «Тогда Павла. Я спрошу у него, но местные вообще настроены к этому резко отрицательно из-за своих предрассудков—» «И меня!», наконец, воскликнул Харкер, как воздушный шар, заполненный до отказа.

Они оба посмотрели на него. Он нервно поглаживал свои тонкие, в линию, усики.

«Меня», повторил он. «Пожалуйста. Прошу вас, возьмите меня с собой».

ИЗ ВОЕННОГО ДНЕВНИКА ДЖ. ХАРКЕРА

(Расшифрованная стенография)

Я вдруг почувствовал, что нервничаю, и меня всего трясет. Вот оно, свершилось, то к чему я стремился. Я наконец-то увижу собственными глазами то, что настолько сильно изменило жизнь моего деда, что он оставил карьеру юриста и стал духовной особой. То, что оказало такое страшное воздействие на мою бабушку, что даже если во время обычного светского разговора речь заходила о дьяволе, ее рука рефлекторно тянулась к шраму на лбу. И вот теперь и я отправлялся в бой, на собственную встречу с источником всех этих жутких преданий.

По дороге мы подобрали Павла, который ждал нас на перекрестке к югу от Брашова, и я, следуя указаниям Ван Хельсинга, повел машину в деревню Сэчеле. Нас остановил один немец и два недавно появившихся блокпоста румынской армии. Медицинских документов профессора и лжи о том, что у жены Павла тяжелые роды, оказалось достаточно, чтобы мы смогли спокойно их миновать. Без сомнения, то, что Павел нервничал и ёрзал, а также его бледный вид придавали лжи правдоподобие.

Я повел машину бесчисленными поворотами по каким-то узким извилистым дорогам, мимо какой-то маленькой пасторальной деревушки. По чудесной, красивейшей местности, интереснейшей сама по себе; если б только это происходило при других обстоятельствах! Как замечательно было бы все это рассмотреть подробнее, остановиться, поговорить с людьми, узнать что-нибудь об их жизни, наполнив наши мысли и воспоминания всеми красками и живописными пейзажами этой нетронутой, дикой, прекрасной страны и ее необычными, своеобразными и чуднЫми жителями. Но увы…

После одного из поворотов асфальтированная дорога сменилась гравием, а еще один поворот вывел нас к двум грязным колеям, которые были настолько глубоки, что они сами управляли Бентли так, что я смог вообще выпустить из рук руль, и дальше мы двигались, как поезд по рельсам.

Мы все трое всю дорогу молчали, каждый погруженный в собственные мысли. Я заметил, что от Павла, сидевшего на пассажирском сидении рядом со мной, несло чесноком, и я сумел разглядеть гирлянду этого растения, висевшую у него на шее. Мне вспомнилось мусульманское предание о том, что, когда Сатана вышел из райского Эдемского сада, после падения человека, там, куда он ступал левой ногой, появлялся чеснок, а в том месте, где он касался земли правой ногой – лук.

Я также подметил, что на Павле теперь были и четки из какого-то темного дерева с большим серебряным распятием, которое висело у него почти до пояса. Я не видел на нем этот религиозный символ на предыдущем собрании, а милая Люси говорила мне, что он был убежденным коммунистом, отвергающим религию как «опиум для народа». Но думаю, что все возвращаются к прежним своим суевериям, прибегая к успокоениям, какие только возможны, когда они чем-то напуганы.

Дорога все больше стала покрываться заросшими сорняками и кустарником. И только я подумал, что нам не проехать дальше сквозь эту густую зелень, как Ван Хельсинг сказал мне, что я могу остановиться, а затем приказал нам выйти из машины. Ван Хельсинг открыл багажник Бентли и передал Павлу домкрат для шин, который в нем лежал. Затем мы покинули машину, и он повел нас вокруг живой сиреневой изгороди размерами с лондонский автобус.

Путь нам по этой тропинке вскоре преградила густая масса переплетающихся ветвями деревьев, коридор перекрывали молодые деревца, появившиеся недавно. Павел шел впереди, прорубаясь сквозь листву длинным ножом, который висел у него в ножнах на поясе. Я пожалел, что не взял с собой кинжал кукри своего дедушки.

Нож, за неимением ничего другого, мог служить хоть каким-то утешением в этой сумеречной роще каких-то фантастических, уродливо-зловещих и обвитых тяжелыми виноградными лозами деревьев с искривленными, увядающими или высохшими ветвями. Одного вида этого темного царства было достаточно, чтобы вызвать болезненно-мрачные фантазии. Меня переполняли собственные сомнения и страхи, и в меня вселился ужас от этого мрачного приключения, в которое я ввязался.

 
«О, бойся Бармаглота[15]15
  Бармаглот (англ. Jabberwocky, русский перевод Дины Орловской) – стихотворение Льюиса Кэрролла, входящее в повесть-сказку «Алиса в Зазеркалье»; иногда так называют только первое его четверостишие. Подробнее см. Википедию. – Прим. переводчика.


[Закрыть], сын!
Он так свирлеп и дик!
А в глуши рычит исполин —
Злопасный Брандашмыг…»,
 

– процитировал я. Моя попытка немного ослабить напряженность долей юмора осталась неуслышанной, оба моих спутника остались мрачными и унылыми, как несвежая баранина недельной давности.

Пока мы блуждали по этому жуткому лабиринту из переплетенных деревьев, сумрак стал сгущаться, и эта атмосфера стала наполнять меня страхом. Что это за жуткое, сверхъестественное царство наваждений, в которое я попал?

Наконец, мы вышли из этого леса, в деревьях которого шептался ветер, и я обнаружил, что стою перед развалинами церкви. Ее рушащиеся стены были украшены сложной резьбой по камню, которая за сотни лет дождя и ветра поистерлась так, что ее невозможно было различить. Серый камень был весь черен от плесени и в зеленых пятнах лишайника. Среди сорняков и шиповника в беспорядке, там и тут, валялись упавшие на землю каменные блоки. Я осмотрел остатки арочной двери и очертания заострявшихся вверх отсутствующих окон; внутри церковного здания лежали разбитые белые мраморные плитки, между которыми проросли пучки сорной травы и бурьяна. Каменные блоки фундамента стен, по некоторым признакам, имели, похоже, раннее римское влияние или даже были возведены в то время.

От шпиля остался лишь каменный крест, лежавший прислоненным к осевшей, стершейся стене.

Перед нами лежало надгробие, вернее, его разбитые остатки, словно головоломка, кое-как собранная. Я с трудом разобрал имя на нем, резьба изгладилась за многие десятилетия: Варни.

За этими развалинами располагалось кладбище. Проржавевшая железная ограда обрушилась, а за надгробиями так долго никто не ухаживал, что из одного из них, лежавшего на земле, пророс дуб, расколовший мрамор и, вспучив землю, отбросивший его в сторону, вместе с несколькими другими надгробными памятниками.

Я не в силах был оторвать глаз от этих печальных развалин, но затем Ван Хельсинг вывел меня из этой моей меланхолической подавленности.

«Нам нужно поторапливаться, пока светло». Ван Хельсинг подтолкнул нас вперед, и мы двинулись через кладбище. В его черном чемоданчике что-то звенело, как китайские колокольчики на ветру, минорным аккордом. За оградой было еще одно кладбище, поменьше. У многих могил здесь вообще не было каменных надгробий, а только железные колья с маленькими вертикальными стеклышками, за которыми некогда лежали бумажки, давно истлевшие, само же железо проржавело и покрылось бугристыми пупырышками ржавчины.

«Это участок неотпетых мертвецов», объяснил Ван Хельсинг. «Убийц, вероотступников и неопознанных трупов».

Здесь было очень мало надгробий, но имелась большая усыпальница-мавзолей, внутри которой имелось, по-видимому, около сотни секций. Имена усопших были ничем не отмечены и даже не обозначены, о чем я и заметил вслух.

«Эпидемия гриппа», объяснил Ван Хельсинг, когда я стал осматривать затхлую гробницу внутри. «Погибло так много людей, что не хватило выживших, чтобы всех их опознать».

В самом конце этого бедного, позорного кладбища находилась огромная усыпальница, вдвое больше мавзолея, высеченная из черного гранита, покрытого серебряными блестками и красными прожилками, бегущими по ней, словно потоки венозной крови. Древняя резьба по сторонам ее и спереди была стерта стихиями, но я сумел все-таки разглядеть двух драконов, изображенных по обеим сторонам входа, хвосты которых извивались вокруг готической буквы D. На каждом из этих барельефов кто-то высек грубые изображения крестов.

Это производившее сильное впечатление внушительное сооружение по всей окружности было неоднократно обернуто проволокой, завитки которой отстояли друг от друга примерно на фут, а между камнем и проволокой были всунуты кресты, самые различные. Тут были сотни распятий, всех мыслимых размеров и типов. Простые деревянные кресты, некоторые из них (это было сразу видно) вырезаны были вручную; кресты из латуни, меди, стали, железа, некоторые довольно изысканной работы; часть из них с изображениями Христа, самых разных объемных и рельефных образов – от довольно грубых и примитивных до прямо как живого; Христа в муках на кресте или уже умиротворенного, принявшего на себя боль или кричащего, с опущенным от страданий взором или же глазами, поднятыми к небу, словно задавая извечный вопрос.

«Откуда взялись все эти кресты?», пробормотал себе под нос Ван Хельсинг. «Кто все это сделал? Мне казалось, я тщательно скрыл эту свою тайну».

Мы все трое стояли теперь у входа в этот склеп: я – словно в плену какого-то наваждения, Ван Хельсинг – скорее всего, погруженный в собственные воспоминания, а Павел непрестанно крестился, бормоча молитву. Ветер шелестел листьями деревьев, а ветви их бились друг о друга, словно стуча костями.

Наконец, Ван Хельсинг открыл свой медицинский чемоданчик и вытащил из него кусачки для проволоки. Он перерезал один провод, и на землю каскадом посыпалось множество крестов. Павел спешно бросился подбирать их с земли. Следующая перерезанная проволока – и груда этих крестов только увеличилась.

Перерезав последнюю проволоку, Ван Хельсинг отступил на шаг назад и дал знак Павлу, который вставил клинообразный конец домкрата между дверью гробницы и косяком. Он немного надавил, но массивная, тяжелая каменная дверь сдвинулась всего на дюйм. Проржавевшие железные дверные петли громко и протестующе заскрежетали после десятилетий недвижимости. Лицо Павла от натуги покраснело, жилы на шее у него напряглись, когда он, упершись ногами в землю, стал давить на рычаг со всех сил.

С сильным скрежетом, таким же громким, как оханье и кряхтение Павла, дверь, наконец, поддалась и немного приоткрылась, так, что я сумел ухватиться за внутренний ее край и помочь сдвинуть огромную каменную плиту, открыв гробницу. Я был готов к малоприятным ощущениям и неожиданностям, и действительно – сквозь образовавшуюся щель, похоже, слабым потоком вырвался дурно пахнущий, неприятный воздух.

Одна из железных петель, полностью проржавевшая, отвалилась и с грохотом упала на каменный пол. Внутри склепа оказалось небольшое окошко в стене, расположенное довольно высоко напротив двери, через которое струился слабый свет на саркофаг из черного мрамора, стоявший в центре гробницы. Саркофаг был стянут двумя стальными лентами, скрепленными двумя покрытыми ржавчиной замками. Все вокруг здесь было освещено каким-то жутким оранжевым свечением, и я увидел садящееся за гробницей в кроваво-красных, как смерть, тонах солнце. Вид подходящий, как никогда, подумалось мне.

Ван Хельсинг вошел внутрь, и я последовал за ним. Павел заколебался и снова стал бормотать себе под нос молитвы. На лице его были явно заметны страх и малодушие, и он, похоже, оказался не в силах переступить порог вместе с нами.

«Павел», сказал Ван Хельсинг, мягким, успокаивающим тоном. «Ты смотрел в лицо нацистским пулеметам, ты получил удар штыком, в тебя стреляли. И уж конечно, ты сможешь сделать и это».

«Я… не могу». Бедняга покачал головой. «Мать рассказывала мне… всякое об этом».

«Тогда жди здесь», сказал ему профессор и взял домкрат из его обмякших рук. Павел отошел подальше от гробницы.

Здесь пахло плесенью, сыростью и еще чем-то – нечестивым разложением. Я стал пытаться дышать ртом, пока профессор осматривал черные кирпичные стены. Старый раствор крошился, и несколько кирпичей выпало из стены и лежало на полу. Гробница была мрачной, ужасной и отвратительной; над поблекшим камнем и покрытым пылью раствором властвовало царство пауков.

Профессор подошел к маленькому окошку и выбил домкратом стекло. Этот внезапный, лишенный смысла акт разрушения меня удивил. Я не видел никогда прежде, чтобы действия профессора были бы чем-то иным, кроме как наполненными разумом и смыслом. Расчистив окно и выбросив разбитые осколки наружу, он залез в свой волшебный чемоданчик и достал оттуда компас, а также, как мне показалось, что-то вроде крестьянского альманаха-календаря. Сверившись с этим периодическим изданием, он определил через окно азимут.

А затем мы принялись за работу. Солнце зашло, и мы стали работать при свете факелов, Ван Хельсинг велел Павлу встать у окна, чтобы тот светил нам своим фонарем, работавшим на батареях, в разбитое окно, имитируя рассвет. Профессору все время приходилось поправлять Павла, чтобы тот светил ему под нужным углом, так как у Павла уставали руки. Я же занимался тем, что вбивал деревянные клинья в стену, точнее, в раствор, так, как указывал мне это делать Ван Хельсинг.

Пока я этим занимался, я не мог удержаться и часто поглядывал на саркофаг, который в этом небольшом помещении занимал явно главенствующее положение. Он стоял так близко от меня. То, что внутри находится объект, вселяющий ужас и проливший столько крови, было почти за гранью понимания, в которое трудно было поверить. Почти. Однако, тем не менее, его близость была довольно пугающей, и мне трудно было сосредоточиться на простой работе по забиванию деревянных колышков в старый цемент.

Еще более смущающим был постоянный звук бьющегося стекла – это Ван Хельсинг разбивал все собранные им зеркала, одно за другим, на все более и более мелкие фрагменты. Звук царапающего по стеклу камня всегда был одним из тех, от которых у меня стынет кровь, и мурашки ползут по коже. Слышать этот звук всю ночь – от этого можно немного сойти с ума. Демоническая, омерзительная и зловещая атмосфера ни в коей мере не улучшала мое настроение. Мне неоднократно приходилось сдерживать себя, чтобы не крикнуть профессору: «Прекратите это, ради Бога». Но в конце концов, он закончил разбивать зеркала и занялся тем, что начал устанавливать их на вбитые мною клинья.

На все это ушло несколько часов, и в самый темный час этой ночи Ван Хельсинг предложил сделать перерыв и подкрепиться хлебом, сыром и вином, которые захватил с собой Павел. Но Павел, обычно ненасытный, отказался, и я тоже.

«Давайте поскорей покончим с этим», сказал я, и профессор согласился.

Вскоре работа наша вновь оказалась прерванной. Я вдруг почувствовал неожиданный порыв ветра, хлынувший мне в лицо, и, повернувшись, увидел самое странное зрелище. Какие-то цветочные лепестки темно-фиолетового цвета пронеслись в воздухе над саркофагом и, словно стая крошечных синих птичек, запорхали в склепе перед изумленными моими глазами.

Ван Хельсинг поймал один из этих лепестков в раскрытую ладонь и осмотрел его в тусклом свете. «Борец»[16]16
  Борец (аконит, волчий корень) – крайне ядовитое стройное растение с очень красивыми фиолетовыми цветами. – Прим. переводчика.


[Закрыть], заметил он, оглядываясь по сторонам в поисках источника этого странного явления.

«Должно быть, их задуло внутрь через окно», предположил я, но сразу же понял, что эта версия его не удовлетворила. Он молча принялся за то, чем занимался.

Я последовал его примеру и тоже вернулся к своей работе.

Мы закончили примерно за час до рассвета, профессор постоянно поправлял и вносил бесконечные коррективы в свою странную конструкцию, в которой каждое одно движение вызывало смещение другого, которое, в свою очередь, изменяло следующее, и так далее, одно за другим, каскадом еле заметных поправок. Мы занимались этим до тех пор, пока окончательно не выбились из сил, умственно и физически, и когда я запротестовал, что, определенно, с меня хватит, Павел со мной согласился.

Ван Хельсинг ответил на это так: «Наши жизни на волоске, господа. Мы сделаем все как должно, и как следует, иначе погибнем. А также, возможно, погибнут и многие другие люди. И смерть – это еще лучшее, что может с нами случиться. Либо мы сделаем все правильно, либо нас ожидают самые ужасные страдания. Поверьте мне».

Я поверил ему. Мой дед посадил это семя ужаса, и вот теперь Ван Хельсинг взращивал это хищное, плотоядное растение, пожиравшее мое мужество.

В конце концов он дал команду Павлу, отпустив его, и завесил окно какой-то тряпкой, а я бросил на землю молоток. Мы вышли из гробницы наружу, и я увидел, как бледнеет на Востоке небо из-за Солнца. Я уставился на проблески рассвета, как будто видел его впервые в жизни.

Руки у меня от работы болели, и я увидел, как Павел пытается массировать себе руки на сгибах, так как ему несколько часов пришлось держать над головой фонарь. Ван Хельсинг взглянул на часы и посмотрел на нас. Он выглядел уставшим. Впервые с тех пор, как мы познакомились, он только теперь казался старым, тяжесть бремени, павшего на него, подрывала его обычную энергичность и силы.

«Рассвет уже надвигается», сказал он, поднимая домкрат, приставленный к стене склепа. «Вот теперь мы и увидим, действительно ли мы такие умные и хитрые, какими мы себе кажемся».

Он вошел в гробницу, и я последовал за ним. Внезапно мне захотелось покинуть этот царственный дом смерти на этом безлюдном кладбище и вернуться в кишащий людьми Лондон, где свежий воздух, и Солнце поднимается над Хемпстед-Хилл, где вольные полевые цветы растут, как им заблагорассудится.

«Закрой дверь», приказал Ван Хельсинг Павлу, и по коже моей поползли мурашки, когда камень заскрежетал по камню, окутав нас мраком, за исключением лишь слабого света из прикрытого тканью окна. Меня охватил страх, запах и сама атмосфера этой могилы пробрали меня до костей. Ван Хельсинг включил электрический фонарик, протянул мне домкрат и показал на замки, скреплявшие стальные ленты, которыми был стянут саркофаг. Замки легко сломались, и металлические полосы шириной в три дюйма упали на мраморный пол – с лязгом, который заставил нас обоих вздрогнуть.

Я наклонился и положил руки на крышку, из такого же самого черного гранита с красными прожилками, которым мавзолей был облицован снаружи, но этот гранит был тщательно отполирован до блеска, что было видно под слоем пыли. Ван Хельсинг, собравшись с силами, мне помог, и мы медленно сдвинули тяжелую плиту.

Она упала на пол с резким глухим стуком, разбив часть плитки на полу.

«У вас там все в порядке?», крикнул Павел снаружи. Голос его прозвучал тихо, казалось, будто он находится где-то далеко, за тысячу миль.

«Да, да!», закричал ему Ван Хельсинг.

Я не отрываясь смотрел на гроб, из черного лакированного дерева, простой, но по-своему элегантный.

 
«Of witch, and daemon, and large coffin worm,
Were long be-nightmared»[17]17
И всех его гостей душили сны:Вампиры, черти, ведьмы, колдуны.(Перевод Е. Витковского).Гостей подпивших буйный пляс томилЧертей и ведьм – и в черноту могилТащили их во сне к червям голодным.(Перевод Сергея Сухарева).  Из романтической поэмы Джона Китса «Канун Святой Агнессы» (The Eve of St. Agnes; 1819 г.). – Прим. переводчика.


[Закрыть],
 

– процитировал я стихотворные строки. И на этот раз я получил ответ.

«Китс», верно заметил Ван Хельсинг, взяв в руки монтировку и вставив ее под крышку гроба. Он несколько раз поднял и опустил этот рычаг, и вскоре с треском сварной шов был вскрыт. Еще один рывок, нажим и толчок – и крышка на петлях поднялась на несколько дюймов. Отшвырнув в сторону монтировку, с громким лязгом стали о мрамор, Ван Хельсинг руками поднял крышку в вертикальное положение.

Дракула. Легенда, миф во плоти, абсолютно телесный и материально ощутимый, то самое Существо лежало там торжественно и неподвижно. Я сразу же его узнал по описанию из Книги: бледное, словно восковое лицо, с высокой горбинкой орлиный нос, на который тонкой белой линией падал свет, чуть приоткрытый рот с острыми белыми зубами, видневшимися между синими губами. Усы, спускавшиеся к подбородку, и волосы до плеч были ярко-белого цвета. Своими руками с длинными пальцами и ногтями мягкого фиолетового цвета он все еще вцепился в круглый деревянный кол, пронзивший ему грудь. Верхушка кола была расколота и отделена.

Я замер, затаив дыхание. Вот, я стою здесь, перед этим легендарным монстром, центральным источником, средоточием всего того, о чем рассказывал мне мой дед. Я, наконец, встретился с тем самым Существом, которое занимало все мои мысли существенную часть моей жизни.

«Вот для чего я сам, добровольно и поступил в разведку SOE», прошептал я профессору. «Именно поэтому я так просил и умолял отправить меня в Румынию».

«И именно по этой же причине и я остался здесь», ответил он.

Ван Хельсинг также осматривал тело, погруженный в собственные размышления, воспоминания.

«Я думал, вы его уничтожили. Отрезали ему голову и все прочее», отважился я.

«Ох уж эта книга!», прошипел старик, а затем вновь заговорил по-профессорски: «Я не смог. Ученый во мне не смог это сделать, полагаю. Такой уникальный экземпляр, поразительный биологический вид. Мне хотелось изучить феномен этого существа. Именно поэтому я еще глубже погрузился в свои медицинские исследования.

Но затем… жизнь взяла своё, одержав надо мной верх, брак, ребенок, моя практика, предложение создать здесь университет, а теперь вот война. У меня все никак руки не доходили, не хватало времени. Возможно я… инстинктивно пытался увильнуть от этого тяжкого бремени. Но я никогда не забывал, я знал, что он здесь… и ждет…»

Мы оба внимательно осмотрели фигуру, лежавшую в гробу. Несмотря на все рассказы, у него был благородный внешний облик, широкий лоб, римский нос и поразительно чувственный рот.

«Странно», продолжил профессор. «Как будто и дня не прошло с тех пор, как я вместе со всеми остальными стоял вот здесь же, много лет назад. Тело выглядит точно таким же, как тогда, я не вижу ни следа разложения. Я не заметил никаких изменений, никакого удлинения ногтей или волос, что часто можно наблюдать у покойников. Плоть не ввалилась и не сжалась; и, похоже, не усохла ни в коей мере. Хотя волосы стали абсолютно седыми. Любопытно».

Он склонился над гробом, глаза его оказались буквально в нескольких сантиметрах от трупа, и он стал тщательно разглядывать каждый дюйм обнаженной плоти, словно ученый в мантии.

«Поразительно», прошептал он.

Я тоже внимательно изучил труп, с меньшим научным уклоном, но несколько большим трепетом. Мы что, действительно собираемся оживить это чудовище? И правильно ли это делать в принципе? Не является ли это богомерзким святотатством? И вообще, выйдем ли мы с Ван Хельсингом из этой гробницы живыми? И не постигнет ли нас та самая участь хуже смерти, о которой Ван Хельсинг говорил, и не раз?

Ван Хельсинг собрался с духом и обхватил обеими руками кол, который был вонзен в грудь существа.

Заостренная деревяшка вышла довольно легко. Не было ни живой, ни запекшейся крови, лишь почерневшие ее остатки, прилипшие к колу.

Мы оба инстинктивно отшатнулись на шаг назад от трупа, как будто только что открыли ящик с ядовитыми змеями. Но Дракула не пошевелился. Тело осталось таким же неподвижным, как и раньше.

«Я так и думал», сказал Ван Хельсинг и отшвырнул кол в сторону. Тот, гремя, покатился по плитке. Профессор подошел к своему медицинскому саквояжу, достал шприц и, задрав рукава рубашки и плаща, обнажил на сгибе локтя свои слабые вены пожилого человека.

«Нет! Возьмите мою кровь», сказал я, изумившись самому себе.

Я задрал собственный рукав и протянул ему свою руку. Не знаю даже, почему я это сделал. Думаю, потому, что старик выглядел таким уставшим и изможденным, и я подумал, что потеря крови может еще больше ослабить его. И если уж на то были серьезные основания, то мне не хотелось стать этому свидетелем.

Ван Хельсинг пристально посмотрел на меня, казалось целую вечность, вглядываясь в мое лицо, в поисках того же самого мотивационного обоснования. В конце концов, он перевел свое внимание на мою руку, осмотрев филигрань синеватых вен, которые переплетались у меня под кожей. Выбрав наиболее крупный кровеносный сосуд, он проколол его острием иглы. Я был горд тем, что не вздрогнул, но тут дело было скорее, мне кажется, в мастерстве флеботомической ловкости Ван Хельсинга, чем в моей храбрости.

Пробирка наполнилась темно-алой кровью. Когда она наполнилась, Ван Хельсинг вынул иглу из моей кожи. Он вновь наклонился над гробом, направил шприц в грудь Дракуле и нажал на поршень. Ярко-красная струя дугой хлынула в колотую рану. Затем он поднес иглу к лицу мертвеца и спрыснул оставшейся жидкостью рот вампира.

Кровь просочилась между синими его губами и исчезла внутри.

Я ахнул, и Ван Хельсинг отвернулся от своих медицинских инструментов, чтобы посмотреть, что случилось. В смятении, я оказался в состоянии лишь трясущейся рукой указать на рану в груди. Мертвая плоть стала заживать прямо у меня на глазах, я был этим поражен, над зияющей дырой в теле стала образовываться рубцующаяся ткань, а затем, столь же быстро, эта блестящая кожа начала становиться всё более твердой.

Тело Дракулы изогнулось. Затем сжалось. Вдруг резко открылись его глаза. Он широко разинул рот. Показались его клыки.

Ван Хельсинг отскочил и стал отходить назад, пока не ударился спиной в стену позади себя. Моя реакция была чуть медленнее. Я постоял на месте секунду, завороженный этими глазами. Они были желто-зеленого цвета, как у той черной кошки, которая некогда была у одной из моих тетушек. Пытаясь прийти в себя, я сделал шаг назад, и ногой споткнулся о брошенный на пол кол, отчего с грохотом повалился на пятую точку.