Текст книги "Дракула против Гитлера (ЛП)"

Автор книги: Патрик Шейн Дункан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 34 страниц)

«И больше Янош уже не дерется. И какая польза от него теперь Сопротивлению? Нам не нужны мученики. Мы страдаем от избытка мучеников».

Он ослаб и вновь оперся на ее плечо. Она завела его за угол церкви. Отец остановился, взглянув на площадь. Она тоже повернулась и как раз в этот момент увидела гигантский флаг со свастикой, развернувшийся над портиком Ратуши.

«Их не так уж и много», сказала она. «Мы можем перебить их всех. Всех до одного из этих мразей».

«В Берлине у них гораздо больше таких», сказал ее отец.

Они забрали велосипед и молча двинулись к окраине города, к зеленому куполу горы Тымпа. Их дом стоял на Юго-Западе, в ее тени. Всю дорогу до своей крошечной виллы они не проронили ни слова. Люсиль не сказала отцу о своем заклинании. Отец был человеком научного мышления, он не верил ни в какие тайные магии.

И это несмотря на то, что у него был личный опыт столкновения с этим великим, легендарным существом оккультного мира. Он не знал, что его дочь занимается магическим искусством, пусть и любительски, и ей хотелось, чтобы все так и оставалось, во избежание ненужных и бесполезных конфликтов. Единственное, о чем она сожалела, это о том, что у нее не хватило сил спасти в мэрии всех, а удалось лишь защитить только своего отца. И смерть несчастного мэра ложилась тяжкой ношей ей на плечи.

Посасывая свой пораненный кулак, Люсиль глядела на свой дом какими-то чужими глазами, как будто никогда в нем не жила. Столетней постройки домик, стены которого снаружи были покрыты густыми зарослями вьющихся роз, только начинавших распускать бутоны. Их посадила мама, а отец преданно ухаживал за лозами.

У бутончиков лишь начинали проявляться цвета – красный, розовый, желтый и белый – такие многообещающие, что Люсиль почувствовала где-то глубоко в сердце злую насмешку судьбы. Янош…

Она стала внутренне бороться со своими воспоминаниями о молодом человеке, тяжелыми, затягивавшими ее, как тонущую жертву, борющуюся за воздух и цепляющуюся за поверхность, которая удаляется, а она в это время погружается в глубины отчаяния. Буем, который мог ее спасти, являлась мысль о мести. И она цеплялась за это желание, пытаясь сохранить здравый рассудок.

Они уже подходили к дверям дома, когда отец, наконец, заговорил. «Мы должны пересмотреть нашу тактику. Обстоятельства изменились».

«Я соберу людей», ответила она ему, когда он стал открывать дверь, радуясь тому, что голова ее занята какими-то другими мыслями, кроме Яноша.

«Будь очень осторожна», посоветовал он, вешая шляпу в коридоре. «У меня такое ощущение, что этот… майор – противник не такой бледный и хлипкий, как Лобенхоффер».

Их внимание привлек какой-то грохот, и они подошли к окну, выходящему на улицу. По дороге двигалась еще одна немецкая колонна грузовиков, битком набитых несгибаемо стоявшими эсэсовцами. Столбам пыли, поднятым машинами, казалось, потребовалась вечность, чтобы осесть в воздухе в отсутствие ветра.

«Уже подкрепления подходят. Нужно быть очень осторожными», повторил отец. «Очень, очень осторожными».

Стук в дверь испугал их обоих. Она положила руку на пистолет и пошла открывать дверь. Приоткрыв ее, держа палец на спусковом крючке, она увидела нервную фигуру, стоящую в тени крыльца. Это был Клошка, один из партизан.

«Мы схватили шпиона», сказал он.

Первой и единственной мыслью Люсиль была: Месть.

ИЗ ВОЕННОГО ДНЕВНИКА ДЖ. ХАРКЕРА

(Расшифрованная стенография)

24 АПРЕЛЯ 1941 ГОДА.

Да уж, хреновым шпионом я оказался! Не прошло еще и трех дней, как меня забросили в тыл врага – и вот меня уже везут в лагерь для военнопленных, где я просижу до конца войны. Полный мудак. Король и страна будут мною гордиться – не говоря уже о собственной матери.

Конечно, меня могут просто расстрелять. Эта мысль приходила мне в голову. И не раз. Может, даже каждые десять секунд. Я понятия не имею, кто меня схватил.

Мешок у меня на голове совершенно не пропускает света и затянут на шее. Сырая мешковина натирает мне кожу вокруг горла, вызывая воспаление. И это меньшая из моих проблем, о чем я не устаю себе напоминать, но трёт ужасно. Плюс к тому, я раз за разом вдыхаю свое собственное разгоряченное дыхание, что создает удушающую клаустрофобию. Я стараюсь поменьше дышать, не часто и не глубоко, так как понимаю, что потеряю сознание от недостатка кислорода. Руки у меня связаны за спиной, иначе я бы вцепился в этот проклятый мешок, как пойманное животное, которым я, вообще-то, теперь и являлся.

Я несколько раз звал своего сержанта и не получил никакого ответа, хотя вряд ли он мог бы мне ответить и сделал бы это в его нынешнем состоянии. Полагаю, он связан таким же образом. Чьи-то грубые руки вытащили меня из лошадиного загона, где мы улеглись переночевать. Эти головорезы, которые так грубо нас разбудили, зашвырнули меня, похоже, в какой-то грузовик. И я обнаружил, что лежу на дне его железного кузова, воняющего навозом и сеном. Кроме того, здесь ощущался резкий запах дизельного топлива, и я услышал ритмичный стук четырехцилиндрового двигателя. Меня било и колотило о жесткий пол, как бисер в коробке из-под сигар, и я не раз ударялся головой. Не иначе как отбивное мясо перед тем, как его бросят в кастрюлю.

Машина несколько раз останавливалась и не раз поворачивала. Я пытался уследить за поворотами, но вскоре потерял чувство расстояния и направления. Я слышал и двигатели других машин, некоторые из них проезжали мимо. Слышал какие-то голоса, но лишь приглушенные, ни одного слова я разобрать не смог.

Через некоторое время – его определить было невозможно – грузовик остановился, меня потащили по полу и подняли за плечи и за ноги, как мешок с зерном.

Я почувствовал краткую вспышку тепла, когда сквозь мешок у меня на голове просочилось солнце, а затем снова мрак, когда схватившие меня потащили меня вниз по лестнице, кряхтя от напряжения. Меня поставили на ноги и усадили на жесткий стул. Затем звук удаляющихся шагов, поднимающихся по лестнице, и я услышал, как закрывается дверь, скрипя петлями, умоляющими смазать их хоть каплей масла, а затем я остался один, как мне показалось, на несколько часов.

Возможная гибель или годы неволи в концлагере были сведены на нет еще более насущной проблемой. Во время этих тяжелых испытаний мой мочевой пузырь чуть не лопнул. Я человек устоявшихся привычек, и одна из них – это опорожнение этого органа каждое утро первым делом сразу же после пробуждения. И поэтому поездка в грузовике стала для меня кругом ада; каждый удар и толчок были похожи на удары по моему мочевому пузырю дубинкой. И когда меня посадили на этот стул, дерево которого вонзалось мне в кости, этот позыв стал непреодолимым, и, наконец, к моему ужасу и глубокому смущению, и, должен признаться, к некоторому облегчению, природа взяла верх. Я чуть не заплакал от стыда.

Так что, когда я, наконец, услышал спускающиеся по лестнице шаги, и этот проклятый мешок, наконец, был с меня снят, никакого облегчения я не почувствовал.

Меня больше беспокоил мой конфуз, чем последствия того, что я пойман как шпион. Я скрестил ноги, пытаясь скрыть свой позор. Мне развязали руки, и я почувствовал тысячи жал, вонзившиеся мне в плоть – это кровь стала возвращаться в конечности. Эта боль усилилась из-за ран у меня на ладонях, и я едва сумел сдержать мучительный крик. Я был полон решимости не позволить своим похитителям воспользоваться моими страданиями.

Моим глазам потребовалась минута, чтобы привыкнуть к свету, и когда это произошло, я увидел, что окружен тремя людьми, один из которых держал в руках мой собственный пистолет, наведенный не совсем прямо на меня, но глаза его бдительно следили за мной. На нем был берет, а на лице его красовались сталинские усы со свисавшими вниз концами. Другой, высокий, с военной осанкой, седыми волосами ёжиком, развязывал руки моему сержанту, который сидел на стуле в нескольких метрах передо мной. Третий, смуглый, с морщинками на глазах, как будто ухмылявшийся какой-то шутке, которую знал только он один, вытряхнул на пол мой ранец и стал рыться в моих вещах. Я стал наблюдать за его действиями с некоторой внутренней дрожью.

Он обнаружил там мою трубку, хорошую, гораздо лучшую, чем обычные пенковые, а затем осмотрел целый набор моих чернильных ручек. Я затаил дыхание, до тех пор, пока он не перешел к другому. Но затем он открыл коробку, в которой лежал на первый взгляд обычный кусок угля. Он взял его, перебрасывая из одной руки в другую, осмотрел его, недоумевая, а затем собирался уже ударить им по каменному полу. Мой сфинктер напрягся, и эта реакция не имела ничего общего с обычным утренним опорожнением пищеварительного тракта.

«Стойте!», наконец, закричал я по-румынски. «Не делайте этого, а не то отправите всех нас на тот свет!»

Он замер. Так же, как и двое других. Они уставились сначала на меня, а потом посмотрели куда-то поверх моего плеча. Я обернулся и увидел своего сержанта, сидевшего позади меня и привязанного, как и я, к стулу. Он лыбился, как ребенок рождественским утром. «БА-БАХ!», закричал он, испугав нас всех. Я был рад тому, что он, казалось, был теперь в лучшем состоянии, по крайней мере, не в таком плохом, как раньше.

«И какую же опасность представляет кусок обычного угля?», спросил чей-то голос, раздавшийся откуда-то с верхних ступенек лестницы.

Я вгляделся в черный силуэт спускавшегося вниз человека. Когда он вышел на свет, я увидел, что это господин весьма благородной и почтенной внешности, по меньшей мере лет семидесяти, с большой головой, чисто выбритый, с огромным лбом, густыми бровями и широко расставленными умными голубыми глазами.

А затем вниз по лестнице, как ангел с небес, спустилась молодая рыжеволосая девушка, которая, возможно, являлась самой прекрасной представительницей слабого пола, которых я когда-либо встречал в своей жизни. Ее потрясающие рыжие волосы были длинными, ниспадавшими на плечи большими волнами цвета красноватой ржавчины; поразительно зеленые глаза всматривались в собеседника сквозь густую челку, и были очень похожи на глаза настороженной, подозрительной рыси, следящей за вами из высокой густой травы. Кожа ее была такой бледной, что, казалось, она светилась. Фигурка у нее, похоже, была легкой, но это было трудно разглядеть под просторной кофтой и мешковатыми мужскими штанами, которые поддерживались, похоже, не поясом и не ремнем, а завязанным мужским галстуком.

Ее буквально окружала какая-то чувственная аура, словно сияние нимба из-за освещаемого солнцем облака, и меня сразу же заинтересовали ее формы под этим ее свитером, затмившие то конкретное текущее обстоятельство, что я схвачен этими людьми и нахожусь у них в руках.

Или тот факт, что она направила мне в грудь ствол немецкого Люгера. Мне вспомнилась фраза, сказанная моим отцом, когда власти объявили о наборе женщин в вооруженные силы.

«Женщине доверять оружие нельзя», заявил он. «Женщины очень возбудимы при любом стрессе. Они слишком хрупкие, слишком эмоциональные существа». Тогда я с ним согласился, несмотря на солидную выволочку, полученную от мамы. Я никогда не думал, что окажусь в таком состоянии, когда мне придется проверять на себе самом его теорию.

«Ты! Кто такой?», потребовала она от меня ответа. Я никогда не видел раньше настолько готового к убийству человеческого существа. Взгляд ее глаз был пугающе напряженным, исполненным лютой ненавистью. Видно было, что ей очень хотелось убить меня, она еле сдерживалась.

«Другая сторона вопроса – кто вы?», возразил я, бросив взгляд на отворот своей куртки, куда я прикрепил капсулу с цианистым ядом. Ее дал мне один агент УСС, американец, в Лондоне, чтобы я принял его в том случае, если попаду в плен к противнику. Передо мной стояла дилемма: достаточно ли я храбр, чтобы сделать этот мрачный шаг, дабы не раскрыть тайн под пытками? К моему ужасу, или же к радости, этой чертовой пилюли смерти там не оказалось – вероятно, она потерялась во время нашего ужасного, крайне неудачного перехода через реку, ставшего для нас катастрофой.

«На кого мы похожи?», спросила девушка. «Если бы мы были солдатами румынской армии, ты был бы уже давно в кандалах, и тебя бы везли в Бухарест. А если бы мы были немцами, ты был бы уже без нескольких ногтей и нес бы ахинею о том, какого цвета панталоны Черчилль надевает по воскресеньям».

То, что она сказала, было весьма резонным.

«Ваш позывной?», спросил пожилой господин на английском языке, чуть подпорченном легким акцентом, не немецким, но каким-то языком из той же лингвистической семьи.

«Перфлит[7]7
  Перфлит, Биллингтон, а также упоминаемый ниже Ренфилд – имена и название поместья, фигурирующие в книге Брэма Стоукера «Дракула». – Прим. переводчика.


[Закрыть]», ответил я. Я сам выбрал себе такой позывной.

«Кто командир?»

«Майор Сэмюэль Ф. Биллингтон».

Старик кивнул головой. Теперь настала моя очередь.

«А ваш позывной?», спросил я.

«Ледерблака», сказал он. Ответ был верным; и он являлся моим брашовским связным, которому я сам и придумал такой позывной, от древненорвежского слова «Ledhrblaka»

(«Кожаные крылья»), означавшим летучую мышь. И оно очень ему подходило; его кожа была такой же морщинистой и в складках, как старая шорно-седельная кожа.

«Можете звать меня профессором. Мы приносим вам свои извинения за такой грубый прием, но к нам поступали сведения о том, что немецкие и румынские шпионы выдают себя за английских спецназовцев, чтобы внедриться в Сопротивление».

«Не беспокойтесь», сказал я. «Я все понимаю, неизбежные издержки войны и все такое».

«Мы ждали вас в назначенной зоне высадки», сказал старик. «Что случилось?»

«Наш пилот по ошибке высадил нас возле Красного озера», сказал я ему. «Нам пришлось добираться сюда, как уж смогли, на свой страх и риск».

Девушка впилась в меня своими изумрудными глазами: «И что же вы тут забыли?»

«А вы кто такая?», спросил я, не столько как разведчик, сколько для того, чтобы перевести наш разговор на менее формальную основу.

«Возможно, твой злейший враг». Она подошла ко мне ближе и встала прямо передо мной. Я вдруг вспомнил о том, в каком позорном состоянии я находился, и о сопутствующем запахе, исходившем от моих коленей.

«Я не такая доверчивая, как мой отец», продолжала она, и ее мрачное угрожающее поведение подтвердили для меня ее настрой. «Еще раз спрашиваю, зачем вы сюда прибыли?»

И вот тут уже настал мой момент объясниться. Обмен нашими подпольными формальностями закончился, и я, наконец, получил возможность выступить с речью, которую я репетировал с того дня, как познакомился в клубе Сент-Джеймс с Гаем Гиббонсом, и он поинтересовался у меня, не хочу ли я поступить на службу в SOE[8]8
  Управление специальных операций (англ. Special Operations Executive), сокращённо УСО (англ. SOE) – британская разведывательная служба времён Второй Мировой войны, действовавшая в 1940–1946 году и занимавшаяся диверсионно-разведывательной деятельностью на территориях, захваченных гитлеровской Германией и ее сателлитами, и оказывавшая помощь силам Сопротивления. – Прим. переводчика.


[Закрыть].

Я встал, чтобы начать свою речь. Мои мокрые штаны прилипли к бедрам самым неудобным образом. Я старался не обращать внимания на свое отвратительное состояние и сконцентрироваться на том, что говорю.

«Я прибыл сюда, чтобы обеспечивать оперативную связь между вашим местным сопротивлением и Великобританией».

«И на фиг ты нам тут нужен?», снова встряла девушка.

«Пожалуйста, не перебивайте». Я боялся, что если она это опять сделает, то я потеряю нить своей заученной речи, и мне придется начать все сначала. «Нам известно, что в Первой Мировой войне немцы уступили только благодаря падению морального духа и развалу экономики, вызванному британской морской блокадой, в дополнение к обычной войне. Мы уже видели, что организованные движения сопротивления на оккупированной врагом территории, наподобие таких организаций, как Шинн Фейн в Ирландии и китайских партизан, действующих против японцев, могут оказать огромное влияние на такое состояние морального духа».

«Пока что вы только перевозите уголь в Ньюкасл». С каждой минутой она становилась все менее привлекательной.

«Эээ… британская блокада… организованное сопротивление… Ирландия… Ах да, и вот мы в SOE составили план по снабжению и мобилизации тайных армий по всей Европе. Во-первых, чтобы сковать силы Оси [гитлеровской Германии и её союзников], когда в конечном итоге произойдет вторжение».

«А что же будет до того, пока не наступит это желанное “когда”?» Она превратилась в натуральную какую-то затычку.

«Разжечь и раздувать пламя восстаний на порабощенных землях Европы, используя различные методы, включая промышленные и военные диверсии и саботаж, волнения и забастовки на предприятиях, непрекращающуюся пропаганду, нападения на предателей и лидеров нацистской Германии, бойкоты и беспорядки, а также проводить операции стратегического значения». Я был горд тем, что у меня получилось протараторить все важное без ошибки.

«Миленькая небольшая лекция». Она язвительно улыбнулась.

Несмотря на мое раздражение оттого, что она меня немного утомила, я должен признаться, что испытал какое-то одурманивающее потрясение моего либидо, когда она сочла меня достойным этой улыбки.

«Думаю, ты заслуживаешь того, чтобы тебя погладили по головке», продолжила она, с чуть более ощутимым сарказмом. «Но в последний раз спрашиваю, зачем ты нам нужен?»

«Я могу координировать сброс с самолетов оружия и боеприпасов, и всего другого, что вам может понадобиться», ответил я. «Например, вот этот кусок угля.

На самом деле это взрывчатка, которую можно бросить в топку паровоза. И таким образом, скажем, превратить вражеский поезд в небольшую груду обломков. Или можно спрятать его в печке или в кухонной печи казармы и превратить их сон в вечный».

Трое мужчин поглядели на этот кусок угля с несколько большим уважением.

«И как ты собираешься координировать эти сбросы нам?», спросила она.

«С помощью радиостанции».

«И где эта твоя радиостанция…?»

«Эээ… в данный момент она в несколько испорченном состоянии», смущенно признался я. «По пути сюда мы потеряли ее при переправе через реку».

Она покачала головой, глядя на меня.

«Там были волки», добавил я.

«Это безнадежно, тупик», вот все, что она сказала, и сердце мое упало – в глубокую беспросветную пропасть.

«Молодой человек», обратился ко мне ее отец, чуть более миролюбиво. «Мы раньше с вами нигде не встречались?»

Он вгляделся в мое лицо своими проницательными глазами, а я, в свою очередь, всмотрелся в его.

«Нет», признался я. «Не припоминаю, чтобы мы встречались где-нибудь раньше».

«Однако», продолжал он, «описанные вами акции Сопротивления не останутся без последствий. Репрессии со стороны немецких оккупантов гарантированы».

«И мы уже стали жертвами этих последствий», добавила его дочь, и в помещении, казалось, стало холоднее и темнее. «И как раз сегодня».

И они стали рассказывать мне о событиях на празднике дня Святого Георгия в Брашове, о появлении на нем некоего майора Рейкеля и о том, как он тут же стал зверски уничтожать население.

А пока они это рассказывали, я следил за тем, как человек с позывным Ледерблака снял повязку с головы моего сержанта и весьма профессионально осмотрел его рану, отчего я решил, что он, возможно, врач.

«Рана очень серьезная», сказал он. «Я вообще удивляюсь, что вы в сознании и способны передвигаться. Что произошло?», спросил он шотландца, который тупо смотрел вдаль.

И действительно, рана оказалась даже хуже, чем когда я увидел ее в первый раз: кожа болезненно покраснела или вовсе сошла, и под ней были видны блестящие кости черепа.

«Во время нашей выброски на парашютах сержант ударился головой о камни. В километрах от назначенной зоны высадки – это был результат того, что я бы назвал, мягко говоря, отвлекшимся пилотом. И с тех пор, как он пришел в сознание, он демонстрирует некоторую умственную недостаточность, определенную сбивчивость рассудка, боюсь, у него крыша поехала».

Я коротко рассказал им об этом. (Я не стал подробно останавливаться на том, какому опасному риску для собственной жизни я подвергся, спасая сержанта из пропасти, хотя упомянул о травмах своих рук). Я добавил также краткое описание того, как мы шли с гор в обход Красного озера к Брашову, описал нашу встречу с какой-то доброй старухой, обработавшей нам раны, о том, как нам помог ее родственник, довезший нас на грузовике к месту встречи с еще одним добрым самаритянином – вместе с которым мы отправились в опасный поход через горы на лошадях, и о том, как мы потеряли нашу радиостанцию во время опасной переправы через реку.

Я не стал говорить, как за нами гналась волчья стая, чтобы не звучать излишне мелодраматично.

Старик ощупал пальцами череп сержанта бережно, но очень умело. Сержант просто сидел неподвижно, как будто ему измеряли голову для нового котелка.

«Как его имя?», спросила девушка. «Ну или позывной, если вы уж так настаиваете на этой своей дурацкой скрытности».

«Эээ…» Мне вдруг стало стыдно признаться в том, что я не знаю, как зовут сержанта. Когда мы впервые встретились с ним на египетском аэродроме, из-за шума пропеллеров самолета наши представления друг другу были малопонятными, и я не расслышал ни слова из того, что он сказал. Тогда я махнул на это рукой, думая, что у меня будет уйма времени потом, чтобы узнать о нем подробнее. Но этот момент, из-за его травмы головы, случившейся позднее, так и не наступил. С тех пор он не ответил ни на один мой вопрос, и я обращался к нему только по званию, обозначенному на его форме, до того, как он переоделся в гражданскую шпионскую одежду.

Все смотрели на меня, ожидая ответа.

«Эээ… он проходит под позывным Ренфилд», сказал я им, постаравшись это сделать как можно увереннее. Мне показалось, что я услышал, как девушка ахнула, услышав это имя, а старик как-то особенно нахмурился, посмотрев на меня. Даже не знаю, откуда взялось это имя. Хотя вообще-то знаю – меня так впечатлил этот проклятый роман, и он оказывал на меня особое влияние теперь, когда я находился в стране, где происходит его действие.

 
Кошки на крышах, на черепицах,
Кошки с сифилисом и геморроем,
С жопами, сморщенными в улыбки,
Они упиваются радостью блуда.
 

Сержант – думаю, мне придется называть его отныне Ренфилдом – запел эту срамную песенку[9]9
  Песенка неизвестного автора, для которой я изложил здесь смысл ее текста, не рифмуя. Прослушать английский оригинал можно на Ю-Тьюбе здесь. – Прим. переводчика.


[Закрыть], как школьник на концерте. Все замерли и в изумлении уставились на этого поющего петухом шантеклера, и я почувствовал некоторый стыд. Какое странное первое впечатление мы произвели на них: я в обоссанных штанах и вульгарный Фрэнк Синатра.

«Он так себя ведет», сказал я им, «после того, как ударился головой. Или же, возможно, у него была такая привычка до того, как я с ним познакомился».

А Ренфилд меж тем продолжил свою петушиную трель:

 
У бегемота, похоже,
Редки поллюции,
Но когда они происходят, то текут ручьями,
И он упивается радостью блуда.
 

«Вы врач?», спросил я профессора, пытаясь отвлечь их от этой странной выходки.

«И врач тоже, помимо всего прочего», ответил он и повернулся ко мне. «Вы сказали, что поранили руки. Дайте посмотрю».

Осторожно сняв перчатки, я протянул ему свои пораненные руки, чтобы он их осмотрел. Я не мог не вздрогнуть, когда он удалил с них припарку, наложенную старухой.

«Кожа содрана серьезно», констатировал старик, осторожно ощупывая мои разодранные ладони. «Ему нужно наложить свежую повязку». Старик сказал это рыжеволосой девушке. Она кивнула и стала подниматься вверх по лестнице.

«Я вытаскивал сержанта из пропасти со скалы на парашютных стропах, и в руках у меня скользил нейлон», сказал я ему. «Я не мог его выпустить, иначе он бы упал и разбился насмерть, это уж точно».

Рыжая вернулась, вручила отцу бинты и стала прочищать сержанту рану, прикладывая ватные тампоны, чем-то смоченные, по запаху, видимо, меркурохромом.

«Похоже, у вас был еще тот походик», заметила рыжая, и я почувствовал, что покраснел.

«Что это за мазь?» Старик тронул пальцем пасту, которой были покрыты мои ладони, и понюхал ее.

Я объяснил ему, что та пожилая женщина в горах была так добра, что наложила мне на руку какую-то припарку. Он восхищенно улыбнулся и сказал мне, что руки мои очень неплохо заживают, и, к моему удивлению и радости, я обнаружил, что это действительно так. Он стал меня расспрашивать об этом, и я описал ему снадобье, примененное этой старушкой, а он в ответ сказал мне, что изучал местные народные лекарственные средства, пока его исследования не были прерваны войной.

Закончив с моими руками, он вновь принялся за Ренфилда. При содействии девушки он зашил рану и очень профессионально перевязал сержанту голову. Что было значительно лучше по сравнению с моими любительскими усилиями.

«У вашего спутника тяжелая черепно-мозговая травма. Здесь мы ничего не сможем с этим поделать, и не думаю, что какая-либо местная больница или врач способны справиться с таким случаем. Но эта опасность гораздо меньше той, если он начнет петь свои серенады и скабрезные арии персоналу какой-нибудь румынской больницы на английском языке и таким образом раскроет свое происхождение. Он будет тут же арестован», сказал он. «Мой совет – оставить все как есть, и надеяться на лучшее. Он может сам собою выздороветь».

Тут, как по сигналу, Ренфилд вновь затянул свою песенку:

 
У страуса очень прикольный член,
И не часто он трахается этим своим фитилем,
Поэтому, когда он трахается, он сует его очень быстро,
Упиваясь радостями блуда.
 

К этому моменту новизна стерлась, и никто больше уже не смотрел в изумлении на сержанта. Но ему было все равно. Думаю, он пел только для собственного удовольствия.

Профессор переключил свое внимание на рану у меня на колене, полученную при падении в реку. Он не выказал ни малейшего отвращения, задирая мне штанину, всю в моче, и я был крайне благодарен ему за его такое профессиональное отношение. Он сказал мне, что нужно будет прочистить рану и, возможно, потребуется наложить несколько швов. И пообещал мне душ и смену одежды.

Голова у Ренфилда была вся забинтована, как у Тутанхамона, но он глядел на всех, радостно сияя улыбкой идиота.

 
Ну а ты по утрам тащишься от стояка
(Это мочевой пузырь давит на предстательную железу),
И у тебя нет женщины, так что дрочи вручную,
Упиваясь сладостным блудом.
 

К моему изумлению, профессор вместе с рыжей разразились громким хохотом на этой последней строфе, остальные тоже присоединились к общему смеху. И я тоже.

Старик повел нас вверх по лестнице, и по пути я попробовал задать вопросы относительно сегодняшнего вторжении эсэсовцев. Они подробно рассказали мне о событиях на брашовской площади, о массовом убийстве гражданского населения и о том, как мэр был пронзен штыками. Я был потрясен молчанием, воцарившимся после рассказа об этих варварских убийствах. Все погрузились в скорбную, мрачную тишину.

Зачастую это единственное, чем мы можем почтить умерших – почтительным скорбным молчанием. Но в случае с дочерью профессора все было совсем не так. Лицо ее помрачнело, и она тихо сказала: «Я убью их. Каждого из этих сволочей. Убью их всех».

Именно в этот момент я понял, что влюбился.

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО

(Дипломатической почтой)

ДАТА: 25.4.41 КОМУ: ОБЕРГРУППЕНФЮРЕРУ СС РЕЙНХАРДУ ГЕЙДРИХУ.

ОТ: МАЙОРА СС ВАЛЬТРАУДА РЕЙКЕЛЯ.

Контроль над местным населением Брашова установлен. Румынские военные дали нам полный карт-бланш. Приступлено к искоренению структуры сопротивления. Задержание подозреваемых и использование различных методов допроса в конечном счете обеспечат и выход на их руководство.

Одновременно проведены публичные демонстрации нашей принципиальной позиции в отношении любых возможных актов мятежа.

Хайль Гитлер.

ИЗ ВОЕННОГО ДНЕВНИКА ДЖ. ХАРКЕРА

(Расшифрованная стенография)

27 АПРЕЛЯ 1941 ГОДА.

Эта эсэсовская сволочь, некто майор Рейкель, еще раз, и с еще б; льшим зверством, продемонстрировал свою жестокость в отношении преследований всех, кто связан с Сопротивлением.

На следующее же утро после кровавой расправы в Юрьев День эсэсовцы провели облавы на девять домов, и в общей сложности пятнадцать мужчин, как молодых, так и стариков, были доставлены в Ратушу и брошены в подвал. Всю ночь были слышны вопли и плач собравшихся на улице женщин – матерей, жен и дочерей. Стоны и крики от боли изнутри смешивались с воем этих безутешных женщин снаружи, сливаясь в горестный мадригал, мучивший любого, кто его слышал.

Один из этих людей, схваченный дома прямо на глазах перепуганной до смерти матери, молодой парень по имени Вуя, действительно являлся членом местной партизанской ячейки. Немцы нашли несколько пар форм румынской армии, спрятанных под полом его курятника, а также тайник с оружием в заброшенном колодце на принадлежавшем ему участке.

В SOE во время подготовки нас учили, что под пытками ломаются все. Без исключения. Так что вопрос лишь в том, как долго вы сумеете продержаться. Но в то же время каждый обязательно должен молчать до тех пор, пока он в силах, чтобы дать время своим соратникам скрыться.

Вуя заговорил через день. Сопротивление организационно к этому уже было готово, создав независимые друг от друга ячейки из двух и трех человек на низшем, первичном уровне. Вуя выдал имена. Одного из них, по имени Жигмонд, вытащили из его мясной лавки, прямо в окровавленном фартуке. Ему было приказано бежать, но он повелся на миф, что такой сильный человек, как его дорогой друг Вуя, способен выдержать все, что могут сотворить с ним нацисты. Это обстоятельство, а также его бизнес и большая семья заставили его остаться в городе, и он не поддался никаким мольбам скрыться.

Шмайсер и гранаты, которые Жигмонд спрятал в туше свиньи, были у него конфискованы в качестве дополнительных доказательств, если таковые вообще были необходимы, его вины.

Третья ножка треножника их ячейки выполнила приказ, бежав в другую партизанскую группу на север, избежав ареста. Он ушел всего за несколько часов до появления нацистов у его мастерской по обивки мебели.

Рейкель, должно быть, решил, что выжал из этих двух несчастных всю ту информацию, какую только мог. Через два дня после того, как их схватили, их обоих, и Жигмонда, и Вую, показательно провели через весь город, а затем привязали стоя к пулеметному станку, установленному на платформе трехчетвертного грузовика [грузоподъемностью в три четверти тонны – Прим. переводчика]. Об этом тут же стало известно всему городу, и даже мне разрешили не прятаться и понаблюдать за развернувшейся затем публично устроенной трагедией:

Профессор, его дочь и я вместе прошли пешком небольшое расстояние от их дома, около полумили, до пересечения двух дорог, где собралось множество местных жителей. Над нашими головами на телефонных проводах расселась стая ворон, словно они тоже намеревались смотреть на сцену казни. Я старался не воспринимать это предзнаменование слишком серьезно. И это оказалось моей ошибкой. При приближении нацистского грузовика и сопровождающих его машин птицы взлетели, закружившись над нашими головами, как какие-то предвестники смерти из произведений Э.А.По.

Лица обоих несчастных были окровавленными, распухшими, все в синяках, кровоподтеках и ссадинах, лицо Вуя было особенно настолько вспухшим от кровотечений, что глаза его превратились в какие-то две узкие щели. Руки у них были искалечены, вывернуты и переломаны, пальцы совершенно неестественным образом изогнуты.