Текст книги "Дракула против Гитлера (ЛП)"

Автор книги: Патрик Шейн Дункан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 34 страниц)

В промежности на штанах у них были видны крупные пятна крови, причина их появления была не совсем ясна, но заставляла представить себе самые ужасающие вещи.

Жигмонд пытался держать голову высоко и демонстративно дерзко, но то ли сил у него не было, то ли боль подвела, и он начал сползать вниз по шесту, на котором он был привязан. Два охранника за волосы подняли его обратно в вертикальное положение. Вуя стоял, опустив голову, глядя под ноги в пол, если ему вообще было что-то видно сквозь опухоль. Была ли эта его поза вызвана его моральным крушением, или его стыдом или измученностью, сказать было невозможно.

Часть горожан, стоявших у дороги, смотрели на них, некоторые отводили глаза, некоторые вообще отворачивались. Невозможно было понять, было ли поведение последних продиктовано отвратительностью этого действа или же протестом против унижения этих двух храбрых людей, двух несчастных, обреченных душ, которыми они действительно в те минуты являлись.

Процессия – две немецких военных машины спереди и сзади грузовика – остановилась у одного из перекрестков главной въездной магистрали в Брашов с севера.

Здесь в землю были вбиты колья, и обе жертвы были к ним привязаны, по рукам и ногам, распростертым в стороны таким образом, что их тела перекрывали узкую дорогу.

К этому времени движение остановилось, и на дороге встало шесть или семь машин. Никто даже не смел жаловаться. Оцепление из вооруженных нацистов было вполне способно отбить охоту к любым протестам. И поэтому мы просто стояли и ждали, в основном молча, лишь иногда были слышны приглушенные голоса, как будто присутствовавшие находились в церкви, а не под пасмурным весенним небом.

Прибытие майора Рейкеля, о котором я был уже много наслышан, оживило толпу. С каждой минутой количество собравшихся росло. Из остановленных машин стали выходить пассажиры, посмотреть, из-за чего их задерживают. Стали подходить местные жители из близлежащих домов, узнать, в чем дело. Майор прибыл на сильно шумевшем полугусеничном грузовике.

Я стоял на пастбище, вместе с тридцатью или сорока другими зрителями, ощущая себя ёжиком среди новорожденных котят. Я чувствовал себя еще очень неловко в новой подпольной маскировке – поношенных мешковатых штанах и кожаном пальто, которое висело на мне, как палатка без шестов. Но майор, стоявший высоко на машине, не обратил на меня никакого внимания.

Рейкель – меня проинформировали, что это и был тот самый зверюга, устроивший кровавую расправу на центральной городской площади, – с властным видом вышел из своего полугусеничного грузовика и подошел к двум партизанам, распростершимся на дороге и перегородившим по ней проезд. Он не сказал ни слова, а лишь бегло осмотрел их, с еле заметной улыбкой на своем холодном лице, а затем просто вернулся к своей машине и забрался на нее. Вновь встав на ней, выпрямившись во весь рост, он кивнул своему лейтенанту.

Этот лейтенант, по имени Гут, крикнул собравшейся толпе: «Пусть это станет предупреждением. Любая террористическая деятельность будет наказана. И не только конкретные преступники. Граждане, которые позволят этим повстанцам скрываться среди вас, будут наказаны по той же квоте, установленной вашим бывшим мэром.

То есть каждый седьмой». Затем он подошел к первому стоявшему в очереди автомобилю. Это был большой двухтонный безбортовой грузовик, которым управлял какой-то бородач.

«Поезжай», приказал лейтенант водителю.

Этот мужчина посмотрел из кабины на двух людей, лежавших прямо у него на пути. Объехать их было невозможно, так как с одной стороны дороги была крутая канава, а с другой ее ограничивал высокий бордюр. Водитель покачал головой.

Нацист поднялся на подножку, достал пистолет и приставил ствол к виску непокорного водителя. Бородач включил низшую передачу. Машина медленно покатилась вперед.

Вуя и Жигмонд повернули головы и увидели приближающиеся колеса, большие, черные, шипованные покрышки.

«Быстрей!», закричал Жигмунд.

Водитель закрыл глаза и с силой нажал на педаль. Двигатель взревел, и огромный механический зверь рванул вперед.

Массивные колеса переехали людей.

Водитель, со слезами на закрытых глазах, вздрагивал при каждом подскоке.

Раздался крик – одной из жертв, кого конкретно, было сложно понять. Послышались и гневные протесты из числа зрителей.

После того, как немец спрыгнул с подножки, водитель, увеличив скорость, помчался дальше, стремясь, полагаю, оставить весь этот кошмар позади.

Следующая машина была вынуждена сделать то же самое, затем следующая и так далее. Изуверские упражнения в терроре продолжались снова и снова, до тех пор, пока обе жертвы не превратились в кровавые мокрые места на дороге. Один из водителей, молодой человек с глубокой заячьей губой, закричал самому себе, проезжая этот небольшой отрезок.

Рейкель наблюдал за нами с довольным и практичным видом, а затем уехал, сделав свое дело и донеся населению свою мысль. Толпа свидетелей рассеялась, как утренний туман под взошедшим ярким солнцем.

Когда я направился вслед за Ван Хелсингами обратно к загону своего обитания в подвале, старик, мой связной, и его такая раздражительная, но соблазнительная дочка остановились поговорить с двумя людьми, притаившимися в тени большого вяза.

Я тоже остановился вместе с ними, желая попросить профессора попытаться связаться с Лондоном и попросить сбросить мне с самолета новую радиостанцию. Но общее настроение было очень мрачным, в подлинном смысле этого слова, и я решил не поднимать эту тему. Мы все посмотрели друг на друга.

«Предупреждение, они сказали», произнес один из этих людей. «А больше похоже на показательную жестокость».

«Это нам показали анонс, образчик грядущего мира», сказал профессор.

«Вы должны согласиться, Ван Хельсинг», сказал другой. «Настало время черепахе втянуть голову».

Ван Хельсинг! Я остолбенел. Эти слова прозвучали как ведро ледяной воды, которым плеснули мне в лицо. Остальную часть разговора я даже не слушал, после того как это имя эхом пронеслось у меня в мозгу, словно крик в туннеле. Ван Хельсинг!

На обратном пути к коттеджу я пребывал в полусумеречном, ошеломленном состоянии. Ван Хельсинг! Я не в силах был оторвать глаз от старика перед собой. Представьте себе, если бы персонаж какого-то мифа и легенды материализовался прямо перед вами, и как будто внезапно предо мной возник бы Улисс или король Артур и пригласил бы меня отужинать вместе. Ван Хельсинг! Голландский врач, философ, литератор, юрист, фольклорист, педагог. Коллега моего деда. Герой Книги!

Когда мы добрались до их дома, мне сказали опять вернуться в подвал, и я это сделал, хоть и неохотно. Кому захотелось бы покинуть общество Алого Первоцвета?[10]10
  Герой, спасающий других от смертельной опасности, по прозвищу героя популярного в свое время романа баронессы Эммы Орци «Алый Первоцвет» (1905 г.), подробнее о нем см. в Википедии. – Прим. переводчика.


[Закрыть]

Но я пошел.

В ошеломленном состоянии я спустился по лестнице в подвал и обнаружил там Ренфилда (теперь именно так его все и называли), в компании с теми тремя, которые нас схватили. Пол в этом помещении был грязным, тут пахло землей и луком со стеллажей, на которых хранились овощи. Полки на них были уставлены банками с домашними вареньями и консервами, другие – инструментами, банками с гвоздями и разными другими мелочами, запчастями для велосипеда. Единственным воздушным выходом тут был угольный желоб, окон не было, стены из гладкого речного камня. В центре подвала было сыро, там стояло несколько разномастных стульев, небольшой стол, на котором красовалась бутылка вина, покрытая калейдоскопом капель воска, и две раскладушки, которые были принесены сюда специально для нас с сержантом.

Темно и мрачно, по большому счету, однако не скажу, что неудобно, учитывая тот факт, что еще пару дней назад я думал, что меня ожидает лагерь для военнопленных, а то и еще что-нибудь похуже.

«Покажи-ка нам свои игрушки», сказал один из них, назвавшийся Хорией. Никто из них пока что не раскрыл своих настоящих имен, только свои позывные, по-прежнему соблюдая в отношении нас конспирацию.

Ранее я уже успел немного поболтать с Хорией и двумя другими парнями, Клошкой и Кришаном, моими похитителями. Они все были так привязаны друг к другу, как будто были тройняшками. Хория был невысокого роста, он щеголял довольно впечатляющими сталинскими усами, одно крыло у которых постоянно свисало, отчего его лицо казалось немного кривым. Он носил берет – подозреваю, не из-за того, что он был так хорошо пошит, а чтобы скрыть избыток лысой кожи на голове в северной империи. Он был убежденным коммунистом, воспитанным в этом духе в Советском Союзе.

Клошка был его полной противоположностью: он был высоким, постарше, с седыми и коротко остриженными волосами, как щетина на щетке стоявшими прямо, с лохматыми бровями, изгибавшимися вверх, к его вдовьему мыску, и прямой, почти стальной осанкой, как и подобает бывшему члену «Железной Гвардии», легендарному Румынскому Легиону Михаила Архангела – религиозным фанатикам, которые открыто исповедовали мученичество. Они убили четырех премьер-министров еще до прихода к власти Антонеску, который их распустил, и многие из них были брошены в тюрьмы.

У третьего, Кришана, лицо было смуглым, цыганским, с постоянной черной щетиной, а глаза прищуренные, как будто он вглядывался внутрь накуренной, полной дыма комнаты. Казалось, он всегда был готов рассмеяться, и он действительно часто смеялся, сверкая золотыми зубами, как сокровищами Али-Бабы в темной пещере.

У этих людей не было ничего общего. И при других обстоятельствах они вообще-то могли бы воевать друг с другом, но в данный момент их объединяло одно – ненависть к нацистам и/или Антонеску. То, что произойдет между ними после войны, сейчас было страшно даже представить себе, но теперь они являлись пока союзниками.

Под мрачноватым светом лампочки над головой я открыл свой вещмешок и устроил им небольшое шоу своих безделушек, которыми снабдили меня мои дорогие друзья из научно-исследовательских отделов SOE, а также нескольких предметов, которые дал мне мой американский помощник по УСС для того, чтобы «испытать их в полевых условиях» для своего собственного шпионского бюро.

Среди них была моя трубка, которая могла прилично дымить, при подходящей возможности, но кроме того, при повороте стрежня, она стреляла пулей.

Я продемонстрировал им невидимые чернила, без которых не обходится ни один секретный агент. Миниатюрный фотоаппарат размером с наручные часы и замаскированный под таковые. Пистолет Welrod с глушителем. Черный Джо, взрывчатку под видом куска угля. Их особенно позабавило аналогичное устройство в виде куска конского навоза.

Вся троица пришла в восторг от сигарет, обработанных ацетатом тетрагидроканнабинола – экстрактом индийского гашиша, которая по идее должна действовать как сыворотка правды. Идея заключалась в том, чтобы при общении или на вечеринке дать такую сигаретку противнику и после этого выжать у него необходимую информацию.

Кришан хотел опробовать одну из них на Хории, чтобы узнать, действительно ли он пользуется благосклонностью со стороны некоей Флоареи, но я вынужден был отказать, поскольку мой запас был ограниченным.

Наконец, я преподал им небольшой наглядный урок, нарисовав на земляном полу какой-то палочкой схему, как использовать карманную ручку-запал (капсюль-предохранитель), с зажигательной смесью и задержкой по времени. В SOE ее называли карандашом времени, и каждый из них можно было настроить на взрыв, отстоящий по времени от десяти минут до тридцати дней. Для этого нужно было лишь нажать на выступ на этом устройстве, чтобы выпустить кислоту, разъедавшую провод. И когда проводок обрывался, внутри детонировал запал, воспламенявший прикрепленную взрывчатку.

У нас состоялась довольно оживленная дискуссия по поводу практичности и возможного применения этих различных дьявольских инструментов, они курили свои окурки, а я пытался поддерживать огонь в своей трубке дольше тридцати секунд. У меня еще оставалась небольшая коробочка с табаком «Аркадия». Мы распили бутылочку посредственного токайского, который Клошка буквально материализовал из своего кожаного пальто, как фокусник, достающий кролика из шляпы.

Они пришли в полный восторг от моей небольшой презентации, и хотели, чтобы я продемонстрировал им действие и всего остального. Но поскольку число таких безделушек у меня было ограничено, а радиостанции, чтобы попросить прислать мне еще, не было, я отбоярился от них по поводу наиболее опасных разработок и дал им возможность поэкспериментировать с невидимыми чернилами, добавив, что подходящей заменой им могут быть молоко и моча. Это повлекло за собой опробование всех трех жидкостей. В результате вскоре в воздухе стал ощутим запах спаржи, и я воспользовался этой возможностью, чтобы сделать новые записи в этом дневнике.

Ренфилд же меж тем был занят собственным вещмешком, в котором содержалось несколько коробок гелигнита [взрывчатое вещество на основе нитроглицерина – Прим. переводчика], капсюли-детонаторы, бикфордовы шнуры, предохранители, детонаторы и катушки с проводами. Я посматривал на него, следя за тем, как он обращается со взрывчаткой, которой вполне хватило бы, чтобы уничтожить дом, в котором мы поселились, но он действовал, казалось, настолько аккуратно и здраво, как будто полностью отдавал себе отчет в своих действиях, и как будто используя все свои умственные способности. Он бережно проверял каждый капсюль, тщательно обращаясь с ним, как часовщик, и возвращал каждую металлическую трубочку на положенное ей место в специально сконструированном ударопоглощающем ящике.

Гелигнит, сама по себе мощная взрывчатка, был безвреден, пока в него не вставят взрыватель, и он проявлял должную осторожность, держа его отдельно и подальше от запалов.

Это занятие, казалось, его успокоило, и вместо того, чтобы распевать одну из своих гадких частушек, он довольно гудел себе что-то под нос, как трудолюбивая пчела. Мне показалось, что я узнал мелодию «Бу-бу, детка, я шпион». Неужели, каким бы ослабленным от ранения он ни был, у него все же сохранилось чувство юмора?

…………………………

Пока он был этим занят, мысли мои вернулись к моему ошеломляющему открытию – Ван Хельсингу.

В детстве я остро чувствовал, что с моей семьей связана какая-то мрачная тайна, Нечто, о чем мы никогда не должны говорить. Мои отец и мать были непреклонны в том, что Книга и все, что с ней связано, являлись в нашем доме запретными темами. Естественно, самого существования этого табу оказалось достаточно, чтобы оно возбудило во мне подростковое бунтарство. Поэтому я стремился разгадать эту тайну всеми возможными способами. Мой дедушка, источник этой тайны, обнаружил этот мой интерес, альбом для вырезок, который я прятал под кроватью, во время одного из моих посещений его дома, где я часто гостил. Я усердно заполнял его обзорами фильмов, журнальными статьями и разнообразными материалами, всем, что я мог найти относительно Книги и Фильма. Если отношение моей матери и отца к этой теме о чем-то мне говорило, то я мог ожидать от него серьезного осуждения и наказания.

Но, воздавая должное уму и проницательности деда, вместо наказания и дальнейших строгих внушений, старик раскрыл мне свою тайну, и между нами возникло как бы некое тайное общество из двух человек, и он так ничего и не сказал моим родителям о том, что доверил мне тайну своего прошлого.

Не было никаких документов, никаких доказательств, подтверждавших ее истинность – только Книга, шрам на лбу моей бабушки Мины и содержимое моего альбома, несерьезные размышления о популярной художественной литературе. Я ловил каждое его слово, когда он стал рассказывать мне о событиях, трагических и иного рода, которые произошли так много лет назад. Я знал эту историю наизусть, и я настолько вжился в нее, словно я лично участвовал в тех событиях. Его версия этих событий часто отличалась от книги – например, шрам моей бабушки, который в опубликованном изложении чудесным образом исчез, но на самом деле я видел его каждый день, он лишь всегда у нее был прикрыт челкой.

В целом обе этих версии оставались верными, по крайней мере, в общем изложении событий, пусть и не в некоторых деталях. И все же, из-за этих разночтений, как мне кажется, я всегда немного в ней сомневался, думая порой, что все это может быть просто мистификацией, каким-то развлечением для моего любимого дедушки, чтобы подружиться со мной и привязать меня к себе, возможно, какое-то случайное сходство имен, которым он воспользовался, а я, доверчивый ребенок, в это поверил. Это крохотное, но придирчивое сомнение всегда грызло уголок моего разума, как крыса головку сыра.

Но теперь у меня было живое тому подтверждение! Ван Хельсинг! Еще один человек, связанный с теми событиями. И притом в стране, где все это и произошло!

Меня сжигало любопытство.

Я услышал, как открылась дверь в подвал, и голос его дочери объявил об ужине. Мы поднялись наверх, где на обеденном столе была накрыта приятная и сытная трапеза. Его дочь, Люсиль – наконец-то она назвала свое имя – приготовила итальянский ужин из лапши с соусом песто, форели из местных речушек, хрустящего хлеба из овсяной муки и оливкового масла, в которое можно было его макать. Вино, десертное «Котнари», 1928 года, более чем заслуживало своего названия

– «Цветущая Румыния».

Их дом был небольшим саксонским коттеджем, с тремя спальнями наверху и современными ванными комнатами. Нижний этаж также был переделан на современный лад, там располагалась обширная библиотека профессора и отдельный кабинет для медицинского осмотра и оказания помощи. Мебель была самых разных стилей и эпох, и в каждой комнате было множество предметов, собранных, как я полагаю, во время странствий Ван Хельсинга по всему земному шару. Этих диковинных вещей было предостаточно: чучела животных, засохшие сморщенные головы, каменные глыбы с иероглифами, древние кувшины. Он также, по-видимому, питал пристрастие и к современным устройствам, от стереоптиконов [проекторов для слайдов] до электрических массажных инструментов. Помимо впечатляющей библиотеки, во всех комнатах на всех, какие только возможны, местах лежали книги и журналы, даже на кухне и в туалете. К звукозаписывающим устройствам, казалось, старик питал особое пристрастие; проволочные и восковые самописцы и фонографы самых разных типов и фирм-производителей вынужденно складировались в одном из углов гостиной на первом этаже.

Когда мы обедали, в камине пылал и, треща, вспыхивал сильный огонь, с глухим ревом отправлявшийся в дымоход. Тело мое прониклось таким теплом, навевая сонливую вялость, что мне пришлось отодвинуться от огня подальше.

Во время трапезы профессор, который ел довольно умеренно, показал всем листовку, которую немцы развесили по всему Брашову. Она была на румынском языке, и в ней объявлялось, что в регионе отныне действует военное положение, введен комендантский час, который вступает в силу немедленно, и предупреждалось о том, что любое нарушение порядка или «действия, направленные против цивилизованного и мирного принудительного обеспечения военного режима, немедленно столкнутся с серьезными мерами справедливого возмездия и закона».

«Справедливости и закона», прошипела дочь.

«Они что, думают, это нас остановит?», с вызовом воскликнул Хория.

«Многочисленные другие репрессивные меры, такие, как кровавая расправа на площади, обратят народ против нас», предупредил Клошка.

Кришан кивнул: «Нельзя подвергать риску жизни ни в чем неповинных людей».

«И что вы собираетесь делать?», спросил я Ван Хельсинга. Я не отрывал глаз от этого человека, надеясь при удобной возможности задать ему множество вопросов, роившихся у меня в голове.

«Должен собраться Совет, на нем и рассмотрим наши дальнейшие шаги», ответил он.

«Мне кажется, когда-то очень давно вы были знакомы с моим дедом, Джонатаном Харкером, из Эссекса», решился я, наконец, открыв дверь, которая так долго была для меня закрыта.

«Боже мой!», воскликнул он и уронил вилку. После чего он стал вглядываться в черты моего лица, подобно тому, как заблудившийся человек рассматривает карту.

«Ну конечно! У вас его глаза, нос, подбородок. Как поживает… ваш дедушка, говорите? Боже, годы, годы летят… Как он? Он ведь был юристом, если я правильно помню».

«Да, но он оставил юридическое поприще и стал викарием после ваших… приключений. Англиканской церкви, конечно. С ним все в порядке. Он очень живой для своего возраста, когда мы последний раз с ним виделись».

«А ваша бабушка? Вильгельмина, верно?»

«Да, хотя ее так никто никогда не называл – все называли ее Миной. Она ушла от нас навсегда в 36 году. Грипп». Я вспомнил доброе лицо моей бабушки, как всякий раз, когда она отбрасывала челку, свисавшую у нее над бровями, я мельком видел шрам у нее на лбу, след от облатки, и жуткую историю, приключившуюся с ней, моим дедушкой и этим человеком.

«Мне очень, очень жаль. Ах, замечательная, чудная Мина, жемчужина среди женщин. Жизнерадостная и красивая девушка. Такая умная. И проявившая большую храбрость во время того, что вы назвали нашим “приключением”».

«Я горжусь тем, что ее девичья фамилия является моим вторым именем, Джонатан Мюррей Харкер, сэр».

И я протянул ему свою руку. Он пожал ее, и я ощутил его кожу, сухую, как осенние листья, длинные и тонкие пальцы. Но пожатие его руки было крепким для человека его возраста. Сколько ему было лет? Внешне он был полон жизненных сил и жадного до знаний разума.

«Подумать только, после стольких лет, и так случилось, что мы встретились, здесь…» Он изумленно покачал головой.

«Не такая уж это и случайность, сэр. Я сам просился сюда, даже боролся за это, вообще-то. Когда я был еще мальчишкой, я сидел на коленях у дедушки, и он рассказывал мне о событиях, выпавших вам на долю с ним, вместе с Миной и тем другим молодым человеком, Моррисом, доктором Сьюардом, бедной Люси…»

Я вдруг понял, почему его дочь, Люсиль, была наречена таким именем. Никто не обмолвился ни словом на сей счет. Я взглянул на Люси. «Люсиль» было слишком формальным именем для такой амазонки. Я немного смутился, но она лишь улыбнулась мне. Мне кажется, я почувствовал какое-то новое уважение или интерес с ее стороны к моей персоне, и я не мог не чувствовать себя теперь увереннее под ее взглядом.

«Люси Вестенра[11]11
  В тексте Дункана ее фамилия указана как «Westerna», но при переводе сохранена фамилия из оригинала Стоукера – «Westenra». – Прим. переводчика.


[Закрыть]…», задумался профессор. «Бедная, бедная Люси». Он на мгновение словно оказался в объятиях Мнемозины.

«Меня назвали в ее честь», сказала Люси, скорее, чтобы заполнить кратковременную паузу своего отца.

«Названа в честь той, которую я потерял равно как из-за своих собственных ошибок, так и из-за хищнического нападения со стороны сил зла», сказал Ван Хельсинг, и плечи его опустились в грустной печали, показывавшей, что прошедшие с тех пор годы не смягчили его скорбь по этому поводу.

«Пока мне не ясно, благословение это или проклятие», сказала Люси. «Пока еще».

«Ты нашла свой собственный путь, милая». Ее отец положил свою ладонь ей на руку, и она нежно взглянула на него. «Иногда он был извилистым и пролегал по разным уголкам земли, он был усыпан разбитыми сердцами у твоих ног вместо брусчатки, но ты самостоятельная девушка, в этом нет никаких сомнений».

Я повернулся к ней и собрал все свое мужество, возможно, благодаря вину.

«Значит, вы некоторое время путешествовали?», спросил я ее.

«Мой отец, надо отдать ему должное, поощрял во мне дух космополитизма и да, поэтому я много путешествовала. Я училась в Швейцарии, Испании, даже в Англии».

«Ни одно учебное заведение не в силах было вытерпеть ее поведение дольше семестра». Ее отец покачал головой.

«Мое поведение», – ее глаза были устремлены на меня, когда она это говорила, и я не мог не поразиться этим пронзившим меня зеленым взглядом, – «являлось реакцией на средневековое схоластическое мышление этих учебных заведений и столь же устаревший взгляд на то, что женщина должна или может делать. Узколобые академические зануды и кретины. Особенно в Англии».

«И после обучения, вы вернулись сюда?», спросил я, пытаясь ее успокоить.

«Ненадолго. Я путешествовала по миру. Некоторое время жила в Берлине, Париже. Ах, Париж… Париж… стал моим разочарованием. Затем я поехала в Северную Америку.

В Нью-Йорке было весело. Я недолго была там участницей танцевально-хоровой группы в одном ужасном мюзикле, хотя мои танцевальные способности как у лошади за плугом. Затем я пересекла весь континент по железной дороге – там это называют странствующим поиском случайной работы – читала по дороге Эдгара Ли Мастерса, Одетса, Стейнбека, Фроста. Некоторое время я даже проработала на рыболовном судне в Саусалито, в Калифорнии. С тех пор я никогда в рот не возьму ни одной сардины. Проехала всю Центральную и Южную Америку вместе с одной португальской оперной певицей и ее жиголо в их туристическом автомобиле с ужасными рессорами и радиатором, в котором дыр было больше, чем в дуршлаге. Потом села на бродячий трамп-пароход, шедший в Индокитай, перелетела через весь Китай вместе с одной летчицей, находившейся под кайфом от опиума и Сапфо – это она была такой, а не я. Пешком прошла через Грецию и Италию и очутилась вновь в Берлине, где жила на кишевшем крысами чердаке вместе с шестью безденежными артистами, пока фашисты не сделали жизнь там невыносимой».

«Боже мой, девушка, вы прожили десять жизней!», воскликнул я.

«Она никогда надолго не садится ни на один цветок, как колибри». Профессор посмотрел мне в глаза. Возможно, в качестве предупреждения.

«Крылья мои очертаньем размыты, но клюв острый». Люси засмеялась серебристым музыкальным смехом, похожим на сладкозвучное позвякивание стаканов с водой, когда по ним играет умелая рука. От этого звука сердце мое замерло. У меня появилось похотливое, жгучее желание, чтобы она поцеловала меня своими пухленькими губами.

Ван Хельсинг с сочувствием посмотрел на меня. Несомненно, он уже был свидетелем того, как множество молодых людей подпадало под очарование его дочери.

«Она вернулась домой именно для того, чтобы предупредить меня о надвигающейся буре из Германии. И в этом отношении оказалась абсолютно прозорливой», добавил ее отец. «Ужасы во тьме витают, псы по всей Европе лают» [ «Ночи в скверные часы всей Европы лают псы» (перевод Иосифа Бродского)] «Йейтс». Я узнал эту цитату. «“Зверь, рыщущий у каждой двери и лающий на каждый заголовок”. МакНис».

«О, да вы как раз из таких», сказала Люси. «Парируете цитату цитатой. Поэзия не для дуэли, сэр».

Я вновь смутился и не в силах был встретиться с ней глазами. После ужина трое повстанцев ушли, двое из них стали прикалываться над Хорией по поводу вышеупомянутой Флоареи, сочиняя весьма подростково-вульгарные рифмы об их отношениях.

Когда я остался наедине с Ван Хельсингами, я не мог позволить себе задерживаться за столом ввиду присутствия Люси, боясь совершить какую-нибудь глупость, на которую я был вполне способен в моем тогдашнем состоянии влюбленного увлечения. В поисках убежища я очутился на своей узкой раскладушке в барсучьей норе подвала Ван Хельсинга.

Ренфилд уже спал, и мне не с кем было поделиться своим потрясающим открытием, хотя он, вероятно, вовсе не был бы в состоянии его оценить, так как в его мозгу большинство страниц склеилось. Сержант много спал; являлось ли это его обыкновением до несчастья, с ним приключившегося, я не знал, но я считал, что сон полезен для его выздоровления. Голая лампочка отбрасывала глубокие тени в углах комнаты, но я не решился ее выключить. Когда я это сделал однажды ранее, Ренфилд поднял такой шум, что мне пришлось снова ее включить. Мне показалось, что он смертельно боится темноты. И тут опять же вопрос, была ли у него эта фобия до несчастья или же после него – это мне было неизвестно.

Я лежал на туго натянутом брезенте раскладушки, глядя на старые деревянные балки над головой, и в голове моей крутились фантазийные сценарии о том, как мы с Люси конспирируем против врага. Боюсь, многие из этих фантазий напоминали голливудские сказки, где я в плаще и шляпе с полями а-ля Богарт или Брайан Ахерн целуюсь с Люси на какой-то туманной, незнакомой улице, где за каждым темным углом нас подстерегает опасность.

Эти сладкие грезы были внезапно прерваны скрипнувшей на лестнице дверью. Я увидел лишь босые ножки, но сразу же понял, что это Люси. Она спустилась по ступенькам и явилась мне, как медленно поднимающаяся занавеска. Сначала я увидел лишь нижний краешек зеленого шелкового кимоно, затем чуть больше, материал, вышитый белыми аистами с крыльями, распростертыми в свободном полете. Слабые очертания ее тела, изгиб ее бедра и подъем груди, высветившиеся в бликах отражений.

Лицо ее оставалось в тени, но свет лампочки превратил ее красноватые сбившиеся волосы в застывшие языки пламени. Черт, у меня крышу снесло от нее.

«Эй, англичанин?», прошептала она. «Ты не спишь?» Она не стала дожидаться ответа, а сочла тот факт, что я поднялся, утвердительным ответом.

«Пошли за мной», тихо произнесла она.

Я поспешно затянул ремень на брюках, который я ослабил для удобства, готовясь уснуть, и направился вслед за ней вверх по лестнице.

Не говоря ни слова, она провела меня через кухню и гостиную к лестнице, которая вела в комнаты наверх. Она подождала меня на третьей ступеньке, и когда увидела, что я действительно иду за ней, продолжила подниматься наверх. Я был полностью пленен ею, словно загипнотизирован покачиванием ее бедер под этим шелком. Мне был слышен мягкий шелест ткани, нашептывавший мне возбуждение, когда я представил себе, как ласкает этот материал ее кожу.

Она еще раз остановилась у двери, которую я посчитал ее спальней. Или, возможно, это спальня ее отца? Я запаниковал, думая, что слишком многое осмелился предположить, и что это было лишь приглашением на невинную встречу.

«Подойди ко мне, Джонатан. Приди ко мне, и мы уснем вместе», сказала она. В том, как она это произнесла, было нечто дьявольски сладкое.

Но затем я увидел борьбу у нее на лице. Она преодолела какое-то затруднение и открыла дверь. Взяв меня за руку, она ввела меня в комнату и закрыла за нами дверь. Щелчок замка, когда она повернула ключ, пронзил, словно током, мне позвоночник.

Глазами я следил за движением ее рук, когда она развязала пояс на талии, и одним лишь движением плеч халат упал с ее тела, как зеленый водопад. Она стояла предо мной во всем своем обнаженном великолепии.

Я услышал какой-то стон и предположил, что он исходил из моего собственного горла. А затем ее руки стали снимать с меня одежду. Я стоял неподвижный, не в силах никак ей помочь, парализованный вожделением. Я почувствовал какое-то одурманивающее головокружение, как будто вся кровь покинула мой мозг и ушла в какое-то иное место. Когда она сняла с меня брюки и нижнее белье, я, как и она, столкнулся с доказательствами, подтвердившими эту мою гипотезу о кровообращении.