Текст книги "Дракула против Гитлера (ЛП)"

Автор книги: Патрик Шейн Дункан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 34 страниц)

Лобенхоффер добрался до габсбургской ветки своего разветвленного австрийского дуба, когда его речитатив был внезапно прерван каким-то шумом, довольно значительным, доносившимся с площади из открытых окон. Какофония стали, лязгающей по камню, ворвалась в кабинеты мэрии, и все бросились к окнам посмотреть на источник грохота.

Ван Хельсинг увидел немцев, выкатившихся внизу на площадь. Он узнал эмблему SS и сразу же понял, что ситуация только что обострилась. Он увидел, как эсэсовцы жестко и четко вырвали из толпы всех цыган. Он увидел, как спокойно и холодно был застрелен мужчина, пытавшийся бежать – это был Траян, стойкий участник румынского Сопротивления.

Профессор стал внимательно осматривать площадь, пытаясь отыскать другого борца за свободу, Яноша. Молодой человек вернулся за стол своей матери, торговавшей венским шницелем, и занял там свое место. Янош был парнем очень пылким, быстро и остро на все реагировавшим, не факт что лидером, однако яростным бойцом.

Когда было объявлено о проведении встречи в мэрии, Ван Хельсинг отправил его на праздник. Янош вместе с тремя другими людьми должен был обеспечивать нечто вроде охраны. Ван Хельсинг предпочел бы, чтобы эту группу возглавила его дочь, но ее лицо было известно немецкому капитану и некоторым из его людей, поэтому он оставил ее дома, в тревоге расхаживать по квартире.

Янош поднял глаза, посмотрев вверх, и их взгляды с противоположных концов площади встретились. Ван Хельсинг слегка покачал головой. Янош кивнул, обуздав свои дурные порывы. Он желал только одного – убивать немцев; его сестра была изнасилована бандой нацистов в Бухаресте. Ее последующее самоубийство только подлило масла в огонь, который и без того уже горел в этом парне.

Ван Хельсинг обратил затем свое внимание на майора СС, который вышел из машины, ехавшей первой, и направился в Ратушу. Профессор и все остальные, находившиеся в залах мэрии, замолчали, слушая четкие шаги его хрустящих сапог по лестнице, ведущей в помещения мэрии. Ван Хельсинг повернулся к Лобенхофферу и с осуждением на него посмотрел.

«Прошу прощения, что не мог вам об этом сказать», извинился Лобенхоффер, совершенно неискренне. «Военная тайна».

Лобенхоффер вызвал на встречу руководителей Брашова для того, чтобы, как он сказал, сообщить им нечто очень важное, а затем, когда все собрались, стал трепать всякий вздор и толочь в ступе воду, лившуюся из его пустой болтовни. А тем временем сам раздал сигары, и Ван Хельсинг взял одну из них, хотя и понимал, что Люсиль почувствует позже на нем ее запах и начнет его отчитывать. Приняли немного хереса. Разговор тянулся до тех пор, пока не оборвался, как ириска, вытянувшаяся в слишком тонкую нитку.

И теперь это ожидание закончилось. Чем-то гораздо более серьезным, чем могло бы закончиться это ожидание, подумал Ван Хельсинг с некоторым трепетом.

Новоприбывший офицер СС строевым шагом вошел в мэрию и остановился на секунду в дверях, словно проведя инвентаризацию лиц, находившихся в помещении. Голубыми глазами, лишенными эмоций, он пробежался от одного человека к другому, словно снайпер, ищущий цели.

Капитан Лобенхоффер, поправив мундир, шагнул вперед, вытянулся в струнку по стойке «смирно» и поднял ладонь вверх в сторону майора. Они обменялись приветствиями «Хайль Гитлер»; приветствие майора было гораздо более небрежным.

«Майор Рейкель, очень рад с вами познакомиться. Наслышан о ваших подвигах в Польше».

Тот, которого звали Рейкель, лишь кивнул в ответ. Лобенхоффер продолжал:

«Как вы просили, я собрал здесь все местное руководство. Это мэр Мурешану, отец Петреску и констебль Чиорян».

Рейкель кивнул каждому по очереди. Мэр протянул ему руку, но она была майором проигнорирована, и Мурешану медленно опустил ее и прижал к боку, с таким видом, будто сама эта его конечность с сожалением вздохнула.

Лобенхоффер хлопнул Ван Хельсинга по плечу, добродушно, но с некоторым панибратством.

«А это знаменитый доктор Ван Хельсинг. До войны он создавал здесь университет».

Рейкель осмотрел профессора чуть более тщательно.

«Вы голландец?» Это было скорее утверждение, чем вопрос.

«Да», ответил Ван Хельсинг. «Я женился на местной женщине и здесь обосновался».

«Врач?», спросил Рейкель. «Ваша специализация?»

«У меня есть определенный медицинский опыт за спиной, но в основном в качестве академического интереса. У меня докторские степени в области философии, антропологии, языков и в некоторых других областях. И тем не менее, я оказываю общую клиническую медицинскую помощь местным жителям».

«Образованный человек». Рейкель повернулся к Лобенхофферу. «Капитан, вас переводят, вам приказано отбыть к генералу Шуберту в Одиннадцатую армию».

«В Одиннадцатую…?» Лобенхоффер не смог сдержать своего шока. «Бессарабия… Воевать против Советов…?»

«Да», сказал Рейкель, кивнув головой. «И немедленно».

Лобенхоффер застыл на месте, как вкопанный, просчитывая в уме свое будущее. Цифры оказались не в его пользу.

«Нет нужды мешкать», подтолкнул Рейкель упиравшегося героя поневоле.

«Но разве я вам не нужен… проинформировать вас о регионе, о местных условиях, состоянии дел с нашими операциями против сопротивления, о моем понимании ситуации…» Лобенхоффер плыл против течения, пытаясь ухватиться за какой-нибудь спасательный круг. Но Рейкель оттолкнул его, сбросив его в воду.

«Я уже проинформирован. Я прочитал ваши отчеты. Идите».

Последнее слово было произнесено как самый мягкий и в то же время самый строгий и решительный приказ, с которым когда-либо сталкивался Ван Хельсинг.

Лобенхоффер громко щелкнул каблуками, отдал честь и вышел, как человек, отправляющийся на гильотину, что было недалеко от истины. Ходили слухи, что русские собрали многомиллионную армию на советской линии фронта, готовясь к неизбежному немецкому вторжению. Пакт о ненападении был ничем иным, как тактикой затяжек и проволочек с обеих сторон, которые тем временем собирали людей и готовили технику к тому, что неизбежно должно было стать кровавой бойней.

Ван Хельсинг услышал удаляющиеся шаги капитана, спускавшегося по ступеням лестницы, а затем чихающий мотор его штатной машины и стучащий шум двигателя, когда тот уехал навстречу своей мрачной судьбе.

Рейкель повернулся к оставшимся.

«Как я уже сказал, я проинформирован о гнусных действиях террористов в вашем регионе». Он осмотрел каждого, пока говорил это: «Никто из вас, конечно, ничего не знает об этих действиях сопротивления».

«Нам ничего неизвестно», заявил мэр Мурешану. «Мы сделали всё, что было в наших силах, чтобы их остановить. Но…»

Мэр пожал плечами, и этот его жест был самым европейским. Он красноречивее всего говорил о многом.

«Всё», подтвердил генерал Сучиу.

«А зачем вам делать что-то еще?» Губы Рейкеля сложились в нечто отдаленно похожее, как показалось Ван Хельсингу, на улыбку. Рейкель положил обе руки за спину и закинул голову вверх.

«Позвольте мне разъяснить вам мои взгляды на войну», начал Рейкель. Ван Хельсинг узнал позу человека, собирающегося прочитать им лекцию, которую он раньше уже читал и другим. «Они отличаются от той теории войны, которую преподают в наших военных академиях. От благородства на поле боя. От этого самого пресловутого кодекса благородного солдата. Я учился в Гейдельберге и слышал всю эту романтическую философию войны и впитал ее в себя, как и любой молоденький курсант.

Но затем я испытал эти теории на практике. В Варшаве. И они потерпели полный крах. Да, они полностью провалились».

Рейкель подошел к открытой арке и, небрежно махнув рукой, дал какой-то сигнал своим людям внизу. Он продолжил говорить тем, кто находился в зале, стоя к ним спиной, и настолько тихими были его слова, что собравшимся приходилось напрягать слух, чтобы их разобрать, а священник даже выступил вперед и приложил руку к уху.

«Польша в корне изменила мое мнение об этих теориях. Я понял, что это все концепции прошлого, девятнадцатого века, которым суждено умереть на современном театре военных действий. То, как я пришел к этому пересмотру своих взглядов, для вас значения не имеет. Важна сама идея».

На площади раздался какой-то шум и волнение. Протестующие крики, звуки драки, вопли и вой от страха. Ван Хельсинг вынужден был сдержаться, чтобы не броситься вперед и не посмотреть, в чем дело. Ему было видно, что и другие члены городского совета также боролись с этим искушением.

Рейкель повернулся к ним лицом.

«Тотальная война. Невозможно выиграть, если вы будете притворяться, что война – это не что иное, как бойня. Тот, кто убивает больше всех – побеждает. Никаких оговорок и предостережений. Никакой пощады. Неожиданно и безжалостно. Понимаете?»

Мэр кивнул, но Ван Хельсингу было видно, что на самом деле он не совсем понимает, о чем речь. Генерал Сучиу и Чиорян последовали примеру мэра. Ван Хельсинг не увидел причин реагировать и попытался пробраться к открытой арке. Рейкель не дал ему это сделать, перекрыв профессору путь, и на лице его вновь показалась та самая тонкая улыбка.

«Например, вот это ваше сопротивление», продолжил он лекторским тоном. «В конечном итоге оно окажется тщетным и обойдется вашему народу дороже, чем он мог бы обойтись. Вопрос в том, как дать ему это понять. Быстро. С наибольшей эффективностью».

Он махнул рукой в сторону арки, как какой-то официант, предлагающий сесть за стол, приглашая всех пятерых мужчин подойти вперед и взглянуть на площадь внизу. И тут они увидели, как эсэсовцы сгоняют людей с площади и выстраивают их вдоль стен окружавших площадь зданий.

«Что все это значит—?», начал было мэр Мурешану, но был остановлен Рейкелем, заставившим его замолчать поднятием руки. После чего нацист повернулся к Чиоряну:

«Констебль, назовите мне любое число от единицы до десяти».

Ван Хельсинг почувствовал, словно в зале вдруг стало холодно, а в груди его образовалась какая-то тяжесть. Чиорян был застигнут врасплох.

«Мне, эээ…, что-то ничего в голову не приходит». Он по природе своей был вообще-то копуном-тугодумом, и уж ни в коем случае его нельзя было назвать молниеносно сообразительным. А тут его еще вдобавок парализовал внезапный страх.

Рейкель пожал плечами, как будто этот ответ не имел никакого значения, и повернулся к отцу Петреску. «Тогда вы, г-н священник. Люди вашей сферы деятельности любят числа – Святая Троица, десять заповедей, семь смертных грехов… Число, пожалуйста».

Священник соображал чуть быстрее констебля: «Я знаю, вы и вам подобные презираете все религии, кроме вашего бога – Гитлера. Но я не потерплю никаких издевательств над моей верой».

Отец Петреску выпрямился, выпятив грудь, как будто он отважно стоял у стенки перед растрельной командой. Священники, подумал Ван Хельсинг, всегда пытались стать святыми, желательно мертвыми.

Несмотря на свои дурные предчувствия, Ван Хельсинг неожиданно для себя самого вдруг обнаружил, что шагнул вперед, к нацистскому майору, взглянув ему прямо в глаза.

«Не знаю, что вы задумали, майор», сказал Ван Хельсинг, «но мы не станем играть в ваши игры».

«Возможно, у вас нет выбора». Глаза у майора заблестели от неожиданного задора. Он наконец-то нашел себе достойного соперника.

«У нас всегда есть выбор, майор», ответил Ван Хельсинг немцу на его родном языке.

«Вы говорите по-немецки? Ну конечно же. Вы же голландец. Мы же одной, родственной крови, не так ли?»

«Общего у нас с вами, майор, не больше, чем у червя и яблока, которое он заражает».

Глаза нациста погасли: «Вы, мой голландский друг, это вы назовете мне число».

«А если я откажусь?»

«Вы слышали об индийских кроватях с гвоздями? У меня имеется вариант этого трюка, который я буду рад вам продемонстрировать».

Ван Хельсинг почувствовал, как в душу его с обнаженными когтями заползает жуткий страх.

…………………………

Что делать? Что делать? Люсиль была в отчаянии, в голове у нее вихрем проносились мириады ответов. Она может броситься на площадь, спасать отца. Но между ней и им столько всех этих вооруженных до зубов людей. А у нее только один пистолет. Должно быть что-то такое, что она все же могла сделать. Что-то должно быть!

Она порылась в карманах брюк и вынула пригоршню монет, быстро их перебрав. Сколько человек находилось в мэрии? Пять. Она отобрала пять монет, достоинством в один, пять, десять, двадцать и пятьдесят леев.

Сунув оставшуюся часть мелочи обратно в карман, она положила эти пять монет на цементный пол у своих ног. Зная, что у нее нет ни должного могущества, ни опыта на то, чтобы защитить всех в мэрии, она обозначила своего отца монеткой в 50 леев.

Проведя костяшками кулачка по торчавшему гвоздю, она немного подождала, пока порез не наполнится кровью. Сначала она поцеловала пятьдесят леев, а затем прижала кровавую ранку к поверхности монетки и положила ее на пол. Бормоча защитное заклинание на ломаном португальском языке, она нарисовала кровью круг вокруг монеты. Ей потребовалось несколько попыток, так как порез не был глубоким. В мысли ее вселились сомнения, когда она читала заклинание, надеясь, что она правильно его запомнила.

Когда Люсиль была в Бразилии, она обучилась там магии макумба, у Верховной жрицы Сантерии. Похоже, это была единственная белая магия, которой владела эта очень старая женщина, за исключением разве что некоторых любовных заклинаний, и она могла обернуться самыми плачевными и ужасными последствиями, если заказчик чем-то прогневал эту раздражительную и колючую ведьму. Люсиль лично была свидетельницей таких ужасающих результатов.

Остальные четыре монеты она расположила квадратом вокруг пятидесяти леев, наклонилась и плюнула на каждую из них. Закончив с колдовством, она чуть не сошла с ума, перепугавшись от мысли, что она, возможно, сделала какую-нибудь ошибку в ритуале, которая приведет к очень серьезным, если не смертельным последствиям.

Люсиль бросилась затем к своему узкому смотровому окошку и стала глядеть на Ратушу, жалея, что у нее нет заклинания, позволяющего ей видеть сквозь стены.

…………………………

«Так вот каков этот ваш новый стиль ведения войны, майор?» Ван Хельсинг встретил холодный взгляд немца собственным холодным взглядом. Он не боялся нациста.

Ван Хельсинг сталкивался в своей жизни с гораздо более грозными противниками. «Посредством устрашения и запугивания?»

«Никаких угроз и запугиваний, профессор. Совсем наоборот. Я человек действия и результатов. Как вы сами в этом убедитесь. Прямо сейчас…»

Но тут на лбу майора появились вдруг хмурые морщины, и его взгляд устремился куда-то вдаль, покинув старого профессора, как будто его в зале мэрии больше вообще не было. На какое-то мгновение глаза его стали пусты, словно в голове у него что-то затуманилось в умопомрачительном состоянии, известном как «фуга», а затем немецкий офицер вдруг повернулся к мэру. И противостояние Рейкеля с Ван Хельсингом внезапно прекратилось, как будто его никогда и не было вовсе.

Ван Хельсинг смутился от такой внезапной перемены фокуса внимания майора. Нацист вдруг стал действовать так, как будто Ван Хельсинга вообще больше не было этом в зале.

«Мэр?» Голос Рейкеля был коварно спокойным. «Будьте так любезны, назовите цифру».

«Не могли бы вы пояснить, наконец, к чему вы клоните?», спросил мэр. Он начинал понимать, что нацист клонит к чему-то ужасному. «Каковы ваши намерения, г-н майор?»

Рейкель не спеша подошел к столу мэра, небрежно взял в руки фотографию в рамке и, как всем показалось, остался восхищен ею. «Ваша семья?»

«Да». Лицо Мурешану стало таким же белым, как его борода.

«Майор», шагнул вперед генерал Сучиу. «Мне не нравится то, что здесь происходит. Это моя зона ответственности. Здесь я командую. Изложите цели своих действий».

Ван Хельсинг никогда не видел раньше, чтобы этот человек вел себя столь властно, и был удивлен его дерзостью. Впервые за все время Сучиу произвел на него впечатление.

«Моя цель, дорогой генерал, избавить вас от паразитов и вредителей, которые, расползаясь из вашей зоны ответственности, заражают всю вашу страну, ставя под угрозу судьбы вашего народа и наши общие цели. По какой-то причине сами вы не сумели искоренить эту заразу. Я могу отойти в сторону и позволить вам действовать в соответствии с вашим собственным планом, который, возможно, у вас и есть, если вы этого хотите. И предполагаю, что вы также возьмете именно на себя полную ответственность за успех или провал этих ваших действий».

И снова эта тонкая улыбочка, едва заметный подъем уголков губ.

«И, конечно же», продолжал он, шагнув вперед к нему так, что лицо его оказалось в нескольких дюймах от лица генерала. Сучиу вздрогнул. «В таком случае вы также согласитесь с последствиями такого провала с вашей стороны. Кстати, до сих пор вы не имели никакого успеха, на что и указано вашему вышестоящему командованию».

Генерал отступил на шаг назад: «У меня нет ни желания, ни соответствующего личного состава, чтобы подавить этих повстанцев. Они ваши».

Рейкель кивнул и вернулся к мэру, как будто его никогда и не прерывали. Он всмотрелся в фотографию: «Ваша дочь, очень красивая девочка. Сколько лет?»

«Семь», дрожащим голосом сказал Мурешану.

Рейкель повернулся к открытой арке и обратился к лейтенанту СС, стоявшему внизу.

«Семь, лейтенант Гут. Число семь. Только взрослых».

Наклонившись над балюстрадой, Ван Хельсинг увидел этого Гута – это была худая и более молодая версия самого майора. Его светлые волосы были коротко подстрижены, а голубые глаза лишены всяких эмоций. Гут подошел к выстроенным в шеренгу брашовцам, стоявшим вдоль стен домов с витринами, выходившими на площадь. Он достал из кобуры пистолет и начал считать людей, пропуская детей.

«Айн, цвай, драй…»

«Нет», услышал Ван Хельсинг самого себя, как голос его сам собою произнес только одно это слово.

На счет «зибен» («семь») Гут выстрелил в стоявшего перед ним мужчину, Михаила Паладу, малоразговорчивого водителя грузовика, иногда также подрабатывавшего таксистом. Ван Хельсинг зажмурил глаза, как будто застрелили его самого.

Раздался хорошо слышимый громкий вздох сотен людей, выстроенных на площади, и тело Палады рухнуло на брусчатку.

Но Гут продолжал считать людей дальше, не останавливаясь. Он вновь дошел до «зибен» и выстрелил еще раз. Еще одна невинная жертва, Надя Тириак, женщина, которая занималась уборкой и шитьем, большим успехом пользовались ее платья для девочек для первого причастия. Она рухнула на землю с пулей в голове, как кукла-марионетка, которой подрезали нитки.

Люди, выстроенные на площади, очнулись после шока и потрясенной тишины. Некоторые начали протестовать. Они были тут же жестоко избиты прикладами автоматов СС. Других запротестовавших сдерживала угроза, исходившая с другого конца автоматов, направленных на них.

А Гут двигался дальше. Бодо Фронтцек, скобарь, занимавшийся также починкой плугов, отец восьми девочек.

Отсчет и стрельба. Снова и снова и снова. Брашовцы начали отворачиваться при каждой отсчитываемой цифре «семь».

Ван Хельсинг знал всех жертв. Знал их детей, их родителей, их жен и мужей. Он как будто лично ощущал каждую пулю.

Один мужчина, Мик Банфи, закричал: «Убейте меня!», когда после седьмого отсчета жребий пал на женщину, стоявшую рядом с ним, вдову Абади. Но его просьбы и крики не возымели никаких последствий.

Женщины рыдали и выли. Взрослые мужчины плакали. Вальдемар Цирндорф поднес руки к лицу, либо для того, чтобы просить пощады, либо в тщетной попытке заслониться от пули, которая все равно пробила ему ладони, а затем лицо.

Янош Маер, бывший плотник, а теперь пламенный партизан и любовник дочери Ван Хельсинга, стоял в общем ряду дальше. Он больше не мог этого вытерпеть и вытащил из-под рубашки свой очень старый пистолет Уэмбли.

«Нет! Всё, хватит!», закричал он. «Перебьем их! Нас гораздо больше, чем их!»

И он выстрелил в немецкого лейтенанта. Пуля отколола штукатурку на фасаде кондитерской Израиля Цингера. Гут даже не пригнулся.

Янош тут же стал мишенью, пав жертвой целого десятка автоматов и пулеметов. Его тело заплясало на долю секунды под шквальным расстрелом, а затем рухнуло на землю. Площадь затихла, отзвуки выстрелов еще отдавались эхом в окружающих холмах. Немцы напряженно и внимательно следили за горожанами, ожидая нового взрыва недовольства. Но его не последовало.

«Он не считается», сказал Рейкель, тихим спокойным голосом с той же бесстрастностью, как он вел себя и во всем остальном.

Ван Хельсинг мог лишь стиснуть зубы. Он услышал чей-то крик, когда Янош вытащил пистолет, это был женский голос, очень похожий на голос его дочери, Люсиль.

Он стал искать ее глазами, вглядываясь в лица на площади, но нигде ее не увидел. Тогда он двинулся в обратную сторону и снова осмотрел выстроившихся в шеренгу людей, но все равно не увидел там Люсиль. Может, это его разум сыграл над ним такую злую шутку, заставив представить себе свой худший страх в этот ужасный момент?

Один мужчина, глядя на выстроенных в ряд людей, стал считать их, и это было заметно, от одной из жертв и далее к себе. Результат, очевидно, был кратным семи, и он завопил, как раненый кот, пока пуля из пистолета немецкого лейтенанта контрольным выстрелом не заставила его замолчать.

Гут продолжал считать и стрелять, и шок с каждым новым убийством стал ослабевать до такой степени, что в конце концов его жертвы просто стояли и ждали в каком-то фатальном оцепенении, стоя на месте и не в силах пошевелиться, пока Гут перезаряжал свой пистолет, стрелял и снова перезаряжал его. За ним следовал огромный детина-ефрейтор[6]6
  Следует иметь в виду, что встречающееся здесь и далее в тексте воинское звание «ефрейтор» в применении к несоветским военнослужащим может быть также переведено и как «капрал». И капрал, и ефрейтор – звание промежуточное, между рядовым и сержантом. – Прим. переводчика.


[Закрыть], передававший ему новые, полные обоймы.

Ван Хельсинг едва сдерживал свое возмущение и горе, скрежеща зубами, пока не заболели мышцы его челюсти.

«Варварство», прошипел Ван Хельсинг, с ненавистью глядя на Рейкеля. Нацистский майор встретил его взгляд абсолютно равнодушно.

«Именно», ответил Рейкель. «Тотальная война. И ничто иное. Как только люди станут свидетелями последствий любых враждебных действий, они прекратят свое бессмысленное сопротивление. Или же их убедят в этом их более разумные соседи. О, я совсем забыл». Он высунулся из арки. «Лейтенант Гут, подготовьте кровать для мэра».

Затем он повернулся к входу в зал, где Ван Хельсинг увидел двух терпеливо дожидавшихся эсэсовцев. Они стояли там все это время? Он не смог припомнить, когда они здесь появились. Рейкель кивнул им, и два этих солдата быстро подошли к недоумевающему Мурешану и, прежде чем этот маленький человек успел среагировать, схватили его за ноги и за руки и сбросили его со стены портика.

Ван Хельсинг и все остальные бросились посмотреть вниз и увидели шестерых немецких солдат, напряженно стоящих внизу по стойке смирно, со штык-ножами, примкнутыми к стволам автоматов. Они держали свое оружие устремленным вертикально вверх.

Мэр упал на вертикальные штык-ножи, насквозь ими пронзенный. Он закричал от мучительной боли, корчась, как змея, пораженная мотыгой.

Рейкель тоже высунулся наружу и равнодушно взглянул на беднягу.

«Прикончите его», тихо приказал Рейкель и быстро убрал голову.

И все шесть солдат выстрелили из своих автоматов, буквально продырявив пулями мэра, пронзенного их оружием. Прогремели выстрелы, фонтаном брызнула кровь, и в воздух полетели куски мяса.

«Мразь!», прорычал констебль Чиорян и бросился на нацистского майора. Ван Хельсинг заслонил своим телом Рейкеля от полицейского. Удар был сильнейшим, ошеломившим Ван Хельсинга. Два эсэсовца прикладами повалили Чиоряна на пол, выбив из него дух.

Рейкель обвел взглядом злые лица четверых оставшихся.

«Всегда лучше проучить кого-то из элиты, продемонстрировав пример того, что от репрессий не застрахован никто». На губах его заиграла уже знакомая дьявольская улыбка. «Абсолютно никто не застрахован».

Райкель уселся в кресло за столом мэра, заняв его место, устроился поудобнее и выбросил фотографию семьи мэра в корзину для мусора. Он посмотрел на четырех оставшихся, как будто удивленный тем, что они еще здесь.

«Вы свободны».

…………………………

«Нет места мести на войне». Эти слова произнес отец Люсиль после партизанского рейда, в ходе которого погибли многие ее товарищи по Сопротивлению. Люсиль была охвачена чувствами гнева и утраты, и она собиралась застрелить захваченного в плен солдата. Палец ее уже лег на курок Шмайсера, ствол которого она навела на несчастного румынского солдата с ревущим лицом. Но ее отец осторожно отвел ствол автомата в сторону и прошептал эти слова ей на ухо.

Она смирилась с этой мудрой мыслью, но затем задумалась над ней. Странная мораль войны была такова: суть войны заключалась в том, чтобы убить человека, который пытался убить вас, убить человека, который думал вас убить, убить человека, у которого был потенциал убить вас. Он убил вашего друга – разве это не достаточное основание, чтобы свершить определенный акт справедливости? Она все же была не согласна с изречением своего отца. Таковы были ее мысли, когда она бросилась вниз по лестнице с колокольни, перепрыгивая через одну или две ступеньки, ринувшись вниз почти сломя голову.

Люсиль Ван Хельсинг открыла дверь церкви и медленно пошла по площади, держа одну руку в кармане кофты и крепко сжимая пальцами Люгер, готовая застрелить майора СС, если ее отец вслед за мэром тоже будет выброшен из окна. Месть, возможно, на войне и не оправдана, но что касается ее лично, то месть будет единственным, что у нее останется.

Уверенность Люсиль в том, что ее защитное заклинание подействовало, полностью улетучилась. Еще находясь в колокольне и вглядываясь в бинокль в Ратушу, она услышала какой-то звон и посмотрела вниз, на монеты, расположенные у ее ног. Одна из них вдруг перевернулась, будто движением какого-то невидимого пальца. И в этот самый миг из окна был выброшен вниз мэр, которого постигла ужасная смерть. И она опасалась самого худшего. Не напортачила ли она с заклинанием?

Увидев варварское убийство мэра, она содрогнулась от ужаса, и, понимая, что следующим может оказаться ее отец, она бросилась по ступенькам колокольни вниз.

На площади члены семей убитых подбирали их трупы, под бдительным оком и оружием эсэсовцев. Люсиль увидела, как одна из пожилых женщин, Екатерина Тула, накрывает лицо мертвого Яноша Маера своим стареньким платком, а мать его в это время воет от горя.

Люсиль не стала останавливаться и скорбеть. Время для этого еще будет, потом. Она знала это по предыдущим месяцам, научилась этому в рейдах, следовавших друг за другом, теряя одного соратника за другим, некоторые из них были ее друзьями, и близкими друзьями. Пройдя через тяжелые испытания, она выучилась еще одному уроку: никаких личных отношений с тем, кто сражался вместе с ней плечом к плечу. Пока не случилось это с Яношем. Сближение с ним стало ошибкой с ее стороны, и она знала, что заплатит за это слезами. Она поклялась, и уже не в первый раз, что никогда больше не позволит себе ни с кем сблизиться снова.

Единственным исключением, конечно же, был ее отец. Отец и дочь были очень близки со времен смерти матери Люсиль, когда ей было десять лет. Мать была очень любима обоими, и после этой утраты Люсиль еще сильнее сблизилась с отцом, а он с ней.

Профессор всегда относился к своей очень смышленой дочери как к равной. Люсиль, в силу обстоятельств вынужденно ставшая внезапно взрослой, пыталась занять дома место матери, она готовила, помогала отцу, в том числе в клинике. Ее несомненный живой ум и сообразительность делали ее сильным соратником. Уже в подростковом возрасте ее интеллектуальные способности не отставали, а может даже и опережали его собственный интеллект и дальновидность.

Он обучал ее сам, намного выходя за рамки школьной программы, и сделал всё, чтобы ее образование продолжилось в швейцарских частных школах. Он возил ее с собой, длительное время занимаясь научной деятельностью и преподаванием в Мюнхене, Праге, Сарагосе. Но ее обучение в частных учебных заведениях обычно было кратковременным из-за, как она сама говорила, ее «независимого», бунтарского духа, а школы именовали это совсем другими терминами.

И она всегда возвращалась к отцу и говорила ему, что за неделю узнавала от него больше, чем за весь семестр с недоразвитыми отпрысками богачей и занудными тупыми преподавателями. Он задавался вопросом, может, она просто льстит ему, и есть ли ложка меда в этом чае, но она говорила это совершенно серьезно.

По правде говоря, она была папиной дочкой, и ей было так же одиноко без него, как и ему без нее. Вот почему Люсиль была полна решимости лично убить каждого немца в Брашове, в Румынии и во всей Европе, если майор тронет хоть один волосок на голове ее отца.

Но как раз в тот момент, когда она, разжигая внутри себя горячее чувство мести, оказалась в нескольких шагах от входа в Ратушу, из дверей вышел ее отец, вместе с генералом Сучиу, отцом Петреску и констеблем. У каждого из них в этот момент вдруг появилось жгучее желание оказаться в каком-нибудь другом месте.

Профессор Ван Хельсинг вышел последним, с нахмуренным от каких-то невысказанных вслух мыслей лицом.

Он увидел свою дочь. «Люсиль, что ты здесь делаешь?» Он оглянулся на двух эсэсовцев, которые встали на посту по обе стороны входных дверей. Никто из них не обратил особого внимания на Ван Хельсингов. А люди Лобенхоффера, по всей видимости, уехали вместе со своим капитаном.

Он обнял ее, положив руку ей на плечо, то ли для опоры, то ли от облегчения, она так и не поняла, и повел ее к небольшой группе плакавших родственников убитых, собравшихся вокруг трупов, лежавших по всему периметру площади. Люсиль также почувствовала себя уставшей – то были уже знакомые ей последствия заклинания и обычно остававшуюся после этого головную боль, угрожавшую расколоть ей череп.

«Кто-нибудь из них выжил?», спросил он, со скорбью глядя на случившееся.

«Они все мертвы. Немцы умеют это делать – уж этого у них не отнять». Люсиль убрала его руку со своего плеча. «Отец, прошу тебя, уходи отсюда немедленно».

«Что ты здесь делаешь? Тебя же могли расстрелять», стал он ее бранить с тревогой в голосе. «Как вот этих несчастных».

«Я была в колокольне», ответила она ему. «И видела… всё». Ее голос наполнился раздражением. «Когда они убили мэра… я спустилась вниз. Я не могла… я ничего не могла поделать… ничего».

«Я знаю», прошептал он. «Знаю».

«Я просто тупо стояла там, пока они убивали ни в чем не повинных людей». Она покачала головой от собственной беспомощности и стыда. «Я струсила. Мне стыдно».

«Мы должны выжить, чтобы сражаться завтра, и мы еще поборемся», утешил ее отец тем немногим, чем мог. «Можно, конечно, было броситься с ними в бой. И тогда бы все погибли. И кто после этого будет сопротивляться варварам?»

«Янош бросился в бой».