Текст книги "Дракула против Гитлера (ЛП)"

Автор книги: Патрик Шейн Дункан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 34 страниц)

Когда ее голые руки коснулись моего набухшего достоинства, я чуть не лишился чувств и был спасен лишь тем, что она толкнула меня на кровать.

Я слишком джентльменски воспитан, чтобы подробно описывать то, что произошло потом, но могу точно признаться в следующем: то, что случилось, заставило бы покраснеть от стыда любые юношеские эротические фантазии. Неоднократно. Снова и снова. Пока мы оба не погрузились в глубокий, обессиленный сон.

…………………………

Дописываю. Я вернулся на свою койку, по соображениям приличия, и должен признаться, что до сих пор нахожусь в каком-то полуобморочном состоянии. Это божественная женщина, одна из тех, кто был создан Им, собственной Божьей рукой, чтобы показать нам, мужчинам, и другим женщинам, что есть рай, куда мы можем войти, и что его врата могут находиться и здесь, на земле. Такая реальная, такая сладостная и прекрасная… но если задуматься, все же скорее горькая вишня.

ИЗ ВОЕННОГО ДНЕВНИКА ДЖ. ХАРКЕРА

(Продолжение)

28 АПРЕЛЯ.

Весь этот день я пребывал почти как в тумане. Блаженство минувшей ночи казалось мне чем-то вроде бреда. Были объявлены завтрак, а затем обед, но присутствовал только профессор. Избегала ли меня прекрасная Люси или, как объяснил мне ее отец, действительно устраивала собрание руководства партизанской ячейки, я не знал. Ел я мало, вел себя совершенно как полупомешанный лунатик, витая в сладких, я бы сказал, возбужденных воспоминаниях минувшей ночи. Аппетит у Ренфилда был зверским, ни в коей мере не ослаблявшимся из-за его недееспособности; он мог часами сидеть один, думая только о том, что занимало его мысли. Что это были за мысли, я не имел ни малейшего понятия.

Мои же собственные мысли постоянно возвращались к фантазиям о Люси и обо мне. В воображении моем рисовались драматические картины моих полных опасностей героических подвигов, в которых я командовал храбрыми партизанскими рейдами и возвращался в ее любящие объятия, а она перевязывала мне различные мелкие раны и награждала меня за подвиги нежнейшими занятиями любовью.

Источником, питавшим эти грёзы, очевидно, являлся мой юношеский интерес к Киплингу и Теннисону. В детстве я был пленен рассказами из эпохи британского владычества в Индии. «Жизнь бенгальского улана» [кинолента 1935 года, на основе одноименного романа Франсиса Йейтса-Брауна – Прим. переводчика] была мною прочитана, несколько раз перечитана и разыграна с моими товарищами на дворе; мы без конца убивали друг друга своими деревянными игрушечными мечами и опереточными ружьями. В местном кинотеатре я просиживал множество раз все сеансы фильма «Железная маска» [1929 г.] и пересказывал практически наизусть его сюжет школьным приятелям, в точности воссоздавая каждую деталь отчаянной храбрости Дугласа Фэрбенкса.

Моего отца, служившего в окопах во время Великой войны [Первой Мировой], это беспокоило, он не одобрял мою восторженную увлеченность романтикой войны.

Но романтические, рыцарские представления о воинской чести так просто не развеять, и они не улетучились.

И важной составной частью этих историй являлась награда за славу, любовь прекрасной женщины. В том, что я был вознагражден так рано, еще до того, как доказал свою ценность на поле битвы, я не раскаиваюсь. На самом деле мое желание проявить себя возросло в разы.

Оно же было почти поэтичным, положение, в котором я теперь оказался. У меня есть грозный враг, его зло наглядно, как и полагается, было им продемонстрировано во время кровавой расправы в Брашове и на перекрестке, и у меня есть Прекрасная Дама, которая признает и оценит любые героические деяния, которые я продемонстрирую всем.

И теперь мне была нужна лишь боевая задача, операция, в которой я себя проявлю.

Спускаясь, как во сне, вниз по лестнице, я обнаружил профессора, который что-то читал, углубившись в какой-то непонятный текст с темным смыслом. Он склонился над книгой, лежавшей на его столе, не замечая ничего вокруг себя, кроме страницы в нескольких сантиметрах от своего носа.

Я набрал себе немного сыра и хлеба из кладовки, немного колбасы и местного сидра. Накормив Ренфилда и себя самого, я не смог больше вытерпеть и все-таки прервал профессора, спросив его, где же милая Люси. Он заверил меня, что она скоро придет, но я заметил беспокойство в его глазах. Я разделил с ним его озабоченность, которая была усилена почти непреодолимым желанием ее объятий, если не чего-то большего.

Словно вняв моим страстным желаниям, она вдруг показалась в дверях, запыхавшись, бросив в сторону бинокль и расстегивая подвязки брюк для езды на велосипеде.

«Встреча назначена, и состоится уже менее чем через час», сказала она. «Я уведомила всех лично. По всему городу блокпосты и контрольно-пропускные пункты.

Поэтому я и задержалась».

«Неужели нельзя было позвонить по телефону?», спросил я несколько раздраженно, возмущенный тем, что она не взяла меня с собой на свои дерзкие вылазки.

«Нам нельзя рисковать, не исключено, что нацисты прослушивают линии», сказала она мне.

Я выругал себя самого за то, что не подумал об этой военной хитрости с ее стороны. Кто тут шпион?

Профессор схватил пальто. «Ты ела?», спросил он дочь. Она кивнула.

«Полагаю, вы умеете водить машину». Он адресовал эту фразу мне. Я сказал, что могу. Я заметил, что этот замечательный доктор вовсе не говорил на каком-то ломаном английском языке, как его характеризовали в Книге. Может, он выучился говорить на нем лучше в последующие годы? Или ирландец [Брэм Стоукер] сгустил краски в этом отношении?

Автомобиль был великолепным Bentley Speed Six Sportsman Coupe с плавной крышей 1930 года в безупречном состоянии. Он завелся с первого же раза, и двигатель его заурчал так же ровно и спокойно, как кошка старой девы. Профессор объяснил, что благодаря своему положению медицинского работника – опытного врача – он получает дополнительное топливо, сверх обычных норм военного времени в Румынии, примерно как полицейские, пожарные и, конечно же, военные машины.

Люси села рядом со мной и стала указывать мне путь, а я постарался сосредоточиться на вождении по нужной стороне движения. Она ни намеком не дала понять, что мы вместе провели эту сегодняшнюю ночь блаженства – так она, по моему предположению, притворно вела себя по отношению к отцу всегда. Нас дважды останавливали на блокпостах СС, один раз на окраине города и еще один раз – в самом Брашове. И всякий раз, когда у нас требовали документы, мои поддельные документы, изготовленные в SOE, легко проходили проверку, после чего нам читали нотации относительно комендантского часа. Профессор довольно быстро прекращал эти выговоры письмом – особым разрешением, выданным румынскими военными, объявлявшим, что он врач. На видном месте у него лежал универсального назначения черный чемоданчик, подтверждавший его полномочия, а Люси он представлял в качестве своей медсестры.

«Экстренный вызов», объяснял он. «К больному ребенку».

Когда я взялся за руль, я понял, что руки у меня больше не болят, я лишь ощутил их некоторую скованность от заживающих болячек и рубцующейся ткани. Та старуха, должно быть, как я и подозревал, была ведьмой. Тем не менее, на руках у меня были перчатки, для некоторой защиты кожи и для того, чтобы скрывать еще не полностью зажившие раны. Резаная рана на колене замечательно затягивалась и теперь уже совсем не причиняла мне боли.

Где-то среди узкого лабиринта брашовских улиц мне сказали остановиться и припарковаться. Я понятия не имел, где мы находимся, плохо зная город помимо тех сведений, которые были изложены в устаревшем «Лайдекере», приобретенном мною в каком-то лондонском книжном магазине. Он лежал у меня в кармане куртки, но во время той проклятой переправы через реку он выпал у меня, словно вытащенный Коварным Плутом [воришкой-карманником из романа Диккенса «Оливер Твист» – Прим. переводчика]. Я пытался запомнить наш маршрут, но когда мы двинулись пешком по лабиринту узких улочек, я совершенно запутался, так как вокруг не было никаких ориентиров, а лишь одни высокие стены, нависавшие с обеих сторон и закрывавшие вид.

«Дед не говорил мне, что вы врач», сказал я, когда мы шли по темным узким улочкам. «У меня сложилось впечатление, что у вас степень по философии».

«А также по социологии, психологии, истории, ботанике. В то время у меня был небольшой медицинский опыт. Хотелось бы, чтобы тогда он у меня был богаче», ответил он без тени высокомерия. «А когда я обосновался здесь, врачей было мало, их очень не хватало, поэтому я углубил свои медицинские познания, чтобы заполнить эту нехватку. А позже также немного занимался астрономией, физикой».

«Колибри не улетает далеко от дерева», вмешалась Люси, и они оба посмеялись.

«Стоять!» Из темноты появились два немецких солдата. Мы остановились. Один, ефрейтор, направил на нас свой шмайсер. Второй, его сержант, с подозрением нас осмотрел.

«Что вы делаете на улице после комендантского часа?», потребовал ответа сержант.

«Я врач». Ван Хельсинг выпрямился, ответив им властным тоном. «У меня срочный вызов. К ребенку с аппендицитом». Он вручил нацистскому сержанту документы с особым разрешением и немного приподнял свой черный чемоданчик к поясу, как доказательство своей профессии.

Сержант стал проверять документы, а его ефрейтор тем временем стал рассматривать Люси. Я подавил свое раздражение откровенно сексуальным подтекстом, с каким он на нее лыбился. Он даже погладил усы, как злодей из немого кино, тварь.

«А девчонка?», спросил ефрейтор.

«Я была девчонкой, когда ты считал волосы у себя на яйцах», поглумилась над ним Люси. Я заметил, как рука ее скользнула в пальто, в котором у нее лежал этот нелепый Люгер, с длинным, как у карабина, стволом.

Ван Хельсинг недовольно посмотрел на дочь.

«Это моя медсестра», объяснил Ван Хельсинг. «И моя довольно дерзкая дочь».

«Медсестра». Фриц усмехнулся. «Может, она осмотрит кое-что у меня. Иногда он набухает до вызывающих тревогу размеров».

Я старался держать себя в руках. А вот Люси не сдержалась.

«Я хорошо знакома с этими симптомами», сказала она. «И рекомендую тебе справляться с этим так, как ты обычно это и делаешь. Если нужно, могу выписать рецепт лечения – овца».

Нацист поднял руку, чтобы ее ударить. Рука Люси скользнула вглубь пальто, она обняла себя, как будто ей было холодно, но я знал, что она сжимает Люгер, готовая из него выстрелить.

Я шагнул к ефрейтору. И тут между нами встал сержант.

«А ты кто такой?»

«Их водитель».

«Почему не остался в машине?», спросил он. Я не был готов к этому вопросу, и мысли мои заплясали чечетку в поисках подходящего ответа. Меня спас Ван Хельсинг.

«Мы не любим ходить ночью одни», заявил профессор. «Я оказывал помощь нескольким вашим солдатам, и партизаны очень недовольны этим. Я опасаюсь за себя и свою дочь».

«И вы думаете, вот этот вас защитит?» Ефрейтор насмешливо на меня посмотрел. Я ощетинился слегка, но сумел сдержать себя каким-то сверхчеловеческим усилием, я даже не ожидал, что обладаю таковым.

«Что в чемодане?», спросил другой.

«Весьма малоприятный инструментарий моей прибыльной профессии», ответил Ван Хельсинг. Ефрейтор озадаченно нахмурился.

Сержант вернул Ван Хельсингу документы и махнул нам рукой, чтобы мы проходили.

Когда мы отошли на достаточное расстояние, когда они уже не могли нас слышать, Ван Хельсинг повернулся к Люси: «Напрасно их злить? – ничего хорошего для нашего общего дела это не даст», сказал он. «А лишь на короткое время даст почувствовать свое превосходство, а то и заносчивость. Мы должны казаться им безобидными».

«Они видят только мои сиськи», усмехнулась она презрительно. «Для них я уже поэтому безобидна».

Я был шокирован ее пошлостью. Как все эти противоречивые черты характера уживались в одном и том же существе? Очаровывающее заигрывание, а затем сразу же следом за ним агрессивная враждебность. Она напомнила мне героиню стихотворения Байрона:

 
Она идет во всей красе —
Светла, как ночь ее страны.
Вся глубь небес и звезды все
В ее очах заключены.[12]12
  «Еврейские мелодии», перевод С.Маршака; более точный перевод:
Ее походка прекрасна, как ночьБезоблачного края и звездного неба;И все лучшее, что есть в темном и светлом,Сливается в ее облике и в глазах ее.

[Закрыть]
 

Такая очаровательная, милая внешность, а язык как у хабалки.

Проблуждав еще некоторое время по лунному лабиринту переулков и узких улиц, мы, наконец, добрались до места назначения. Это было небольшое ателье; надпись на консервативного вида позолоченной вывеске на витрине скромно гласила: «Михай. Превосходного качества мужские модные костюмы на заказ».

Ван Хельсинг оглядел улицу в обоих направлениях, на предмет слежки. Никого не увидев, он открыл дверь и поспешно провел нас внутрь.

Внутри ателье стояло множество полок из темного дерева, из которых торчали рулоны различных тканей, а также витрины с рубашками и галстуками. Галстуки представляли собой единственное яркое пятно в этом ателье, а ткань, лежавшая на квадратных полках в шкафах, была серого, коричневого и черного цветового спектра, который придавал всему ателье подлинно мужскую, но мрачноватую атмосферу. На манекенах висели по виду очень хорошо скроенные и пошитые пиджаки, если не сказать даже больше – весьма модные.

Над дверью зазвенел колокольчик, известивший о нашем приходе, и нас встретил мужчина небольшого роста. Меня представили ему, это был щегольски одетый господин, рекламировавший свою продукцию в красивых и удобных домашних брюках и жилете из ткани в ёлочку. Это и был Михай, владелец ателье и лучший портной в Брашове.

Его тонкие «карандашные» усики были необычайно прямыми, словно нарисованными по линейке, кожа белоснежной, как живот у лягушки, а прилизанные бриллиантином волосы – черными и блестящими, как еще не высохшая краска.

Профессор Ван Хельсинг представил меня только как англичанина, и Михай этим вполне удовлетворился. Из-за бедер отца выглянул сын Михая – мальчик лет восьми, миниатюрная копия отца, только без усов.

Профессор наклонился, обратившись к мальчику:

«Как твой аппендицит, Тома?», спросил он.

«Ужасно». Ребенок театрально схватился за живот. «У вас есть какие-нибудь для меня лекарства?»

«Да», сказал Ван Хельсинг и достал из кармана лакричную палочку – конфету из корня солодки. «Но ты не должен принимать это до ужина».

Владелец провел нас к примерочной – крошечной комнатке размером с телефонный киоск, с зеркалами с трех сторон от пола до потолка, чтобы клиент мог как следует полюбоваться своим новым нарядом. Поднявшись на невысокую деревянную платформу, Михай протянул руку и дотронулся до светильника в крошечном шкафу – до одной из тех старых медных подвесных ламп, которые переделали из газовых в электрические. При этом одна из зеркальных стен распахнулась вовнутрь, а за ней оказалась лестница, ведущая вниз, в подвал.

Вслед за профессором и Люси я спустился вниз по бетонной лестнице. В центре подземной комнаты на проводе висела единственная голая лампочка, дававшая слабый свет с множеством темных укромных уголков по сторонам. Рулоны ткани, банки с пуговицами, катушки с нитками на штекерных панелях и огромное множество самых разных вещей и изделий, заполнявших полки, высившиеся от пола до потолка вдоль всех стен. В одном темном углу я заметил сложенное оружие, пять винтовок Маннлихера [австро-венгерских] и ведро с патронами для них. У манекена с приколотой к нему бумажной выкройкой стояли, похоже, прислоненные к нему ствол и опорная плита 60-мм миномета, а возле сложенных старых пожелтевших целлулоидных воротничков лежали гранаты французского образца.

Все, что нам было нужно, чтобы начать модно одетую революцию.

Под ярким светом лампочки примостился длинный стол, накрытый длинной широкой серой тканью в тонкую полоску с закрепленной на ней выкройкой уже на ткани.

Над ним плавали густые клубы сигаретного дыма, испускаемого тремя куряками, сидевшими вокруг стола. Одну из них мне представили как Анку, это была плотного телосложения невысокая женщина с черными с сединой волосами в беспорядке и черными глазами, пронзавшими вас насквозь, злыми и недоверчивыми. Лицо ее было изрезано глубокими морщинами, которыми ее цинизм по отношению к этой горькой жизни был запечатлен уже навсегда, как гравюра на дереве. Ее длинный изогнутый нос и словно специально, для театрального спектакля, размещенные на видных местах бородавки только усиливали ее сходство со злыми ведьмами с иллюстраций Артура Рэкема. Рядом с ней сидели двое на вид усталых от сражений молодых людей, которых мне представили как Павла и Фаркаша – самыми подходящими для них позывными.

Павел был высоким, похожим на студента молодым человеком, с огромным нимбом курчавых волос и очками в черной оправе. Фаркаш был бледным блондином, худощавым и хрупким, почти женственным парнем. Оба на вид были весьма измученными и изможденными, похожими на тех солдат, которых я видел вернувшимися из Дюнкерка.

Ван Хельсинг представил меня под моим псевдонимом и поручился за меня. Мы сели вместе с остальными вокруг стола.

«Не касайтесь ткани. Она очень дорогая», предупредил тот, которого звали Фаркаш, указывая на стол, и я от греха подальше отодвинул свой стул.

«Где Василе?», спросил Ван Хельсинг.

«Арестован», произнесла Анка. «Его забрали и увезли в замок».

«В замок?», осведомился я. Женщина прищурилась, как будто подозревая именно меня в аресте этого Василе.

«В Бран», объяснил Фаркаш. «Это старая крепость, которой уже несколько столетий». Бран был небольшой деревушкой, расположенной менее чем в 20 милях к юго-западу от Брашова.

«В Его крепость», пробормотал Павел.

«Кого Его?», спросил я.

«Того, чье имя мы не произносим», ответила Анка.

Я стал лихорадочно соображать. Могли они иметь в виду того, кто неотступно преследовал меня в моих трансильванских размышлениях? Я знал, что в Бране расположен замок Дракулы.

«Немцы покинули ратушу, там у них осталась лишь контора, координирующая работу патрулей и блокпостов».

«А почему в Бран?», спросил я. «Почему не в Цитадель?» Цитадель, построенная в средние века, была довольно мощной крепостью на севере города, возвышавшейся на всем городом.

«Она слишком большая, они не смогут удержать ее тем количеством людей, которые у них имеется. Бран меньше, его легче защищать», сказала Анка. «Хотя их численность увеличилась еще на одну роту СС».

«У гансов теперь как минимум три роты СС и гарнизон предателей-румын», сказал Павел. «Они вывезли всех заключенных из Ратуши в замок».

«Василе заговорит. Он знает, кто мы такие», сказала Люси.

«Василе? Нет», защитил Фаркаш своего товарища.

«Все начинают говорить», ответила Люси. «В конечном итоге».

«Он не заговорит», категорически сказала Анка.

«Мы не можем быть в этом уверены», предупредила Люси.

«Он повесился в своей камере, до того, как его начали пытать», сказала Анка. На некоторое время воцарилась тишина. Фаркаш достал из шинели бутылку вина, разлил ее в шесть кружек и раздал их нам. Он поднял свою.

«За Василе», поднял он тост, и мы выпили. Это было острое, горькое бордо – соответствовавшее обстоятельствам, полагаю.

«А Йон?», спросил Ван Хельсинг. «Надеюсь, причина его опоздания не столь трагична».

«Он сбежал в горы», рассказал нам Павел. «Дом его сожгли. И убили его собаку».

«Он любил эту собаку», грустно сказал Фаркаш. «Ласковый зверь был, хотя и вонючий».

«Я принес хлеб», объявил Павел. «Он еще горячий».

Он передал по кругу теплую буханку ржаного хлеба. Запах был восхитительный, и я оторвал себе кусок. Я недавно поел, но все равно не смог удержаться. Это было восхитительно вкусно. И конечно же, как раз в тот момент, когда рот мой был набит, ко мне повернулась Люси. Я улыбнулся ей, набитыми щеками, как у белки, запасающейся орехами. Эта женщина всегда умела находить меня в самом неловком положении.

«Таким образом, наши силы уменьшились, они ограничены теми, кого мы видим здесь», сказала она, указывая на сидевших вокруг стола.

«Что удалось узнать об этом майоре Рейкеле?», спросил Ван Хельсинг.

«Этот майор Рейкель», начала Анка. «Я порасспрашивала одного из солдат, белье которого стираю, об этом типе. Рейкель сделал себе имя во время вторжения в Польшу. Тогда он был капитаном, командовал айнзатцгруппами, военизированными эскадронами смерти, во время операции «Танненберг»[13]13
  Операция «Танненберг» (нем. Unternehmen «Tannenberg») – кодовое наименование немецкой операции по массовому уничтожению поляков в период Второй Мировой войны (часть Плана «Ост»). – Прим. переводчика.


[Закрыть]. Было уничтожено двадцать тысяч поляков. Капитан получил звание майора за эффективное проведение этой операции массового уничтожения».

«Рейкель этим занимался?», спросил Фаркаш.

«Именно он», ответила Анка.

«Поэтому, я считаю, что если мы продолжим сопротивляться, он будет делать то же самое и здесь, в Брашове», заявил Павел.

«Представляется разумным прекратить наши операции», сказал Ван Хельсинг. «По крайней мере, сейчас. Пока мы не сможем оценить наши силы».

«Нет!», вскричала Люси. «Нет! Прекратить?! Никогда!»

«Не прекратить», ответила Анка. «А взять паузу».

«Это и есть прекращение Сопротивления», возразила Люси. «За что погибли все наши друзья? Ради чего погиб Янош? Все те люди, которых мы потеряли, сражаясь…

Нет».

«Если продолжим сражаться – погибнут невинные люди», сказал Павел.

«Невинных людей нет», ответил Фаркаш. «Мы все солдаты. Мы все на войне».

«Красивые фразы хороши, конечно, когда твоя семья не подвергается опасности, или твои дети», ответила Анка, нахмурив брови.

«И что же, мы просто будем сидеть на жопе ровно, ожидая, когда немцы сами уйдут? Пока война не закончится? Пока нацисты не захватят всю Европу, Англию, весь мир?» Люси пришла в настоящее негодование.

«Дорогая моя, Люсиль». Ван Хельсинг положил руку ей на плечо, чтобы ее успокоить. Казалось, это подействовало как какое-то чудесное заклинание, усмирив ее пыл. «Мы знаем, в чем риск. Наша задача – найти способ помешать врагу, не потеряв собственные жизни и боеспособность. Если мы подвергнем гражданское население слишком многим жертвам в результате репрессий, то может оказаться так, что от нас отвернется наш собственный народ».

«Он нам не нужен», заявил Павел, упрямо выпятив подбородок.

«Нужен». Анка свирепо посмотрела на него. «Неизвестно, сколько людей знают о нас, о нашей деятельности».

«Наши ячейки хорошо законспирированы», возразил Павел.

«Наша засекреченность – это смех», ответил Фаркаш. «Городок у нас маленький. Все знают, кто чем занимается. Какая-нибудь девчонка забеременеет, и всем известно, кто отец, когда это произошло, за чьим сараем, и сделали ли они это стоя или сзади».

«И какого цвета на ней были трусики», кивнув, сказал Павел, соглашаясь с ним.

«Это правда?», спросил я, тут же ужаснувшись.

Люсиль лишь пожала плечами: «Наша командная ячейка хорошо законспирирована. Но…»

«У меня есть сыр, кашкавал», сказал Кришан и достал большой, завернутый в ткань клин. Развернув ткань, он вытащил довольно большой нож из голенища и отрезал себе кусок, а затем передал его и сыр другим собравшимся. Это был вкусный желтый сыр, не слишком острый, что-то вроде швейцарского эмменталя, и он очень хорошо сочетался с хлебом и вином. На некоторое время разговор прекратился, как случается с любой беседой, когда вмешивается еда, независимо от того, насколько серьезен разговор.

«Ну что? Мы согласились», сказал Ван Хельсинг, «что приостанавливаем операции».

«Нет!», Люси заявила. «Мы не согласимся!»

«Никогда», добавил Павел.

Я почувствовал такое же негодование, как и Люси с Павлом. По другим причинам, полагаю. Мне так хотелось впервые принять участие в войне, и теперь это оказывалось под угрозой срыва, а ведь я был готов и даже более чем желал приступить к своей миссии, которой я так страстно желал, а тут те самые люди, которые, как я надеялся, должны были организовать и повести меня в бой, заговорили о ее прекращении. И я пришел в большое уныние, так как главная моя цель исчезла.

«Расскажи, Фаркаш, что творят эти сволочи», подтолкнула его Люси.

«Арестовывают людей на улице и в домах», ответил Фаркаш. «Арестовывают – это даже неправильно будет сказать. Хватают. Без всяких обвинений. Людей просто… забирают, похищают. Цыган, евреев, всех других. Иногда родственникам говорят, что эти задержанные подозреваются во «враждебной деятельности», но чаще всего оснований вообще не называют».

«И местные власти ничего не делают?», спросил я.

«Констебль Чиорян покинул Брашов», бесстрастно сказал Ван Хельсинг. «Он решил некоторое время погостить у своей сестры в Белграде».

«Я была о нем лучшего мнения», разочарованно сказала Люсиль.

Пока они обменивались слухами и известиями, мое внимание было приковано к этому восхитительному сыру и ножу, когда его передавали по кругу. И я с нетерпением ожидал своей очереди, с аппетитом его предвкушая. Я уже налил в свою кружку еще этого пьянящего крепкого вина и тайком урвал еще один кусок этого чудесного хлеба.

«Никто и не знал, что у него есть сестра, а тем более в Белграде», сказал Фаркаш. «Отец Петреску обратился к Папе Римскому. Ватикан ответил, что это политический вопрос, а не экуменический, а они вне политики».

«Pula calului in virful dealului»[14]14
  «Конский член, торчащий на вершине холма» (рум.) – странного смысла румынская поговорка антирелигиозного характера, имеет оскорбительный смысл против попов, а также толкование: «Не делай то, как учит поп». См. об этом ЗДЕСЬ. – Прим. переводчика.


[Закрыть], презрительно прошипел Павел.

«Кроме того, наши обращения к правительству Антонеску также остались неуслышанными», добавил Ван Хельсинг. «И мы должны противостоять этим зверствам сами».

«И эта зверства усиливаются», сказала Люси. «Имели место изнасилования, похоже, ничем не спровоцированные; опасности подвергается каждая женщина, сталкивающаяся с немцем. Семьи держат своих дочерей и жен дома взаперти, не позволяя им выходить на улицу ни днем, ни ночью. Даже в церковь не выпускают. И когда нацисты врываются в дом, женщин приходится прятать под кроватями, в шкафах и сундуках, даже в бочках. И все равно, некоторых из них… находят».

Стало ясно, что Люси, пока отсутствовала сегодня, занималась не только организацией встречи руководства Сопротивления.

«А также много случаев воровства», рассказал Павел. «Выносят имущество, не только деньги, но и драгоценности, столовое серебро, снимают картины прямо со стен. Все, что заблагорассудится».

«Беспокоишься насчет… вещей», с укором сказала ему Анка. «Когда насилуют, пытают и убивают людей?»

Она повернулась ко мне и посмотрела на меня, возбужденная, своими воспаленными глазами: «Эмиля Русу они заподозрили в том, что он из наших, и убили прямо у него на глазах всю его семью, пытаясь заставить его признаться. Восьмилетнего сына, десятилетнюю дочь, жену – перерезали им горло на глазах у отца, который не в силах был ничего сделать. Он плакал и кричал, чтобы убили его, а не их. Что он ничего не знает. Ничего. И это правда, он ничего не знал. И тогда они расстреляли его, по очереди».

«Это достоверно известно?», спросил я, так как знал, что слухи часто бывают преувеличены.

«Его семилетняя дочка была в комнате, пряталась, съежившись на высоком шкафу, где отец спрятал бедную девочку». Анка злобно сверкнула на меня глазами, и я почувствовал, что получил выговор, как следует.

«Беда в том, что эти бесчинства в деревнях меркнут по сравнению с тем, что происходит в замке», мрачно произнес Фаркаш. «Анка внедрила туда нескольких своих людей».

«Болтай поменьше», предупредила Анка.

«Разумеется», кивнул Фаркаш. «Но мы следим, как там те, кого схватили».

«Похитили», поправил Павел.

«На данный момент в замок отвезено четыреста двадцать два человека», продолжал Фаркаш, не обращая внимания на резкое замечание своего товарища. «Семьдесят три из них оттуда выпущены».

«И каждый из них подвергался пыткам», сказала Анка. «Самым ужасным. Им сдирали кожу со ступней. А потом заставляли ходить. Невыносимая пытка». Она содрогнулась.

«Им калечили… половые органы», сказал Павел. «Мужчинам. У них есть специальное оборудование для этого».

«Нам удалось установить, через информаторов Анки в стенах замка, что на сегодняшний день там содержится двести шестьдесят восемь заключенных», сказал Фаркаш.

«Таким образом, где еще восемьдесят один человек, неизвестно», вмешался я, математика всегда была у меня сильной стороной.

«Где они?», спросила Люси.

«За пределами замка обнаружена яма», тяжело вздохнул Павел. «Старый высохший водоем. Точно неизвестно, сколько в нем лежит трупов. Как минимум сорок. Чтобы полностью подсчитать их, нужно все их вытащить оттуда – что, конечно же, невозможно сделать, не подвергая себя опасности».

«Но некоторые из этих тел опознаны». Анка вдруг остановилась и повернулась к Люси. «Кому-нибудь придется сказать Хории, что его Флоарея в числе погибших».

Люси кивнула, взяв это бремя на себя. Мрачная тишина повисла в помещении, густая, как клубы сигаретного дыма.

«Эти тела…», продолжала Анка. «Те из них, которые можно рассмотреть, они тоже изуродованы».

«Пытки самого дьявольского характера», сказал Павел.

«По всему замку слышны крики», тяжело произнесла Анка, и я понял, что она и была этим внутренним информатором, и именно она и была свидетельницей этих извращений. Сыр, которого стало уже значительно меньше, наконец, добрался и до меня, и я с нетерпением отрезал себе скромный кусок, но затем почувствовал укол совести и вины. Я тут думаю о своем желудке, а мы обсуждаем трагическую судьбу наших соратников. Иногда я могу быть полнейшим идиотом.

«Чудовищно», заявила Люси.

«Именно. Этот Рейкель – чудовище», сказала Анка, и остальные мрачно кивнули, соглашаясь с ней.

«Да они все чудовища, эти гансы», пробормотал Павел.

«И как нам бороться с чудовищем?», прошептала Люси, с проклятием в голосе. Она стала смотреть на свое вино, словно ища ответа на этот вопрос в его кровавых глубинах.

Ван Хельсинг, который молчал (что было для него нехарактерно) во время перечисления всех этих ужасов и зла, воспринимая это просто как прослушивание урока в школе, глубоко вздохнул, как будто готовясь к погружению в темные воды.

«Когда-то давно я уже сражался с одним чудовищем», тихо сказал Ван Хельсинг. «Оно тоже было… грозным, ужасным. И не менее серьезным противником по сравнению с этими зверями».

Я был ошеломлен. И чуть не подавился хлебом с сыром. Неужели он имеет в виду то самое чудовище, о котором подумал и я?

Мы все повернулись и посмотрели на старика. У ахнувшей Люси перехватило дыхание: «Отец… нет».

ОТРЫВОК ИЗ НЕОПУБЛИКОВАННОГО РОМАНА ЛЕНОРЫ ВАН МЮЛЛЕР «КНЯЗЬ-ДРАКОН И Я»

Отец никогда не рассказывал ей о том, что именно много лет назад привело его в Трансильванию, но Люсиль слышала кое-что об этом, зловещие, шокирующие рассказы, настолько странные и кажущиеся невозможными, что в них трудно было поверить. Она слышала их в детстве, о них шептались в школе, в магазинах и лавках всякий раз, когда люди ее видели, и она иногда слышала обрывки того, о чем они говорили. Само присутствие Люсиль, казалось, побуждало людей заново рассказывать эти легенды.

В ответ она пыталась подтолкнуть отца, даже иногда спровоцировать его на то, чтобы он ей что-нибудь рассказал – хоть что-нибудь – об этой части своей жизни.

Но его молчание на эту тему было абсолютным, и вскоре она научилась больше никогда не поднимать этот вопрос.