Текст книги "Русь. Том I"

Автор книги: Пантелеймон Романов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 52 страниц)

XXXVII

Говорить о надвигающихся событиях сделалось общей потребностью. И как только наступал вечер, так никому не сиделось дома: каждый чувствовал, что там, где в нем прежде было пустое место, теперь появилось огромное жизненное содержание, которое требовало выражения.

А так как это содержание пришло не от самого себя, а, – как и ожидалось, – от внешних условий, то поэтому оно могло питаться и получать выражение только вне его, где-нибудь в определенном месте. А таким определенным местом сделалась почему-то усадьба Нины Черкасской. Причиной того, что стали собираться у профессора и Нины, был Федюков, который вдруг почему-то сделался близким человеком в доме профессора. Но, как видно было, из открытых, простых и дружественных отношений к нему хозяйки, близким он был совсем не на тех основаниях, о каких рады бы были прокричать злые языки.

Он всех тащил к профессору и перед всеми восхвалял его, называя необыкновенным человеком, что было странно (принимая во внимание обычное презрение Федюкова ко всем людям).

Федюков после нелепого случая с ним вдруг почувствовал к профессору почти восторженную любовь. Не потому чтобы профессор проявил что-нибудь необыкновенное по отношению к Федюкову, а потому, что Федюков чувствовал свою вину перед профессором, а неожиданно легкая ликвидация этой вины еще более увеличивала приподнятое чувство Федюкова.

В свою очередь, баронесса Нина трогательно-бережно обращалась с Федюковым, относясь к нему как к обиженному судьбой сыну, которого не любит никто.

Но если перед профессором Федюков чувствовал свою вину заглаженной тем чувством любви, какое у него вспыхнуло, то он со страхом ожидал приезда Валентина, перед которым был виноват уже по существу, а не формально, как перед профессором.

И вот на восьмой день отъезда Валентина Федюков собрал всех друзей к профессору, чтобы выслушать его мнение о событиях.

Профессор, сидя в широком кресле, покрыв ноги пледом, – так как окна были открыты, – положив свои сухие руки на плед, начал было говорить, что, если война будет, она будет последней, так как правосознание передовых людей, делающих жизнь, ушло гораздо дальше того, чтобы признавать войну нормальным разрешением международных конфликтов.

– Без крови ни черта не сделаешь, – сказал Щербаков.

– Человечество уже не переносит вида крови, – мягко возразил профессор. – И в будущем кровь вообще не будет проливаться.

– Верно! – крикнул Федюков. – За будущее я ручаюсь. – Но только что он сказал это, как на дворе послышался лай собак и зазвенели бубенчики.

Федюков поперхнулся и испуганными глазами посмотрел на Нину. Баронесса Нина побледнела.

У Федюкова промелькнула мысль, что это приехал Валентин и баронесса не выдержит и первая ему расскажет все… И тогда, конечно, Валентин подумает про него, что он без него здесь сподличал и хотел скрыть и скрыл бы, если бы не смелая прямота увлеченной им женщины. Напуганный этой мыслью, Федюков выскочил из гостиной в переднюю и лицом к лицу встретился с Валентином.

– Ты еще здесь? – спросил Валентин.

– Да, я был здесь… а потом опять здесь… – сказал Федюков, растерявшись перед спокойным видом Валентина.

На минуту его оставила решимость, но в это время в коридоре послышались шаги, и Федюков, больше всего трепетавший от мысли, что сейчас придет Нина и расскажет Валентину прежде него, Федюкова, схватив Валентина за руку, повлек его в кабинет.

Валентин последовал за ним.

Войдя в кабинет и осмотревшись в нем после долгого отсутствия, Валентин увидел разбросанные вещи Федюкова и спросил спокойно:

– Ты что, жил, что ли, с ней?

Федюков так растерялся от этого неожиданного вопроса, что, как загипнотизированный или оловянный солдатик, только кивнул головой. Потом, очнувшись, бросился к Валентину, взял его за руку и, ударив себя в грудь, сказал:

– Веришь ли ты в мою честность, зная мои принципы? Все это произошло каким-то сверхъестественным путем.

– Пьян, что ли, был?

– Я не знаю, что это было… – сказал Федюков, – но это было помимо моей воли и сознания.

Валентин молча подошел к шкапу и, открыв его, посмотрел на стоявшие там бутылки на свет.

– Сразу? – только спросил он, указывая на бутылку.

– …Сразу… – ответил растерянно Федюков.

– Это хорошо, – спокойно сказал Валентин.

В это время дверь широко распахнулась и на пороге появилась баронесса. Она несколько мгновений смотрела то на Валентина, то на растерявшегося Федюкова и воскликнула:

– Wally!..

Потом посмотрела на Федюкова с грустной лаской и, обратясь к Валентину, спросила:

– Уже? Он рассказал? Я знала это. Ты на него, конечно, не сердишься? Он так был убит, так убит.

– Чего ж тут убиваться, – сказал Валентин, – ведь тебе он этим никакой неприятности не причинил?

Баронесса, всецело настроенная на защиту и оправдание виноватого и забывая о своей роли и некоторой причастности к этому делу, горячо воскликнула:

– Нисколько! Он чистейшей души человек, Wally, и он очень несчастлив.

– Гора с плеч! – воскликнул Федюков. – Баронесса, то, что вы проявили по отношению ко мне, навсегда останется у меня здесь!.. – Он хлопнул себя по груди, потом поцеловал руку баронессы и крепко пожал Валентину.

Баронесса с грустной нежностью посмотрела на него.

– Свободен и чист сердцем! – сказал он, размахнув рукой, с просветленным лицом.

Когда Валентин вошел в гостиную в сопровождении Нины и сиявшего Федюкова, все шумно приветствовали его возвращение. Поздравили с приездом, обнялись и расспросили, благополучно ли съездил и удалось ли то дело, ради которого он ездил.

Валентин сказал, что съездил благополучно и что дело его удалось.

И все перешли в столовую.

– Французов видел? – спросил Авенир.

– Видел, – сказал Валентин.

– Молодцы?…

– Да, народ хороший.

– Хороший народ, бойкий?… – переспросил Авенир, блестя глазами, загоревшимися было от оживления. Но сейчас же, вздохнув и откинувшись разочарованно на спинку стула, прибавил уже другим тоном: – А все-таки против нас не годятся.

– А что же Дмитрия Ильича не видно? – спросил Валентин.

– О, он, брат, затворился совсем.

– Это не годится, – сказал Валентин.

Федюков вдруг почувствовал себя забытым. То поднявшееся в нем героическое чувство, какое вызвано было всей историей с баронессой, вдруг угасло, потому что разговор о нем прекратился. Баронесса Нина занялась чаем и гостями, как ни в чем не бывало, и смотрела только на Валентина. Федюков нарочно замолчал, думая, что к нему обратятся и спросят, почему он молчит, – но никто не обратился.

И у него было такое чувство, которое бывает у героя, которого только что превозносили, он был растроган, а потом через минуту забыли о нем.

И он ненавидел уже всех: и профессора, и Нину, и Валентина, которому все на свете дается, а он урвал какой-то кусочек, за него мучился, горел самыми возвышенными чувствами, а на него наплевали и бросили.

Не могли поддержать лучшего чувства, согреть, и ему придется опять возвращаться под свой семейный кров, где его ждет пустота и бессмыслица жизни. И, когда к нему подошел Владимир спросить, что с ним, он, махнув рукой, мрачно сказал:

– Хочу потопа, бури, катастрофы, уничтожения.

XXXVIII

Для Общества Павла Ивановича надвигающаяся буря, которой так ждала мятежная душа Федюкова, сыграла роль рокового сигнала.

Все члены, точно ученики, которых засадили насильно за учебу и которые за стеной услышали какое-то необычайное новое движение, вдруг потеряли всякий интерес к своему делу и обратили все внимание на то, чтобы поскорее бросить книги и шумной толпой выбежать и ввязаться в это движение.

Прежде всего, конечно, одни увидели, что дела их Общества отличаются необычайно узким, ничтожным масштабом, в то время как где-то назревали масштабы мирового значения.

Другим надоела первенствующая роль заправил и свое подчиненное положение, и они, почувствовав приближение нового, вдруг ощутили в себе ясное желание бравировать и показывать, что они никого не боятся и ни в ком не нуждаются. И что если дело развалится, то они будут только потирать от удовольствия руки, потому что дело все равно было неправое, и если они и принимали в нем непосредственное участие, то только благодаря внешним обстоятельствам.

Третьи, неумеренно злоупотреблявшие доверием своих вождей, конечно, желали, чтобы все как можно скорее полетело кверху тормашками и тем спрятало все нежелательные концы в воду.

Только глава Общества, Павел Иванович, продолжал не понимать истинного положения вещей и терял голову от проявившегося вдруг непонятного упадка дисциплины.

Все заседания уже хронически представляли собою пустыню. Регламент упразднили, да его и не к кому было применять, потому что те, кто остался вершить дела, почувствовали полную возможность единоличной власти. И если кто-нибудь начинал говорить о произволе и попранных правах, то все вяло выслушивали и отводили глаза, точно боялись, что их призовут бороться за свои права.

Все знали, что на общественные деньги выстроили всего только какой-то приют. А если кто-нибудь интересовался у председателя итогами работы, то он, нахмурившись, доставал из ящика письменного стола целую тетрадь разработанных проектов, где было точно указано, что в каком месте, что будет построено. И обыкновенно о будущем говорил как о настоящем из тех соображений, что важна идея и принципиальное решение, а воплощение этой идеи – уже техническая подробность.

– А когда это будет-то? – спрашивал интересующийся.

– Подождите – и будет.

И все, как будто без всяких видимых причин, расползалось во все стороны. И если от этого каждый терял свои права и вместо равноправного участия, вместо управляющих попадал в управляемые, то относились к этому с полным равнодушием и как будто даже с тайным удовольствием облегчения от сознания, что пусть они там возятся со всем этим делом и устраивают как хотят, – все равно все переменится под давлением надвигающихся событий.

XXXIX

Мужики, как всегда, жили в стороне от того, что происходило в общественной жизни, и дальние отзвуки надвигавшихся событий до них не докатывались.

Они только по своему обыкновению, какими-то неисповедимыми путями почуяв это раньше всех, равнодушно поговорили о прошедшем неясном слухе и опять замолчали и забыли об этом. Тем более что и жизнь, шедшая в стороне от всего, несла с собой свои заботы и свои осложнения.

На них свалилась очередная беда: ни с того, ни с сего начал падать скот. Лошадь или корова утром переставала есть корм, а к вечеру издыхала.

Там и здесь, около задворок или прямо на улице, виднелись кучки народа, кольцом окружившего подыхающую на траве лошадь, и уныло молчали.

Бабы, у которых пала скотина, сидели на пороге сенец, голосили, прижимая к глазам подол фартука, и причитали в голос, как по покойнику.

Мужики, собравшись на бревнах, говорили о том, что делать. Старушки вспоминали, не было ли раньше на этот счет знамения какого-нибудь, доставали с полок все бутылки со святой водой и ходили прыскать заболевшую скотину.

Когда они подходили к кучке людей, обступивших лежавшее на траве животное, те молча расступались и пропускали пришедшую лекарку, глядя равнодушно, как она прыскала из бутылки лошадь, шептала какие-то слова.

Коновал заперся у себя в избе, мрачно толок коренья, наливал в склянки жидкость собственного изобретения и мазал животы лошадям серой мазью или лил в горло зеленоватую жидкость, про которую только знали, что туда клалось мыло, деготь, конопляное масло, керосин и еще что-то.

Если лошадь издыхала во время мазания, коновал, встав с колен и не обращая никакого внимания на устремленные на него взгляды, полные вопроса и ожидания, спокойно говорил:

– Поздно захватили.

Но сколько он ни лечил лошадей, даже тех, которые на его глазах захворали, все-таки они все подыхали.

Так что Котиха, тощая баба из беднейших, с грязной расстегнутой грудью, – когда ее лошадь подохла, несмотря на Коновалову мазь, ожидая, что он скажет свое обычное: «поздно захватили», уже хотела было крикнуть: «Да, черт ты косолапый, ведь при тебе же свалилась». И на всех лицах стали было мелькать недоверчивые насмешливые улыбки в ожидании этой фразы. Но коновал на этот раз не сказал, что поздно захватили, и не поднялся с колен, как только увидел, что лошадь подохла. Он зачем-то вдруг с удвоенной внимательностью, как естествоиспытатель, осененный неожиданной догадкой, стал ее тщательно осматривать, что-то разыскивая в шерсти. Потом поднялся с колен, не торопясь, собрал в тряпочку свои пузырьки, как будто этим показывая, что они тут не помогут, и только тогда, уже ни к кому не обращаясь, сказал:

– Напущено.

Все переглянулись.

– Вот дьяволы-то, опять! – крикнул кто-то сзади с порывом злобы и раздражения. – Каждый год. Все кишки выпущу, только бы дознаться.

– Не с твоим умом, – сказал коновал, даже не взглянув в сторону говорившего, и пошел прочь.

Все молча растерянно посмотрели ему вслед и, сбитые с толку, стояли несколько времени, не зная, что предпринять. Иные мужички, отволокши за хвост лошадь или телку на задворки, мирно сдирали с них кожи, отмахиваясь окровавленными руками от липнувших к падали и к лицу мух, и развешивали содранные кожи в тени под ракитами, чтобы их обдуло ветерком, после чего к ночи убирали в сенцы или на скотный двор, где укрепляли их под крышей, перекинув на положенную жердь.

А потом, почесав спину и повздыхав, расходились по избам на покой. Только старушки долго еще возились, прыская на все лады святой водой на ночь коров больных и здоровых, стараясь напасть на ту воду, которая помогает от скотской порчи, потому что от людской порчи вода была известна, а от скотской никто не знал.

Приходилось надеяться на коновала, хотя он действовал и не божьей силой, а скорее чертовой, но если та поможет, по нужде разбирать не приходилось.

XL

Драч, призванный с нижней слободы, работал не покладая рук и, сморкаясь в сторону через пальцы, каждый раз приговаривал:

– Мою работу все купцы знают.

И если хозяин хорошо платил, он прибавлял:

– У хорошего человека и работать хорошо. Может, господь приведет и еще у тебя поработать, тогда еще лучше постараюсь.

Все собаки бегали с окровавленными мордами и разносили кости и падаль по всей деревне.

– Черти вас носят, окаянные! – говорил кто-нибудь, споткнувшись в сенцах на лошадиную ногу.

Через неделю, когда уже почти половина скота подохла и везде в бурьяне белели вместе со стеклами и битыми кирпичами обглоданные собаками кости, приехало начальство на паре, в форменной фуражке, в очках и в белом пыльнике. Сказали, что это ветеринар, скотский доктор.

Кто ему донес о падеже скота, никто из мужиков не знал. И даже заподозрить некого было. Решили, что, значит, прошел слух. Вслед за ветеринаром приехал Павел Иванович. С ним два стражника.

Он еще из пролетки, когда лошади, махая головами, остановились у волостного правления, нахмурившись, оглядел собравшуюся толпу сквозь пенсне. И, сказав что-то неясное и неразборчивое, стал вылезать.

Заговорить с ними боялись, а сами приехавшие ни к кому не обращались, ни на кого не смотрели, а водили глазами по головам стоявших мужиков, как скупщики скота, приехавшие для осмотра гурта.

Ветеринар, сняв пыльник, велел принести под ракиту стол, скамейку. Когда это было исполнено, достал из-под сидения тарантаса портфель и стал молча вынимать из него бумаги.

Павел Иванович стоял около него и продолжал оглядывать толпу, по своему обыкновению несколько закинув назад голову, от чего его хмурый вид приобретал еще более выражение строгой внушительности, как будто он искал виновных.

Мужики, притихнув, нестройной толпой, без шапок стояли несколько поодаль.

– Спросить бы хоть, по какому делу приехали-то, – сказал сзади Фома Короткий, беспокойно и суетливо оглядываясь.

– Спроси! За чем дело-то стало? – отвечал кто-то недовольно.

Фома замолчал.

Ветеринар, стоя перед столом, разобрал бумаги, оглянувшись на скамейку, сел, предложив Павлу Ивановичу место рядом с собой. Потом негромко поговорил с ним, как переговариваются между собою члены суда перед тем, как начать допрос обвиняемых.

– Когда впервые обнаружились признаки эпизоотии? – спросил ветеринар, хмурясь и глядя не на мужиков, а в бумагу.

Все переглянулись, и никто ничего не ответил.

Стоявший в стороне коновал, держа у живота в руках, обросших серой шерстью, шапку, угрюмо смотрел исподлобья на врача.

Фома Короткий, по обыкновению вылезший наперед, стоял ближе всех к столу с шапкой, надетой на палочку, и ловил каждое слово, оглядываясь на лица ближайших. Сенька с Андрюшкой и Николка-сапожник, стоя в толпе, хотя и молчали, но, повернувшись боком к столу, свертывали папироски, выражая этим свое равнодушие к наехавшему начальству и к тому, что оно скажет.

Сзади высовывались из-за плеч испуганные лица старушек.

– Когда началась эпизоотия? – снова, уже строже спросил ветеринар, поднимая от бумаги глаза в синих очках и останавливая взгляд на Фоме Коротком.

Тот, заметив на себе взгляд, стал оглядываться кругом с таким выражением, как будто он так же, как и ветеринар, ждал, кто ответит на вопрос.

– Ну, что же вы языки проглотили? Когда первая лошадь пала?

– Да с неделю, – сказало сразу несколько голосов.

– Так чего же вы молчите?

На это никто ничего не ответил.

– А вы знаете, отчего скот падает? – спросил ветеринар, опять принимаясь перелистывать бумаги. И так как никто ничего не отвечал, а Фома только оглядывался на мужиков и опять на ветеринара, то ветеринар опять поднял глаза и сказал: – Падает он от сибирской язвы. Слыхали про такую?

Все стояли в покорном молчании, не выражая ни испуга, ни удивления. И только когда ветеринар несколько раздраженно сказал, что понимают ли они все размеры опасности, мужики, как бы из угождения к начальству, несколько преувеличенно зашевелились, переглядываясь, потом опять стали неподвижно.

– Почему с самого начала мне не заявили?

– Да кто ж ее знал… – сказали неопределенно ближайшие.

– Все, небось, к бабкам да к знахарям бегали?

Фома Короткий живо оглянулся на коновала.

– Ходили, что ль, к знахарям-то? – спросил, несколько смягчаясь, ветеринар, даже с тенью улыбки, как при вопросе об известной ему слабости.

– Был грех, – сказал, застенчиво улыбаясь, Федор, на котором он остановил взгляд.

Лица всех несколько повеселели и как бы приободрились.

– То-то вот «был грех»; сами сознаете, что это вздор, а все к ним, шарлатанам, лезете.

Фома Короткий опять оглянулся на коновала. Тот мрачно покосился на врача.

Сенька, подмигнув на коновала, толкнул локтем веснушчатого смешливого Митьку, который едва успел зажать ладонью рот от подступившего смеха.

– Ну, вот что, – сказал, опять нахмурившись, ветеринар, как бы желая сократить неуместное веселое настроение, – слушайте внимательно, что я скажу.

Все, всколыхнувшись, плотной толпой подвинулись к столу.

Сема-дурачок с верхней слободы, за которым всегда бегали ребятишки, дразня его, попал в середку и, так как он был ниже всех ростом, выдирался из толпы, поднимаясь на цыпочки, чтобы видеть того, кто сидит за столом, и все-таки вытеснился наперед, стоял и наивно смотрел то на ветеринара, то на Павла Ивановича.

– Ребята, тише!.. – сказал Федор, посмотрев на ветеринара, нахмурившегося на разговоры, слышавшиеся в задних рядах.

Все замолчали.

– Эта болезнь, прежде всего, заразная, прошу запомнить, – сказал ветеринар, – от одного животного переходит на другое, если они соприкасаются. Поэтому прежде всего необходима строжайшая изоляция, то есть разделение. Понимаете?

– Понимаем… – сказали все.

– Дальше… – продолжал ветеринар, взяв карандаш, – боже сохрани сдирать кожи с павших животных! (Он предупреждающе постучал обратным концом карандаша о стол.) Не говоря уже о том, что так еще больше распространяется зараза на скоте, но и человек может отправиться на тот свет, если муха с кожи сядет на человека и укусит его.

Ближние было заулыбались, думая, что начальство хотело этим сказать что-то смешное, но, увидев, что лицо врача серьезно, тоже приняли серьезный вид. Только Сенька сзади что-то сказал Митьке, и тот фыркнул в ладонь, которой не успел зажать рта.

– Держать скотину изолированно, в стойлах. Закапывать глубже и поливать это место известкой, – продолжал ветеринар, в то время как Павел Иванович несколько приподнял голову на звук заглушенного Митькиного смеха и строго оглядывал толпу, как бы отыскивая нарушителя порядка.

– Ну, а теперь… – сказал ветеринар, беря с левой стороны стола какие-то листы и перекладывая их на середину, – теперь подходите по очереди и говорите, у кого сколько скота подохло и сколько осталось живых.

Мужики переглянулись; а некоторые, слишком вылезшие наперед, попятились обратно в толпу. На лицах всех появилось то напряженно-озадаченное выражение, какое бывает у толпы обвиняемых, которые рассчитывали было отделаться без всяких последствий, как вдруг следователь поставил вопрос, сразу повернувший дело другой стороной.

Сенька переглянулся с соседом и, перестав усмехаться, сказал негромко:

– Вон дело-то куда пошло…

Все ближние оглянулись на него. А задние, вдруг отделившись от толпы и пригинаясь, чтобы их не увидели через головы от стола, юркнули за ракиты, потом за угол и бросились к своим дворам.

– Сгоняй скотину! – кричали они громким шепотом на баб, обомлевших от испуга, и, не дождавшись их, сами открывали ворота, выгоняли, как на пожаре, овец, телок, коров и велели ребятишкам гнать их под бугор.

И, судя по тому, как быстро исчезали, точно куда-то проваливались со дворов коровы, видно было, что практика в этом деле у мужиков была широкая.

Только Захар Алексеич не пошел сгонять свою овцу, сказавши:

– По дворам не пойдут, по дворам ходят, когда подати собирают.

Сема-дурачок, имевший одну коростовую телку, стоял с раскрытым ртом и то смотрел на начальство, то пригибался и заглядывал под локти, чтобы видеть, что делается на дворах.

– Ну, сколько у тебя скота? – спросил ветеринар, обращаясь к Ивану Никитичу.

Тот испуганно вытянулся, потом, оглядываясь, попятился было назад, но сзади стоял плотным кольцом народ, ему некуда было податься.

– Три живых, одна подохла, – сказал он растерянно.

Ветеринар что-то отметил у себя в бумагах карандашом.

– А у тебя сколько? – спросил он, обращаясь к Семе-дурачку.

Тот сначала оглянулся назад, думая, что другого спрашивают. Но Фома Короткий, все время зорко следивший за направлением взгляда начальства, сказал, поспешно дернув Сему за рваный рукав:

– Тебя спрашивают.

Сема сначала окаменел, а потом вдруг быстро сказал:

– Четыре околетых, одна живая.

Все переглянулись.

– Дурачок, а лучше умного сообразился, – сказал негромко кузнец.

Ближние к кузнецу оглянулись, и вдруг запись сразу пошла живее. Мужики уже сами подходили к столу, только слышалось:

– Две живых, четыре околетых…

– Две околетых, живых нету…

Все с повеселевшими лицами отходили от стола с тем выражением, с каким отходят новобранцы, не годившиеся при осмотре для службы и получившие чистую.

Только один Иван Никитич, плюнув, отошел мрачный и расстроенный в сторону. Он, не разобравшись, показал столько скота, сколько у него было в действительности. Что будет из этой описи, неизвестно, а если будут выдавать пособия, то Сема-дурачок сообразил, а он, хозяйственный и аккуратный мужичок, – не сообразил. Один из всех.

Когда начальство уехало и страх неизвестности прошел, все сразу зашевелились, и в толпе послышались оживленные голоса.

– Прикатили оба в стеклах, – сказал, злобно сплюнув, Захар, стоя в своем рваном, сползающем с плеч назад кафтане, – столько всяких чертей нагнато, что не знаешь, с какой стороны укусят.

– Это выходит, теперь с своей собственной лошади шкуру драть не моги? – сказал кузнец.

– В чужой карман уж лезут, – послышались сзади голоса.

– Какие раньше захватили, те драли, а мы утремся.

– Полдеревни драло.

– Подумаешь, какие прикатили. Наговорили с три короба, и до свиданья.

– Ведь это надо выдумать такую штуку, – говорил какой-то веселый мужичок сам с собой, покачивая головой, – муха, говорит, на тебя сядет, и – конец, помер. Ах, сукины дети!

– Мухи мухами, а теперь дери да оглядывайся.

Молчавший все время лавочник вдруг выделился из толпы и сказал громко:

– У кого своя голова мозгом не работает, тот должон слушать, что ему говорят. Вам сказано, что – зараза и чтоб ее не распространять.

Все перестали смеяться и замолчали, нерешительно переглядываясь.

– Что ж, выходит, и кожи драть нельзя? – спросил голос из задних рядов.

– …Это твое дело, – не сразу сказал лавочник, – а только держи отдельно, вот и все.

– …В стойле… – подсказал насмешливый голос.

– Сема, у тебя стойло есть? – спрашивал Сенька Сему-дурачка, хлопнув его по плечу.

– Какая стойла? – спросил Сема.

Все засмеялись.

Только Иван Никитич стоял хмурый и раздосадованный. Его мучила мысль, что если будут выдавать пособия, все получат, а он нет, потому что, должно быть, сам черт в нужный момент помутил рассудок.

Поговорив, все стали расходиться. Сзади всех шел веселый мужичок и, покачивая головой, говорил:

– Муха, говорит, на тебя сядет, и – конец. Ах, пропасти на тебя нет!