Текст книги "Русь. Том I"

Автор книги: Пантелеймон Романов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 52 страниц)

XXVII

Весна в деревне была в полном расцвете.

Холодные ветреные дни, которые бывают в начале мая, когда развертывается дуб, прошли, и наступила настоящая майская погода.

Все было покрыто пышной, распустившейся зеленью. Это – не летняя, уже грубая и жесткая листва, принявшая прочно зеленый цвет. Это – робкая, мягкая, кудрявая зелень, когда листья еще нежны, слабы, и, если после дождя растереть между пальцами клейкий березовый листок, он полон аромата березы.

Рожь на полях поднялась ровной густой щеткой и пошла в трубку. И в мягкие майские зори, когда в лощинах начинало темнеть, в ней звонко били перепела.

Вода в лесных речках, настоявшаяся от корней и прелых прошлогодних листьев, стала темно-желтая, как крепкий чай. Луговые озера все густо заросли хрупким коленчатым хвощом, в котором прятались дикие утки, севшие на яйца.

На лугах засела еще низкая, но густая трава, и уже стояли воткнутые заостренные концами дужки из ивовых прутьев, указывавшие на то, что луга заказаны и лошадей на них до покоса пускать нельзя.

В садах густо, зелено засела трава, и мальчишки уже бродили по ней, собирая в подолы сергибус, молочник и вышедший в былку сочно-кислый щавель. С деревьев летел белый пух и оседал пеленой на зеленую траву с желтыми цветами одуванчика, лез в глаза и в рот и перегонялся ветерком по дорогам, сваливаясь в мягкие комочки, которые можно было сжать в плотную вату, выбрав оттуда черные семечки.

Пчелы густо шли в поле за взяткой и, залезая в теплые от солнца чашечки цветов, нацепляли на ножки желтую лохматую пыльцу, а потом летели к селу, потонувшему в садах, на пчельник, присаживаясь иногда на полдороге отдохнуть на листке, и, тяжело дыша всем брюшком, оправляли крылышки.

Цвела сирень, и перед закатом солнца в тихом майском воздухе, над деревенской церковью и широким выгоном, низко над самой травой летали белогрудые ласточки.

Откуда-то доносились грустные, однообразные звуки тростниковой жалейки. Приехавшие с поля мужички, отпрягши и пустив лошадей на отсыревшую к вечеру траву, собираются до ужина у раскрытых ворот сарая покурить и поболтать в сумерках.

Пришедшие из стада коровы жадно и торопливо объедают сочную траву у плетня и завалинок. В теплом воздухе пахнет поднятой с дороги пылью, от прогнанного по ней стада, и парным молоком.

Мужички долго сидят на завалинках после тяжелой дневной работы, и вспыхивает в сумерках огонь раскуриваемой трубки, пока какая-нибудь молодка, выглянув из сенец, не позовет ужинать.

Люблю эти тихие сумерки затихающей мирной деревенской жизни, спокойную к вечеру гладь реки, и вечерние смягченные звуки, и первые редкие звезды в весенних небесах.

В годы юности, бывало, напряженно живешь этой сумеречной тишиной природы, вдыхаешь всей грудью аромат расцветшей сирени, свежесть политой земли в цветнике и напряженно прислушиваешься ко всем затихающим звукам, как будто боясь пропустить не прочувствованной каждую минуту своей жизни…

XXVIII

У мужиков наступил промежуток бездеятельности. Они кончили посев, посадили картошку и стали ждать сенокоса, хотя до него оставалось еще полтора месяца. Можно было возить навоз или садить овощи, потом набралось много общественных дел, вроде починки мостика, колодца, пожарной бочки, о которых говорилось каждое воскресенье. Но у всех как-то опустились руки от полной неопределенности положения.

Когда Митрофан сказал мужикам, что помещик простил их и не поедет в город подавать на них жалобу, они выслушали молча и разошлись. Всех сбило с толку хорошее отношение, и назревшее было возбуждение разрядилось. И хотя Захар кричал, по своему обыкновению не доверявший никаким бескорыстным порывам, что «он» испугался и что тут-то и надо напирать, но все молчали и никто его не поддержал, так как казалось стыдно и грешно, в ответ на хороший поступок человека, наседать на него.

– Такого человека грех и обидеть, – говорил Федор. И все молча соглашались и чувствовали, что он прав.

Но теперь было совершенно неизвестно, что делать, за что приняться. Взяться за дело по-старому, оставив все надежды на воейковскую землю, и крутиться на своих постылых клочках с промоинами и кочками – ни у кого не поднимались руки.

– Переждать, тогда видно будет, – сказал Захар Алексеич, мужичок из беднейших, сидя на завалинке в своей зимней рваной шапке и зипуне с прорванным плечом.

И все как-то невольно согласились с этим, как с делом наиболее подходящим. Только кузнец, не удержавшись, сказал:

– Вот жизнь-то окаянная! Целый век свой только и делаем, что ждем.

Кругом шла работа. У Житниковых садили овощи, прививки, возили навоз. А мужики только смотрели и говорили с недоброжелательством:

– Этот всегда успеет. На том стоит.

Сами они овощей вообще не садили; и не потому, чтобы не было семян, – на базаре их на две копейки можно было купить на целый огород. И не потому, чтобы земли для овощей не было, – на задворках или около гумна всегда были пустые места, заросшие крапивой и репейником, от которого все телята и собаки вечно ходили с завалявшимися в хвосты репьями.

Не садили овощей мужики потому, что они у них не выходили. А кроме того, это и не было заведено. И каждому казалось как-то неловко высовываться вперед и делать то, чего до этого времени никто не делал.

Да и притом, если один посадил бы, все равно стащат те, кто не садил себе, так как, при виде готовых огурцов в огороде, у каждого идущего с жаркого покоса невольно мелькнет недоброжелательная мысль о том, что, вишь, развел сколько, а тут рта промочить нечем.

А у ребятишек такой мысли могло и не мелькать; они просто тащили все, что ни попадалось под руку, – какие-то коренья, траву. И, как только начиналась весна, они уже бродили по чужим садам, задрав подолы и собирая туда щавель и молочник.

Если у кого-нибудь в поле была посеяна полоска гороха, то вся дорога от него покрывалась клоками ощипанной ботвы, когда едва только начинали завязываться стручки. Его рвали не только ребята, но и проходившие мимо бабы, мужики, рассуждая, – вполне справедливо, – что от одной сорванной горсти хозяин не обеднеет.

А хозяин, придя с косой, находил там уже не гороховое поле, а голую ощипанную полоску земли. И, сказавши: «Ах, черти! они уж тут обладили», – вскидывал косу на плечи и шел обратно домой. – «Только бы попался кто, я б ему все кишки, сукину сыну, выпустил», – говорил он, отойдя уже на значительное расстояние.

Садов ни у кого не было. А если кто-нибудь и сажал в огороде яблони, то они стояли тощие, с обломанными ветками и с яблоками величиной в лесной орех.

– Места, места не такие, – говорил, по своему обыкновению, Степан.

– Конешно, разве на такой земле яблоко пойдет? Вот ежели бы на воейковском бугре сад развесть, на всю деревню яблок хватило бы, – добавлял Иван Никитич.

– Они знали, какую землю взять, – замечал кто-нибудь.

– А то как же, своя рука – владыка.

Деревьев весной тоже не садили. Везде чернели рвы, буераки; гумна стояли открытые, без деревьев. И когда начинался пожар, то огненные шапки, не задерживаемые ничем, садились на любую крышу.

Если же и садили деревья, то только ракиту, потому что ни ходить за ней, ни поливать ее не нужно, а ткнул ее в землю, она и растет, лишь бы не кверху ногами попала.

Иногда говорили и о том, что, так как лесу не осталось, а пустых мест да оврагов много, то засадить бы их.

– Вот тебе и лес будет, – говорили все, сейчас же единодушно соглашаясь. И уже начинали прикидывать, какие овраги в первую голову пустить.

– Дождешься этого лесу, – замечал молчавший вначале Андрей Горюн, – на том свете уж все будем, да половина его посохнет.

– Да, это лет тридцать ждать, не меньше, – сейчас же соглашался кто-нибудь.

– Мы посадим, а общество попользуется и спасибо потом скажет, – кротко говорил Степан, моргая больными глазами.

– Мы спину будем гнуть, а общество за нас попользуется? – загудев, возражали уже все.

И становилось очевидно, что это дело неподходящее.

– Тогда готовый купить, в две недели бы разбогатеть можно, – замечал Николай-сапожник, постоянно томившийся жаждой разбогатеть в две недели. Но на готовый – денег не было.

Прежде обыкновенно в это время возили навоз в поле.

С самого раннего утра, едва только солнце начнет пробиваться сквозь помещичий березняк за оградой и рабочий из усадьбы едет с бочкой за водой, ведя за собой в поводу лошадь, как на дворах уже начинают скрипеть ворота. Запрягают в навозные телеги лошадей и с вилами идут на двор по сочному навозу, с продавливающейся сквозь пальцы коричневой жижей. А потом, воткнув в наложенный воз вилы и постелив на уголок грядки клочок чистой соломы, едут в поле, вниз по деревне, сидя боком и подставляя спину теплым лучам взошедшего солнца.

Раннее утро, свежий воздух, роса, а кругом – разделенное на узкие полосы поле, все уже озаренное ранним солнцем. Въехав на свою полосу и бросив вожжи на спину лошади, начинают, стоя на возу, скапывать сочный навоз на давно ждущую землю. А потом, на опорожнившейся телеге, стоя, с грохотом отставших досок, скачут к деревне, поднимая за собой столб пыли и размахивая концами вожжей.

Но в нынешнем году навоза никто не возил: сначала думали, что воейковский бугор перейдет к ним, а потом ждали передела, – когда определится, где чья земля, чтобы на соседа не работать.

И ничего не предпринимали. Днем все копались в сарае, на дворе или выходили на задворки, чтобы постоять там, потрогать какую-нибудь старую телегу, которая валяется уже третий год, посмотреть на небо и, почесавши спину, снова вернуться в сарай.

А Захар Алексеич целые дни проводил у себя на завалинке. Крыша у его избы давно вся прохудилась. И каждый раз после дождя он, выходя из избы, прежде всего попадал в сенцах ногой в лужу, потом долго осматривал промоченный лапоть, поставив его на порог.

– Где промочился, ай на речку ходил? – спрашивал кто-нибудь, проходя мимо.

– Нет, дома, – отвечал Захар Алексеич, кивнув головой назад в направлении сенец и не взглянув на спрашивавшего. Или кто-нибудь, проходя мимо и видя его сидящим на завалинке под худой крышей, говорил, остановившись:

– Что ж крышу не чинишь, Захар Алексеич?

Захар Алексеич сначала медленно поднимал голову на того, кто это говорил, потом уже отвечал:

– Сына дожидаюсь, придет из солдат, починит.

– А, это другое дело. – И уходил.

А Захар Алексеич, посмотрев ему вслед, вставал, отходил на дорогу и долго рассматривал свою крышу, прикрыв глаза рукой против солнца.

И так как Захар Алексеич всегда сидел на завалинке, то около него чаще всего собирался народ. Кто-нибудь выйдет из сенец на порог, почесывая поясницу, оглянется в одну сторону, потом в другую, не зная, что делать, – ужинать еще рано, делать все равно нечего. Возьмет и подсядет к Захару Алексеичу. Там, глядишь, еще кто-нибудь приплетется в старых валенках и накинутой на плечи шубенке, поеживаясь, точно от холода.

А другие, когда увидят, что около Захара Алексеича зачем-то народ собрался, – идут уже толпой.

И несмотря на то, что сам Захар Алексеич обыкновенно всегда сидит, молча опустив голову над коленями и зажав бороду в кулак, ничего не говорит, а все точно о чем-то думает, – около его избы вечно целый базар.

XXIX

Как-то вечером мужички собрались около избы Захара Алексеича потолковать, чтобы как-нибудь выйти из неопределенного положения, бесконечного ожидания чего-то.

Пока не подошли все, общего разговора не зачинали и, по обыкновению, молча вертели папироски и молча закуривали друг у друга.

– Ведь вот, не подвернись этот чертов бугор, сейчас бы возили себе навоз и знать бы ничего не знали, – сказал кто-то.

– Коли бугра бы не было, так другое что-нибудь подвернулось бы…

– Да, видно, своей судьбы, и правда, на коне не объедешь, – заметил кровельщик, сняв с головы и рассматривая свой картуз. Он всегда верил в какие-то сверхъестественные и внешние силы и в то, что уж если есть, то так и будет, – этого не изменишь. И все, что в силах человек сделать, – это только по приметам заранее узнать, что его ожидает.

Все некоторое время молчали и уже хотели было перейти к разговору о переделе, но тут Степан что-то сказал про свои хорошие места.

– Да что это за места такие? – крикнул почти с досадой кузнец, как голодный человек, которому уши прожужжали про сытый край, а толком ничего не объяснили.

Степан вздохнул и покачал головой.

– Кабы хорошие места найтить, так горя б не видать, – сказал он, не глядя на кузнеца, который с нетерпеливым раздражением смотрел на него и ждал.

– Там, милый, все хорошо. Земля свежая, сильная, работы не просит. А прямо срубят лес, поскребут еловыми сучьями, и вырастает рожь, что человека не видать.

– Человека, говорят, не видать, – сказал маленький Афоня, повернувшись к длинному Сидору, с которым они, как всегда, стояли в сторонке.

– И собирают, говорят, по два урожая в год, – продолжал Степан.

– По два урожая?!

– И все там у них есть, готовенькое: в лесах орехи всякие, ягоды. У нас тут сады надо разводить, да смотреть за ними, да ухаживать…

– Да еще ни черта не выходит… – вставил кто-то.

– Да, – продолжал Степан, – а там все готовое господь посылает, исхитряется, и на всех хватает.

– По скольку на каждого приходится? – спросил Иван Никитич, пересевший поближе к рассказчику, как бы боясь упустить необходимые данные.

– Чего по скольку? ежели тебе нужно, пошел и достал.

– А ежели он мое достанет?

– Там, милый, этого нету – свое да мое. Зверья в лесах сколько хочешь, рыбы сколько хочешь. Все и твое и мое.

– Да где они, хоть в какой стороне-то? – спросил опять нетерпеливо кузнец, как будто он сейчас готов был в чем есть бежать туда, если ему объяснят толком.

– Кто ее знает, говорят, – туда подались, – отвечал Степан, махнув рукой направо, через голову сидевшего около него Ивана Никитича.

Кузнец и Фома Коротенький посмотрели направо.

– Трудно уж очень их найтить-то, – сказал Степан, грустно покачав головой, – хоронятся они от трудового народа. А ежели найдешь, все равно на одном месте целый век не просидишь.

– Не просидишь? – переспросил Иван Никитич.

– Нет. Народа не любят. Рассказывал мне один человек, нашел их…

– Нашел все-таки?

– Да. Так сначала, говорит, леса были, зверь всякий, рыбы сколько, и земля почесть сама рожала. Только леса повыжгут, сучьями этими покарябают, и готово.

– Вот это земля! – сказали все.

– А рыбу, говорит, не хуже нашего, отравой травили, неводами ловили. Первое время возами гребли.

– Ах ты, черт!

– Да, а потом, говорит, прошло лет пяток, что, говорит, куда делось! Голое все стало, рыба перевелась, зверь убег.

– Опять вроде нашего, значит? Что за причина?

– Та и причина, что не любят эти места народа, – сказал Степан, разминая какой-то ремешок на колене.

Все стояли молча вокруг него, уныло глядя на этот ремешок.

– Больше, говорят, пяти лет не выдерживает.

– Хоть бы пять лет попользовался, чтоб сама рожала, не гнуть бы спину.

– У нас вот тоже, – сказал Софрон, – мужики землю купили, так первые три года без навозу, без всего рожала, а потом с чего-то вся зачиврела и сошла на нет.

– Все-таки три года! Ведь вот находят люди.

– Судьба, милый, судьба, – сказал кровельщик, – ежели тебе в чем-нибудь не судьба, так хоть ты лбом разбейся, все равно ничего не будет.

– Может, слова нужно какие знать? – сказал Фома Коротенький.

– Ежели на плохие места попал, то тут хоть какие слова знай, все равно, видно, ничего не будет, – сказал Андрей.

– Что тебе господь положил, над тем и трудись, – сказал Тихон, долго молчавший, стоя сзади всех, опершись грудью и седой бородой на свою высокую палку и ни к кому не обращаясь. Кузнец с раздражением оглянулся на него, с досадой плюнул и ничего не сказал.

– Господь повелел от трудов своих и от земли кормиться. И где ты родился, там и умирай.

– Да, черт! – вскрикнул, не выдержав, Захар, – как же от нее кормиться, когда она на нет сошла и не родит ничего?

– Там и умирай! – повторил как бы про себя старик Тихон, и глаза его, не обращая внимания на Захара, смотрели вдаль, где синели полосы дальних лесов.

– А какой там народ-то? – спросил у Степана Фома Коротенький, которому хотелось дослушать до конца.

– Народ там всякий, только совсем другой, – ответил Степан. – Мы вот, скажем, навоз нынче не возим, потому боимся, как бы мои труды соседу не достались. А там этого не боятся: ты за меня, я за тебя…

– А сам за себя никто… – подсказал Сенька.

– …И вот, милый, живут все дружно, по справедливости, – говорил Степан ласково. Он сидел в середине всех на завалинке и говорил это, ни к кому не обращаясь, а глядя в пространство. И лицо его было такое ласковое, умиленное и светлое, точно он видел перед собой не бугры, изрытые рвами, а эти хорошие места, где все хорошо и все люди хорошие и справедливые.

– И судить там тоже не судят. Если докажешь, что тебе нужно было украсть, потому что у самого нету, то тебе сейчас выдадут без всякого разговору.

– Это мое-то кровное выдадут? – спросил беспокойно Иван Никитич, отшатнувшись от Степана и с изумлением глядя на него.

– Какое твое кровное? – сказал, не понимая, Степан.

– К примеру говорю. Ежели у меня украли, то мое и отдадут?

– Нет, из общего.

– Из общего, это пускай. Только моего не касайся.

– Эх, кабы разбогатеть, мы бы и тут такие хорошие места устроили, что беда… – сказал Николка-сапожник, ударив себя сложенным картузом по колену.

– Устроим! – сказал зловеще Захар, посмотрев на усадьбы.

– На старом месте не устроишь, свежее надо, – сказал кто-то, вздохнув.

– Там все на свежих местах делают, – сказал Степан кротко, – там из-за бугра судиться не будут, а как перестала земля рожать, сейчас и переходят на свежее место.

– А часто переходят? – спросил Иван Никитич.

– Часто, – ответил Степан, – как земля начнет сходить на нет, так переходят.

– Это пока тут соберешься, у них и там все на нет сойдет, – сказал в нетерпении кузнец.

Все замолчали и долго сидели. Сумерки уже спустились над деревней. Роса сильнее пала на траву, и ребятишки уже привязывали к ракитам около изб лошадей, чтобы ехать в ночное. А мужики все сидели на завалинке, на бревнах и думали о такой земле, где работа легкая, всего много, рубежей никаких нет и работают все друг на друга, как братья.

XXX

Дмитрий Ильич, ушедший часа на два, как он сказал, к Валентину Елагину, бесследно пропал, и Митрофан в первый раз очутился в таком положении, где он должен был проявлять инициативу.

Плотника и столяра он привел, как было приказано, и велел им подождать около кухни, так как хозяин сейчас должен был вернуться.

Плотники, сбросив с плеч свои мешочки и ящички с инструментами, присели подождать и покурить, а Митрофан пошел ходить по двору с тем своим обычным видом, с каким он обычно ходил, точно искал что-то.

Предстояло привести усадьбу в хорошее состояние. Для этого нужно было произвести мелкий ремонт, вроде починки двери и карниза, потом поправить и кое-где заново поставить балясник, посбросать грачиные гнезда с берез и разделать цветник.

Чем больше Митрофан ходил, тем больше набиралось дела. Приняться за все сразу, как он обыкновенно делал, здесь не было никакой возможности. Поэтому, походив, покурив на чурбачке около каждого дела, он наконец встал, поплевал на папироску и на руки, потерев их одна об другую, и сделал плечами такое движение, как будто перед началом дела расправлял члены.

Начал он с самого легкого и веселого – со сломки. Ребятишек заставил лезть на гнезда и разорять их, а плотников – ломать балясник.

– Вот тут и вам кстати работа пока найдется, – сказал он плотникам, позвав их к балясинку, – а тем временем и хозяин подойдет.

– Это можно, – сказали плотники, сбросив на траву с плеч свои кафтанишки и тоже поплевав на руки, – работа веселая; строить охотников не найдешь, а ломать – все с удовольствием.

И правда, когда они, затянув дубинушку, стали раскачивать подгнивший на своих столбах решетчатый балясник, с деревни, увидев, что тут ломают, прибежал Андрюшка босиком и в фартуке, карауливший соседний сад, потом мальчишки, и стали работать всем народом.

Митрофан лучше всего помнил, что хозяин сказал: негодное все долой. Так что, когда балясник весь разгромили и дошли до ворот, то сломали и ворота. Потом дело перекинулось на ледник. Он стоял, покосившись своей старой соломенной крышей, на которой прорастала местами трава, и порог ушел в землю. Он еще мог служить, но Митрофан, потрогавши стенку руками и отойдя от ледника, махнул на него рукой, как на обреченного:

– Вали и его, мешается только. Тут все каменное надо, да расплантовать бы как следует и пустить все сразу, – сказал он больше сам себе, чем своим помощникам. – А то понемножку никогда ничего не сделаешь. Ах, ты, мать честная! – вскрикнул он, вдруг вспомнив. – Ямы эти еще для сирени рыть нужно, – пойдемте, видно, покопаемся.

– Сперва кончили бы с ледником-то, – сказали плотники, отходя от ледника и отряхивая с подолов рубах гнилую труху и пыль.

– Ничего, тут и так не много осталось, – сказал Митрофан, – главное дело – крыши свалили, а стены разнести всегда успеется. Идите туда, я сейчас лопатки принесу, – прибавил он, махнув плотникам рукой по направлению к дому.

Те пошли, но Митрофан, который должен был нагнать их через минуту с захваченными из сарая лопатами, пропал. Оказалось, что, беря из сарая лопату, он наткнулся на железные навозные вилы и тут вспомнил про цветник, куда хозяин велел привезти навоза.

– Чтоб тебя черти взяли! тут голова помутится, – сказал он со злобой в противоположность своему всегдашнему ровному настроению. – Говорил, что сразу всего не сделаешь, – придется ехать за навозом. – Он кликнул Тита и велел ему привезти навоза, а сам пошел к плотникам.

– Куда навоз-то везть? – спросил Тит, крикнув ему вдогонку.

– Туда, к дому, – отвечал неопределенно и с досадой Митрофан.

– Черт ее знает, разве за всем сразу усмотришь? – сказал он, подходя к плотникам с лопатами. – Ну-ка, господи благослови, как бы не подгадить, по прямой налаживай, – и воткнул лопату в землю.

Но сам Митрофан только для примера копнул раза два лопатой, потом бросил ее и, высморкавшись через руку в сторону, сел на бревно сломанного балясинка покурить. А потом начал развивать план, что и как нужно сделать, но на полуслове остановился, увидев, что Тит, привезший навоз, валит его к самому крыльцу. Он поднялся с места и, заматывая кисет на ходу, пошел к Титу.

– Вот окаянный народ-то! Куда ж ты валишь? – закричал он на Тита, который, взобравшись на телегу с привезенным навозом, сваливал его вместо клумбы около парадного. – Чертова голова, есть у тебя соображение об деле или нет? и валишь сюда! – сказал он, подойдя к телеге и держа кисет в одной руке, а другой показав на кучу.

– А что?… – спросил Тит, стоя на своих кривых ногах в лаптях на телеге с навозом и глядя то на Митрофана, то на сваленную кучу.

– То!.. ходить-то через нее как?… Вот куда надо! – сказал он, круто повернувшись налево и ткнув в сторону клумбы пальцем.

– А я почем знаю? – отвечал Тит. – Мне сказано… ну, там свалю, нешто мне не все равно?

– Своя голова должна работать, – сказал Митрофан. – Ну, теперь уж нечего, – прибавил он, когда Тит, посмотрев по указанному направлению, начал было поворачивать лошадь. – Начал, так кончай тут, а то развезешь по всему двору.

– Вот народ-то безголовый, – сказал Митрофан, возвратившись к плотникам. И так как, говоря это, он смотрел на бородатого плотника, тот тоже покачал головой и сказал:

– С этим народом – беда! Не то, чтобы постараться, как хозяину лучше, а он норовит…

– Вот то-то и дело-то, – сказал Митрофан, как будто он был хозяин и терпел от недогадливости Тита.

У него вообще как-то легко и естественно появлялся этот хозяйский вид, деловой и неторопливый.

– Да что ж барин-то? – сказал худощавый плотник, посмотрев на солнце.

– Должен прийтить, – сказал Митрофан, – велел подождать.

– Неловко, будто, получается, – заметил бородатый плотник, – звали по плотницкой части, а заставили ямы копать.

– Ну, бросьте их, сам докопаю, уж немного осталось, – сказал Митрофан. – Вали, вали, ребята! – крикнул он старавшимся на березах мальчишкам.

В березнике стоял треск и перепуганный крик носившихся в воздухе грачей. Митрофан чувствовал себя как полководец в пылу битвы. И когда после заката пошел к кухне, то с удовольствием оглянулся назад: по всей выездной аллее, до самой деревни валялись растасканные и раскиданные бревна и столбики балясника, вся аллея была завалена мусором от гнезд, а в перспективе виднелись стены разрушенного ледника.

– Вот это так полыхнули! – сказал Митрофан.

– На что лучше, – отвечал бородатый плотник.