Текст книги "Русь. Том I"
Автор книги: Пантелеймон Романов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 52 страниц)
XVI
После ужина втроем в большой столовой все некоторое время сидели за разговором. Но Ольга Петровна скоро встала и сказала, что она устала и хочет спать.
Простилась и ушла. Митенька Воейков тоже сделал вид, что устал и хочет спать, чтобы отделаться от Федюкова, так как у него было лихорадочное ожидание чего-то, что может случиться.
Митенька спешил еще уйти первым потому, чтобы захватить себе для ночлега кабинет Павла Ивановича, который был в стороне от других комнат и ближе к антресолям, куда ушла Ольга Петровна.
Дверь кабинета выходила в парадную переднюю, куда из столовой падала полоса света на гладкий крашеный пол. В столовой лампу еще не гасили.
«Кто же ее будет гасить?» – подумал Митенька с волнением.
«Придет горничная и погасит», – ответил он сам себе.
И вдруг теперь со всей силой невозвратимости он почувствовал, что все упустил, упустил, когда они сидели на диване. У него теперь при одной мысли о том, что можно и должно было бы сделать, останавливалось сердце и горели щеки. И почему-то тогда, в тот момент, у него, как нарочно, ничего не было. И он сидел каким-то мешком около нее.
Митенька вышел в переднюю и долго стоял, глядя в неосвещенный зал, бывший за столовой, и долго с волнением прислушивался.
Когда он, как ему казалось, слышал чьи-то шаги, у него замирало сердце при мысли, что вдруг Ольга Петровна придет сама к нему. Вдруг на нее налетит неожиданный порыв желания… Но его сейчас же испугала мысль, что у него – когда нужно будет – опять все пропадет.
Когда Митенька убеждался, что он ослышался и никто сюда не идет, весь дом спит, – ему становилось досадно, он чувствовал, что готов был лбом биться об стену, и с отчаянием думал, что неужели в конце концов ему придется скромно ложиться спать и все это кончится ничем.
Митенька опять прошел в переднюю слушать и, приотворив пошире дверь в столовую, не дыша ждал, но в это время взглянул на себя со стороны: человек с высшим сознанием, всего месяц назад работавший над разрешением проклятых вопросов в мировом масштабе, теперь торчит перед дверями первой попавшейся юбки, к которой у него даже нет влечения.
Вдруг в дальнем конце зала мелькнул свет. Кто-то шел со свечой по комнатам. Огонь свечи мелькнул уже определенно сквозь портьеру и отразился в зеркалах.
Митенька с бьющимся сердцем отскочил от двери, вошел в кабинет и остановился, прислушиваясь. Он стоял с растерянным видом и не знал, что делать. Если сидеть в кабинете, она может уйти обратно, а он чувствовал, что это она. Если же выйти в зал, она подумает, что он ждал ее с определенным намерением, и может оскорбиться. Он выбрал среднее: стал ходить по кабинету, выходя из него и доходя до вешалки в передней.
– Вы разве не спите? – спросил его женский голос из столовой.
– Нет, что-то не хочется, – отвечал Митенька, нарочно не спеша подходя к дверям столовой.
Ольга Петровна стояла перед ним в дверях в голубом шелковом капоте с пышными кружевами, с не вынутыми еще из волос гребенками и с высоко поднятой свечой, чтобы лучше видеть.
– Ну что же, может быть, вас взять к себе? Хотите пойти посидеть ко мне?
– С огромным удовольствием, а то я пробовал спать – не могу, читать тоже не могу.
– Отчего же так? – спросила молодая женщина с едва заметной ноткой лукавства и глядя все так же пристально и внимательно на него.
– Я не знаю, – отвечал Митенька, придав своему голосу наивный детский тон.
– Ну, идемте… Только ничего лишнего, а то прогоню сейчас же, – прибавила она, предостерегающе подняв пальчик.
– Кому вы это говорите! – сказал Митенька, почувствовав вдруг необыкновенную свободу и уверенность в себе от мысли, что, значит, ничего не произойдет с ее стороны бурного и внезапного. – Я не Щербаков и не Федюков и никогда своему партнеру не испорчу игры…
Он говорил это и сам удивлялся, откуда у него взялась такая легкость и уверенность выражения. Как будто он безотчетно угадывал, что может поразить и заинтересовать эту опытную и много испытавшую женщину. И он с удивительной свободой и естественностью становился на позицию такого мужчины, который уже прошел всю тонкую науку страсти.
Даже Ольга Петровна обернулась и с явным удивлением и заинтересованностью продолжительно посмотрела на него.
– У вас глаза невинного ребенка, но последние слова – слова очень развратного человека, – сказала она, – но во всяком случае с вами очень… – Она не договорила, быстро повернулась и пошла впереди него через столовую и неосвещенный зал с его высокими окнами.
Гроза еще продолжалась. Молния часто вспыхивала то в одной, то в другой стороне, и на мгновение делались видимыми гнущиеся в одну сторону деревья парка и на фоне их косые линии дождя.
– Здесь ступеньки, осторожнее. – И они стали подниматься по крутой узкой лесенке с точеными столбиками перил.
Митенька шел по лестнице и глазами третьего лица или будущего времени смотрел на этот момент: он ночью, когда на дворе гроза и дождь и никто не может помешать, идет в спальню красивой молодой женщины. Он сейчас же подумал о том, что, может быть, нужно взять ее за талию или за открытую до локтя руку, которой она приподняла капот, поднимаясь по крутым ступенькам, и вообще как-нибудь прикоснуться к ней, тем более что тонкий шелк ее капота, пахнувший дорогими духами, был около самого его лица.
Но он не знал, хорошо ли это будет после его слов о тонкой игре.
Один раз она даже вдруг остановилась на лестнице, так что он мог от неожиданности совсем надвинуться на нее и всем телом прикоснуться в темноте к ее телу, скрытому только под тонкой шелковой тканью. Может быть, для этого она и остановилась. Но Митенька, как нарочно, некстати оказался внимателен и не столкнулся с ней.
– Подождите, не входите сюда… – сказала Ольга Петровна, подойдя к широкой низкой двери в коридоре низких антресолей, и, повернувшись к Митеньке, подняла палец с улыбкой, которая говорила, что хоть ему и многое позволено, но все-таки он не должен видеть в спальне молодой женщины некоторых вещей.
Она вошла в комнату, что-то передвинула там, потом ее торопливые шаги прошли через комнату, и скрипнула в углу дверца гардероба.
Митенька с замиранием сердца прислушивался к этим звукам, стараясь угадать, что она может убирать.
– Вот теперь идите. – Открыв дверь, она приподняла обнажившейся дальше локтя рукой мешавшую пройти портьеру с бахромой из шариков и пропустила Митеньку в комнату.
– Не смотрите на постель и садитесь сюда.
Широкая, темного ореха постель была открыта.
– А я здесь занимаюсь дамскими делами. Если вам не будет очень стыдно, я буду продолжать. – Говоря это, Ольга Петровна взяла что-то с окна, но держала за спиной, как бы в зависимости от ответа готовясь продолжать или отложить свое занятие.
– Ради бога, при мне можете делать всё. Я совершенно не понимаю, что может быть стыдно. Важен не факт, а отношение к нему, и умные люди должны понимать друг друга.
И опять он увидел, как ее взгляд продолжительно остановился на нем и показал ему, что у него опять сказалась удачная фраза.
– Ну, хорошо. Это чулки. Перебираю и отыскиваю дырки. А это кое-что другое… Ну, рассказывайте.
Она уже держалась просто, открыто и собранно, не так, как на диване, как будто прежний тон был уже слишком рискован для этого места, где они находились. Но этот ее новый тон с посвящением в тайны женского туалета был по-новому приятен Митеньке. Приятно было сознание, что она, красивая светская женщина, сделала совершенно необычную вещь: впустила его в свою спальню и при нем, не стесняясь, делала то, чего не стала бы делать при других, даже более близко знакомых мужчинах. И ему искренно хотелось оправдать ее доверие и доказать, что он умеет, когда нужно, держать себя в руках, хотя бы страсть кипела и бурлила в нем, и не испортит настроения бестактной и нежелательной вспышкой.
Ему хотелось даже, чтобы она пошла еще дальше в направлении их особенной близости. И тогда он оправдал бы ее доверие.
– Мне сейчас почему-то очень хорошо с вами, – сказал Митенька, невольно опять придав своему тону простоту и доверчивость ребенка.
Ольга Петровна, продергивавшая иголку с ниткой, подняла на него глаза и несколько времени смотрела на него, как будто она все старалась понять, искренно он говорит или хитрит. И, видимо, решив первое, сказала:
– Я так и хотела, чтобы вам со мной было хорошо, а не плохо. Вы, должно быть, много дурного слышали обо мне?
– Нет… что дурное… я ничему не верю…
– А все-таки, значит, слышали?… Что вы слышали? – сказала молодая женщина, опустив голову к шитью, как бы занявшись им, но видимо ожидая ответа.
– Ведь при желании можно истолковать как угодно и то, что я сижу у вас в спальне ночью, в особенности если меня увидел бы кто-нибудь выходящим отсюда, – сказал Митенька, – но ведь на самом-то деле мы… – Он покраснел, не договорив.
– Люди очень похотливы, но трусливы, – сказала Ольга Петровна, не поднимая головы. – И поэтому они всегда злы на тех, кто отличается свободой и смелостью. В каждом шаге такого человека они ищут определенного, чему они втайне завидуют, но на что сами не решаются по своей трусости.
– Я совершенно так же думаю об этом.
– Вы очень милый… – сказала Ольга Петровна, подняв голову от шитья и с внимательной лаской вглядываясь в глаза Митеньки. Отбросив работу, она положила свою руку с золотой змейкой-браслетом на его руку и несколько времени совсем по-иному смотрела ему в глаза. Митенька не знал, какое теперь ему придать выражение своему лицу, и немного растерялся.
– С общей точки зрения я очень дурная женщина, а вы… так мне кажется, совсем еще нетронутый, и мне сейчас тоже хорошо с вами, пожалуй, совсем по-новому хорошо. А я люблю новое. Может быть, в этом и есть главная моя вина… Сядем сюда. Только постарайтесь быть таким же умным…
Они сели на маленький диванчик, стоявший около спинки постели, почти прикасаясь друг к другу. Но Митенька нарочно подвинулся, как мог, дальше от нее, чтобы она убедилась, что не ошиблась в нем, доверившись ему. И когда его рука нечаянно прикасалась к ее полному бедру, теплота которого ясно ощущалась под тонким шелком, он как бы испуганно отдергивал ее.
– Почему мне сейчас так необыкновенно хорошо? – как бы с живым удивлением невинности сказал Митенька. – Я вот так мог бы сидеть с вами до самого рассвета. И не только сидеть, а… ну что хотите… – прибавил он, покраснев, – и тогда я мог бы оставаться таким же умным…
Ольга Петровна повернула голову к Митеньке и несколько времени как-то странно смотрела на него.
– Я не знаю, какой вы… – проговорила она, глядя на Митеньку все с тем же напряжением желания понять что-то в нем, – такой ли вы, каким кажетесь: ребенком, который сам не понимает, что говорит, или вы совсем другой… чего я не допускаю, судя по вашим глазам…
– Я не знаю, какой я, – проговорил Митенька, но таким тоном, который как бы предоставлял ей самой догадываться о том, какой он. Ему понравилось то, что он для нее непонятен, и он нарочно тихонько подвинул свою ногу так, что она соприкоснулась с ее ногой.
Ольга Петровна не приняла своей ноги. И только закрыла глаза рукой. Потом вдруг повернула голову и несколько времени смотрела на Митеньку, закусив губы.
Митенька испугался и отвел свою ногу.
– Я вам сейчас скажу одну вещь… – проговорила Ольга Петровна, глядя на него прищуренными глазами, как будто она испытывала собеседника, прежде чем решиться сказать ему.
– Какую?
– Я не знаю, отдаете ли вы себе отчет в том, что делаете, но вы понимаете, что… с женщиной нельзя так… – Она не договорила.
– Что нельзя? – спросил Митенька удивленно и с облегчением, что все сошло благополучно и ничего позорного она для него не сказала, даже наоборот – после ее слов он почувствовал свое превосходство. Он даже нарочно спросил преувеличенно удивленным тоном, который показывал, что он прекрасно все понимает, но играет с ней, как кошка с мышью. И он уже определенно тихонько прижал свою ногу к ее ноге.
Ольга Петровна сидела несколько времени неподвижно, не отнимая своей ноги, потом вдруг порывисто встала, но не отошла, а стояла несколько секунд около Митеньки спиной к нему. Митенька не знал, что ему делать дальше.
– Идите спать… – сказала она, не оборачиваясь и как-то особенно резко.
– Почему?
– Идите… уходите! – повторила Ольга Петровна нетерпеливо, почти раздраженно.
Митенька, точно напрасно обиженный ребенок, встал. Она молча проводила его до двери. И когда он, сделав грустное лицо, оглянулся на нее в дверях, в глазах ее мелькнуло колебание, как будто ей стало жаль отпустить его, обиженного окриком. Близко подойдя к нему, как бы желая загладить свою резкость, она на мгновение задержалась в нерешительности. Потом неожиданно охватила его шею своими полными обнаженными руками и больно сдавила его губы до зубов своим влажным раскрывшимся ртом. Но сейчас же быстро оттолкнула его и крепко захлопнула за ним дверь.
В глазах Митеньки пошли круги, когда он очутился уже в коридоре перед запертой дверью. Стучать в дверь и просить в щелку впустить его – ему показалось уже глупо.
Сойдя вниз, он почти столкнулся с Федюковым, который не спал и выходил на балкон. Федюков от неожиданности уронил спички, а Митенька быстро проскользнул в кабинет, ничего ему не сказав.
* * *
Наутро Митенька Воейков с волнением, которого он не мог в себе побороть, ждал встречи с Ольгой Петровной.
Она долго не выходила. Митенька нарочно сделал вид, что рассматривает книги в стеклянных шкафах вдоль стены коридора, через который она должна была проходить. Ему хотелось дождаться ее, чтобы увидеть застенчивую, виноватую улыбку женщины, которая много позволила, а теперь, при дневном свете, ей немножко стыдно смотреть в глаза.
Иногда горничная, скрывая от него, проносила наверх какие-то вещи, имевшие, очевидно, отношение к интимной стороне туалета молодой женщины. И он чувствовал приятное ощущение от сознания что горничная прячет от него, как от постороннего мужчины, не зная и не подозревая того, что он имеет ко всему этому близкое отношение.
Но, когда вошла Ольга Петровна, свежая от умыванья, только что завитая, в другом, чем вчера, платье, – в ней не было никаких следов перемены, которую Митенька ожидал найти в отношении к себе. Не было ни виноватой, застенчивой улыбки, ни смущенного взгляда. Она бодро и открыто взглянула на него и сказала естественно громко и свободно:
– Доброе утро. Вы уже встали, и Федор Павлович тоже? Должно быть, давно уж хотите кофе.
Говоря это, она не только не делала искусственно спокойного вида, а, очевидно, давно уже забыла обо всем или не придавала случившемуся вчера никакого значения.
Когда Митенька с Федюковым уезжали, она попрощалась с ним в гостиной и не вышла в переднюю.
Митенька Воейков, садясь в экипаж вместе с Федюковым, который возился со своими капюшонами и никак не мог усесться, смотрел украдкой на окна и все ждал увидеть где-нибудь смотрящие на него украдкой женские глаза. Но окна были пусты. В них никого не было видно…
XVII
Федюков долго молчал и мрачно смотрел по сторонам.
День был пасмурный, мягкий и теплый, какие бывают в июне после ночной грозы. В освеженном воздухе пахло теплой влагой и омывшимися цветами. Дорога, несмотря на прошедший дождь, была не грязная. Сухая земля впитала всю воду, и колеса катились по влажной дороге мягко, без стука и пыли. Только когда въезжали в лес, лошади шлепали по лужам и сильнее пахло лесной свежестью и зеленью после обильного дождя. Все поляны густо заросли травой, которая после грозы была особенно свежа. А придорожные кусты орешника, которые лошади задевали постромками, стряхивали с себя целый дождь капель.
– Вы мне перебили дорогу… – сказал вдруг Федюков, – но я на вас не сержусь и вас не виню. Я все понял… Проклятая жизнь и проклятая судьба! Почему она всегда непременно преследует того, кто выдается над общим уровнем? Всегда… В душе, здесь, – сказал он, распахнув борт пыльника и выглянув из-за капюшона на Митеньку, – целые миры, а в жизни у меня сплошная ерунда и чушь. Я скиталец. Скажите, куда мне приклонить голову и что мне делать? У меня нет никакого дела.
– А вы нигде не служите?
– Прежде служил. Но потом увидел, что не могу. Противно делать то дело, которое неизмеримо ниже нашего сознания. А все общественные дела именно таковы. Да и потом, что можно делать в такой стране, где существует правительство, подобное нашему? Как подумаешь, что это ему пойдет на пользу, так охватывает отвращение.
– Совершенно верно, – горячо согласился Митенька. – Я даже думаю, что с такими мыслями (а я придерживаюсь таких же мыслей) едва ли возможно участие в деятельности какого бы то ни было правительства.
– Вот!.. – сказал Федюков, выставив из рукава указательный палец по направлению к Митеньке. – Я думал об этом, но боялся испугать вас крайностями.
– О, пожалуйста! – воскликнул Митенька. – Чем угодно можете испугать, только не крайностями.
– Вы честный и благородный человек, – сказал взволнованно Федюков, пожав Митеньке руку, как будто почувствовав к нему внезапную любовь.
У Митеньки тоже пробежало что-то вроде холодка и дрожи от внезапного чувства.
– И заметьте, – сказал опять Федюков, – чем личность глубже, тем жизнь вокруг нее отвратительнее и бестолковее. Я вам про себя скажу. Вот хоть дома у меня… Про обстановку я уж не говорю – грязь и беспорядок – это все чушь, поверхностное, внешнее. Но вы семейную жизнь возьмите: жена у меня старая, неинтересная, вечная зубная боль. И спросите, почему я на ней женился и бросил свою первую жену, своего ангела-хранителя? Не знаю. Ей-богу, не знаю! – сказал Федюков, подняв к сжатым плечам руки с выставленными к собеседнику ладонями и тряся отрицательно головой.
– Но почему же?… – спросил Митенька. Федюков, не отвечая и как бы не обращая внимания на вопрос Митеньки, продолжал смотреть на него.
– Рок!.. – сказал он вдруг неожиданно громко в лицо собеседнику и широко раскрыв при этом глаза. Потом, отстранившись, некоторое время молча смотрел на Митеньку, как бы изучая впечатление.
Митенька вздрогнул от неожиданно громкого голоса и, смутившись, не знал, что ответить.
– И вот теперь, судите сами, каковы у меня соотношения между моими внутренними и внешними условиями? Во внутренней жизни поднялся до высших вершин, черт ее знает куда! А рядом со мной грязь, жена с зубной болью, ревность к молодой няньке. Вот вам параллели. Да еще необходимость изворачиваться и добывать деньги.
Митенька невольно вспомнил, что Федюков должен ему сто рублей, обещал отдать на другой же день, а целый месяц и не заикается об этом. Потом вспомнил, что сам должен Житникову ровно столько же времени.
Федюков, опустив голову, сидел некоторое время в унылой неподвижности. Потом вдруг сказал убежденно и с сильным подъемом:
– Вы редкий человек.
Он, неизвестно из каких причин, почувствовал дружбу, почти любовь к Митеньке Воейкову.
– Только тогда и живешь, когда встречаешь таких людей, а ведь все остальные, – между нами, – такая дребедень… Я не сержусь на вас. Только, голубчик, будьте осторожнее с женщинами, они лгут во всем. А ее бойтесь больше всего. Это – сама хищность. Она вымотает из вас всю душу и бросит потом, даже не взглянув на вас.
У Митеньки было такое ощущение, что, если бы он не имел успеха у Ольги Петровны, Федюков не почувствовал бы к нему такого прилива дружбы и откровенности. И он, чувствуя свое превосходство и как бы боясь обидеть им Федюкова, с особенным вниманием и готовностью слушал его напутственные предупреждения относительно той женщины, у которой тот сам не имел успеха и теперь в порыве дружеских чувств уступал ее другому.
– Встретился с вами, и все вдруг всколыхнулось, что здесь заключено, – сказал Федюков, ударив себя по груди. – А вот и мои палестины. – Он показал из экипажа пальцем направо. Митенька Воейков увидел среди поля плоскую крышу дома с стеклянной вышкой. – Голубчик, заедемте ко мне. Познакомлю вас с женой. Она удивительный человек. Нет, вы не имеете права отказываться во имя того, о чем мы сейчас говорили. И это только начало: что успеешь сказать за один час дороги? Если бы вы знали, какой в душе праздник, когда встретишься с человеком, которому близко все твое самое сокровенное! Жена как будет рада. Вот наговоримся! А вот, кстати, и она стоит на балконе.
Федюков достал платок и помахал им. Стоявшая на балконе женщина с завязанной щекой ничем не ответила на это приветствие и скрылась.
