Текст книги "Русь. Том I"
Автор книги: Пантелеймон Романов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 52 страниц)
XIX
Ирина после бала долго не ложилась спать. У нее было счастливое взбудораженное состояние, когда она перебирала все подробности и мелочи бала. Казалось, у нее сейчас еще стоял в глазах блеск огней, отсвечивавших на белых мраморных колоннах и на паркете, полумрак в коридорах, куда неясно долетали звуки музыки, возбужденные молодые лица, ищущие встреч глазами, и заряженные тем приподнятым оживлением, какое обыкновенно бывает на балах в молодости, когда почти каждый ни в кого определенно не влюблен, но взволнован предчувствием и желанием любви среди множества лиц, женских причесок, фраков, галстуков.
И все эти образы и картины в возбужденном бессонной ночью мозгу вставали так ярко, что, казалось, она слышала звуки и радовалась, когда какая-нибудь новая подробность живо и ярко вставала у нее перед глазами, как будто в эту ночь ею было пережито необыкновенное счастье.
После этого бала в день именин, – у нее как что-то особенное, необыкновенное, – осталось картина ужина на рассвете и разъезд гостей, когда она с веткой сирени стояла на подъезде. А потом прошла по опустевшему, как бы сонному залу, где оставалось все не прибрано и стояли отодвинутые в беспорядке стулья, а косые пыльные лучи, проходя сквозь верхние окна хоров, увеличивали еще больше пустоту зала, где за несколько часов перед этим был блеск ночных огней и гром музыки.
Ей не хотелось ложиться спать, чтобы подольше удержать в себе это необыкновенное настроение, которое она никак не могла уловить и объяснить себе, в чем оно заключается. Ей хотелось воспользоваться случаем, провести одной все это раннее весеннее утро с длинными тенями в усадьбе, с утренним свежим щебетанием птиц. Над лугом за рекой еще стелился утренний туман, искрясь сквозь него, неясно синели дали, и утреннее безоблачное небо было свежо, ясно, и хотелось дышать глубоко и впитывать в себя эту радостную, бодрую свежесть.
Она знала, что долго будет жить воспоминанием об этой ночи и ужине на рассвете. Ирина знала, что ни в кого она влюблена не была, но ей нужно было лицо, на которое бы реально была направлена ее влюбленность.
И она избрала таким лицом Митеньку Воейкова, как человека нового в их кругу, немножко смешного своей тужуркой, кисточкой волос и некоторой робкой растерянностью, какую испытывают люди, редко бывающие в обществе. Ей нужен был как раз такой, без внешнего лоска и открытой самоуверенности, без готовых светских фраз, которые скучны и не затрагивают, не возбуждают никакого чувства. Нужен был такой, на которого она могла бы как бы украдкой взглядывать и каждый раз убеждаться, что его глаза тоже украдкой смотрят на нее… Ей нужны были эти молчаливые встречи глаз, при уверенности, что он не решится к ней подойти и не нарушит этим тайного очарования их скрытого от всех общения, возникшего между ними.
И так как эти воспоминания, эти картины раннего утра и сонной усадьбы, – когда она бродила одна после бала, – ей были по-новому дороги, то она в первое время как-то замкнулась и избегала вечно не прекращающегося смеха и оживления, которые были там, где находились Маруся и Вася. Ей казалось оскорбительным, если бы она после того вечера на другой же день стала веселиться, смеяться и танцевать. Она инстинктивно берегла в себе редкое и дорогое, точно боясь его заглушить и обесцветить частым повторением.
Она в таком настроении любила уходить на скамеечку перед закатом и сидела там, подперши подбородок рукой, облокоченной на колено, глядя прямо на низкое опускающееся солнце, которое обдавало ее лицо и волосы прощальным теплом. Или уходила в зал, где стоял рояль, перебирала клавиши, долго повторяла одни и те же звуки и прислушивалась к ним.
В эти минуты она жила, – как ей казалось, – своей особенной, непонятной и недоступной ни для кого жизнью.
Иногда Николай Александрович, проходя мимо в своей домашней бархатной куртке со шнурами и увидев Ирину, сидящую одну, подходил к ней и, лаская ее своей стариковской сухой рукой по щеке, говорил:
– Аринушка, ты что здесь опять притихла, как монашенка?
Ирина молча виновато-ласково улыбалась и, поймав, целовала большую отцовскую руку.
– Мне хорошо… – говорила она, краснея.
– Ну сиди, сиди, – говорил Николай Александрович и, фыркая через усы и поглаживая их, шел по комнатам, как бы оглядывая, все ли в порядке; подходил к окну и, отодвинув штору, смотрел в сад.
Это было самое благополучное время семьи, когда все были здоровы, все были дома. Родители были счастливы мирной догорающей старостью среди молодого выводка семьи, радушия и дружбы соседей.
Казалось, что этой семье ничто не угрожает в ее мирном деревенском углу и что придет время, когда старички, дожив до глубокой старости, мирно заснут вечным сном на руках дочерей и внуков…
XX
Через три дня после бала Ирина проснулась рано и, лежа в своей комнате с открытыми глазами, смотрела на стену, на которой дрожал утренний узор от пробивающихся сквозь ветки сада лучей солнца.
Она видела странный и приятный сон. Еще в полусне она старалась не забыть его. И ей казалось, что она запомнила его. Но когда она проснулась совсем, от нее ускользнули все подробности и она помнила только что-то неопределенное, смутное, где самое главное и приятное было то, что она летала по воздуху, но не на крыльях, а одним внутренним усилием. При этом она испытывала такое острое и такое ясное наслаждение, что оно оставалось у нее несколько времени даже после пробуждения. И она, лежа, старалась еще и еще возобновить или продолжить это ощущение.
Под влиянием ли сна или просто случайно, она чувствовала себя необычайно легко. Взяв простыню и полотенце, она пошла купаться и на бегу обняла в коридоре и закружила няньку, схватив ее сзади.
– Ой, ну тебя, испугала до смерти… – сказала нянька, улыбаясь на свой испуг.
Ирина выбежала в сад. Блеск солнца, свежесть, прохлада в сырых уголках сада обрадовали ее, как неожиданность. Она была в том счастливом состоянии, когда ко всем людям чувствуется расположение, беспричинная любовь, хочется окликнуть, поздороваться и сказать что-нибудь приятное.
Она искупалась в свежей холодной утренней воде, потом прошла по бугру посмотреть, как бывало в детстве, цветет ли под рожью полевая клубника. И до сих пор ей нравилось забираться в густую, сыроватую от росы траву, и, разбирая ее руками, отыскивать большие белые или розовые с наплывами ягоды клубники.
Ирина даже заметила то место, где клубника цвела особенно сильно, – около дикой груши, – и, покрыв голову от жаркого солнца сырым полотенцем, пошла по меже между рожью к парку.
Когда она входила в прохладную тень боковой липовой аллеи, мимо которой, по другую сторону сухой канавы, проходила проезжая дорога, она вдруг увидела мелькнувшую за деревьями на дороге белую фуражку. Вскочила на канаву и, раздвинув руками ветки орешника, неожиданно встретилась глазами с Митенькой Воейковым, которого она мгновенно узнала.
– Вы?… – вскрикнула она весело, почти обрадованно, и перескочила через канаву, забыв снять с головы полотенце. Она подбежала к нему так просто, как будто они были давно знакомы. Она подбежала бы ко всякому в этом настроении с такой свободой и открытостью. Но с лицом и всей фигурой Митеньки у Ирины, кроме этого, связывалось впечатление о том чудесном вечере и ужине на рассвете.
– Как странно… Вы-то откуда взялись? – сказал Митенька, успев подхватить при прыжке ее руку и держа ее в своей.
– Я купалась. А вы?
– Мне вздумалось пройти пешком к Валентину Елагину, – сказал Митенька.
Они смотрели друг на друга с радостными улыбками, в которых было почти недоумение, – отчего так просто и хорошо они встретились, как свои. Как будто они, стеснявшиеся и даже избегавшие друг друга вначале, теперь сблизились за то время, какое не виделись.
– Как хорошо, – сказал Митенька.
– Удивительно! – ответила с веселым недоумением Ирина.
– А бал помните? – спросил Митенька, когда они, перепрыгнув через канаву, пошли по испещренной утренними тенями дорожке.
– Да как же нет! – сказала с порывом Ирина. – Я все помню, все до мелочей, – прибавила она, крепко сжав руки и сощурив глаза, как бы и теперь вглядываясь в подробности воспоминаний о бале.
– И рассвет?…
– Так вы тоже это заметили? Именно – и рассвет!..
– И ветку сирени?…
Ирина подняла брови, как при упоминании о предмете, о котором она как раз и не помнит.
– Ах да! У меня была ветка сирени.
– Ветка белой сирени… – сказал Митенька. – Нет, это удивительно, что ведь здесь совсем нет какой-то глупой влюбленности, – сказал он, – а это… это что-то так просто и хорошо, что – чудо!
– В том-то и дело! – сказала Ирина, кивнув с улыбкой головой, как будто в этом именно и была приятная странность этой встречи.
– Это все началось со сна… Я видела сон, – прибавила она, засмеявшись при виде удивленного лица, какое сделал Митенька, не поняв в чем дело.
– Какой сон?
Ирина рассказывала, идя по дорожке и оживленно повертываясь на ходу к Митеньке Воейкову.
– А! Это ощущение я знаю… Нет, но как странно, – сказал он, остановившись и с удивлением вглядываясь в лучистые большие глаза Ирины, которая несколько наивно и удивленно раскрыла их, еще не понимая, про что он говорит.
– Что странно?
– А вот то, что сейчас. Ведь мы уже не незнакомые чуждые друг другу люди, ведь совсем нет, а между тем мы видим друг друга только второй раз, в общей сложности пятнадцать минут говорим, значит, мы должны бы быть совсем чужие, только раскланяться издали и разойтись, вот что мы должны были бы сделать.
– Конечно!.. – сказала Ирина, засмеявшись и сверкая блеском своих оживленных глаз и свежим возбужденным румянцем щек.
– А это потому, что наша встреча совпала у меня с поворотом жизни на новый путь… Если бы не было этого поворота, я не узнал бы этого настроения и всего, что сейчас, потому что я избегал тогда людей, не поехал бы на именины и… пропустил бы рассвет. Я теперь встретился с людьми, и все оказалось совсем, совсем не так, как я представлял себе.
Ирина слушала его, перестав улыбаться и с видимым напряжением мысли, как бы старалась понять внутренний смысл его слов.
– Вы в новой полосе жизни? – спросила она нерешительно.
Митенька молча кивнул головой.
– И вам в той… в старой жизни, казалось бы, что в этом… вот в том, что сейчас у нас, есть что-то нехорошее, что помешает? – говорила уже смелее и решительнее Ирина, как бы напав на след.
– Именно – нехорошее и помешает, – сказал Митенька, удивившись ее чуткости.
– И что же оказалось?…
– Оказалось вот что!.. – ответил Митенька, взяв обе руки Ирины и держа их в своих руках. – Что это так хорошо, так просто и у нас совсем не то, что у других.
– Ну конечно, – сказала Ирина, – совсем не то! Я и рада именно этому. Я терпеть не могу этих ухаживаний, как будто на меня никак иначе смотреть нельзя. И это так скучно, потому что всегда у всех одно и то же.
– Вот это-то и противно, – заметил Митенька. – Поэтому я к вам и не хотел тогда подходить, мне казалось, что вы скажете мысленно: «И этот туда же».
Ирина весело рассмеялась.
– А я как раз потому и обратила на вас внимание, что меня немножко злило ваше равнодушие, что вы ходите один и не обращаете ни на кого внимания.
– Так я ни на кого и не обращал внимания? – спросил Митенька, испытующе посмотрев в чистые глаза Ирины, и увидел, как ее щеки быстро залились легким румянцем. Но она не опустила глаз и весело, открыто смотрела на него, как бы говоря своими глазами, что иначе это и быть не могло. И когда вышло наружу то, что тогда было тайной каждого из них, а теперь раскрылось, как маленькое признание с обеих сторон точно в какой-то невинной хитрости, от этого обоим стало только еще лучше.
– Но куда же мы зашли? Мне надо идти, – сказал Митенька, оглядываясь, так как они пришли в угол парка, к сырой каменной ограде.
– Вам на дорогу? Я знаю здесь щелку в ограде, – сказала Ирина.
Она вбежала в кусты и через минуту, раздвинув руками их зеленую чащу, позвала Мите-ньку.
– Вы уже идете?
– Да, надо идти…
Они стояли некоторое время в зеленой солнечной чаще. Он – со снятой с головы белой фуражкой, она – с полотенцем и простыней на плече, с дрожащими солнечными кружками на белом платье и на лице.
– После рассвета это самое лучшее утро в жизни у меня.
– И у меня тоже… – сказала Ирина.
– Что-то необыкновенное. Если бы кто-нибудь увидел нас здесь, он, наверное, истолковал это по-своему.
– О, конечно. Сейчас же! Они ведь иначе себе этого и представить не могут.
– А тут как раз все иначе… Ну, иду.
Митенька пожал Ирине наскоро руку, как близкому товарищу, с которым не нужно соблюдать никаких церемоний и этикета, и, пролезши в щель ограды, быстро пошел по дороге.
Он долго оглядывался и махал Ирине фуражкой. И видел, что она стоит еще под нависшими ветками кленов и дружески отвечает ему, взмахивая полотенцем.
XXI
Прошла уже не одна неделя, а целых восемь, с тех пор как Валентин приехал вместе с баронессой в ее усадьбу, но срок его отъезда на Урал ни убавлялся, ни увеличивался, а оставался все таким же: ровно через восемь дней, по его вычислениям, он должен будет подъезжать к священным водам озера Тургояка.
Валентин проводил в этой усадьбе время очень хорошо, как он и везде его проводил. Вначале он получил несколько писем с бранью и проклятиями от своих друзей, по делам которых он ехал в Москву, но куда не доехал по воле случая. Он внимательно прочел эти письма.
– Да, действительно, вышло, пожалуй, несколько неудобно, надо бы поехать или хоть извиниться.
А потом вспомнил, что еще на Урал нужно, и отложил все это дело.
Прежде всего он занялся кабинетом профессора, который избрал себе для жительства. Кабинет был весь заставлен книгами, увешан портретами ученых в очках и сюртуках и коллекциями орудий каменного века.
Первое, что сделал Валентин, – это удалил все портреты ученых, убрал научные книги, оставив классиков и коллекцию первобытных орудий. Потом наставил маленьких столиков, покрыл их спадающими до полу коврами и на полу набросал волчьих и медвежьих шкур, так что баронесса Нина, войдя в кабинет, в первое мгновение онемела, увидев перед собой не кабинет, а турецкую кофейню.
– Я люблю всеми поэтами воспетый Восток, – сказал Валентин, – и разве ты сама не чувствуешь, что эти ученые со своими очками менее всего подходят сюда.
– Но, милый мой, нельзя же без разбора вытаскивать все и перевертывать вверх ногами.
– Я и не вытаскивал без разбора; вот эти каменные топоры как висели, так и остались, я даже еще новых три штуки повесил, – сказал Валентин.
– А что скажет профессор?
– Ну он еще не скоро приедет. И потом, можно извиниться, он интеллигентный человек.
По утрам Валентин выходил в чистом свежем белье и пижаме с шелковыми отворотами на балкон и подолгу смотрел на синеющую росистую лощину внизу, на блещущие, чуть видные в туманной утренней дали, кресты и колокольни города. Потом пил кофе, курил сигару, которую выкуривал всегда утром, вопреки ложным традициям, учившим, что сигара хороша только после обеда. И читал классиков.
Баронесса Нина иногда говорила, что ей нужно бы заняться хозяйством. Ей казалось, что главный его секрет заключен в толстых книгах со шнурами, которые ее покойный отец довольно часто просматривал, требуя их от управляющего. И она даже обращалась к Валентину за советом, не нужно ли ей просматривать их по примеру покойного отца.
Но Валентин сказал, что не нужно.
Баронесса Нина была бы совсем счастлива, если бы не приходившие иногда мысли о том, что в конце концов приедет профессор и нужно серьезно подумать об этом. Поверенным всех ее довольно сложных и запутанных душевных и сердечных дел была Ольга Петровна, и она ей часто говорила:
– Самый ужас – это думать. А я постоянно думаю о приезде профессора, как о кошмаре. – А потом, вздохнув, прибавляла: – Хоть бы он поскорее приезжал, я в хозяйстве ничего не понимаю, а Валентин говорит, что оно и не нужно.
Баронесса действительно довольно часто думала о приезде профессора и даже несколько беспокоилась о том, как будет обстоять дело, когда он приедет. Она беспокоилась потому, что искренне любила профессора, и ей было жаль его при мысли, что эта новость (она не помнила хорошо, которая по счету) может произвести на него дурное впечатление, быть может, заставит его страдать. При мысли об этом у баронессы Нины даже навертывалась на глаза непослушная слеза. Она сама потерялась и не могла разобрать, кто, собственно, теперь ее муж – профессор или Валентин? Или оба вместе? Она беспокоилась в данном случае не о себе, а о них.
А потом наконец пришло письмо от профессора, извещавшего ее о своем скором приезде… Это письмо поселило такую путаницу в голове Нины, что она совершенно не знала, что ей делать и говорить и чьей женой ей придется быть.
Она с испуганным лицом принесла первым делом показать это письмо Валентину и ждала от него такого же испуга. Но Валентин отнесся к этому совершенно спокойно и равнодушно. И даже как бы с сожалением сказал:
– Мне его повидать не придется, так как, наверное, он приедет после моего отъезда.
– А вдруг ты не соберешься к этому времени, Валли? – сказала баронесса с выражением беспокойства и озабоченности.
– Отчего же не собраться?… соберусь, – сказал Валентин.
XXII
Когда Митенька Воейков пришел к Валентину и, пройдя мимо молочной с выбитыми окнами, вошел на террасу, ему навстречу вышла нарядная горничная, одетая как барышня, с черными игривыми глазами, и, узнав, что ему нужно Валентина Ивановича, как-то преувеличенно повернув плечами, пошла во внутренние комнаты.
Митенька вошел в кабинет, куда его попросила та же горничная, открыв дверь уже с другим, скромным выражением. Там было маленькое общество: Валентин в домашней куртке, летнем галстуке и желтых ботинках сидел в кресле, бросив нога на ногу, баронесса Нина полулежала на кушетке в тончайшем шелковом капоте, и Федюков, который стоял спиной к ним у книжного шкафа и с мрачным видом рассматривал книги.
Несмотря на то что баронесса была предупреждена горничной о приходе гостя, она при входе Митеньки сделала наивно-испуганное движение что-то закрыть у себя, как бы находя свой костюм неприличным в присутствии малознакомого мужчины.
– А, это ты, хорошо, что приехал, – сказал Валентин, одну руку держа на колене закинутой ноги, другую приветственно протягивая навстречу гостю.
Митенька совершенно не помнил, когда он мог перейти с Валентином на «ты». Но тот сказал это так уютно-просто, что это показалось естественным.
– Что ты смотришь? Беспорядок? Так это перед отъездом, – сказал Валентин. – Когда около меня в комнате вот такой ералаш, я чувствую, что, значит, близко отъезд, перемена. И, значит, все хорошо.
– А разве здесь вам плохо, Валентин? – сказала баронесса Нина, глядя на него и в то же время бросив взгляд на Митеньку.
– Мне нигде не бывает плохо, – сказал Валентин, – когда мне плохо, я уезжаю. Хорошо бы ограничить имущество двумя чемоданами, чтобы быть вольным человеком каждую минуту. Странники – самые вольные люди. Я с удовольствием сделался бы странником.
Валентин держал в руке пустой стакан и смотрел куда-то вдаль перед собой.
– В жизни только и есть две прекрасные вещи: воля и женщины. Но женщину я терплю только до тех пор, пока она не завела порядка и домашнего очага, не говорю уже о беременности, беременная женщина прежде всего – безобразна. Вот интересная женщина, – прибавил Валентин, широким жестом указав на слушавшую его с детским наивным вниманием баронессу Нину. – Она ничего не умеет делать, проста душой, и у нее красивое тело.
– Валентин, ради бога! – воскликнула баронесса Нина, делая вид, что не может слушать таких вещей и сейчас зажимает уши.
– А простота души у женщины заменяет то, чего, быть может, ей не дано, – продолжал Валентин, не обратив внимания на испуг баронессы Нины.
– Ну смотрите, какой он! – сказала, как бы по-детски жалуясь, Нина, обращаясь к Митеньке, точно прося его защиты.
– Но он очень славный, – тихо и просто сказал Митенька, сев около баронессы Нины с той стороны, куда она лежала головой.
– О, он дивный! – сказала также тихо баронесса, повернув к Митеньке голову и глядя на него более продолжительно, чем этого требовала сказанная ею фраза.
Митенька смотрел ей в глаза и не мог удержаться, чтобы не смотреть на ее обтянутое тонким шелком пышное ленивое тело.
– Если хочешь, сойдись с ней, – сказал Валентин.
– Ну что ты говоришь?… Бог знает что!.. – сказал, растерявшись и покраснев, Митенька, быстро взглянув на баронессу, потом на Валентина.
– Неудобного вообще ничего нет, а здесь и подавно.
– Он несносен! – сказала баронесса Нина, как бы оскорбленная. Она встала и пошла из комнаты. – Вы меня выжили сегодня, Валентин, – сказала она в дверях.
Валентин не обратил никакого внимания на слова баронессы.
– Да… странник – самый вольный человек на земле, – повторил он. – Вот Авенир тоже свободный человек, я тебя сегодня по дороге в город завезу к нему, тебе необходимо с ним познакомиться, а мне необходимо пригласить его на заседание Общества по поручению Павла Ивановича.
– Зачем в город? – спросил озадаченно Митенька.
Валентин несколько удивленно поднял складки на лбу и, пригнув голову, посмотрел на Митеньку.
– Ведь ты же сам мне сказал, что тебе нужно подать жалобу на мужиков.
– Это ты сказал, что мне ее нужно подать, и мне просто тогда было как-то неловко разубеждать тебя.
– Нет, тебе надо съездить, – сказал Валентин, внимательно выслушав его.
– Но меня дома ждут. Я велел позвать людей.
– Каких людей?
– Плотников… они будут ждать.
– Брось плотников, пусть ждут. Дело твое совершенно не важно, и вообще всякие дела не важны.
– А что же важно? – спросил Митенька.
– То, что мы сейчас сидим здесь и говорим, а перед нами простор, – сказал он, показав широким жестом в окно, за которым виднелись луга в косом предвечернем освещении.
«Так и быть, в город поеду для его удовольствия, а жалобу подавать не стану», – сказал себе Митенька.
– Федюков оттого и мучается, что никак не может отрешиться от дел, – проговорил Валентин.
– Вовсе не потому, – сказал обиженно Федюков, оторвавшись от книги и глядя на макушку сидевшего в кресле Валентина, – а потому что я по рукам и ногам связан семьей. Кругом серая, беспросветная по своей ограниченности среда, и ни в чем нет истины.
– Брось среду.
– Куда же я ее брошу? А что касается дела, так я совсем наоборот, я не делаю, – сказал Федюков, делая шаг к Валентиновой макушке и тыкая пальцем в воздухе на словах «не делаю». – Потому что делать что-нибудь в этой стране – это значит на каждом шагу поступаться своими основными принципами. А в этом меня еще никто упрекнуть не может. И потом, это значит очутиться в обществе ограниченных ослов, жвачных, да еще зависеть от них… Я бы тоже куда-нибудь, закрыв глаза, уехал, если бы не семья. Я понимаю тебя, Валентин, – сказал он, подойдя к Валентину и крепко пожав ему руку. – И два чемодана твои понимаю. Ты напрасно думаешь, Валентин, я все истинно возвышенное понимаю. Вот ты говоришь, что тесно здесь. И я чувствую, что тесно. Разве я не чувствую? У меня здесь (он ударил себя по груди) целые миры, а среди чего я живу?
– Давай свой стакан, – коротко сказал ему Валентин.
Федюков махнул рукой и покорно подставил стакан.
– Где я ни бываю, я везде пью, – сказал Валентин. – Уметь пить это великое дело. – Он вдруг серьезно посмотрел на Митеньку и сказал:
– Вот ты не умеешь пить, это не хорошо. Когда пьешь, находишь свободу, которой в жизни нет.
– В этой убогой жизни, – поправил Федюков, приподняв палец, и крикнул: – Верно! – Он выпил и крепко ударил по столу опорожненным стаканом.
– Ну, выпьем за мое переселение на Урал, – сказал Валентин и, кивнув в ту сторону, куда ушла баронесса, прибавил: – Она боится, что приедет ее профессор. Может быть, придет время, когда женщина ничего не будет бояться. Итак…
Гости встали и подошли чокнуться к Валентину и пожелали ему счастливо добраться до священных берегов озера Тургояка.
– Поедем со мной… – сказал Валентин, положив руку на плечо Митеньки. – Будем жить среди глухих лесов, где-нибудь в скиту, где живут совсем нетронутые культурой люди – молодые скитницы и мудрые старцы. А кругом необъятная вечная лесная глушь, где нет ни городов, ни дорог. А здесь тесно…
– Верно, тесно! – с жаром подхватил Федюков, глядя на приятелей с поднятым в руке стаканом.
– И женщины здесь не такие, первобытности нет, непочатости, Федюкову нельзя, он связан, а тебе можно.
– Да, увы, я связан, – отозвался как эхо Федюков. – А какие силы! – прибавил он, ударив себя ладонью по груди. – И на что они уходят? Ни на что. Раз в корне отрицаешь всю действительность, которую всякий порядочный человек с героизмом в душе обязан отрицать, то куда их приложишь? К будущему, которое еще не наступило?
– «Тесно!» Какую великую истину сказал ты, Валентин.
У Митеньки Воейкова приятно закружилась голова от выпитого вина, и ему хотелось встать и пожать руку Федюкову, сказавши ему при этом, что хотя он и не живет более такими мыслями, но жил ими и понимает их. Но вдруг он вспомнил, зачем он, собственно, пришел.
– Валентин, – сказал он, – я тебе принес то, что ты просил, а у меня тогда случайно не было с собой – денег.
– Каких денег? – сказал Валентин.
– Да ты же просил.
– Зачем деньги… Мне не нужно никаких денег.
Митенька в душе даже обрадовался, что, по крайней мере, он сможет теперь отдать Житникову долг без всякой задержки. А тот, наверное, уж думал про себя, что этот дворянчик заговорил его, вытянув деньги, и теперь не отдаст.
– Отдай вот ему, – сказал Валентин, беря бумажки из рук Митеньки и равнодушно передавая их Федюкову.
Митенька, не успев опомниться, выпустил бумажки из рук.
– Спасибо, – сказал с чувством Федюков, – считайте за мной, а я вам завтра же отдам. Вот вам образчик действительности, – сказал он, протягивая к Валентину и Митеньке бумажки, которые хотел было положить в карман, – что такое для меня деньги? Ничто. А приходится из-за них терпеть. И так во всем. Счастливый ты, Валентин, что уезжаешь к вечной природе, где нет действительности и, следовательно, пошлости. Я не могу без содрогания подумать, что мы пьем в последний раз и через восемь каких-нибудь дней…
– Через семь, – поправил Валентин, – сегодняшний можно не считать.
– Что через семь каких-нибудь дней мы проводим тебя на неизвестный срок. Ты замечательный человек, Валентин, – сказал Федюков торжественно и чокнулся с Валентином.
Проговорили целый вечер, сидели до двух часов ночи, ужинали, пили и все говорили.
Вдруг Валентин встал, уже несколько покрасневши от выпитого вина, и, сделав жест человека, что-то вспомнившего, куда-то пошел.
– Куда ты? – спросил его Федюков.
– Хочу послать за Авениром.
– Да зачем он тебе непременно сейчас нужен?
– Вот ему непременно с ним нужно познакомиться, – сказал он, кивнув в сторону Митеньки и посмотрев на него, несколько пригнув голову, как смотрит доктор через очки на больного, внушающего опасения и требующего принятия немедленных мер.
– Ради бога, не нужен он мне совершенно, – сказал испуганно Митенька при мысли, что если приедет еще этот Авенир, тогда и вовсе вовек не выедешь отсюда.
– Все равно завтра поедете к нему, – сказал Федюков, – что ночью беспокоить людей по пустякам.
– Пустяков на свете вообще нет, – сказал Валентин, – а жизнь и есть беспокойство, – но все-таки успокоился и сел в кресло. – Я очень рад, что тебя встретил, – сказал он, пристально, точно стараясь побороть нетвердость взгляда, всматриваясь в Митеньку.
– Может быть, не нужно этой жалобы, – сказал нерешительно Митенька, – главное, что я принципиально против нее, и в своей беседе с народом я дал слово не возбуждать дела.
– Какой жалобы? – спросил Валентин, наморщив лоб.
– На мужиков…
– Нет, это я тебе сделаю.
– А вот и солнце! Пойдем сюда, – сказал Валентин, широко распахнув звонкие стеклянные двери на балкон.
Федюков, уже совершенно захмелевший, поплелся за приятелями.
– Жалоба твоя чепуха и мужики чепуха, а вот это – главное! – сказал Валентин, указав широким и свободным жестом на картину, расстилавшуюся перед ними.
Лощина под усадьбой дымилась от утренних паров и вся блестела от обильной росы. Под лесом длинной полосой синел дымок от покинутого костра. Направо, вдали, среди моря белого тумана, расстилавшегося над лугами, сверкало золото крестов дальних городских колоколен. Над ближней деревней сизыми столбами поднимался дым из труб. И сосновый бор уже загорался своими желтыми стволами от первых лучей румяного солнца.
– Вот в чем истина, Федюков! – сказал Валентин. – А все остальное чепуха. Ларька, закладывай лошадей!..
