Текст книги "Русь. Том I"

Автор книги: Пантелеймон Романов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 52 страниц)

XVII

Житниковы сидели за своим ранним завтраком и уже кончали его, когда тетка Клавдия взглянула в окно и сделала испуганное движение. Все посмотрели на двор, и тот же испуг отразился на всех лицах. От ворот к дому шел молодой помещик Воейков в белой фуражке и студенческой тужурке. Он как нарочно подгадал прийти в такое время, когда посторонний человек, да еще и чуждого дворянского круга, менее всего может быть желателен: в будни и во время завтрака, когда у них стол не праздничный, сами они все грязные и вообще не приготовились.

Тетка Клавдия мгновенно схватила за углы скатерть со своими огурцами, обгрызенными корками хлеба, костями и, точно спасаясь от обыска, в растерянности бросилась в спальню, споткнувшись от поспешности на пороге, и засунула все под кровать; она сделала это так быстро и неожиданно, что сидевшие за столом так и остались со своими ложками в руках.

Все старухи затворились в спальне и спустили шторки, чтобы гость, проходя мимо окон, не увидел, что они дома. А Житников поспешно снял с гвоздя в передней свой просторный белый пиджак с отвисшими карманами и, еще раз заглянув в низкое окошко, пошел гостю навстречу.

Дмитрий Ильич, подходя к усадьбе Житникова, вдруг вспомнил про деньги, которые у него просил Валентин и которых у него не оказалось. Но Митеньке хотелось повезти ему деньги. Валентина, наверное, удивит такая внимательность.

Собственных денег у него по обыкновению не оказалось; необходимо было занять.

Денежный вопрос, как и все практические вопросы, был для Дмитрия Ильича каким-то наказанием, точно посланным за прародительский грех. Питая безотчетное отвращение и презрение к этой стороне жизни, он чувствовал даже стыд, когда ему приходилось соприкасаться с вопросами добывания денег. Но в то же время он испытывал не меньший стыд, когда у него оказывалось мало денег в какой-нибудь щекотливый момент, например, не хватало для того, чтобы щедро дать на чай швейцару, который бросился перед ним раскрывать двери, как перед настоящим большим барином. Или вроде этого случая с Валентином, когда у него не хватило духа прямо сказать Валентину, что у него нет денег.

– Вот что, займу у этого мещанина, – сказал себе Митенька, – у него, говорят, очень много денег.

Митенька Воейков, опасливо оглядываясь, прошел мимо собак, привязанных по обеим сторонам ворот и яростно скакавших на цепи, так что казалось, они задушатся цепью. Потом вступил по узенькой дощечке через красноватые с радужной пленкой лужи застоявшихся вонючих помоев. Когда дощечка кончилась посредине двора, он увидел, что дальше путь лежит по кирпичам, отдельно накиданным в грязь, так что нужно было изловчиться и попасть прыжком ногой на кирпичи. Если же посетитель или сами хозяева шли ночью, то, раз сорвавшись с этой дощечки, шлепали уж дальше прямо целиком на огонь.

Когда Митенька, выделывая руками разные фигуры, чтобы удержать равновесие и не завязнуть в этом болоте, подходил к грязному дощатому крыльцу, навстречу ему вышел сам хозяин с низко и просторно свисавшим передом жилета с толстой серебряной цепочкой от часов.

У Митеньки Воейкова мелькнула мысль, – что сделать раньше: попросить денег или заговорить об Обществе. Если сначала заговорить об Обществе, то Житников подумает, что это был только предлог для просьбы о деньгах. А заговорить сразу о деньгах было слишком бесцеремонно и не хватило бы духа. И он решил поставить этот вопрос во вторую очередь, как он всегда поступал со всем тяжелым и неприятным.

– Милости просим! – сказал Житников таким тоном, каким купец встречает почетного именитого покупателя. И Митенька Воейков, благодаря этому тону почтения, сейчас же почувствовал такую уверенность в себе и спокойствие, какое чувствует богатый покупатель, подходя к лавке.

Но это хорошо было при других обстоятельствах, а не теперь, когда он шел просить денег. И, взявши как-то невольно, под влиянием этой угодливой почтительности, спокойно-снисходительный барский тон, он вдруг почувствовал, что ему теперь будет еще более неприятно и неудобно перейти к вопросу о деньгах. Житников подумает про него: «Вот щелкопер, дворянинишка: пришел денег просить, а фасон такой распустил, что просто беда».

Житников, расподдав по дороге забравшихся в сени кур, как бы отмечая этим еще более свое уважение к посетителю, провел его в горницу. Он усадил гостя, а сам некоторое время стоял перед ним, гостеприимно потирая руки, потом осторожно присел напротив на кончик кресла, так что его толстые колени согнулись под острым углом, и завел разговор о хорошей весне, ласково улыбаясь гостю.

– Павел Иванович поручил мне пригласить вас быть членом организуемого им Общества, первое собрание которого будет 25 мая, – сказал Митенька Воейков. – Он хочет, чтобы в нем были представлены по возможности все слои населения. И я к вам, собственно, пришел за этим.

Лицо Житникова сразу потеряло ласковость и стало настороженно-серьезно, как бывало у него, когда затрагивался вопрос, неизвестно чем ему грозивший – может быть какими-нибудь взносами, а, может быть, опасностью быть замешанным.

В запертой комнате кто-то беспокойно зашевелился, потом икнул с упоминанием имени божия, и вслед за этим послышался раздраженный сердитый шепот.

Митенька понял, что там сидят спрятавшиеся от него старухи и, вероятно, будут подслушивать все, что он ни скажет.

Когда выяснилось, что взносов не нужно никаких, а Общество разрешено законом, лицо Житникова стало опять спокойно и ласково. Он заговорил об урожае, о делах.

Митенька Воейков слушал, что говорит Житников, смотрел на его седую окладистую бороду, красное лицо и странно черные густые брови, сам отвечал ему, но никак не мог победить напавшей на него нерешительности и сказать, что ему нужны деньги.

Житников уже кончил об урожае, он с минуту, ласково улыбаясь, смотрел гостю в лицо, поглаживая свои колени, очевидно ожидая, что гость что-нибудь скажет или уйдет. Но Митенька Воейков чувствовал, что не может сдвинуться с мертвой точки. Уйти почему-то не мог, а сидеть молча и смотреть на Житникова тоже с улыбкой, как и он, – было бы идиотски глупо.

– Это у вас с Афона? – спросил он про божественную картину в святом углу.

Житников, взявшись толстыми руками за ручки кресла, поспешно повернулся по указанному направлению, как бы готовясь пойти и снять картину, в случае если бы гость пожелал рассмотреть ее поближе. И сказал с почтительной поспешностью:

– С Афона-с…

– А эта фотография – ваша?

– Да-с, это давнишняя. Когда еще в городе жили, – сказал Житников с виноватой улыбкой, говоря о карточках, как о баловстве.

– Весна хорошая, – сказал Митенька.

– Хорошая-с! – торопливо, почтительно и серьезно согласился Житников.

– Вот, может быть, и лето хорошее будет.

– Давай бог, – сказал Житников еще серьезнее, как о предмете, заслуживающем совсем другого отношения.

Минута прошла в молчании.

– Конечно, важно еще, какая осень будет, – сказал Митенька, чувствуя, что он потерял руль и его несет неизвестно куда неведомая сила.

– Совершенно верно! – с той же поспешностью согласился Житников. Оставалось только высказать предположение о зиме, но Митенька сам вдруг почувствовал, что это будет слишком. И вдруг, точно бросаясь в холодную воду, весь покраснев, сказал, что, между прочим, ему нужно срочно сто рублей, а у него все крупные деньги. О крупных деньгах сказалось как-то само собой. Он не думал, что он это скажет.

– Разменять прикажете? – сказал с еще большей поспешностью и почтительностью Житников.

– …Нет, я не захватил с собой… – сказал Митенька, чувствуя, как у него под волосами становится горячо. – Вы мне дайте сейчас, а я как приду домой, так пришлю с Митрофаном… или вечером сам…

Житников выслушал, молча встал и ушел в соседнюю комнату. В запертой комнате кто-то опять заворочался и еще более сердито заворчал. Житников молча принес деньги и подал гостю пачку красненьких бумажек.

– Перечтите-с, – сказал он уже серьезно и без ласковой почтительности, когда Митенька хотел было, не считая, сунуть деньги в карман.

– Я вам сегодня же пришлю… самое позднее – завтра утром, – сказал Митенька, сам не зная, почему он это сказал, так как было очевидно, что он не сможет вернуть их так скоро.

Мучительнее всего для него, как для человека высшей ступени сознания, было видеть, как Житников так же почтительно, но уже совершенно молча проводил его до двери.

Утешение было только в том, что мнение людей с низшей формой сознания не должно было иметь для него никакого значения.

– А кроме того, – сказал себе Митенька, – с началом новой жизни у меня и в этом отношении все раз навсегда переме…

Но последнее слово замерло у него на губах, когда он подошел к воротам своей усадьбы и взглянул во двор.

XVIII

Митрофан, почувствовав свою вину, постарался загладить ее, приложив к делу двойную энергию, и в четверть часа согнал всех мужиков в усадьбу, сказав им, что барин дожидается и сердится.

Мужики сверх ожидания собрались все необыкновенно быстро, даже те, которых и не звали, потому что чувствовали за собой грехи. И каждый думал, что другие не пойдут, – потому что дружно сговорились не ходить, если будут звать, – а он один придет, и барин простит его за покорность. Поэтому чем больше приходило народу, тем с большей досадой пришедшие раньше думали: «Вот окаянные-то, все приперли, спасибо, что я пошел, а то понадеялся бы на них и свалял бы дурака, остался бы один дома, когда вся деревня тут. Вот тут и понадейся так-то на них, что не выдадут».

Мужики, собравшись, сначала некоторое время стояли полукругом перед балконом, ожидая, что сейчас стеклянная дверь раскроется и выйдет хозяин. Все были молчаливы и недовольны. Но недовольство, очевидно, относилось не к помещику, призвавшему их, конечно, не для приятной беседы, а к тем членам общества, благодаря которым они очутились здесь.

Простояли полчаса. Никто не выходил. Мужики стали присаживаться, кто на ступеньки, кто на чурбачок, кто прямо на траву.

Иван Никитич, как аккуратный человек, скромно сидел в сторонке, курил трубочку и не высказывал никаких мнений, так как со всеми помещиками был в хороших отношениях, как с сильными и нужными людьми. И поэтому, когда приходил в усадьбу вместе с мужиками по поводу какой-нибудь провинности, то всегда молча садился в стороне, чтобы сразу было видно, что руку мужиков он не держит, а если и пришел вместе с ними, то только потому, что все-таки он член общества и его отсутствие здесь могло бы быть дурно истолковано его односельчанами.

Подождали еще немного и пошли спрашивать Митрофана.

– Ай еще не выходил? – спросил удивленно Митрофан.

– Не видать, – сказали мужики.

– Должен сейчас выйти. Пойду посмотрю.

Он вошел в дом, но сейчас же вернулся.

– Что за оказия! Он сейчас только тут был на дворе.

Мужики оглянулись кругом по двору.

– А сердитый был? – спросил староста.

– Да, ничего себе… – сказал Митрофан. – Телята свои подвернулись под руку, так, батюшки мои, сколько крику было.

– На чем бы злость ни сорвать, только б душу отвести, – сказал кто-то.

– То-то вот, сидели бы посмирней, вот бы и не звал никто.

– Давно дюже в гостях не были, – сказал Сенька.

– Может, еще не выйдет.

– Сам позвал, да не выйдет, чай, у человека голова на плечах, а не лукошко.

– Значит, задержался, зря не стал бы народ томить, – сказал Федор после некоторого молчания, как всегда стараясь найти какое-нибудь оправдание факта, минуя вину самого человека.

– Небось пилюлю готовит, – сказал Андрей Горюн, – они все так-то, держит, держит народ, а потом и подвезет. Нас уж кто только не обувал.

– Пилюлю, говорят, готовит, – сказал тихо маленький Афоня, повернувшись к своему приятелю, длинному молчаливому Сидору, который выслушал это молча, медленно моргая глазами.

Фома Коротенький с палочкой ходил около дома и, приподнимаясь на цыпочки, заглядывал в окна.

– Ничего не видать, – сказал он шепотом, повернувшись к тем, кто смотрел на него.

Все недовольно молчали. Митрофан стоял около кухни (обычное местопребывание его в свободное время), курил трубку и, сплевывая, оглядывался иногда по двору и к воротам, отслоняясь спиной от притолоки, и даже пожимал иногда плечами. Это становилось странным.

Митенька Воейков, идя от Житникова после часовой беседы с ним, морщился при досадных и позорных воспоминаниях о подробностях этой беседы. Потом, войдя в ворота своей усадьбы и наткнувшись глазами на огромную толпу мужиков, окружавших его балкон, оторопев, замер на месте. У него вдруг упало и испуганно забилось сердце. Почему-то мелькнула нелепая мысль, что они пришли его убить. Он с замирающим сердцем напрягал всю силу своего соображения и не мог никак придумать, зачем они могли прийти к нему в таком количестве. Потом вдруг вспомнил, что он сам же велел их позвать. Но он вовсе не подозревал, что Митрофан сгонит сюда целую деревню.

Митенька свернул с дороги и, обойдя через сад, зашел со стороны черного хода, откуда мужики не могли его видеть.

Увидев Митрофана, выжидательно посматривавшего в сторону ворот, он поманил его пальцем, стоя за углом дома. Митрофан, увидев хозяина, вскинулся к нему руками, как это делают, когда находят того, кого считали без вести пропавшим, и торопливыми плывущими шажками подбежал к нему.

– Ты что, с ума сошел? – сказал Митенька шепотом.

– А что? – удивленно спросил Митрофан.

– Да всю деревню-то пригнал…

– Для разговору пришли, – сказал Митрофан. – Вы сами приказывали.

– Да ведь я тебя просил двух-трех человек привести, а ты…

– Чем больше, тем лучше, – отвечал Митрофан.

– Самый злейший недоброжелатель никогда не додумается сделать того, чего ты каждый раз ухитряешься настряпать, – сказал расстроенно владелец. – Что я с ними буду делать? Ну, пойди к ним, скажи, что меня задержали, я сейчас выйду.

Митенька почему-то бегом пробежал на черный ход, в потьмах сеней наткнувшись на пустое ведро, которое загремело и покатилось. Мысленно послав к черту и ведро и Настасью, он вошел в кабинет. Нужно было наскоро сообразить, о чем говорить с народом.

Делать это ему приходилось первый раз в жизни. Хотя он вырос в деревне, около этого народа, пользовался трудами рук его, а потом вся юность его была высшим служением этому народу и искуплением перед ним своей исторической вины, но, несмотря на это, Дмитрию Ильичу никогда не приходилось близко соприкасаться с народом и говорить с ним.

При встрече с знакомыми мужиками у него, правда, находилось в запасе несколько фраз и вопросов, которые давали возможность поддержать дружеский соседский разговор минут на пять. Вопросы эти касались большею частью обычных тем: состояния погоды весной, летом и предполагаемого урожая. Иногда, – впрочем гораздо реже, – разговор принимал другой характер, если мужичок жаловался на какого-нибудь помещика, обидевшего его. Тогда Митенька всегда принимал сторону мужичка и говорил, что все помещики эксплуататоры, пьющие кровь из народа, и что народ только тогда начнет жить и развиваться, когда сбросит их с своей шеи.

Иногда такой разговор возникал при встрече с незнакомым мужичком.

– А вы, стало быть, не помещик? – спрашивал мужичок.

– Какой же я помещик, – говорил Митенька, – что угодно, только не помещик.

– А откуда сами-то будете?

– Да вон, из усадьбы, – отвечал Митенька.

– Из Воейковской… так как же не помещик?… – говорил мужичок и сейчас же замолкал, как замолкает проштрафившийся человек. А Митенька, покраснев до корней волос и растерявшись, тоже не знал, что сказать. «Как им объяснить, чтобы они поняли раз навсегда, что я не помещик, никто…» – думал он, морщась иногда после такой беседы. Затруднение было оттого, что слишком низка была ступень сознания народа, чтобы понять его, Дмитрия Ильича. Причем у него всегда было чувство вины перед мужиком еще и за то, что умственный труд его, культурного человека, был, несомненно, легче физического труда мужика, не только легче, а был прямо баловством в сравнении с тем напряжением сил, какое делал мужик. И Митенька иногда невольно делал утомленное лицо, если встречался с кем-нибудь за садом во время своего уединения и умственной работы, чтобы не думали, что это ему достается легко. Но лицо еще можно было сделать утомленным, а дворянские руки, не знавшие никогда работы, трудно было в момент такой неожиданной встречи превратить в трудовые и мозолистые.

В последнее время он избегал всяких бесед даже один на один, так как чувствовал некоторую робость и тревогу, что, если разговор затянется, вопросы о весне, урожае иссякнут и ему не о чем будет больше спрашивать. Это чувство было похоже на то, какое он испытывал на балах, когда боялся, что не найдет, о чем говорить со своей дамой.

А теперь вдруг Митрофан ему удружил, согнав целых две слободы мужиков. Конечно, он культурный, интеллигентный человек, соль земли, ее мозг, и ему было что противопоставить их слепой силе. И к тому же в новой полосе жизни ему легче было защищать перед ними свое право на жизнь, право, которого у него не было в старой жизни с ее отречением от личного блага во имя блага большинства. Теперь он прямо мог сказать, что он такой же человек, как и они, что он тоже хочет жить, иметь свое место на земле. Хотя его место было несколько больше, чем у них, даже взятых в совокупности, но это не его вина, а вина государства и исторических условий.

– С чего же начать? – спросил себя Митенька, потирая лоб. – Может быть, так и начать с исторических условий, в которых развивается общество, а потом…

– Я им объяснил, – сказал Митрофан, просунувшись боком и плечом в дверь.

Митенька с досадой оглянулся на него.

– Хорошо, хорошо, не мешай. – И вдруг увидел, что потерял нить мысли. Пошершавив по своей привычке в затруднении макушку ладонью, он выглянул из-за шторы на собравшийся народ и на цыпочках отошел.

– Да почему их все-таки так много?

– Две слободы согнал, – сказал Митрофан, высморкавшись в сторону и утерев нос рукой.

– С ума сошел, – сказал Митенька, – ты бы еще в соседнюю деревню сбегал, оттуда привел.

– Чего?…

– Так, ничего… усерден, когда не надо.

Митрофан, пожав плечами, сделал руками такой жест, который говорил, что на этого человека сами святые угодники не угодят, и отошел к притолоке.

Митеньку вдруг охватил страх при мысли, что он выйдет к мужикам и забудет, с чего начать. Он с лихорадочной торопливостью стал перебирать в уме, какое будет начало, и с ужасом человека, которого огромное собрание ждет уже давно для доклада, а у него все перепуталось в голове, – увидел, что он действительно не знает, с чего он начнет. Он торопливо схватил бумажку, чтобы наскоро набросать приблизительный конспект.

– «А» большое – человеческое общество, «а» маленькое – исторические условия, «б» маленькое – разнородность интересов и необходимость соглашения, контакта и компромисса, «в» маленькое – индивидуум… – Он хотел еще что-то написать, но остановился. – Это уже будет «Б» большое, – сказал он себе, пожав плечами. – Все это заранее нужно было обдумать! теперь вот все спуталось в какой-то клубок: «Б» большое, «б» маленькое… и при чем тут эти «б» и на каком языке с ними говорить? Поймут они тебе и компромисс и контакт…

Оглянувшись с отчаянием затравленного человека, он увидел, что Митрофан все еще стоит у притолоки и часто заглядывает назад в дверь. Митенька вскочил, пошершавил макушку, хотел что-то сказать Митрофану, но, махнув рукой, сел и опять сейчас же встал. У него мелькнула мысль, что выходить сейчас к народу и противопоставлять ему свою моральную силу, не приготовивши конспекта, было нелепо и грозило кончиться скандалом и позором. Тем более что под влиянием мысли, что мужики ждут, а Митрофан торчит над душой у притолоки, у него маленькие буквы окончательно перепутались с большими.

Остановившись посредине комнаты и бросив какой-то странный взгляд на раскрытое в сад окно, он сделал было к нему неожиданно быстрое движение, но оглянулся с досадой и ненавистью на Митрофана и остановился.

Митрофан, глядя с выжидательным вниманием на барина, ждал, – как ждет подмастерье мастера, находясь с ним в его святая святых, куда закрыт доступ всем непосвященным, – ждал, когда все приготовления будут окончены и мастер выйдет к народу. Но вместо этого мастер вдруг решительно подошел вплотную к Митрофану и сказал:

– Вот что!.. Мне сейчас некогда с ними разговаривать, мне нужно идти к Елагину, снести ему деньги. Я вернусь часа через два.

– На лошади можно…

– Не перебивай, когда говорят. А ты пойди передай им, что я хочу жить с ними по-соседски, не буду на них подавать жалобы, потому что принципиально против всяких жалоб, лишь бы оставили меня в покое.

– В покое?… – сказал Митрофан, взявшись за бороду, потом вскинув глаза на барина. – Это можно. Так, значит, и сказать, что жалобу не будете подавать?

– Так и сказать, – повторил Митенька, – только как-нибудь там своими словами, чтобы они поняли.

– Это можно, – сказал Митрофан и, захватив со стула шапку, пошел к народу.

– Да! потом позови сейчас же плотников, начинай с ними ремонт, а я вернусь и укажу, что дальше делать.

– Это можно, – сказал Митрофан и ушел.

А Митенька через черный ход, споткнувшись опять на то же ведро, проскользнул в сад, оглядываясь и пригибаясь под ветки яблонь. А оттуда – в поле по пашне на дорогу, которая мимо Левашовых вела к усадьбе баронессы Нины Черкасской, где жил Валентин. Но потом остановился, вдруг сообразив, что он попадет к обеду, решил лучше пойти завтра утром. Поэтому, посидев с полчаса под яблоней, чтобы не попасть на мужиков, Митенька опять пробрался в дом.