Текст книги "Русь. Том I"
Автор книги: Пантелеймон Романов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 52 страниц)
XLIV
Мужики, Федор и Иван Никитич, вернулись растроганные и рассказали о своем разговоре с помещиком, о том, что он ни о чем худом даже и не думал.
И все были растроганы и говорили, что таких людей – поискать. Вспомнили его отца и даже деда и в них нашли только одно хорошее. И всем было приятно говорить о хорошем человеке и находить еще лучше его достоинства.
– Да, барин хороший, только горожа его чем-то не понравилась, что всю разломали, – сказал Сенька, свертывая папироску.
– Да ну, бреши! мало ли что бывает, – заговорили с разных сторон, – известно, человек не без греха. Нечего об этом и толковать.
– А что разломали, поправим, нешто тут долго? – говорили с разных сторон. – Главное дело – чувствуем.
– Правильно!
Все были так настроены на хороший лад умиления от душевных качеств Дмитрия Ильича, что напоминание о разломанной изгороди шло совершенно вразрез с общим настроением.
А через полчаса пришел Фома Коротенький и сказал, что видел Тита, которого послали в город по судебному Делу.
Все замолчали.
– Тьфу ты, черт!
– Ведь вы сейчас были у него? – спросил нетерпеливо кузнец, с раздражением глядя в упор на Федора и Ивана Никитича, как будто они были виноваты в заварившейся путанице.
– Были…
– Ну и что ж, он говорил, что не подаст? Те сказали, что говорил и что очень по-душевному с ними разговаривал.
– А когда ты Тита видел? – спросил кузнец с тем же выражением человека, раздраженного запутанностью положения, обратившись к Фоме Коротенькому.
– Да вот только что, с полчаса назад, – сказал Фома Коротенький, моргая и показывая пальцем в сторону ворот усадьбы, где он встретил Тита.
Все посмотрели в ту сторону.
– Может быть, еще ничего… душевно уж очень говорил-то, – сказал Федор.
– Э-эх, черти, развесили губы-то, – сказал с величайшим презрением Захар, стоя в стороне. На него все оглянулись, сбитые с толку.
– Вам дай соску в рот – вы и размякли, а тут вас и поволокут, куда надо.
– Опять, знать, напоролись?… – сказал кто-то.
– Нас уж кто только ни обувал, – отозвался Андрей Горюн.
Можно было ожидать, что все обрушатся на помещика, подзуженные Захаром, но его последние слова о том, что их поволокут, очевидно, повернули настроение в другую сторону.
– А все из-за тебя, из-за черта! – крикнул голос сзади.
– Известно дело, из-за него, – сказало еще несколько голосов.
– Ему бы только глотку драть, а других под обух подводит.
– Вот такие-то дьяволы и мутят всех…
В круг вошел лавочник со счетами и, остановившись, ждал момента, когда затихнут. Все, увидев, что он хочет что-то сказать, замолкли. Ближе всех от него стоял Фома Коротенький в большой шапке, в лапотках и с палочкой и смотрел прямо в рот лавочнику, оглядываясь на других.
– Поперек закона – не иди… – сказал лавочник, поднимая правую руку с растопыренными пальцами, – потому не твоего дурацкого ума это дело. Это – раз.
Он отрубил в воздухе рукой. Потом опять медленно поднял вверх руку.
– А чтобы против закона иттить, надо адвоката нанять да заплатить. А у тебя нет другой платы, кроме порточной заплаты. Это – два! – сказал лавочник, отрубив опять рукой.
Слова его были шуточные, но тон назидательный и строгий. Поэтому по всем лицам пробежали только сдержанные улыбки. И положение Захара бесповоротно пошатнулось.
Все почувствовали, что под ним нет никакой почвы, что закон не на его стороне, а с одним здоровым горлом закона не обойдешь. И все недоброжелательство, которое готово было обрушиться на помещика, перенеслось на него, как на человека, который едва не подвел всех под опасное дело.
– Откатывай к черту свой амбарчик! Откатывай! – закричали голоса.
– Поневоле в суд подашь на таких вот чертей, – сказал кузнец, первым выступивший вначале на поддержку Захара. – Из-за одного всем придется терпеть. На кой черта ты нужен! – Он встал с бревна и вышел из круга.
– Известное дело, – сказал сейчас же голос Ивана Никитича, – это только дурак будет глядеть да спускать, когда под его доброе подбираются да еще нахальничают. Барина и осуждать нельзя.
– Человек-то уж больно хороший, душевный, – сказал Федор.
– Такой зря в суд не поволокет, а если ты хам непонимающий, так с тобой и разговор другой, – говорили уже с разных сторон.
Захар, отошедши в сторону, молча возбужденно курил и сплевывал, поглядывая в сторону своим кривым глазом с бельмом, и, казалось, не обращал внимания на относившиеся к нему замечания.
– Местом, значит, ошиблись, Захар Степаныч, амбарчик-то не там поставили, – сказал ему Сенька. – Тебе бы хорошие места искать, Степан, может, проводит; там и амбарчик свой поставишь.
– Черт их возьми, у них по тысяче десятин, да еще отхватили себе лучшие кусочки, а тут по одной не хватает, а чуть руку протянул – тебя к мировому, – сказал уже всеми покинутый Захар. – Все это одна шайка. А то сидят себе да книжки читают, газеты эти. Да я, может, тоже книжки читал бы да в хоромах сидел.
– Лапти прежде отчисть, а то ковры замараешь, – сказал Сенька.
– Да когда это землю-то делили?… – спросил Фома Коротенький, оглядываясь то на одного, то на другого, как бы ожидая, кто ответит.
– Какую землю? – спросил, сердито оглянувшись на него кривым глазом, Захар.
– Да вот эту, что им по тысяче пришлось, а нам по десятине.
– Когда нашего брата на конюшне драли, вот когда! – ответил злобно Захар.
– Мы, значит, другим делом были заняты! – сказал Сенька. – Вот нас и обделили.
– Сколько зря время упустили, – сказал кто-то, – сейчас бы и навоз был вывезен, и всё.
– Что ж, общественные работы, что ли, начинать? – сказал кто-то.
– Мостик бы до покоса поправить. А то когда ж мы его соберемся чинить?
– Вот еще домовой навязался, мостик этот.
XLV
В первое же воскресенье после обедни стали собираться в лощину к колодезю, – кто с лопатой, кто с топором, – чтобы чинить мостик и чистить колодезь.
Этот мостик был каким-то наказанием божьим. Столько ни собирались, сколько ни чинили его всем обществом, – все равно ездить через него было нельзя.
Если объявят общественную работу без складчины на водку, то почти никто не придет. И те, кто пришел, прождав часа два, разойдутся, ничего не починив, сказавши при этом:
– Они будут на печке лежать, а мы за них работай! Как же!.. Не на дурачков напались!..
Если же объявят, что после работы будет водка вскладчину, то всегда оказывается, что не утерпят и выпьют не после, а до работы и, заговорившись с приятелями, забудут, зачем пришли.
И потом мостик этот, – когда еще строили в первый раз, то как-то не потрафили, – сделали его торчком, так что въезд на него возвышался на целый аршин над землей. Думали, очевидно, потом и скат к нему приделать, чтобы можно было хоть въехать на него, но не собрались.
Поэтому каждый раз начинали починку с того, что валили перед мостиком хворост и солому в трясину, причем всегда ругали тех, кто этот мостик строил, и рассуждали о том, как нужно было бы его построить.
– До чего народ непутевый. Заместо того, чтобы сразу сделать хорошо, они попыряли кое-как – и ладно. Что ж, для обчества, значит, – сойдет! – говорили мужики, сваливая солому в трясину и топчась по ней голыми ногами с засученными штанами.
Но так как дома у всех были свои дела, а это дело было общественное, то есть не их собственное, то каждый больше делал вид, что он старается лучше всех, чтобы, наморившись, сказать: «Ну, я свое отворочал до поту, пойтить скотине корму дать».
А потом сами же путаются и вязнут в этой соломе и хворосте или сворачивают от греха прямо в трясину и объезжают стороной мостик, дергая лошадь за вожжи и поглядывая на него со злобой и недоброжелательством.
– Расселся тут на самой дороге, и объезжай его, черта. Какие это головы мостили? Настроили тут!
С колодезем было то же. Весь его затянуло зеленой тиной, которая развевалась в нем от движения воды точно кисея. Вычистить его, по мнению всех, почти ничего не стоило, всего и работы на полчаса: прочистил канаву и ключ раскопал, только всего и дела.
И, конечно, если бы этот колодезь принадлежал кому-нибудь одному, он десять раз уж сделал бы это. Но так как колодезь принадлежал всей деревне, то каждый надеялся, что общество сделает: почему непременно он должен чистить, когда другие не чистят? Он вычистит, а те, ничего не делавши, будут пользоваться?!
В это воскресенье сразу же после обедни пришло более половины народа.
– Время еще много, мы и колодезь и мостик этот обделать успеем, – говорили одни.
– Время много, – соглашались другие, посмотрев на солнце.
Пришедшие бросили свои лопаты на зеленый бугор над колодезем и начали свертывать папироски, ожидая, когда подойдут остальные и кстати обсудят предстоящее дело.
– Его бы надо изладиться как-нибудь так устроить, чтоб – одно слово!.. Тут бугор этот скопать, а там насыпать, чтоб въезд хороший был.
– И щебнем убить.
– Да и колодезь тоже пора бы зацепить, а то уж там зелень какая-то вредная завелась. Хоть бы какой черт догадался, взял бы грабли да выскреб. А то привезешь домой кадушку, так там не вода, а одни какие-то гнезда плавают.
– Дойдет черед и до него…
Все мирно разговаривали, сидели, курили, сплевывая в траву, и изредка поглядывали на солнце.
– Что за народ, нет того, чтобы всем дружно собираться.
– Время еще слава богу… солнце высоко, – замечал кто-нибудь.
– Захар Алексеич, ты где ж пропадаешь? – сказал староста, когда Захар Алексеич в своем рваном полушубке и старой шапке, сгорбясь, подошел с лопатой в руке и, почесывая плечо, оглядывал собравшихся. – Когда тебе сказано было приходить?
– Ась? – сказал Захар Алексеич, не сразу найдя глазами того, кто ему это сказал.
– Когда было сказано приходить? – повторил громче староста.
– Когда… после обедни, – отвечал как-то нехотя Захар Алексеич, не глядя на спрашивавшего и выискивая местечко, где бы положить лопату и присесть.
– И до вечера все будет – после обедни.
– Успеется, и так еще не все собрались.
– Всяк должен знать за себя, – сказал строго лавочник, – а то один другого ждет, до вечера всех не соберешь.
– Ну что ж, начинать так начинать…
– Дай остальные-то подойдут, что ж мы, работники, что ли, на них?!
– Братцы, дело обчественное, – сказал кротко и убедительно Степан, для чего-то держа шапку у груди и оглядывая всех, – мы изделаем, а всем польза будет.
– Пользу делай для людей, которые дельные, а не для лежебоков, – ответил, не взглянув на него, лавочник.
– Вот черти-то! – пятерых вся деревня жди, – говорили разные голоса. – Послать бы за ними…
– Посылать нечего, не господа, сами должны знать.
– Вот Фома Коротенький идет.
ФомаКоротенький шел куда-то мимо в своих лапотках и с палочкой. Проходя, он снял шапку и посмотрел с таким видом, как будто удивляясь, зачем столько народу собралось.
На него тоже посмотрели, соображая, куда это он снарядился.
– Братцы, что это собрались? – спросил он, уже пройдя несколько шагов и повернувшись.
– А ты куда направился?
– Да так, в слободку, насчет сапог узнать.
– А мост-то кто за тебя чинить будет?
– Ой, братец ты мой, из ума вон! – сказал Фома, взмахнув руками. – Надо, видно, за лопатой бежать.
– Вот и собирай тут их, чертей безголовых! А сам же глотку на сходке драл.
Уж принесли водки в стеклянной зеленоватой бутыли, на горлышко которой был надет опрокинутый толстый стаканчик. Еще подошел один человек. Недоставало четверых.
– Четверо, а всю деревню заставляют ждать.
– Эх, начали бы дружно, живо обладили и пошли бы себе домой, – говорили с разных сторон. – А то у людей праздник, а мы, как каторжные, и неизвестно, до каких пор тут сидеть.
– Нешто с этим народом что сделаешь?
– А тут бы и дела-то всего на два часа.
– Ежели всей деревней, то и в один кончили бы.
– А вот уже третий час сидим зря из-за четверых остолопов.
– Вон, идет один! – крикнул кто-то.
– Да это опять Фома Коротенький.
– Э, чтоб тебя черти взяли, зря только мотается перед глазами.
– Солнце еще далеко до обеда, – сказал Захар Алексеич.
– Оно и прошлый год так-то далеко было, – ответил кто-то.
Все посматривали на бутыль с водкой, которую по заведенному порядку должны были распить после работы.
– Уж давно бы пили, сидели… – сказал нетерпеливо кузнец.
– Вот четыре остолопа завелись на всю деревню, а из-за них хорошее дело стоит.
– Выпить бы уж, что ли?… – сказал голос сзади.
Все замолчали.
– Не порядок бы до работы-то пить…
– По одной – ничего… – сказал еще чей-то нерешительный голос.
– Про одну никто и не говорит; по одной отчего не выпить?
– Ну, вали! – отозвались дружно все.
Торопливо уселись в кружок, подбирая ноги и оглядываясь; четверть наклонилась с колена к стаканчику, и прозрачная зеленоватая влага забулькала. И пошли сниматься шапки и креститься лбы.
– Веселей дело-то пошло! – сказал Сенька, подготовительно потирая руки, когда очередь дошла уже до его соседа.
– Как же можно…
Когда допивали последнее, пришли остальные четверо и, увидев, что тут уж кончают, в один голос вскрикнули:
– Ай, уж отделали мостик-то? Подождите, а мы-то!..
– Ждали уж… – сказал Сенька, принимая налитый стаканчик, – теперь вы подождите. Ну-ка, господи благослови, как бы не поперхнуться…
– Семеро одного не ждут, – сказал кузнец, следующий по очереди за Сенькой.
Когда выпили последнее, разливавший водку Николка-сапожник, опрокинув и приподняв бутыль, постучал по дну, как бы показывая всем, что кончено.
– Верно, Николай Савельич, без ошибки! – сказал Сенька.
И разговор пошел веселей.
Захар Алексеич, никогда не торопившийся с начатием дела, тут первый посмотрел, прищурив глаз на солнце, и сказал:
– Чтой-то солнце-то, знать, уже за обед перешло?
– Хватился, дядя, – сказал кузнец.
– Начинать, что-ли?… – сказал голос сзади.
Все молчали.
– Что ж начинать-то, – сказал Захар Алексеич, – начать начнешь, а до вечера все равно не кончишь. Нешто тут мало работы? Тут и землю копать надо, и дорогу ровнять…
– А щебнем-то еще хотели убить…
– И щебнем… Лучше уж в другой раз как следует сделаем, чем кое-как пырять, не хуже этих, что в первый раз строили.
– Правильно, Захар Алексеич. Эх, друг ты мой. Что там – мост, не видали, что ль, мы его?… А что выпили, – это верно.
Все поднялись, захватив с собой свои топоры и лопаты, и нестройной, но повеселевшей толпой пошли на гору к деревне.
– Ай с работы с какой? – спросил проезжавший в телеге навстречу мужичок, придержав лошадь.
– С обчественной! – отвечал захмелевший и отставший от всех Фома Коротенький.
XLVI
В усадьбе Дмитрия Ильича Воейкова точно кончился праздник и наступили серые будни.
Вернувшись через два дня домой после того, как он накричал на Митрофана, Дмитрий Ильич вышел на двор и долго смотрел кругом. Как что было в момент его отъезда, так и осталось, а усадьба имела такой вид, точно она пострадала от землетрясения.
Митрофан тащил через двор бревно, подхватив его обеими руками под мышку. У него был такой вид, как будто он дотягивал из последнего.
Хозяин посмотрел на Митрофана; Митрофан посмотрел на хозяина, но сейчас же отвел глаза, очевидно, ожидая, что хозяин по обыкновению спросит: «Ты что делаешь?» А хуже этого вопроса для Митрофана ничего не могло быть.
Митенька заметил этот прячущийся взгляд Митрофана, почувствовал, что тот чем-то виноват, и решил его пробрать.
– Эй, Митрофан! – сказал помещик, как мог твердо и громко.
Митрофан удивленно оглянулся, как будто он и не видел, что хозяин вернулся и стоит на крыльце.
– Здравствуйте, барин, с приездом, – сказал он, сняв свою зимнюю шапку и встряхнув волосами.
– Здравствуй-то, здравствуй, – сказал хозяин, – а что, милый мой, у тебя за эти два дня ничего не подвинулось? Что ты тут делал?
Митрофан сначала высморкался и, утирая о завернутую полу руку, оглядывал некоторое время двор, как бы желая сначала подвести точный итог всему сделанному.
– Да, ведь, когда ж было делать-то? – сказал он, бросив полу и еще раз насухо утерев ребром ладони нос.
– Как когда?! – закричал возмущенно Митенька. – Времени у тебя, слава богу, целых две недели как начато.
– Да ведь это что ж, мало ли что две недели, – сказал Митрофан, бросив бревно и подходя к крыльцу, – а дела-то сколько!
И он обвел глазами двор.
– Сколько бы его ни было, а часть-то хоть какую-нибудь ты должен был сделать.
– Вот я и делаю.
– Ты делаешь, но я спрашиваю, что ты уже сделал. На дворе убрал? Дверь приделал? Ямы зарыл? – говорил хозяин, на каждом пункте загибая палец. – Сколько раз я тебе говорил ямы зарыть? Ну!
– Ямы я еще вчера хотел зарыть, делать было нечего; дай, думаю, зарою хоть ямы, что ли; что они на самой дороге, ночью пойдешь, еще, не дай бог, шею свернешь.
– Удивительное дело, что все ты только думаешь, – сказал иронически хозяин, – а дела – на грош нет. Если бы ты поменьше думал, то уж, наверное, все было бы сделано давно. Ты никогда ни одного дела не доведешь до конца, все только думаешь. О чем ты думаешь, скажи, пожалуйста? – спросил барин, прямо глядя на стоявшего внизу у крыльца своего верного слугу.
– Как об чем? – сказал Митрофан, не глядя на барина. – Мало ли…
– В том-то и горе, что ты мало ли о чем думаешь, только не о деле, которое делаешь. Пока у тебя за спиной стоят, ты делаешь, а как только отошли, так ты начинаешь думать, да еще за десять дел ухватишься, не кончив ни одного. Вот грачиные гнезда – почему-то половина сброшена, а половина осталась.
– Да это я ребятишек с Андрюшкой позвал помогнуть балясник раскачать.
– Хорошо, – сказал барин, – допускаю; а почему же этот балясник раскидан по всей дороге и до сих пор не убран?
– Не убран потому, что ямы надо было зарыть, – отвечал недовольно Митрофан, – сами приказывали.
– Да ведь ямы все-таки оказались не зарыты?! – крикнул Митенька.
Митрофан сначала ничего не ответил, потом сказал:
– Кабы одно дело-то было, так бы и знал, что к этому делу приставлен, а то везде – Митрофан: и по деревьям лазить – Митрофан, ровно я обезьян какой, и землю копать – опять я, – говорил Митрофан, взмахивая руками на каждом слове и кланяясь то в одну, то в другую сторону. – И то я от работы не отказываюсь, что мне сказано сделать, я всегда с моим удовольствием, а не то, чтобы как другой на моем месте плюнул бы и ушел (Митрофан выразительно плюнул). А я, слава богу, никогда не отказывался, потому ежели барин хороший, то для такого всегда рад. Вы нам, можно сказать, как отец родной, и мы тоже стараемся…
Митрофан попал на свою обычную линию самовосхваления, потом незаметно перешел к восхвалению барина, что у него всегда следовало неразрывно одно за другим.
Дмитрий Ильич, ожидавший, что Митрофан обидится, и вопреки всякой логике получивший от него наименование отца родного, почувствовал, что продолжать распекать Митрофана неловко и не хватает духа.
– Ну, хорошо, хорошо, я тебя не браню, только ты, пожалуйста, засыпь ямы, а то, правда, кто-нибудь шею сломает.
– Об ямах толковать нечего. Раз уж сказано – свято! Вот как у нас! – сказал Митрофан, сделав отчетливый жест рукой.
– Однако вот не засыпал до сих пор.
– Да что старое вспоминать, – сказал Митрофан, – мало ли что было. А после ям что делать?
– Да ты их-то засыпь сначала, – сказал повернувшийся было уходить барин.
– Господи! – воскликнул с горечью Митрофан. – Да что вы об них толкуете, раз сказано – сделано. А еще что?
– Ну, дверь поправь, а из построек пусть хоть поправят то, что развалили, да почистят двор. А больше ничего не надо. И сад, скажи, не надо подрезать, за ними за каждым шагом нужно смотреть, а то оболванят до самой макушки.
– Это верно! – горячо согласился Митрофан. – Это такой народ – не дай бог.
– То-то и дело-то! Думал сделать вон сколько – и то и другое, чтобы сразу все пустить в ход, а их ни на минуту оставить нельзя без себя, и выходит, что из-за этого сада все остальное бросать приходиться, – сказал барин.
– Это ну его к шуту, когда так, – сказал Митрофан. – Сад дело пустяковое, вроде как забава, его всегда можно подчистить или что… Это и я на гулянках его обделать могу, а тут бы хоть необходимое-то устроить, чтоб было, как полагается.
XLVI1
От Валентина привезли записку, в которой он, во-первых, извещал, что послезавтра второе заседание Общества, на котором нужно быть, а во-вторых, после собрания он устраивает у себя, то есть у Черкасских, прощальную пирушку перед отъездом на Урал, на берега священного Тургояка. Записка писалась у Тутолминых; очевидно, Валентин был сейчас у них.
Митенька прочитал и задумался. Вот хоть тот же Валентин живет свободной и вольной жизнью, куда-то едет, как вольная птица, а он, Митенька, все время точно на цепи. Какое-то вечное послушание, заключающееся в том, что он, не зная покоя, всю жизнь должен был все отвергать, разрушать, от всего отрекаться, даже от собственной личности, от собственного счастья…
«А потом, в конце концов, все это свелось к нулю, к идеалу какого-то мещанского уюта. Нет, скорее прочь это наваждение. И слава богу, что практически я оказался ни на что не способен. В этом мое спасение. Устраиваться и устраивать я предоставляю другим. А это не мое дело. Лучше бросить все, надеть котомку на плечи и идти по полям и дорогам… или…»
Ему вдруг пришла мысль, которая взволновала его своей неожиданностью:
«Я точно обнищавший миллионер, у которого в момент краха неожиданно нашелся запасный миллион», – сказал себе Митенька.
И вот, когда уже ясно было крушение новой жизни (и слава богу, что произошло это крушение), у него родилось нечто новое.
«Теперь мне ничего не нужно – ни жалобы, ни самого имения. Его продать сейчас же, чтобы развязаться с этим противоречием между сознанием и действительностью и почувствовать себя свободным от всякой вины». И хотя ему на мгновение пришла мысль, что при продаже вина его с земли перейдет в деньги, но он не стал на этом останавливаться.
Он почувствовал приток новой энергии и того радостного беспокойства и невозможности усидеть на месте, которым всегда сопровождалось у Митеньки всякое осенение большой новой мыслью. Встал и в возбуждении вышел на двор, сам еще не зная, зачем его туда вынесла какая-то неведомая сила.
Митрофан, возившийся на дворе около кухни, увидев барина, вдруг спохватившись, вскинулся, сказавши:
– Ах, ты, мать честная!.. – схватил было лопатку и направился к крыльцу.
– Что ты? – спросил Митенька.
– Да вот, ямы эти… – отвечал Митрофан тоном недовольства не по отношению к барину, а к ямам.
– Брось. Надоели, – сказал барин. – Я, кажется, продаю все, потому что я теперь… ну, это потом… – сказал он неопределенно, очевидно, не желая ничего пока открывать Митрофану. – Заложи-ка мне сейчас лошадь.
– Это можно, – сказал с удовольствием Митрофан.
Митенька сел в поданный шарабан, так как коляска оказалась сломанной, и велел отвезти коляску к кузнецу, ввиду того, что она скоро кое для чего понадобится.
– Да убери хоть немного на дворе, – сказал он Митрофану.
Когда хозяин уехал, Митрофан посмотрел ему вслед, стоя посредине дороги, потом взял лопатку, потрогал ее острие своим корявым пальцем и, посмотрев на ямы, сказал:
– Ну, это разговор другой. Раз продавать, так мы на людей не работники. Кто купит, тот и уберет. И пошел сидеть в кухню.
