Текст книги "Русь. Том I"
Автор книги: Пантелеймон Романов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 52 страниц)
XXV
Митенька решил, что, пока Валентин будет возиться с продажей имения да еще повезет его к Владимиру, он успеет съездить к Ирине. Конечно, он знал, что Ирина не легкомысленная девушка и обольстить ее было бы подлостью. А серьезных намерений, ввиду отъезда на Урал, у него, конечно, не могло быть. Но его все-таки тянуло побыть с ней лишний час. И, конечно, его приезд ее обрадует. А отчего не доставить радости человеку? Тем более что его положительно угнетал вид развалин на дворе, собирать их не стоило, потому что все равно уезжать, а смотреть на них и видеть, как из усадьбы все тащат, что попало, тоже было не особенно приятно.
Когда Митенька сел в шарабан и поехал к воротам, он старался заставить себя думать только об Ирине, как бы желая сосредоточить на ней все свое чувство и вызвать в себе любовь к ней.
Он выехал за деревню, где были гумна и конопляники. Из-за высоких верхушек огородной конопли виднелись потонувшие в ней соломенные крыши овинов и сараев.
На самом последнем, знакомом ему гумне Дмитрий Ильич увидел красный девичий платок, который мелькнул и опять скрылся за высокой коноплей. Но, когда Митенька, немного задержав лошадь, проезжал мимо самого гумна, он вдруг с забившимся сердцем увидел Татьяну. Она дергала деревянным крюком из омета старую прошлогоднюю солому и, опустив в руках крюк, раскрасневшаяся от работы, оглянулась на стук экипажа.
Несмотря на то, что между ними как бы установилась какая-то тайная связь, благодаря тому, что они украдкой встречались взглядами, Митеньке ни разу не приходилось с ней говорить. Да он и боялся этого, так как не знал, как и о чем он стал бы говорить с деревенской крестьянской девушкой. И всякий раз, когда ему приходилось с ними говорить, он с завистью чувствовал их простоту и естественность и свою неестественность и фальшь.
Так как сейчас он думал, что просто проедет мимо и разговаривать ему с Татьяной не придется, то он смело взглянул на нее.
Она была в том же, знакомом ему, стареньком, выцветшем от солнца, коротеньком красном сарафане, высоко открывшем ее белые ноги. Платок для удобства работы или от частого отирания пота со лба был сдвинут назад и приоткрывал ее черные волосы надо лбом, от которых оживленные глаза ее и румянец щек казались еще живее.
– Когда ж на поденки позовете? – сказала она весело, покраснев при этом; видимо, ей стоило усилия побороть стеснение и заговорить первой. Она стояла с опущенным крюком в руках и смотрела на молодого человека в упор, освещенная предвечерним солнцем.
Дмитрий Ильич натянул вожжи.
– Приходи хоть завтра.
– А что делать-то?
– Там найдем.
– А народ звать будете? Одна не пойду…
Митенька, как будто для того, чтобы поправить упряжь на лошади, соскочил с шарабана и подошел к ней.
– Ну, здравствуй.
– Здравствуйте, – сказала девушка, улыбаясь, хотя за улыбкой было видно волнение, причем она даже боязливо оглянулась кругом.
– А почему одна не придешь? – спросил он, улыбаясь и берясь за крюк, который она держала в руках.
Татьяна, вся освещенная солнцем, подняла на него свои черные глаза и, сейчас же опустив их, молчала.
– Боишься меня? – тихо спросил Митенька.
– Боюсь… – так же тихо ответила Татьяна, не поднимая глаз.
– А я на тебя давно смотрю. Еще весной ты в усадьбе была, я на тебя в окно смотрел.
– О? Правда?! – сказала Татьяна радостно и удивленно и совсем уже в другом, открытом тоне. И некоторое время, обрадованная, смотрела прямо в глаза Митеньке.
– Ты что здесь делаешь? – спросил Митенька, взяв ее жесткую руку.
– Солому корове дергаю. Я тут сплю в сарае, – прибавила она, покраснев. – Нынче ночью поедете назад, я услышу.
– А ты почему думаешь, что я ночью поеду?
– К Левашевым едете? – спросила она в свою очередь, пристально глядя на него.
– Да, – ответил Митенька, выдержав ее взгляд.
– Ну вот, значит, ночью вернетесь.
Она, очевидно, слишком прямолинейно истолковала его поездку туда. Но Митеньке не хотелось разуверять ее в противном. Ему было почему-то приятно, чтобы Татьяна думала, что у него там что-то есть. И поэтому он промолчал.
– И к Ольге Петровне ездите…
– А что?…
– Ненасытный какой… – сказала Татьяна. И вдруг прибавила: – Ну, ладно, работать надо. – Она резко и без улыбки отняла свою руку и пошла к сараю.
Митенька посмотрел ей вслед, как она шла к воротам сарая легкой походкой девушки, привыкшей ходить босиком. В воротах она оглянулась, сверкнули на секунду ее черные глаза, и она скрылась.
Он сел в шарабан, оглядываясь на гумно с приятным чувством оттого, что все хорошо вышло. И главное – то, что она сказала: «Ненасытный какой…»
Вдали показалась расположенная над рекой с своим парком усадьба Левашевых, и лошадь под уклон побежала быстрей.
XXVI
Утром, когда половина дома, обращенная к цветникам и парку, была еще покрыта росистой утренней тенью, на стеклянной террасе с отодвинутыми рамами экономка с горничной готовили кофе на огромном столе, покрытом широкой тонкой скатертью. Подавались в большом белом молочнике кипяченые, еще горячие сливки с вздувшейся желтой от вытопившегося масла пенкой, холодное, только что вынутое из воды сливочное масло. Ставился на лоточке огромный кусок сыра с маслянистыми дырочками по отрезу и с налетом плесени на верхней корке. И приносились из кухни на железном противне горячие пышки.
Слышно было, как на дворе у каменных конюшен кудахчут куры и лает, нетерпеливо гремя цепью, собака у конуры: очевидно, рабочие запрягают в поле лошадей. Управляющий на беговых дрожках с широкими выгнутыми оглоблями, на белой лошади, уезжая в город, остановил лошадь в воротах и, повернувшись в своем белом пиджаке и шляпе, что-то говорит подбежавшему к нему рабочему.
Утренняя жизнь уже идет полным ходом в усадьбе, и только в большом доме еще тишина. И пройдет не меньше часа, прежде чем выйдет умытая и причесанная, в просторном свежем платье хозяйка дома, заглянет на террасу, в дверь которой, как в раме картины, на освещенной зелени сада виден приготовленный утренний стол, и, посмотрев, все ли в порядке, позвонит, чтобы подавали кофе.
Молодежь выходит после всех, когда стол уже теряет свой свежий, прибранный вид и на нем стоят в беспорядке допитые чашки.
А там разбредаются кто куда: кто с простыней и полотенцем на плече идет к купальне. Вода еще не потеряла свежего, прозрачного утреннего блеска, и отмывшиеся доски ступенек глубоко видны в зеленоватой прудовой воде. Кто идет на край парка к полю – полежать в холодке под густой зеленью лип на траве, чтобы, закинув руки за голову и пережевывая в зубах былинку, смотреть в бездонные синеющие небеса и на волнующееся за парком темно-зеленое море выколосившейся ржи.
В Ирине со времени Троицына дня замечалась большая перемена. Она стала странно спокойна, улыбаясь, отвечала на разговор. Но в то же время она чувствовала, что в ней пробудилась какая-то жизнь, делавшая ее против воли серьезнее и сдержаннее.
Она не избегала людей, но в ее спокойствии чувствовалась такая сосредоточенность в себе, что молодежь невольно обращалась с ней бережно и осторожно.
В ней было странное упругое настроение от уверенности, что где-то зреет большое, что придет к ней. И если он остался, не уехал на Урал, значит, он приедет.
Ей было сладко терпеть и ждать. Но в то же время она чувствовала, что она не просто ждет, а за это время в ней самой зреет скрытая в ней жизнь, которой раньше она не знала. И эта жизнь, при невозможности определить ее словами, давала ощущение накапливающейся внутренней полноты.
То, что он не ехал и не ездил постоянно к ним, как ездили другие молодые люди, выделяло его из привычного круга молодежи.
Ирина не знала, какою она будет, когда увидит его: выльется ли это у нее в бурной радости, или она молча, взглянув на него, вспыхнет до слез. Она знала только одно: что выйдет так, как выйдет. И при одной мысли об этой минуте у нее останавливалось сердце, а потом с болью начинало биться, отдаваясь в ушах и в висках. И она, испуганно приложив руку к груди, даже оглядывалась, не видит ли ее кто-нибудь в этом состоянии.
Перед вечером, когда солнце перешло на другую сторону дома, она пошла в зал, где в раскрытые окна уже тянуло из сада предвечерней прохладой.
Ирина взяла с рояля ноты, свернула их в трубку и, приложив ко рту, стала задумчво бродить вдоль колонн зала.
В усадьбу кто-то въехал, она прислушалась, подождала с минуту, потом, тряхнув своей головкой и закачавшимися у щек локонами, стала опять ходить.
XXVII
Когда Митенька Воейков издали увидел усадьбу Левашевых и подумал о том, что через несколько минут он будет около Ирины, у него сильно забилось сердце от охватившего его волнения. И он, глядя на освещенные предвечерним солнцем парк и белые башенки ворот при въезде, выбирал, с каким выражением ему войти: сделать ли по-товарищески обрадованное лицо или молча остановиться в дверях, когда она пойдет к нему навстречу, и, взяв за руки, продолжительно посмотреть ей в глаза.
Но сделать радостный вид и просто по-товарищески подойти – это значило бы показать, что он не придал никакого значения тому, что произошло между ними в последний раз на скамеечке, и не понял, что товарищеские отношения кончились и они вступили на новый путь, путь любви.
Если же встретиться с ней молчаливым взглядом, как встречаются люди, которым словами уж ничего не надо говорить, то, может быть, тогда нужно будет сказать что-то решительное. А вдруг у него при этом выйдет не обрадованный, счастливый, а неловкий и неестественный вид?
Но, когда Митенька, отдав конюху лошадь, вошел под колоннами по ступенькам на большой подъезд княжеского дома и старик лакей, поднявшись со стула, почтительно открыл ему дверь, он увидел, что все произойдет, очевидно, не так, как он представлял себе.
И действительно, Ирины нигде не было видно, и швейцар, поднявшись вперед него по лестнице, по-стариковски перехватывая рукой за перила, доложил о нем князю.
Князь, в белом летнем пиджаке с карманами, встретил гостя на пороге гостиной, стоя в высоких дверях с опущенной в карман пиджака рукой.
– Ну, пойдемте, пойдемте; расскажите мне, что еще, какие новости есть на свете, а то все забыли старика, сижу один, даже газет второй день нет, – говорил князь, подавая гостю свою белую сухую руку и вводя его в большую сумрачную гостиную, с мягким ковром во весь пол и с большой бронзовой лампой на диванном столе. – Я слышал, вы продаете имение? – спросил князь, когда они сели в кресла у раскрытой балконной двери, в которую виднелись вечерние поля с изгибом реки. – Хотите ехать с Валентином Елагиным?
Живые стариковские глаза князя чуть насмешливо и весело смотрели на сидевшего перед ним молодого человека; но в этой улыбке было что-то поощряющее и добродушно-покровительственное.
– Да, хочется на новые места, – ответил Митенька. – И мы на днях едем искать покупателя, а потом уезжаем.
– Ну, ну, дай бог. Мы, старики, ищем, куда бы пристроиться потише да поближе к печке, а вас дух рыцарства и предприимчивости гонит на поиски приключений. Так, что ли? – закончил князь, поглаживая рукой колено и вскидывая живые веселые глаза на Митеньку Воейкова.
Митенька скромно и почтительно улыбнулся, как бы не отрекаясь от беспокойного духа рыцарства и предприимчивости.
– Да, а вот на Востоке-то дела не важны, – сказал князь, сделавшись вдруг серьезным, отчего сходившиеся лучами морщинки у глаз расправились. – Не знаю, кто прав, кто виноват, но жаль бедного старика Франца-Иосифа. Ведь старейший монарх в Европе… Шестьдесят лет на престоле, и столько несчастий на его седую голову!
Князь, потирая колено, задумчиво покачал головой, глядя в окно, и уже другим тоном прибавил:
– Ну, идите, идите к нашей молодежи, веселитесь.
Митенька прошел ряд пустых комнат с картинами, портретами и тяжелой старинной мебелью. Ирины нигде не было. Он спустился вниз, заглянул на террасу, там стоял на столе потухший серебряный самовар с неубранной посудой и никого не было; хотел пройти в сад, откуда доносились голоса молодежи, но безотчетно повернул по коридору в зал, где он не был со времени бала.
Он вошел между колоннами и с забившимся сердцем увидел Ирину… Она, приложив ко рту свернутые в трубку нотные листы, задумчиво прогуливалась по широкому простору зала, глядя себе под ноги.
Когда тяжелая дверь зала, плавно отворившись, скрипнула, Ирина безразлично оглянулась. И вдруг глаза ее засияли изумлением и радостью.
– Наконец-то!.. – сказала она. Радость у нее вырвалась против воли, и сейчас же щеки ее залились сильным румянцем. – Ведь вы поехали куда-то… на Урал. Потом как будто вернулись. Но вас нигде не было видно. Где же вы были? – быстро, возбужденно говорила Ирина, глядя на Митеньку изумленно радостными глазами, которые у нее были широко открыты, точно она все еще не уверилась, что он здесь и стоит перед ней.
В лице ее скользила какая-то виноватая, признающаяся улыбка, и Митенька, уловив ее, почувствовал себя вдруг в сравнении с девушкой сильным, спокойным. Почувствовал, что ему добиваться любви и уверять в чем-то не нужно. И от этого ощущения сейчас же появилось выражение спокойной и даже снисходительной уверенности.
– Поехал и вернулся… – сказал он шутливо; но смотрел при этом пристально в глаза молодой девушке, как смотрит любящий человек после разлуки, точно стараясь узнать, заглянуть в душу, все ли в ней так, как было прежде. И, говоря это, он тихонько, не прося разрешения, взял из рук девушки трубку нот. И сам почувствовал, что в том, что он не попросил разрешения, а молча взял, было что-то, указывавшее на их близость.
– Почему не поехали?… Почему вернулись? – спросила Ирина, машинально отдавая ноты.
– Потому, что мне лучше было вернуться, – ответил Митенька, сам не зная почему, таким тоном, в котором как будто был какой-то тайный смысл, имевший отношение к Ирине.
Она подняла на него свои глаза. Он видел перед собой эти глаза, открытые, правдивые глаза полюбившей девушки, что-то говорившие ему, что-то спрашивавшие помимо слов, и понял, что свершилось. И если бы он сейчас притянул ее к себе и целовал в эти глаза, она отдалась бы этому поцелую смело, без страха и этим сказала бы бесповоротно всё.
Но Митеньке показалось неудобно целовать ее здесь, и он решил пока отложить и сделать это, когда они пойдут гулять.
– Совсем вернулись?
– Да, совсем… – сказал Митенька, покраснев от этого вопроса. Сказать правду у него не хватило смелости, и потом это испортило бы весь вечер.
– А почему лучше было вернуться? – спросила Ирина, взяв трубку нот у него из рук, точно эти ноты могли отвлечь его и помешать ему сказать то, чего ждала душа ее.
– Пока не скажу… – отвечал Митенька загадочно, прямо глядя ей в глаза.
Ирина еще раз продолжительно посмотрела на него и, точно догадавшись о том, на что намекал его тон, сейчас же опустила глаза.
– Пойдемте смотреть закат, – сказала она, бросив трубку нот на рояль.
Они вышли через террасу в сад, прошли по крупному песку дорожки мимо клумб и пошли по знакомой ему широкой средней аллее вниз к скамеечке.
Сквозь крайние деревья была видна вечерняя спокойная гладь тихой реки. От воды по стволам крайних деревьев шли золотистые радуги от солнца, низко отсвечивавшего в воде. С луга уже пахло вечерней сыростью и доносился приятный острый запах болотных трав. С поля высоко летели грачи на ночлег далеко растянувшейся вереницей.
Ирина села на скамеечку и оглянулась на Митеньку, как бы указывая ему место рядом с собой.
– Мы здесь сидели ровно неделю назад, – сказала она, улыбнувшись и подняв на Митеньку глаза. Она хотела, очевидно, сказать это как бы мимоходом, не придавая этому никакого значения, но улыбка и взгляд ее, когда она встретилась глазами с Митенькой, были виноватые, робкие, признающиеся…
Митенька улыбнулся, потому что ему показалось неудобно оставить ее слова без ответа, и сказал:
– Только тогда было днем, а теперь вечер.
– А что лучше – день или вечер?
– Ну, как можно спрашивать…
– Чем это так хорошо пахнет? – спросила Ирина, всеми легкими вдыхая в себя влажный воздух с луга и не глядя на Митеньку. – Я каждый вечер принюхиваюсь к этому запаху.
– Это болиголовом пахнет с болота. Я тоже очень люблю этот запах.
Митенька сидел около девушки и чувствовал, что между ними легло что-то новое, что не дает уже возможности просто, как прежде, по-товарищески прикасаться к ее плечу. Теперь каждое прикосновение – явное – должно было повести к тому решительному, что соединило бы их навсегда, а тайное или нечаянное заставило бы от волнения забиться сердце, как оно забилось у Митеньки, когда Ирина сейчас спросила у него, чем так хорошо пахнет, и при этом не взглянула на него, точно боясь, что взгляд ее скажет и спросит о другом…
Он близко от себя видел ее прическу и локон, качавшийся у раскрасневшейся щеки, и невольно думал, какое было бы счастье чувствовать любовь к ней, как к единственной, данной ему судьбой, в бурном душевном порыве взять ее и забыть с ней весь мир.
Но, во-первых, бурного порыва не было, а во-вторых, ему пришла мысль, что Валентин уже нашел покупателей и завтра явится за ним. Придется иметь длинный разговор, и будет неловко перед ним: взбудоражил людей с этой продажей, а теперь отказывается.
– А это какие птицы? – спросила Ирина. – Вот, над мельницей летят. – И она показала направо, нечаянно коснувшись при этом руки Митеньки.
– Это цапли. Нелепая какая-то птица, – сказал Митенька и в то же время подумал: что, если дотронуться, как будто нечаянно, до ее руки? То, что она не извинилась, коснувшись его руки, говорило, что это можно. Она наверное ждет от него слов любви. И как-то неудобно, что он не сказал еще ничего. Тогда он решил, что скажет, но только не здесь и не теперь, а тогда, когда они пойдут к дому.
Вдруг Ирина встала со скамеечки, несколько времени стояла молча, не оглядываясь и устремив взгляд вдаль. Потом повернулась к Митеньке и сказала:
– Пойдемте на верхний балкон, оттуда далеко видно.
– Пойдемте.
Митеньку втайне обрадовало то, что они идут туда, где, кроме них, будет еще кто-нибудь.
Обратно они шли уже с меньшим оживлением.
Взобравшись по узкой витой лестнице наверх и выйдя на балкон, они долго сидели, говорили о пустяках и смотрели с высоты балкона на расстилавшуюся за рекой вечернюю даль лугов с поднимавшимся туманом. Церковный крест за деревьями еще горел золотом заката, но на реке внизу уже лежала вечерняя тень. С деревни слышалось хлопанье кнута: очевидно, гнали коров с поля. Над рекой, над лугами и над самой усадьбой спускалась вечерняя тишина, и только откуда-то издали слышались заунывные, однообразные звуки тростниковой жалейки.
– Сколько простора кругом… А тишина какая… – говорила Ирина, сидя на плетеном диванчике рядом с Митенькой и опершись подбородком на руки, положенные на край деревянной балюстрады с точеными столбиками.
– Да, удивительная, – сказал Митенька и тоже положил локти на балюстраду.
Они сидели молча. Локоть Митеньки коснулся локтя Ирины. Он хотел было отодвинуться, но в этом было что-то такое волнующее, что он оставил локоть у руки Ирины, чего они оба как будто не замечали, поглощенные созерцанием красоты тихого деревенского вечера. Митенька чувствовал, как девушка при этом затихла вся. Иногда она, точно не замечая прикасавшейся к ней руки, показывала ему какое-нибудь причудливое облако над закатом, и от этого движения ее локоть яснее и определеннее уже с ее стороны прикасался к его руке. И Митенька при этом, как будто не преднамеренно, подавался еще вперед, навстречу этому движению.
Он испытывал волнение и наслаждение, которое было хорошо тем, что оно, – как тайное, как бы скрываемое ими обоими, – не требовало от него ничего решительного и определенного. Конечно, перед ним была не Ольга Петровна, на которую может неожиданно налететь бурный порыв страсти, а ему вдруг окажется нечем ответить. Но, с другой стороны, страсть зрелой женщины могла потребовать только момента, а перед ним теперь была юная любовь, которая ждала от него не чувственности и мужской предприимчивости, а такой же юношеской, свежей, целомудренной любви, что, пожалуй, еще хуже.
Митеньке вдруг стало страшно при мысли, что он сидит, ничего не говорит, и Ирина может подумать, что у него нет к ней любви, и будет его презирать за это. Как бы боясь возникновения у нее этой мысли, он сильнее, чем прежде, но так же осторожно прижал свое плечо к ее плечу. Но, когда девушка оглянулась на него, он отодвинул плечо и сделал вид, что смотрит вдаль и не замечает ее взгляда.
Ирина вдруг встала и долго смотрела в глаза молодому человеку. Митенька сначала испугался, так как у него мелькнула мысль, что она заметила его намеренные прикосновения и оскорбилась. Но у нее был глубокий, напряженный взгляд, и никакого оскорбления не было в нем. В нем только был какой-то вопрос.
– Что вы так смотрите на меня? – спросил Митенька, виновато улыбнувшись, и машинально пригладил на макушке непослушный пучок волос.
Ирина молчала и смотрела на него.
– …Ничего… – сказала она наконец. – Довольно здесь сидеть, идемте вниз.
У нее было напряженное, беспокойное состояние, и она, точно подчиняясь ему, меняла место.
Когда они проходили внизу мимо угловой комнаты, Ирина зашла в нее.
– Вот моя любимая комната, – сказала она, входя, и села на широкий низкий диван.
Митенька сел рядом с ней. Он видел перед собой ее стройную фигуру в тонком батистовом платье, белую, легкую. Щека, обращенная к нему, лихорадочно горела, и от этого еще чернее казался спускающийся вдоль нее локон.
Они говорили все меньше и меньше и подолгу смотрели в раскрытое окно, в котором еще виднелись на голубом вечернем небе красновато-лиловые отблески заката.
«Сколько могло бы быть счастья», – подумал Митенька Воейков и опять чуть заметно прикоснулся своим плечом к плечу молодой девушки. Она опять не отстранилась и даже, как ему показалось, чуть подалась к нему, навстречу его движению. Но он не знал, что делать дальше. И, вздрогнув как бы от страсти и боясь в себе ее пробуждения, он встал и отошел к окну.
С минуту за его спиной было молчание. Он стоял и смотрел в окно, не оглядываясь.
– Пойдите сюда… сядьте со мной… – сказал с дивана совершеннно новый, настойчиво ласковый и повелительный голос Ирины. Этого оттенка нежной ласковости и в то же время повелительности никогда еще не было у нее по отношению к нему.
Митенька послушно подошел.
– Почему вы ушли?… – спросила Ирина все с той же ласковостью, как будто она знала почему и только хотела и ждала, чтобы он выговорил это словами.
– Так, мне захотелось встать.
– Наскучило со мной сидеть?
– Ну, что вы говорите… – сказал испуганно Митенька, оттого что она так истолковала его фразу: вдруг она почувствует, что у него нет к ней любви, уйдет и испортит весь вечер.
А ему казалось, что, может быть, порыв еще придет, наберется как-нибудь, потому что слишком мучительно было видеть перед собой эту юную, прекрасную девушку, полюбившую его, и не иметь в себе того чувства, которое дало бы ему возможность смело, бурно и радостно сжать ее в своих объятиях.
Ирина смотрела на него с улыбкой, которая говорила, что она сказала это в шутку, так как истинная причина ей ясна. Потом она, сощурив глаза, несколько секунд смотрела в окно и вдруг закрыла лицо руками и, опустив голову над коленями, оставалась несколько времени неподвижной в этом положении.
Митенька видел близко перед собой ее прическу, белую шею сзади, где была тонкая золотая цепочка от креста. Потом Ирина отняла руки от лица, бессильно бросила их вдоль колен на диван и смотрела несколько времени напряженным взглядом перед собой, причем ее левая рука, брошенная вверх ладонью, лежала близко от его ноги.
Митенька смотрел на эту руку, очевидно, умышленно брошенную близко от него, и подумал, что, несомненно, она ждет чего-то от него. В голове у него мелькнула обжегшая его мысль, что, если он возьмет сейчас это хрупкое послушное девическое тело и прижмет к себе, это будет для нее таким счастьем, какого она никогда не испытывала.
У него сильно, до боли билось сердце от волнения. Но сейчас же явилось соображение о том, что она не женщина, а девушка, и это будет подло с его стороны. И потом это было удобнее сделать, когда они сидели в парке. А тут, того и гляди, кто-нибудь войдет.
Не зная, что делать, он подошел к Ирине и несколько времени стоял над нею молча. Начать говорить ей о любви, – он вдруг подумал, что может выйти неестественно, в особенности когда взглянул на себя глазами третьего лица и со стороны представил себе свою несколько растерянную фигуру с пучком волос на макушке, собирающуюся объясниться в любви, т. е. делать то, что не так давно считал пошлостью и глупостью.
Эта некстати пришедшая мысль была, в сущности, настолько нелепая, что на нее странно было бы обращать внимание, но она уже разбила все и пресекла всякую возможность что-нибудь сказать. Тогда он сел опять, тихонько нашел горячую руку девушки; рука ее послушно отдалась ему. И вдруг он, как бы не в силах сдерживать себя больше и боясь взрыва безумной страсти, которую он уже не волен будет остановить в себе, быстро отдернул свою руку от руки девушки и, не глядя на нее, сказал, что он больше не может и должен сейчас уехать.
– …Почему?… – тихо спросила Ирина, встав вровень с ним и в сумерках вглядываясь в его глаза. – Ну, почему?… – спрашивала она тихо и настойчиво ласково.
– Так надо… – решительно сказал Митенька, закусив губы и поспешно, как бы избегая смотреть на девушку, крепко сжал ее слабую горячую руку и быстро вышел из комнаты.
