Текст книги "Русь. Том I"
Автор книги: Пантелеймон Романов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 52 страниц)
XXXIII
Валентин Елагин, вызвавшийся привлечь в Общество Авенира и Владимира, подъезжал с Митенькой Воейковым и Федюковым к губернскому городу ранним утром, несмотря на то, что от Авенира они выехали после обеда. Так случилось потому, что Валентину пришла фантазия приехать в город непременно утром. Для этого они принуждены были заехать на постоялый двор.
Митенька запротестовал было и предложил Валентину лучше заехать в какую-нибудь усадьбу, если ему непременно требуется подъехать к городу ранним утром.
Но Валентин сказал, что именно не в усадьбе, а на постоялом дворе нужно переночевать, иначе ничего ни получится. Что должно было получиться из того, что они заедут на постоялый двор, Валентин не объяснил.
Митенька стал было говорить, что его ждет дело, что он не шутки же в самом деле думал шутить, когда переменил всю свою жизнь.
– Дело и завтра успеешь начать, – сказал Валентин.
– Как же завтра, когда мы весь день пропутаемся в городе?
– Ну, послезавтра, – сказал Валентин. И прибавил, что он сам все устроит и жалобу сам подаст.
– Валентин, это возмутительно, наконец! – сказал Митенька. – Я же тебе сказал русским языком, что мне эта жалоба совершенно не нужна, что она, наконец, противоречит моим убеждениям.
– Ну, как противоречит? – возразил спокойно Валентин. – Жалоба необходима.
– Прямо возмутительно! – проговорил Митенька и даже отвернулся.
Он увидел, что ему не сладить с Валентином. Конечно, он мог бы нанять извозчика и уехать, раз дело касается убеждений, но не хотелось идти на неприятность, и потому он принужден был заезжать на ни на что ему не нужный постоялый двор, а оттуда – в город подавать эту возмутительную жалобу, идущую вразрез с его убеждениями.
После двух часов гладкой дороги с широкими видами по сторонам, с холмами, лесочками и мостиками в лощинах, показалось село, а в нем на выезде – постоялый двор.
Как знакомы мне эти постоялые дворы где-нибудь в большом торговом селе, когда проехал зимой верст пятьдесят, спина болит от тряски, ноги застыли и хочется горячего чая! С нетерпением смотришь вперед по дороге и ждешь село, что должно показаться за тем бугром, на который кнутом указал с облучка возница.
Наконец в сумерках завиднеются голые верхушки ракит, лошади взойдут шагом на взволок и бодрее побегут, увидев в лощине большое село с широкой улицей, с сугробами снега, с ребятишками в толсто накрученных платках. Держа в руках веревочку от салазок, они провожают глазами – точно чудо – незнакомую тройку с бубенцами. Сани спускаются круто вниз, едут около сараев, ракит и, еще сделав два-три поворота по раскатанной ухабистой дороге, выносят на церковную площадь с лавками, ларями и желанным постоялым двором, который сразу узнаешь по коновязям и фонарю у ворот.
Крутая деревянная лесенка наверх; моющая в сенях пол молодка в сапогах на босу ногу и в отрепанном полушубке, прилипшая от мороза мокрая дверь и теплый дух горницы с запахом печеного хлеба и пирогов…
Пока возница в тулупчике вносит дорожный чемодан и одежду, чтобы согрелась у печки для дальнейшей дороги, за перегородкой хлопочет полная в ситцевой кофточке хозяйка. Поставленный у печурки самовар уже шумит, бросая красный узорный отсвет от решетки на пол. На стол у кожаного дивана накрывается грубая, но чистая скатерть, только что вынутая из комодика. Ставятся толстые с цветочками чашки и чайник с крышечкой на грязной веревочке. А потом ржаные с творогом ватрушки, яйца и принесенный из лавочки белый хлеб с изюмом. В то время как сам, чтобы отвлечь внимание от еды, ходишь около стен и рассматриваешь пожелтевшие от времени фотографические карточки.
Этот случайный приют от холода и усталости дальней дороги с его маленькими комнатками, в которых вечно копошатся и подходят к дверям в одних рубашонках дети, кажется таким милым и уютным с своими маленькими окошечками с двойными зимними рамами, с большой, всегда горячей печкой и стеклянной горкой с посудой, против которой в углу висят многочисленные образа и горит, мигая, лампадка.
Двухчасовой отдых в тепле за сонно шумящим самоваром, обильная, жадно съедаемая пища, и затем опять сонная укачивающая дорога среди потемневших в сумерках снежных полей с чернеющими вешками, с начинающейся в открытом поле поземкой и с отдувающимся в сторону хвостом пристяжной лошади.
И, хотя сейчас была весна, а не зима, и дорога была не дальняя, все-таки Валентин настоял на своем. И Ларька, при въезде в большое село, разогнав с горы лошадей, прямо направил их в ворота постоялого двора.
– Куда же вы поехали? – закричал Федюков.
– Необходимо остановиться, – крикнул ему в ответ Валентин.
– Ты не понимаешь, – сказал Валентин Митеньке, вылезая из коляски в своем белом пыльнике, – ты, должно быть, тяготеешь к семейному очагу и, очевидно, не способен к кочевой жизни.
– Вовсе я не тяготею к семейному очагу, – сказал Митенька, покраснев точно от позорного подозрения, – а просто я не понимаю, почему не поехать сразу в город, когда до него и езды-то всего два часа.
– Если ты русский человек, то поймешь, – отвечал Валентин.
Федюков молчал и покорно стал вылезать из коляски, даже не спрашивая, почему оказалось необходимым остановиться.
На крыльцо выскочил хозяин в жилетке с выпущенной ситцевой рубахой, с окладистой бородой и, засуетившись, пригласил гостей наверх.
Путники поднялись по лесенке с скрипучими перильцами.
– А у тебя тут хорошо устроено, – сказал Валентин, стоя в пыльнике и шляпе посредине комнаты с деревянной сосновой перегородкой, цветущей геранью на окнах и оглядываясь кругом.
– Стараемся, чтоб по возможности, – сказал почтительно хозяин, водя своими глазами вслед за взглядом гостя и стоя несколько позади его с тем выражением, с каким смотрит староста при приходе барина на работу.
А потом пошло, что полагается: самовар, оладьи, молоко, крутые сваренные в самоваре яйца.
– Вот тут пить не надо, – сказал Валентин.
Хозяин, стоя перед столом, извинялся, что плохо приготовлено и спать, может быть, будет неудобно.
Но Валентин сказал, что все очень хорошо и именно так, как требуется. А спать желательно не в комнате, а где-нибудь в сарае или под навесом.
– Слушаю-с, можно и так, – сказал хозяин. – Пуховички прикажете приготовить?
– Нет, именно этого и не надо, – сказал Валентин. – Спать нужно в сарае и прямо на сене.
– Слушаю-с, – повторил опять хозяин. – А вот Владимир Родионыч… Мозжухин, – может, изволите знать, – так они, когда у меня останавливаются, требуют всегда пуховик.
– А он здесь останавливается?
– Как же, – сказал хозяин, – когда на свою дачу едут. Поговорить очень любят, – прибавил он, улыбаясь, – и чтоб уважали. Хороший господин, простой.
– Вроде меня?
Хозяин несколько затруднился.
– Кто ее знает… разговариваете-то вы как будто просто…
Когда чай кончили, хозяин, забрав ситцевые, сшитые из цветных кусочков, одеяла, подушки с наволочками в цветочках, пошел впереди гостей, – каждую минуту предупредительно оглядываясь на поворотах, – под сарай, стоявший у мельницы.
В сарае было темно, пахло сеном, соломой и дегтем, и шевелились на перемете потревоженные голуби. Надергали охапками сена, которое взбилось пышно, как перина, расстелили впотьмах одеяла и легли, завернувшись в пыльники. Было тихо. Лицо обвевал прохладный ветерок, и слышался усыпляющий шум мельничного колеса, от которого дрожали стены сарая.
– Ты спишь? – спросил Валентин, как-то необычайно быстро устроившись на сене.
– Нет еще, – сказал Митенька.
– Слышишь, как пахнет?
– Слышу, – сказал Митенька.
– Теперь в город не спешишь?
– Нет.
– Ну вот и хорошо…
Митенька лежал на сене, смотрел перед собой в темноту и чувствовал, как в этом свежем, пахучем воздухе мельничного сарая легко дышится и клонит в сон под шум мельничного колеса…
А когда проснулись утром, солнце только что начало пробиваться сквозь ракиты и щели в стены сарая. Утренняя свежесть и ветерок, шевеля соломой навеса, приятно доходили иногда до лица. На перемете мельничного амбара, забеленного мукой и видного в раскрытые ворота, ворковали голуби, и однообразный шум падающей с мельничного колеса воды доносился откуда-то снизу.
Утренние запахи свежести смешивались с запахом сена и дегтя, который всегда бывает на постоялом дворе.
Умывались на дворе. Хотя в горнице наверху был настоящий медный умывальник, но Валентин, увидев на заднем крыльце висевший на веревочке чугунный с двумя носиками с обеих сторон, захотел непременно умыться из него.
– Умойся и ты из этого, – сказал он Митеньке.
Потом Ларька гремел у колодца ведрами и поил лошадей. А когда выехали из деревни и вдали завиднелась необъятная туманная даль заливных лугов, а за ними в утреннем синеющем тумане ослепительными искрами сверкнули кресты городских колоколен, да когда Ларька заливисто гикнул и пустил чуть не вскачь тройку вдоль большой дороги с линией быстро отстающих телеграфных столбов, тут Митенька понял, чего хотел Валентин, когда говорил, что к городу непременно нужно подъезжать ранним утром.
XXXIV
Город, блестя на утреннем солнце железными крышами, золотыми крестами церквей, высился вдали на обрывистом высоком берегу реки.
Небо над головой было безоблачное, голубое, чуть подернутое беловатой дымкой и длинными полосочками и барашками неподвижных облачков. А кругом по обеим сторонам большой дороги – свежая зелень заливных лугов, еще дремавших в утреннем покое.
Уже доносился со свежим ветерком смешанный звон колоколов из разных церквей, и по мягкой, еще не пыльной утренней дороге стали попадаться тянувшиеся вереницей к мосту скрипучие телеги с наложенными для продажи новыми колесами без шин, липовыми кадками и визжащими в покрытых плетушках поросятами.
– Ай праздник какой? – спросил Валентин у мужичка, которого они объезжали. Тот сначала оглянулся на спрашивавшего, а потом недовольно проворчал:
– Какой же еще праздник, окромя Вознесения?
– Сегодня праздник, оказывается, – сказал Валентин, повернувшись всем телом в коляске к Митеньке и удивленно на него посмотрев.
– Ну вот, все равно день неприсутственный, и неизвестно, зачем едем.
– Как же неизвестно? – сказал Валентин. – Завтра сделаем. Да и все равно бы не успели сегодня.
– Что случилось? – крикнул Федюков.
– Праздник сегодня, – отвечал Валентин.
Митенька невольно подумал о том, что всегда, что бы он ни начал делать, постоянно мешает что-то внешнее. Теперь этот Валентин забрал над ним власть. И неужели никогда не создадутся такие условия, в которых можно было бы беспрепятственно строить свою жизнь?… Взять бы сейчас выйти из коляски и пойти домой пешком; но в этот момент Ларька пустил тройку, и коляска, обгоняя стороной дороги по травке медленно двигавшиеся обозы, понеслась к городу навстречу свежему утреннему ветерку. И Митеньке показалось уже неудобно останавливать Ларьку и устраивать скандал на виду у мужиков. Лучше в городе взять извозчика и потихоньку уехать, оставив Валентину записку.
На деревянном мосту, укрепленном на барках, было полосатое, поднятое одним концом вверх на цепи, бревно шлагбаума. Около него стояла будочка, окрашенная так же, как бревно, косыми полосами, белыми и черными, с окошечком, из которого выглядывало рябое лицо мостовщика с длинной бородой, выходившего с замасленным мешочком, вроде табачного кисета, куда он собирал медные копейки с проезжающих.
По мосту, стуча копытами и колесами по зыбким доскам, ехали, спираясь в тесную массу, подводы с привязанными за оглобли упирающимися коровами, за которыми шли прасолы, подстегивая их кнутами.
Город на горе жил своей обычной шумной жизнью. На пристани выгружали из барок товары – мешки муки, кули соли, бочки с маслом. Стоял крик многих голосов, ругань ломовиков, запрудивших проезд. Одни накладывали на тяжелые полки мешки, бросив вожжи на спину стоявшей лошади. Другие поднимались уже в гору, идя стороной дороги, и везли мешки в мучные склады, около которых стояли приказчики в фартуках и картузах, запыленных мукой.
А наверху слышался веселый перезвон колоколов и шел и торопился, как всегда, занятый народ.
– Люди работают, а мы неизвестно почему и зачем шляемся, – проворчал Митенька.
– Человек только тогда и интересен, когда он не работает, – сказал Валентин. – Ларька, остановись-ка на минутку, – прибавил он и, сидя в коляске, стал смотреть на суету около пристани, на бегущие и дымящие по реке пароходы.
– Что, или проезда по мосту нет? – крикнул Федюков, когда его лошали наехали мордами на экипаж Валентина и тоже остановились, мотая головами.
– Вот этот еще надоел, – сказал хмуро Митенька.
– Его сзади не нужно пускать, – сказал Валентин и ответил Федюкову: – Посмотреть остановились.
Ларька, оглянувшись на Валентина, тоже стал смотреть.
– Это теперь дорога чугунная прошла да пароходы эти, – сказал он, – а прежде еще лучше было.
– Чем лучше? – спросил Валентин.
– Да как чем? Тут барок сколько ходило, – лошадьми их снизу возили, а то людьми тянули. Бывало, едешь ночью, костры горят, а когда тянут, песню, бывало, заведут.
– Да, это хорошо, – согласился Валентин, – раздолья было больше?
– Как же можно, – сказал Ларька, – тут народу было – сила.
– А на что тебе-то это нужно?
Ларька только посмотрел на своего барина и ничего не сказал. Валентин молча смотрел на реку, которая без конца широко синела под сверкавшими крышами города и пестрела парусами, лодками и пароходами, от движения которых волновалась у берега вода, искрясь и блестя на утреннем солнце.
– Сколько бы ни прошло лет и веков, эта вода все так же будет плескаться у берега и сверкать на солнце, – сказал Валентин.
– Ну, так что же? – спросил Митенька.
– Ничего. А вон тех грузчиков через пятьдесят лет здесь уже не будет, – сказал он опять. – Им эта мысль, должно быть, никогда не приходит в голову. – Потом, помолчав и оглянувшись кругом на сверкающую реку с бегущими по ней пароходами, на город и суетящийся народ, прибавил: – А хорошо на земле… Ну, трогай, Ларька.
От моста приятели поднялись на гору к собору, с его крестами с золочеными цепями, на которых, прицепившись боком, сидели галки. Над самой головой слышался веселый перезвон колоколов, который отдавался где-то в переулке.
А когда въехали на площадь, то перед глазами раскинулось необозримое море телег, стоявших с поднятыми вверх оглоблями и привязанными к ним отпряженными лошадьми, жевавшими овес.
– Сегодня базар, – сказал Валентин, – это хорошо.
Вдоль всей площади стояли рядами сколоченные из потемневшего теса базарные лавчонки, в которых продавались кадки, калачи, белый отвесной хлеб, рыболовные сети. А на столиках перед ними были разложены железные замки с воткнутыми ключами, привязанными на ниточке, ножи и всякое старое железо. Визжали в закрытых плетушках поросята, слышался крик и зазывание продавцов, и надо всем стоял шумный бестолковый говор мужиков, которые толкались между телегами и лавками, торговались, спорили, уверяли в доброкачественности товара и хлопали рука об руку в знак слаженного дела.
– Эй, дядя, дядя, посторонись маленько! – кричал торопливо какой-то мужичок в зимней шапке, поспешно проводя в узком проходе лошадь с телегой, и, держась за узду, беспокойно оглядывался, чтобы не зацепить за что-нибудь колесом.
– Хорошо! – сказал Валентин, оглядывая всю эту пеструю копошащуюся толпу.
Около мучных лавок, где садились и вдруг шумно взлетали сытые голуби, висели на наружной стене в сеточных клетках перепела и звонко били на всю площадь. А за лавками на широком, мягком – без мостовой – пространстве были расставлены на соломе глиняные горшки, кубаны, миски с глянцевой поливкой внутри, около которых сидели торговки и наперерыв расхваливали свой товар, когда какой-нибудь человек в засаленной поддевке и с кнутом подходил и начинал стучать по горшкам палочкой кнута, пробуя звук.
– Постой, остановись-ка еще, Ларька, – сказал Валентин и, подойдя к расставленным на соломе горшкам, стал тоже выбирать и стучать по ним кнутовищем взятого у Ларьки кнута.
– Что ты там делаешь? – спросил опять Федюков из своей коляски.
– А, черт бы его взял… – проворчал Митенька, с раздражением оглянувшись на вечно следующего за ним Федюкова, который выглядывал набок из-за спины кучера, когда его лошади, ткнувшись в экипаж Валентина, остановились.
– Надо купить, – сказал Валентин, не оглядываясь, отвечая Федюкову и продолжая стучать.
– Да на что они тебе? – сказал нетерпеливо Митенька.
– Нехорошо, как-то неудобно ничего не купить. На что-нибудь годятся. Это для чего употребляются? – спросил он у торговки.
– Какой возьмете… Это – для молока, это – для сметаны.
– А этот зачем такой большой?
– Блины можно ставить, – сказала торговка. – Возьмите, господин.
– Да, этот необходимо взять.
– Да куда тебе его, возьми что-нибудь поменьше, – сказал Митенька. – И вообще не понимаю, что за фантазия.
– Нет, горшки хорошо покупать, – сказал Валентин, – послушай, как звенит.
Потом Валентин купил еще большой глиняный таз, сказав, что он никогда еще не умывался из такого таза и нужно попробовать, тем более что на Урале все равно нужно будет привыкать к простоте.
Горшок и таз втиснули в сено под ноги, и сидеть пришлось боком, потому что неизвестно куда было девать ноги.
– Хорошо! – сказал Валентин, ощупывая горшки. И когда проехали площадь и выехали на большую центральную улицу, то по обеим сторонам замелькали магазины с цельными окнами, железные лавки с ведрами, кондитерские с кренделями на вывесках.
Экипаж на быстрой езде так подпрыгивал и дребезжал всеми железками, что Валентин просунул руку сзади между спиной и огороженным сиденьем, чтобы предохранить себя этим от толчков. Он даже обратился к стоявшему на перекрестке городовому с бляхой и красным шнурком револьвера, зорко оглядывавшемуся по сторонам.
– Отчего это мостовая стала так плоха?
Городовой сначала ничего не ответил и только посмотрел на лошадей, потом уже после сказал недовольно:
– Когда ж она стала? Она сроду такая.
Едва приятели проехали половину улицы, как услышали за собой неистовый крик, очевидно относившийся к ним. И все оглянулись назад.
XXXV
– Стой, стой, черти!..
На пороге большой бакалейной лавки, торговавшей жестяными изделиями, чаем с сахаром и табаком с винами, стоял человек в распахнутой поддевке и белом картузе и, махая седокам рукой, кричал, чтобы остановились.
– Да это Владимир! – сказал Валентин. – Надо остановиться. Постой, Ларька, мы сейчас. Вылезайте, зайдем на минутку к Владимиру, – прибавил он, выпутывая ноги из-под горшков и сена и обращаясь к Федюкову и Митеньке. – Ларька, ты тут подожди нас, мы сейчас, только в лавку войдем и назад. Горшки, смотри, не побей.
Ларька зачем-то потрогал горшки в сене рукой и сказал:
– Ладно.
– Каким ветром вас, чертей, занесло? – говорил Владимир, ожидая гостей на пороге и крича им, когда они еще не дошли до лавки с ее прибитой на стертом пороге подковой и новыми ведрами из белой жести, висевшими на двери.
– Да, вот приятель у меня судиться задумал с мужиками, – отвечал Валентин, показывая на Митеньку.
– Ничего подобного, – проворчал Митенька, – я-то тут при чем!
Владимир посмотрел на Митеньку, но сейчас же отвлекся.
– Спасибо выглянул, а то бы проехали, – сказал он, нетерпеливо и возбужденно потирая руки. Он поцеловался по-русски с Валентином, с Федюковым и даже, с не меньшим жаром, с Митенькой Воейковым, которого он совсем не знал и видел в первый раз.
– А ты хорошо торгуешь, – сказал Валентин, стоя посредине лавки и оглядывая полки за стеклом с чаем, сигарами и табаком. – Надо у тебя ведро купить.
– Еще новость. И так сидеть негде, – сказал Митенька, пересидевший себе ногу из-за горшков.
– А я, милый, думал, что ты уже уехал. Слышно было, что ты собирался куда-то, на Дон, что ли?
– На Урал, – сказал Валентин. – Нет, я еще не уехал.
– Ну, вот и хорошо… Да! Какого же я черта?!
Владимир быстро оглянулся, как бы выискивая подходящего местечка, и вдруг, остановившись глазами на отгороженной в углу тесовой перегородкой комнатке-конторке, схватил Валентина за рукав и, сделав остальным знак глазами, поволок их за собой в конторку.
Конторка эта была устроена для зимы, сюда продавцы уходили греться около чугунной печки и при каждом появившемся покупателе выглядывали в стеклянное окошечко. Владимиру она служила обычным местом для приятельских бесед. И, когда отца Владимирова дома не бывало, туда заманивался какой-нибудь случайно подвернувшийся приятель, мальчишка в фартуке приносил лишнюю табуретку и два чайных стакана. А Владимир, подмигнув, опускал руку за сундук и выуживал оттуда бутылочку чего-нибудь подходящего, как он говорил.
Так было сделано и теперь.
Но так как отец в этот раз был дома, то Владимир предварительно мигнул мальчишке и сказал: – Васька, стой там, понимаешь?… Ну, давайте клюнем тут немножко, а потом наверх обедать пойдем и чайком погреемся.
– И так жарко, – сказал Валентин.
– Это, друг, особого рода тепло, даже прохлаждает, – говорил Владимир, наливая стаканы и в промежутках поглядывая на приятелей.
– Не могу, дружок, один пить, душа не принимает. Люблю, чтоб – друзья и на природе… Да! – вскрикнул Владимир, широко раскрыв глаза, как будто забыл сообщить что-то существенное. – Ведь я дачу себе отделываю. Приезжайте посмотреть. Там цыгане табором стоят, туда проедем. Теперь бы в Москве, в Стрельне цыган послушать. Эх! Матушка родимая, Москва… Я, брат, тебя люблю за то, что ты наше родное ценишь, – сказал он, обращаясь к Валентину. – Бывало, из Стрельны едешь, пьяный до положения, – и вдруг к заутрени зазвонят… Так это хорошо: мороз, в голове туман сладкий, и звон этот так за сердце и хватит. А помнишь, – это мы с тобой, что ли? – обратился он к Федюкову, – даже в церковь заехали. Еще старинная какая-то. Сколько ей лет-то было? Пятьсот лет?… Ну вот, а! Вот старина-то! Вот, матушка Москва! Там и по тысяче небось есть. Ведь есть, Валентин?
– Есть и по тысяче, – сказал Валентин.
– Я так и знал. Ну, теперь пойдемте к старикам. Будут рады. Мать покормить любит.
Митенька Воейков пробовал напомнить Валентину о деле, о том, что Ларька уже целый час ждет. Но Валентин, посмотрев на Митеньку, сказал:
– Дела в праздник все равно не сделаешь, а Ларька подождет и еще пятнадцать минут. – И он даже выглянул из лавки, чтобы посмотреть, что делает Ларька.
Тот стоял посредине улицы, загораживая всем дорогу, и, когда на него кричали, чего он тут растопырился со своей тройкой на самой середке, он огрызался, говоря, что не сворачивать же из-за пяти минут, все равно сейчас господа выйдут.
Митенька наконец даже успокоился, решив, что не он эту жалобу выдумал, и слава богу, если выйдет так, что она, благодаря заездам, забудется и не будет подана.
Все по крутой внутренней лесенке поднялись наверх. Там их встретила полная, широкая и рослая старуха, мать Владимира.
– Маменька, – мои друзья! – сказал Владимир и отступил несколько в сторону, потирая руки, как бы давая ей возможность поздороваться с друзьями.
Мать сначала испуганно взглянула на троих друзей. Очевидно, количество друзей Владимира было вообще значительно. Но, услышав знакомые помещичьи фамилии, старушка радостно, приветливо заулыбалась, подавая из-под шали свою толстую руку, и заволновалась, утирая привычным жестом рот рукой. Выглянувшей из коридора девчонке сейчас же было приказано сбегать за хозяином и ставить самовар, чтобы готов был к концу обеда.
– Ну, вы поговорите, а я похлопочу пойду, чтобы голодные не уехали, – сказала мать Владимиру, уже на ходу договаривая с ласковой улыбкой последнюю фразу и уходя тяжелой походкой полной пожилой женщины, немного переваливаясь, как бы с трудом поднимая толстые ноги.
Владимир пошел показывать друзьям дом.
– Вот, Валентин, дедовское еще, все заветы тут! – сказал Владимир, утирая платком усы и свободной рукой широко размахнув кругом, когда они вошли в большую комнату, похожую на парадную столовую.
Валентин, заложив руки назад и собрав складки на лбу, стал смотреть по стенам. И все посмотрели, даже проходившая мимо двери хозяйка, хотя, очевидно, не совсем понявшая, в чем дело.
Действительно, здесь хранились все заветы старины. Спокойные, невысокие, просторные комнаты со множеством икон в тяжелых кивотах и золотых ризах в углу, с засохшими просфорами, давнишними венчальными свечами за стеклом, тяжелые дедовские комоды, старинные желтые с деревянными выгнутыми спинками твердые кожаные диваны; стеклянные купеческие горки с серебряными ложечками, висящими в прорезах на полочке, а по углам столики-угольники, покрытые вязанными крючком салфеточками. И тяжелый дедовский запах в этих, всегда строгих, тихих и молчаливых парадных комнатах.
Хозяева жили в более скромных дальних комнатах. Владимир даже помещался в мезонине. А здесь справлялись с подобающей пышностью праздники и семейные торжества с подавляющим обилием яств. И все делалось строго, по установленному предками обычаю. В большие праздники и торжества старикам подавалась спокойная коляска в церковь. Когда приезжали от обедни, в доме служился молебен с водосвятием и хором певчих. А из кухни с самого утра шел сдобный запах пирогов.
И после молебна, когда в комнатах стоит еще дым от ладана и запах свечей, а пол забрызган святой водой, и дьячок завязывает в узелок у двери ризы, все шли к столу. И начинался долгий праздничный обед с толстыми горячими кулебяками, начиненными сочным мясом с луком или рисом, с осетриной и вязигой. А после горячих дымящихся прозрачных свежих щей следовали другие блюда: куры, поросята, сочная белая индейка с темной подливкой, с маринованными вишнями, которые обливали красным соком белое, нежное мясо.
За ними отведывались густые домашние наливки, после которых развязывались языки. После наливок появлялся и сладкий пирог, разрезанный от середины треугольниками, с холодными сливками в стеклянном кувшине.
Молодежь чинно и скромно пила, поглядывая на родителей. А когда кончался долгий обед, в комнатах зажигались ранние, предсумеречные огни, и зимние сумерки, борясь с огнем, еще светили холодной зарей в замерзшие окна, тогда подавались в гостиную подносы с орехами, пряниками, мармеладами, с отпотевшими из подвала яблоками – боровинками, антоновскими, бабушкиными и всякими сластями. Молодежь исчезала в верхние, тепло натопленные комнатки с старинными лежанками, иконами и половичками-дорожками на чисто вымытых полах. И сейчас же там появлялись добавочные, утащенные из погреба бутылки с пивом, вином и медом. И тайком от строгого главы семейства, блюдущего заветы благообразия, начиналось дополнение к обеду на свой вкус и лад.
Этот дом, казалось, был создан для того, чтобы подавлять обилием тяжелой снеди. Хозяева, сами жившие обыкновенно скупо и строго, – считая непозволительной лично для себя, да еще в будни, всякую роскошь, – как будто пользовались всяким гостем, чтобы иметь предлог для появления на столе всего обилия плотной русской кухни.
Еда как будто была одной из главных сторон религиозной жизни, потому что каждый большой праздник отличался прежде всего особенными блюдами и немыслим был без того, чтобы стол не ломился каждый раз от еды, соответствующей празднику.
Какие пеклись здесь куличи на пасху, сколько красилось в разные краски яиц, которые раздавались потом всем приходившим христосоваться, сколько запекалось пасхальных окороков! Какие домашние колбасы изготовлялись к рождеству, вместе с бесчисленным количеством холодных, заливных блюд из кур и индеек, которые за месяц до праздника висели уже ощипанными и замороженными в холодной кладовой!
А в самый праздник рождества, еще до рассвета, когда в темных сенях появлялись ребятишки славить Христа, уже садились за рождественский стол. И целые святки не убирались закусочные столы с винами, окороками, колбасой, маслянистым сыром и всякими орехами на железных подносах, покрытых прозрачными вязаными салфеточками, такими же, что на угольниках. В промежутках игры в карты старички подходили закусить, молодежь после жарких танцев, пристроившись где-нибудь в уголку за цветами, уничтожала содержимое подносов. А в кухне и дальних комнатах толклись всякие старушки и бедные кумушки в черных платочках и пили чай с вареньем и куском пирога, из особо поставленного для них самовара.
Но шумнее всего проводилась широкая масленица с блинами, навагой и икрой, с катаньем на тройках в больших дедовских санях, с поездками на блины и с веселым разгульным хмелем во всю неделю. А за масленицей приходил великий пост, и в доме наступала строгая, унылая тишина. Ели только кислую капусту, картошку без масла, ходили в церковь к часам и не принимали никаких гостей.
Подходила родительская, – и опять начиналось все готовиться в большой кухонной печке, и на кладбище везли пироги, яйца, калачи и битых кур.
И так шла здесь жизнь – то наполненная суетой и делами, то строгая, скудная, покаянная, то широкая, обильная и привольная…
К обеду пришел и сам отец, большой плотный старик в поддевке, остриженный в скобку, с прямым пробором, который он разгладил руками, когда вошел в комнату. Остановившись на пороге, он умными, живыми глазами хозяина оглянул приезжих.
– Добро пожаловать, – сказал он, радушно поздоровавшись. Потрепал Федюкова, как близко ему знакомого, по плечу своей громадной толстой рукой с тонким, как бы износившимся, обручальным кольцом и, оглянувшись, – уже с другим выражением строгости, – крикнул жене, выразительно указав глазами сначала на буфет, потом на стол: – Ну, что же… давайте там чего следует… Прошу покорнейше, – прибавил он, опять меняя выражение и обращаясь к гостям. – Ежели бы знал, что приедете, кулебячку бы сготовил, – сказал старик, обращаясь к Федюкову и отчасти к незнакомому ему Валентину, если бы тот пожелал отнести к себе эти слова.
Валентин на это ничего не ответил. Он сидел и совершенно спокойно глядел на старика. Тот невольно внимательно посмотрел на него и, очевидно, по его спокойствию и большой, внушительной фигуре приняв его за особенного знатного господина, спросил, уже обратившись прямо к нему:
– Прокатиться вздумали?
– Нет, мы по делу, – сказал Валентин.
– Дело прежде всего, – сказал старик, сразу переменив тон, почтительно заискивающий, – со скрытой иронией, как к барам, – на серьезный и спокойно внимательный. – Я своих сыновей прежде всего к делу приучал и драл, как полагается, вот и вышли молодцы. Чего не пьешь? – крикнул он притворно сердито на сына.
– Что ж привыкать-то? – сказал скромно Владимир и в то же время посмотрел на Валентина и незаметно почесал за ухом.
– Не привыкать, а когда полагается, пей, – сказал старик строго.
Сидели час, другой; обед сменился чаем с вареньями. За чаем из разговора старик узнал, что Валентин уезжает на Урал и уезжает за делом, пожелал ему полного успеха.
