Текст книги "Русь. Том I"

Автор книги: Пантелеймон Романов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 52 страниц)

XXIII

Что может быть лучше поездки на лошадях ранним, ранним летним утром!.. Везде еще утренняя тишина, свежесть и прохлада. В деревнях только что закурились печи, и дым прямыми столбами поднимается кверху в тихом свежем воздухе. Над сонной рекой клоками плывет у кустов над водой туман. Луга еще спят, и бесконечный простор их покрыт утренней дымкой синеватого тумана и испарений после теплой ночи.

Показалось солнце и брызнуло румяными лучами на деревенскую церковь и на верхушки деревьев, неподвижно стоящих в утренней прохладе и тишине.

На широком просторе ясно виден синеющий в сумрачной тени лес над рекой, рассеянные по берегу убогие деревни со столбами дыма. А там – широкой лентой, извиваясь на пригорках и лощинах с бревенчатыми мостиками, без конца уходит вдаль большая дорога.

Люблю ширину и безмерный простор русской большой дороги с ее старыми уродливыми ракитами или широкими кудрявыми березами по сторонам, с ее бесчисленными прорезанными колеями, заросшими низкой кудрявой травкой.

Люблю ее полосатые версты, и убогие мосты, и большие торговые села с их кирпичными избами, двухэтажным трактиром с коновязями около него и грязной разъезженной дорогой.

Люблю короткие остановки у водопоя под горой, где над колодцем стоит бревенчатая рубленая часовня с покривившимся крестом и иконой за решеткой. Прозрачная студеная ключевая вода вечно льется из трубы в корыто и играет по камням в ручье, от которого идут радуги по стенкам поросшего мохом корыта.

А потом опять бесконечный простор дороги с обозами, редкими пешеходами, ветряными мельницами и деревнями.

Валентин с Митенькой Воейковым выехали на восходе солнца. С ними увязался и Федюков, которому это было совсем не по дороге, но он заявил, что жаждет поговорить с Дмитрием Ильичом и открыть перед ним всю душу, так как остальные все – ничтожества, кроме Валентина, которому он уже открывал.

Кучером был молодой малый Ларька, сонный на вид, в плисовой безрукавке, вытершейся на сиденье, и в кучерской шапке с павлиньими перьями.

Он сонно ждал у крыльца, когда выйдут господа. Лошади стояли тоже сонные, как будто в раздумье, разводя ушами и позвякивая изредка подвесками и бубенцами на сбруе.

Но едва только господа вышли и сели – Валентин с Митенькой в экипаж с Ларькой, а Федюков на свою тройку буланых, – как Ларька молча выхватил засунутый в ноги кнут, взмахнув им, хлестнул коренника, потом как-то из-под низу наскоро – пристяжных, сунул кнут обратно и, перехватив вожжи, закричал с диким присвистом на бешено помчавшихся лошадей.

Пролетев ворота и чуть не перевернувши экипаж с седоками на крутом повороте, Ларька пустил лошадей по деревне, подняв локти с вожжами в уровень плеч. В заклубившейся за колесами пыли с ошалелым лаем гнались деревенские собаки, вытянувшись в струну и заложив уши. За собаками на своих буланых поспевал Федюков, придерживая загнутой ручкой палки свой пробковый шлем от ветра и испуганно выглядывая из экипажа.

– Эй вы, разлюбезные!.. – крикнул Ларька, когда седоков в последний раз подкинуло на выбоине у околицы и деревня, мелькнув последней изгородью, осталась позади.

Сверкая утренней росой на траве, белея точками рассеянных церквей, раскинулись перед глазами необозримые поля с быстро мелькающими межами и придорожными ракитами.

– Тише, ради бога! – донесся сзади испуганный голос Федюкова.

Ларька осадил лошадей на всем их бегу, весь завалившись назад, и через минуту они уже плелись сонным шагом. Коренник в раздумье разводил под дугой ушами, пристяжные низко, почти по земле несли головы.

– Разве так можно ездить! – крикнул Федюков, заложив руку за спину и поглаживая ее.

– Нет, хорошо, – сказал Валентин, у которого всегда все было хорошо.

Ларька иначе ездить не мог. Он или летел сломя голову, или плелся сонным шагом. И когда у него проходил дикий порыв, он как-то обвисал, сидя на козлах и распустив вожжи. Лошади, очевидно, имея одинаковый характер с кучером, тоже плелись тогда, лениво волоча ноги и поднимая ими с дороги пыль, которая на тихой езде не оставалась позади, а шла целым облаком рядом с экипажем. Ехать ровной средней рысью, все время смотреть за лошадьми он был совершенно не способен. И всегда пропускал все повороты и заезжал куда не надо, потому что на бешеной езде не успевал рассмотреть поворота, а на тихой все думал, что поворот еще не скоро.

– Люблю дорогу, – сказал Валентин, сидя в шляпе, в белом пыльнике и оглядываясь по сторонам, – вольно, широко и – никаких границ.

Когда ехали лесом, то яркие тени ложились поперек дороги и мелькали по дуге и лошадям, бубенчики глубже звенели, чем в поле. По сторонам дороги стояли старые развесистые березы, часто с ободранной осями и заплывшей корой. Солнце, золотясь в паутине, едва пробивалось сквозь ветки тяжело зеленевших елок и освещало ярким пятном то уголок обросшего мохом пня, то лужайку с сочной зеленой травой.

– Хорошо! – сказал опять Валентин. – Досадно только, что дорога хорошая, в лесу надо по плохой ездить. Лесная дорога непременно должна быть в колдобинах, перегорожена буреломом, чтобы над головой висели еловые ветки с мохом и чтобы были большие пни, похожие на медведей. Если бы у меня был лес, я нарочно бы в нем расставил такие пни.

– А вот в чухонском лесу, где завод этот ихний стоит, – сказал Ларька, вслушавшись в разговор и повернувшись к господам, – там везде щебнем усыпано и тумбы эти…

– Что ж хорошего-то? – сказал Валентин.

Край леса просветлел, деревья расступились и вдруг открыли зелень полей и широкую синевато-туманную даль лугов с высоким белевшим в утренней синеве известковым берегом реки, где виднелось село с церковью.

– Ну-ка, Ларька… – сказал Валентин.

– Эй вы, разлюбезные! – крикнул Ларька.

И рванулись вдруг назад поля и придорожные кусты. Ветер засвистал в ушах, и тройка как бешеная понеслась к видным впереди зеленеющим лугам и далекому туманному берегу.

XXIV

В стороне от села на высоком обрывистом берегу, подмытом разливами, стоял небольшой домик с плоской красной крышей, с палисадником. И весь потонул в зелени садика.

На изгороди около дома, на балясинке и даже на крыльце были развешены рыболовные сети. Другие были расстелены на траве выгона для заделывания дыр, прорванных на последней ловле. На плоской крыше крыльца валялись брошенные туда удочки. В углу, около крыльца, стояла наметка на длинном выструганном шесте, для весенней ловли щук во время разлива.

– Вот видишь, как живет Авенир, – сказал Валентин, когда они, проехав по грязной дороге между канавой и плетневыми задворками, выехали на чистое место перед церковью.

На дворе не было никого, только из-под сарая слышался стук двух топоров, что-то тесавших и ударявших то редко вместе, то дробно вперемежку.

Вдруг из окна домика, обращенного в сторону огорода, послышался тревожный и поспешный мужской голос, каким обыкновенно один охотник призывает другого, чтобы не упустить уходящего зверя:

– Антон, Данила, свиньи на капусте!

Из сарая на зов выскочили два здоровенных молодца в рубашках: один без пояса, а другой со снятым поясом в руке, который он держал как нагайку. Не обращая внимания на гостей, стоявших посредине двора, они бросились в огород, захватив по дороге поднятые у завалинки кирпичи. Из домика в ту же минуту выбежал необыкновенно проворный человек с книгой в руках, в суконной блузе, подпоясанной узким ремешком, без шляпы и с длинными, как у писателя, волосами; он схватил кол и тоже бросился в огородную калитку, но потом сейчас же выбежал обратно и притаился около нее с поднятым колом в руках.

Гости с недоумением посмотрели на огород. Там по грядкам с капустой метались две свиньи, хлопая своими длинными ушами и взвизгивая от бросаемых в них комьев земли и палок. За ними носились две собаки, ловившие их за хвосты, за собаками – только что пробежавшие через двор двое молодцов.

А стоявший у калитки человек с поднятым над головой колом в руках кричал изо всех сил:

– На меня гоните, на меня!

– Шесть часов утра, а здесь жизнь уже кипит, – сказал Валентин, стоя посредине двора в своем пыльнике с тесемочками у ворота и глядя на травлю, как глядит какой-нибудь любитель охоты в камышах Индии на травлю кабанов.

Свиньи, посовавшись около изгороди, наткнулись слепыми рылами на калитку и, столкнувшись боками, проскользнули в нее. В этот момент кол с быстротой молнии опустился на их толстые спины, и они, взвизгнув, вылетели из огорода.

– Ф-фу! – сказал человек в блузе, вытирая платком пот с лица и только теперь подходя к гостям. – Молодцы, что приехали. А мы тут вот каждый день такие упражнения проделываем.

– Ты загородил бы, – сказал Валентин.

– Загородить – это одно, а я хочу на психологию подействовать, – отвечал Авенир (это и был он). Видел, как я ловко?… сразу обоих благословил. Нет, нынче удачно, и съели немного, – вовремя захватил.

Небольшого роста, весь точно на пружинах, с быстрыми, несколько бестолковыми движениями, Авенир производил впечатление человека, в котором неустанно ключом бьет энергия и жизнь.

– Вот, брат, как у меня! – сказал он, быстро повертываясь и делая широкий жест рукой по двору.

– Хорошо устроился, – согласился Валентин, осматриваясь по двору.

– А, брат, у нас все хорошо! Потому что просто, без всяких прикрас и ухищрений. А здесь!.. Идите, сюда, – сказал Авенир, указав направление к сараю. – Вот лодки!., сами молодцы делают. Ни в чем их не стесняю, ни к чему не принуждаю, и работа, брат, кипит. Ах, хорошо!.. И хорошо, что приехали. Давно никого не видел, не говорил, не спорил. А без разговору – не могу. Как только долго не говорю и не спорю, так просто болен делаюсь. Да, а вот мои молодцы: вот Данила, вот Антон, – говорил Авенир, широким взмахом руки хлопая по плечу ближайшего. – А там еще пять человек. Да ну что же вы стали. Раздевайтесь! Или вот что: бросайте все это здесь, Данила снесет в комнаты. А сами идемте купаться.

И он, не говоря ни слова, стал сам стаскивать с гостей их плащи.

– Да я вовсе не хочу купаться! – сказал Федюков.

– Чушь, ерунда! – сказал Авенир. – Я вам докажу, и вы сами увидите, что чушь порете. Как это можно не хотеть утром купаться?

– Ты сначала бы угостил нас хоть своей рыбкой, что ли, – заметил Валентин.

– После, после! – крикнул Авенир, не став слушать и замахав руками; потом, сейчас же повернувшись, крикнул вдогонку сыновьям, несшим в дом одежду гостей:

– Ребята! скажите матери, чтобы обед готовила, да губернаторский чтобы, да блинков попроси.

– Что ты блины-то вздумал не вовремя, – сказал Валентин.

– Ты ничего не понимаешь. Ну, нечего время терять. Идем! Вот, смотри наши места. Луга какие! Видал? А на реку посмотри. Лучше наших мест нету. И реки такой нигде нет. Ты вот в Париж там ездил, все Европы видел, разве есть там что-нибудь подобное?

Валентин сказал, что нет.

– Вот только в смысле разговора плохо. Не с кем говорить, не с кем спорить! Ну просто беда! В прошлом году тут профессор этот жил, муж твоей боронессы, – так я уж к нему ходил. Вот тебе и ученость! – сказал Авенир, быстро повернувшись к Валентину и прищурившись. – Бывало, что ни начнет говорить – с двух слов сбиваю к черту! Ни в чем с ним не соглашался. В особенности как о душе и о народе начнем говорить, – так с одного маху! Уж он, бывало, видит, что не может против меня, и скажет: «С вами невозможно спорить, потому что вы никакой логики не признаете». В этом, – сказал я ему, – почитаю главную свою заслугу. У кого есть огонь в душе, тому логика не нужна. Правда, Валентин?

– Правда, – сказал Валентин.

– Вот, брат, как! Так он даже боится меня с тех пор. А отчего это? – И сейчас же сам ответил: – Оттого, что у меня учебой мозги не засорены, а все беру вдохновением, с налета. Русская душа этих намордников не признает. Должна быть природа, и ничего больше. Ну, к черту, к черту! – вдруг крикнул он, спохватившись. – Время впереди есть, а сейчас купаться.

Разделся он на зеленом бережку с необычайным проворством. Прямо с берега, не разбирая, бросился головой в реку, исчез под раздавшейся и закипевшей водой и вынырнул далеко от берега и ниже по течению.

Купался он с упоением. Он все плавал, нырял и кричал с середины реки:

– Вот хорошо-то! Лучше утреннего купанья ничего нет на свете. Дно-то какое!.. Точно пол. Нигде таких мест для купанья не найдешь, а ведь сама природа. Рука человеческая нигде и не притрагивалась. Ребята было купальню сделали, – собственноручно раскидал к черту. Значит, ослы, природу не чувствуют. А лучше природы ничего нет на свете. Правда, Валентин?

– Правда, – сказал Валентин.

– Я, брат, природу на вершок не испортил, – кричал Авенир с середины реки, где он каждую минуту окунался с головой и, утираясь руками, отфыркивался.

Когда пришли домой, там уже весь стол был уставлен всевозможными закусками. Нарезанная темно-красными тоненькими ломтиками копченая ветчина с тонким слоем желтоватого сальца, заливное из курицы с морковкой, заливное из судака с лимоном, всевозможные грибки, копченые рыбки. И среди всего этого и столпившихся посредине бутылок – большая глиняная миска сметаны и растопленное масло к блинам.

– Что это у тебя, целый обед, даже не завтрак? – спросил Валентин.

– А что?

– Да рано-то очень: ведь и девяти часов еще нет.

– Ерунда! Я, братец, себя не стесняю и терпеть этого не могу, – сказал Авенир. – Ну-ка, садитесь, нечего время терять.

Начали с закусок, потом перешли на уху из налимов с печенками.

Авенир при каждом блюде только кричал:

– Где ты найдешь такое блюдо, Валентин? В Европе, небось, все ушло на то, чтобы красоту навести. На стол подадут – воробью закусить не хватит, а посуды да приборов наставят – руки протянуть нельзя. А у нас, брат, по простоте, без всяких штучек, но зато можно налегнуть как следует! А! Вот и они!.. – закричал Авенир, простирая через стол руки вперед, когда показалась несомая на тарелке под салфеткой высокая стопка блинов, от которых даже через салфетку шел пар. – Ах, жалко, Владимира нет! Он понимает толк во всем этом.

За столом говорил почти один Авенир. Да и никто не мог кроме него говорить, так как он все время звенел, как колокольчик.

– Нет, брат, что ни говори, а страны лучше нашей нигде не найти, – говорил он, держа в одной руке рюмку, а другой широко размахивая.

– Оттого что вы другой никакой не видели, – сказал хмуро Федюков, поливая блины маслом.

– И видеть не желаю. Все равно нет. У меня, брат, чутье. Изумительное, необыкновенное чутье! – сказал он, обращаясь только к Валентину. – Нигде не был, по Парижам не ездил, а чувствую ясно, что там везде чепуха. Европа-то, говорят, уж разваливается. Труп гниющий! Это они культуры да красоты наглотались, – прибавил он, протягивая к Валентину руку с направленным в него указательным пальцем, как будто Валентин в этом был виноват. – А народ возьми! Где ты другой такой народ найдешь? Нигде! Ко мне приходи кто хочешь, я всякому рад, и таким обедом угощу, что ай-ай. И от доброго сердца. Мне ничего не надо. А у них все церемонии. Вот и довертелись!

– Я только не понимаю, чем вам красота помешала? – сказал, как всегда, недовольно Федюков.

– Не могу, с души воротит. – Авенир с отвращением махнул рукой, даже не оглянувшись на Федюкова, и продолжал, обращаясь к Валентину: – И я тебе скажу: нам предстоит великая миссия. – Он торжественно поднял вверх руку с вилкой. – Это даже иностранцы признают. Мы, брат, сфинксы. Об этом даже пишут, ты почитай. И подожди – пробьет великий час, мы себя покажем, логику-то ихнюю перетряхнем. Бери, бери, пока горячие, бери, не церемонься. Ах, хороши, посмотри-ка на свет, посмотри. – Он поднял блин на вилку и показал его на свет. – Весь в дырочках. Ну, как жалко, что Владимира нет.

– Вы вот распелись и не подозреваете, что вы не что иное, как самый злостный националист, патриот и обожатель своей народности, – сказал Федюков, недоброжелательно посмотрев на Авенира из-за бутылок.

Авенир подскочил как ужаленный.

– Я националист?…

И сейчас же, повернувшись к Валентину и Митеньке, прибавил, торжественно указывая на Федюкова пальцем:

– Вот подходящий собеседник для профессора. Тоже логики нанюхался (Авенир даже поднялся и говорил стоя). Но около нас вы с логикой ошибетесь. Да, я благоговею перед русским народом, перед его душой, потому что такой души ни у кого нет! – сказал Авенир, ударив себя кулаком в грудь. – И эта душа у всех одна, даже у того серого мужика, что идет по двору. В нем мудрость без всякой вашей культуры. – И вдруг, повернувшись в сторону мужика, крикнул:

– Иван Филиппыч, стой! Пойди сюда!

Мужик подошел к окну и, сняв шапку, положил локти на подоконник, оглядывая сидевших за столом незнакомых господ, как бы соображая, не имеет ли их присутствие отношения к тому, что его позвали.

– Ну-ка, скажи, брат, что-нибудь, – обратился к нему Авенир, сделав гостям знак, чтобы они слушали.

– Да ведь что ж сказать-то… язык не мельница, без толку не вертится.

– Довольно! – крикнул Авенир. – Уже сказано! Ну, пошел, больше ничего не надо. Видал? – спросил он живо Валентина, когда мужик, нерешительно надевая одной рукой свою овчинную шапку, пошел от окна. – В его душе вечная мудрость и тишина, а в нашей вечное беспокойство, потому что мы передовые разведчики о дальней земле. Там прилизались, украсили свои очаги, – кричал он, показывая рукой по направлению к печке, – а нас ничем не успокоишь. Никогда! Потому что для нас материальные блага – чушь! Культура – чушь! Красота – чушь! Все – чушь! Слышите? Я вам с профессором говорю.

– Что вы ко мне пристали с этим профессором, – сказал, обидевшись, Федюков.

– Ага, колется! И я вам скажу: все это хорошо (он указал пальцем на блины) – блины и прочее, так сказать, святыни и заветы старины, как говорит Владимир, – но если придет момент – все полетит к черту, и блины и заветы. От самих себя отречемся, а не то что от национальности. Вот, брат, как! И вы, Федюков, совершенно правы в своем отрицании национальности и действительности, – неожиданно закончил Авенир. Он указал при этом на удивленного Федюкова пальцем уже с несколько изнеможенным и усталым видом. Но сейчас же опять вскочил, загоревшись.

– Я вам скажу великую истину: мы велики и сильны тем, что мы… – он остановился, таинственно подняв руку вверх, – мы велики и сильны тем, что мы – ждем. А там ничего не ждут.

Он опять указал пальцем к печке. Потом стукнул себя пальцем по лбу и, сказавши: «Вот что надо понимать», – встал из-за стола, наскоро утерши носовым платком губы, подошел к Валентину и, прижав его в углу, куда тот пошел за пепельницей, сказал, подняв палец:

– И раз мы убеждены в великой миссии, то она придет, потому что это предчувствие того, что уже кроется в нас. Если бы не крылось, не было бы предчувствия, а раз есть предчувствие, значит…

– Кроется… – подсказал Федюков.

– Да, я и забыл, мы, собственно, к тебе и приехали по делу, – сказал Валентин.

– Именно?… – спросил Авенир, сразу сделав серьезное, даже тревожное лицо.

– Павел Иванович Тутолмин учреждает Общество для объединения всех слоев населения и хочет привлечь к этому все живые силы.

– Он агент правительства!.. – сказал Авенир таким тоном, каким говорят: он предатель!

– Ну что ж, что агент правительства, – возразил Валентин, – все-таки там поговоришь, выскажешься. А то ведь тебе тут словом перекинуться не с кем.

Авенир задумался.

– Ну ладно, идет! Приеду. Хотят подмазаться… – прибавил он, подмигнув. – Ну да не на таких напали.

– Что же мы, в город-то сегодня, я вижу, опоздаем? – сказал Митенька, подойдя к Валентину.

– В какой город? Зачем в город? – спросил Авенир, живо повернувшись к Митеньке от Валентина.

– Да вот он все спешит, хочет жалобу на своих мужиков подавать, – ответил за Митеньку Валентин.

– Вовсе это не я хочу, а ты хочешь. Я, наоборот, совершенно против этого, принципиально против.

– Ну так чего же ты беспокоишься?

– Раз уж дело начато, тянуть его нечего, – сказал Митенька недовольно и немного сконфуженно при мысли, что Авенир может получить о нем не совсем выгодное представление.

– Ну и подавайте после, – крикнул Авенир, – этот подлый народ стоит учить – мерзавец на мерзавце, – а сейчас и слышать не хочу. Мы еще рыбу вечером все поедем ловить. А сейчас ложитесь спать.

– Пожалуй, это верно, – сказал Валентин, – подашь ли ты на мужиков сегодня или завтра или никогда – разве это имеет значение?

– Верно! – проговорил Авенир, стоявший рядом и ждавший конца переговоров, и поспешно повел гостей в приготовленную для них прохладную завешенную комнату.