Текст книги "Русь. Том I"
Автор книги: Пантелеймон Романов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 52 страниц)
VI
Все в том же состоянии гневной решимости, которую он видел в себе со стороны, Дмитрий Ильич надел пыльник, валявшийся в кабинете на кресле, и с раздражением занялся отыскиванием фуражки, заглядывая под кресла и стулья. Но в тот момент, как он нашел ее под книгами на кресле, ему вдруг пришла мысль о той огромной разнице между ступенью развития мужиков и его, Дмитрия Ильича. Кого он хочет казнить? Тех же угнетенных, которым он отдал всю мысль своей юности и весь жар ее, перед кем на нем самом лежит историческая вина.
Если бы не случилось задержки с фуражкой, эта мысль, может быть, и не пришла бы. Но как только она пришла, так и перебила стремительность действия.
Он встал, бросил фуражку на стол и сказал себе: не стоит связываться. И притом, принцип должен быть выше всего.
– Митрофан, не надо лошади.
В дверь постучали.
– К вам, батюшка, можно? – послышался за дверью стариковский голос, по которому Митенька узнал своего мелкопоместного соседа Петра Петровича. Вошел седой морщинистый старичок с давно не бритым подбородком и с нависшими усами. Он был в летней сборчатой поддевочке на крючках и с красным носовым платком в руке. Не глядя на хозяина, повесил у двери картуз на гвоздик и сел на стул. Спокойно достал из кармана складывающийся розеткой кожаный мешочек с табаком и, не говоря ни слова, стал набивать трубочку, покачивая чего-то головой.
– Окаянный народ!.. – убежденно сказал он, запихивая в трубку последнюю щепотку табаку. – Чем человек с ними лучше, тем они хуже.
– Вы про мужиков?
– Известно, про кого же больше, – сказал Петр Петрович, взяв трубку в зубы и стянув шнурок на табачном мешке. – С самого утра целое стадо на вашем поле. Пришел сказать.
– Как, и стадо было? Я видел только этот амбарчик.
– И стадо, как же! – крикнул Петр Петрович, протягивая к Дмитрию Ильичу руку с трубочкой, которую он собирался закурить. – Я вам, батюшка, давно говорил, что этот народ понимает только палку. Ежели палка над ними есть, то все хорошо. Как палку приняли, так и пойдет черт знает что.
Митенька отошел к окну и стоял, болезненно наморщив лоб.
– Да потому что им кроме палки никто ничего и не показывал… – сказал он.
– И не следует! – быстро подхватил Петр Петрович, опять протянув к хозяину руку с трубочкой, которую он все не мог собраться закурить. – Их гнуть надо, сукиных детей, в бараний рог и для их же пользы, вот что, – заключил, назидательно качнув головой, Петр Петрович и, закурив наконец трубочку, запахнул полу на колене.
– Так вы думаете, стоит подать жалобу?
– Господи, да как же не стоит! – воскликнул почти испуганно Петр Петрович. – Вы вот что, садитесь-ка себе тут и строчите, а я пойду у вас рюмочку выпью.
Митенька нерешительно сел за стол и, кусая с напряжением мысли губы, задумался. В таком положении он сидел пять, десять минут, болезненно морщась.
Потом вдруг вскочил.
– Ну ее к черту, эту жалобу. – Он с шумом отодвинул кресло от стола и пошел, сам еще не зная куда. Но на пороге столкнулся с Петром Петровичем, утиравшим губы красным платком.
– Накатали, батюшка? Везете?
Митенька хотел было крикнуть, чтобы отстали от него, ничего он не накатал и везти никуда не собирается. Но почему-то сказал, что написал и сейчас едет.
– Валите, валите, таких дел откладывать не стоит.
– Митрофан, лошадь! – с досадой крикнул Дмитрий Ильич.
– Сделаю вид, что поеду! – сказал он сам себе, в затруднении шершавя ладонью макушку. – А то будет приставать.
Этот шаг и повлек за собой всю ту цепь нелепостей, которые самому твердому человеку могли бы закружить голову.
VII
Нелепость первая: насколько глупо ехать только потому, что какому-то Петру Петровичу показалось необходимым жаловаться.
Это пришло в голову Митеньке Воейкову, едва только он отъехал с версту от дома. Он велел было Митрофану повернуть лошадь, но при мысли о том, что Петр Петрович, наверное, еще не ушел, раздумал.
– Придется сказать Павлу Ивановичу, что приехал просто навестить его. И никакой жалобы, конечно, не подавать, я вовсе не обязан исполнять фантазии всякого встречного.
Он въехал на широкий двор усадьбы с каменными конюшнями и чугунной доской на раките, в которую бьют сторожа, обходя ночью усадьбу. Тут вышла вторая нелепость, которой он ожидал меньше всего. На дворе Митенька увидел проходившего от конюшни к дому хмурого малого в сапогах и с жесткими волосами. Он велел Митрофану остановиться и, обратившись к малому почему-то несколько робким, как бы приниженным тоном, спросил его, дома ли Павел Иванович.
Малый остановился и сказал недовольно и нехотя, что барин дома. Потом повернулся и пошел дальше.
– Доложи, пожалуйста, – сказал Митенька, торопливо выходя из экипажа.
– А вам по делу? – спросил малый мрачно и глядя не на просителя, а куда-то в сторону и вниз.
Митенька, потерявшись и боясь, что малый уйдет, сказал, что по делу.
– Ну, тогда идите сюда. – И повел его к черному ходу. Митенька пошел за ним. Они вошли по грязным ступенькам кухонного крыльца сзади дома, прошли через жаркую кухню, потом через узенький коридорчик, и Митенька неожиданно для себя прямо в пыльнике очутился в служебном кабинете Павла Ивановича.
Павел Иванович, вернувшись из церкви, сидел с приехавшим к нему соседом Щербаковым в кабинете и обсуждал дело организации проектируемого им общества. Они кончали подсчет будущих членов, когда в кабинет неожиданно вошел Митенька.
Павел Иванович поднял голову и долго сквозь стекла пенсне смотрел на Дмитрия Ильича.
– Ну что там еще… ну кто там?… – говорил он, недовольно нахмурившись и какими-то неопределенными фразами. Его короткий, но торчащий в разные стороны бобрик придавал ему суровый вид, который усиливался еще тем, что у него была привычка закидывать голову несколько назад и смотреть сквозь пенсне на посетителя. И люди, не знавшие его, всегда несколько терялись под этим взглядом.
Щербаков, подняв голову от стола, тоже посмотрел на Митеньку с недовольным выражением, какое бывает у людей, которые вели деловой разговор с хозяином дома, а тут врывается кто-то третий, и неизвестно еще, сколько времени он проторчит.
– Вам что угодно? – спросил он за Павла Ивановича, который молча и строго смотрел на посетителя.
Митенька, растерявшись под двумя вопросительными взглядами, сказал то, чего совсем не хотел и не думал говорить. Именно: что он вынужден прибегнуть к защите судебной власти от мужиков, которые теснят его самым невозможным и возмутительным образом. При этом у него было наивное, испуганное лицо с торчащей кисточкой волос на макушке, какое бывает у ученика, который пришел жаловаться, но еще не уверен, как будет принята его жалоба; еще, может быть, его самого назовут фискалом и ябедой. И весь приезд его, благодаря хмурому малому вышел каким-то нелепым. Нельзя же было теперь сказать: здравствуйте, я вас проведать приехал, – тем более что Павел Иванович по своей рассеянности, очевидно, даже не узнавал его.
Но едва только Митенька договорил, как черный усатый Щербаков возбужденно вскочил в своей сборчатой поддевке с места.
– Вот вам пример! – крикнул он своим пропитым басом. – Я всегда говорил, что они на шею сядут, эти хамы, если мы будем с ними сентиментальничать.
Павел Иванович, сидевший в своем председательском кресле с резной спинкой, в начале речи Щербакова перевел взгляд на него и некоторое время смотрел на говорившего сквозь пенсне, откинув назад голову, как смотрит судья на эксперта, дающего показания. Потом взглянул на Митеньку, все еще стоявшего посредине кабинета в своем пыльнике и с кисточкой волос на макушке.
Митенька Воейков, неожиданно попавший в сочувствующую среду, вдруг почувствовал всю свою обиду и всю вину мужиков. Торопясь, он рассказал про все. И даже пожаловался на непочтительное отношение, хотя последнее реально ни в чем не выражалось, но он чувствовал, что они не уважают его.
– В губернский город надо, в Окружной суд, – крикнул Щербаков с налившимися кровью, желтыми, точно от табака, белками глаз.
Павел Иванович, выслушав его, опять перевел значитальный и нахмуренный взгляд на Митеньку Воейкова, потом вдруг сказал:
– Да ведь вы… Воейков, Дмиртий Ильич?
– Да, – ответил Митенька.
– Простите, я и не узнал вас. – Он встал и пожал Митеньке руку, сохранив при этом тот же нахмуренный и сосредоточенный вид. Этот вид он сохранял всегда: и тогда, когда кого-нибудь слушал, и тогда, когда искал на полу пропавшую туфлю или рылся в бумагах и по обыкновению не мог найти того, что требовалось. Но, несмотря на это, он был, в сущности, добрейший и безобиднейший человек.
Щербаков вежливо, по-военному шаркнул ногой в лаковом сапоге и, как своему, пожал Митеньке руку.
Митенька, принципиально презиравший помещиков и вообще всех, кого не знал, вдруг почувствовал к ним обоим внезапно вспыхнувшее в нем чувство признательности, почти любви за то, что они оказались такими прекрасными людьми, которые сразу поняли его и хорошо отнеслись к нему, приняв его сторону. И чем больше было у него прежде к ним заочного чувства принципиального презрения, тем больше было теперь растроганности.
– Прошу позавтракать с нами, – сказал Павел Иванович, – жена будет очень рада.
Митенька стал отказываться. Павел Иванович настойчиво просил остаться. Митенька пошел в переднюю раздеться, но, снимая с себя пыльник, вдруг увидел в зеркале, что он в своей старой студенческой тужурке.
– Вот черт догадал надеть, – сказал он сам себе, – подумают еще, что меня выгнали из университета. Скрываю это и потому ношу тужурку. – Постояв в нерешительности, он пошел в кабинет опять отказываться. Это уже вышло так странно, что даже Павел Иванович удивленно приподнял брови.
Но тут Щербаков взял Митеньку за руки, молча подвел к вешалке и сказал, что не уйдет до тех пор, пока тот не разденется.
Пришлось раздеться.
Едва они вошли в кабинет, как на пороге показалась красивая и тонкая фигура хозяйки дома, Ольги Петровны, на секунду с легким удивлением задержавшейся в дверях при виде нового лица.
– Валентин приехал, – сказала она, обращаясь к Павлу Ивановичу, но в то же время глядя на Митеньку, как бы не зная, как отнестись к нему, как к человеку, приехавшему по делу к мужу, или как к знакомому.
Павел Иванович, привстав и нахмурившись, представил ей Воейкова.
– А, так вот он, затворник, аскет и я не знаю, что еще!.. – сказала молодая женщина, сделав несколько легких шагов навстречу гостю и подавая свою красивую руку, сдавленную повыше кисти золотой змейкой-браслетом.
Она была в коротком, тонкого фуляра платье, которое от быстрого движения, шелестя, раздувалось на ходу и липло к ее ногам.
– Мы уже давно точим зубы на вас, – сказала она, стоя перед Дмитрием Ильичом и безотчетным жестом дотрагиваясь пальчиками холеных рук сзади до свежезавитой прически. – Ну, идемте завтракать с нами. Вы знакомы с Валентином Елагиным?
– Нет, – сказал Митенька, глядя молодой женщине в глаза.
– Какой же вы человек после этого? Ну а Федюкова вы, конечно, знаете с его пессимистическим видом, – сказала Ольга Петровна, взглянув на Митеньку с едва уловимым заинтересованным вниманием женщины, так как Митенька, сам не зная почему, продолжал смотреть ей прямо в глаза. – И потом у нас сегодня есть интересные барышни.
Она повернулась и пошла впереди всех по коридору в столовую. Митенька Воейков невольно смотрел вслед ее вырисовывавшейся на фоне дальнего окна легкой фигуре, в которой, начиная от молодых волнистых тяжелых волос до маленьких желтых туфель, была та кокетливая выхоленность, какая бывает у красивых, ничем не занятых женщин.
VIII
Все пошли в столовую.
Там было небольшое общество: заехавшие из церкви девочки Левашевы, которые смотрели журналы на круглом столике. У окна стоял Федюков, несколько странно одетый: в английском охотничьем костюме и в желтых шнурованных ботинках. Он стоял с таким мрачным видом, какой бывает у людей, раз навсегда обиженных недостаточной оценкой их.
Девочки из-за журналов часто поглядывали на Валентина Елагина с каким-то пугливым любопытством, в особенности младшая, беленькая.
Но в наружности Валентина Елагина не было ничего особенного. Он был только очень большого роста с совершенно голой головой и с необычайным спокойствием во всей фигуре. Повидимому, он везде одинаково чувствовал себя хорошо. Сейчас он сидел в кресле, откинувшись на спинку, курил и, казалось, нисколько не тяготился молчанием. Только изредка поглядывал на своего спутника, медведеобразного малого в смазных сапогах, сидевшего на первом от двери стуле. Его низкий тяжелый лоб, крупные губы и воловья шея невольно наводили на мысль, зачем мог понадобиться Валентину этот малый, не умеющий шагу ступить в обществе. А между тем Валентин всюду таскал его за собой и сейчас даже с некоторой заботой поглядывал на него, хотя эта заботливость была больше похожа на ту, с какой смотрит хозяин на своего ручного медведя.
– Вот наш милейший сосед, Дмитрий Ильич Воейков, – сказала, войдя в столовую, Ольга Петровна и представляя его обществу. – Затворился от всех, всех презирает, а женщин в особенности, и ведет какую-то непонятную и необыкновенную жизнь, – продолжала она, пока Митенька здоровался с обществом.
Митенька, смущенный таким вступлением, покраснел. В особенности перед Валентином Елагиным и черненькой девушкой. В ней он узнал ту задумчивую девушку, которую видел утром и долго провожал глазами ее серую вуаль… И узнал, что Ириной зовут ее, а беленькую – Марусей.
В Валентине он ожидал увидеть нахала, беспутного малого, который ходит по головам и никого не признает. А вместо этого он увидел перед собой большого спокойного человека, корректно вставшего при появлении нового для него лица, с которым ему предстояло познакомиться.
Все сели за стол. В начале стола было место хозяйки дома, которая со своими открытыми до локтя красивыми руками как бы давала тон всему столу. Митеньку усадили недалеко он нее. Горничная с белой наколкой и в фартучке поставила перед ним прибор, и он должен был завтракать. Против него сидела Ирина Левашева. Она привлекала к себе внимание не красотой, как теперь понял Митенька, а своими глазами.
Эти открытые большие глаза смотрели необычайно серьезно и правдиво на того, кто к ней обращался.
Митенька так отвык от общества и женщин, что постоянно думал о том, как бы не уронить вилку на тарелку и не повалить рюмок, из которых в особенности одна, на тонкой высокой ножке, так и липла к руке. Тем более что его смущал взгляд Ольги Петровны, который она изредка бросала на него из-за хрусталя ваз и бутылок: глаза ее были как будто серьезны, а около уголков рта чуть заметно дрожали насмешливая улыбка и какое-то лукавство, имевшее, очевидно, отношение к нему.
Ему только было приятно, что она так представила его гостям, что на него обратили внимание, как на что-то не совсем обыкновенное. И он почувствовал на себе быстрый взгляд Ирины, который она бросила на него при этом. Потом он еще несколько раз ловил на себе ее скрытый заинтересованный взгляд и только не знал, сделать ли ему вид, что он не замечает этого или тоже изредка взглядывать, как бы украдкой, на нее.
За столом было шумно, вилки и ножи весело стучали, звенели чокавшиеся рюмки, и со всех сторон слышались оживленные голоса, покрываемые хриплым басом Щербакова.
– Я пью сегодня в последний раз перед отъездом на Урал, – сказал молчавший все время Валентин. – Я прожил здесь два месяца. Теперь еду туда. Там будут другие люди. Какие… Разве не все равно? Важно то, что там есть горы, непроходимые леса, в которых стоит вечная тишина, и по берегам озер прячутся скиты ушедших от мира людей.
После завтрака мужчины пошли в кабинет Павла Ивановича курить. Щербаков, мигнув Митеньке, шепнул ему:
– Я сейчас устрою ваше дело… Валентин, – сказал он, закуривая крепкую желтую папиросу, – у тебя, наверное, среди судейских есть много приятелей, а Дмитрию Ильичу надо устроить одно дело. Успеешь до отъезда на Урал?
– Успею, – сказал Валентин. И. обратившись к Митеньке, прибавил: – Заезжайте ко мне, я свезу вас в город и все устрою.
Митенька хотел было сказать, что, собственно, здесь вышла глупая история, которая грозит катастрофически разрастись, если ее не остановить в самом начале, что он никому не хотел и не хочет жаловаться, так как это совершенно против его убеждений. И что все это вышло как-то против его воли и желания.
Но ему показалось неловко сознаться в этом, а кроме того, было неудобно отказаться от любезного приглашения Валентина. И Митеньке пришлось не только принять предложение Валентина, но еще и благодарить его за помощь в этом неприятном деле.
Павел Иванович, в своих широких, немного свисавших сзади брюках, стоял тут же и то глядел на Митеньку сквозь пенсне, то на Валентина Елагина, который был много выше его ростом, и Павлу Ивановичу приходилось несколько раз закидывать голову назад. Он тоже обратился к Валентину и спросил его, не возьмет ли он на себя труд переговорить об организуемом им обществе с теми из своих знакомых, которые живут поблизости от него, например, с Авениром Сперанским.
Валентин Елагин сказал, что он охотно все устроит и непременно съездит переговорить с Авениром и, кстати, с Владимиром Мозжухиным, так как один живет по дороге в город, куда все равно нужно ехать по делу Дмитрия Ильича, а другой и вовсе в городе.
На вопрос Павла Ивановича, не затруднит ли это его, Валентин отвечал, что нисколько не затруднит. А устраивать дела добрых друзей и знакомых для него является только удовольствием. И, кроме того, у него уже накопился порядочный опыт в устроении всяких подобных дел.
С такою же просьбой Павел Иванович обратился к Дмитрию Ильичу относительно его соседа Житникова, как представителя от мещанства.
После чая стали собираться на именины к Левашевым.
Ольга Петровна вышла в белом шелковом платье с дрожащими и переливающимися в ушах бриллиантами, с тем блеском возбуждения в глазах и с румянцем на щеках, которые бывают у женщин, одевшихся для бала.
– Едемте все к Левашевым, – сказала она.
Митенька стал испуганно отказываться, ссылаясь на свой домашний костюм, в котором он и сюда-то попал совершенно случайно.
– Вы едете с нами… – сказала Ольга Петровна, повернувшись и посмотрев ему в глаза.
Когда Митенька стал опять отказываться, она тем же тоном, еще более продолжительно посмотрев на него, повторила:
– Вы едете с нами.
И быстро повернувшись, пошла в переднюю.
Все оделись и вышли на подъезд. Ольга Петровна в длинном дорожном пальто, закрытая по шляпе вуалью от пыли. Ирина в соломенной шляпке с длинной серой вуалью. И когда все разместились, от крыльца тронулась целая вереница экипажей: впереди Тутолмины с девочками, за ними Митенька с Митрофаном на козлах, за Митенькой тройка буланых Федюкова, к которому пришлось подсесть и Щербакову, хотя они были смертельные враги благодаря различию убеждений. И в самом конце – Валентин с Петрушей. Ольга Петровна просила Валентина не брать его, но Валентин сказал, что Петруше полезно проехаться и развлечься.
Митенька ехал и часто на повороте дороги из-за спины Митрофана видел в переднем экипаже серую длинную вуаль, темные серьезные глаза молодой девушки, которые как бы случайно встречались с ним взглядом…
IX
Именины обещали пройти весело, как и все, что бывало в доме Ненашевых. Причина этого была та, что, во-первых, было много молодежи, а во-вторых, сам князь, Николай Александрович Левашев, был одним из тех людей, которые умели соединять с большим барством широкую простоту, радушие и доброту в отношениях к людям.
Старый, екатерининских времен, дом Левашевых в два этажа, с колоннами по фасаду и огромным слуховым окном над каменным фронтоном, имел какой-то особенно радушный вид. И гости, в особенности в зимние сумерки, подъезжая к усадьбе и завидев издали ряд мелькающих за деревьями огней, невольно чувствовали некоторое нетерпение и желание поскорее миновать деревню с ее занесенными снегом избами и въехать в старинные каменные ворота.
А когда останавливались у подъезда и входили в обширные освещенные сени со старинными печами и вешалками с шубами, то у всех бывало приподнятое, праздничное ощущение при виде тесной нарядной толпы раздевающихся у вешалок гостей и при звуках доносившейся сверху музыки; это чувство еще более увеличивалось, когда поднимались наверх по широкой белой лестнице с торжественно зажженными лампами на площадке перед большим зеркалом, где лестница разделялась на две стороны.
И сам хозяин дома любил дни наездов гостей, когда по всем коридорам и лестницам огромного дома зажигаются огни; повар в кухне в белом колпаке тыкает вилкой жарящихся на противнях сочных белых индеек; прислуга в буфетной спешно перетирает посуду и принесенные из подвала в плетеных корзинах темные бутылки дорогих вин. В то время как в сенях уже начинают хлопать старые широкие стеклянные двери с низкой слабой ручкой и входить занесенные снегом гости в поднятых воротниках медвежьих шуб.
В день именин уже с семи часов по широкой еловой аллее стали подъезжать коляски и тарантасы, запряженные тройками, парами и одиночками, с колокольчиками под дугой и без колокольчиков. И, объехав громадную клумбу цветника, останавливались перед высоким подъездом из полукруга белых колонн.
Дом наполнялся. В передней все чаще и чаще открывались со звоном стекла старые входные двери, у которых был даже откинут крючок на запасной половинке, – входили все новые и новые гости: барышни в белых туфельках, дамы в шляпах, закрытых газом от пыли. Два лакея едва успевали снимать и вешать одежду, в то время как дамы, задержавшись перед зеркалом и дав кавалеру подержать сумочку, оправляли прически, подняв обнаженные локти.
Приехали Тутолмины со своими гостями. Приехала и нашумевшая своей историей с Валентином Нина Черкасская, высокая молодая женщина с белым мехом на открытой шее, белым лицом с яркими чувственными губами и каким-то наивно безразличным взглядом. Она, придерживая тонкое шелковое платье и рассеянно оглядываясь, прошла через комнаты, привлекая к себе взгляды мужчин, – как женщина, про которую что-то знают, – и вызывая скрытые усмешки дам.
В столовой за огромным столом, блестевшим белизной скатерти и искрившимся хрусталем посуды, с полными вазами варенья, поили чаем только что приехавших гостей. И пожилая экономка занимала разговором приходского батюшку, оставленного на вечер.
В большой угловой комнате с темными обоями, обведенными золотым багетом, и с тяжелым камином два лакея молча приготовляли столы для карт.
А когда стемнело, то в большом с колоннами и хорами зале зажглись люстры с подвесками. И на широком просторе освещенного огнями паркета замелькали, кружась в вальсе, первые пары.
Бал начался.
* * *
Ирина переодевалась в своей комнате наверху. И так как она приехала с Тутолмиными довольно поздно, то вечер уже начался, а она еще не была готова.
Ирина была в том состоянии, какое бывает иногда перед балом: она спешила, и у нее ничего не выходило. Надела одно платье – розовое, – оно ей не понравилось, потому что подумала сейчас же, что Маруся тоже наденет розовое, и они обе будут в одинаковых платьях.
Снизу уже доносились звуки музыки, а она сидела перед зеркалом в одной сорочке и лифчике, смотрела на себя в зеркало расширенными глазами и не двигалась. Вбежала Маруся за какой-то ленточкой, которой ей, по обыкновению, не хватало. Она действительно была в розовом и уже кончала одеваться. Не был надет только пояс, и ее легкое платье висело на ней широким, разошедшимся балахоном.
– Ты что же не одеваешься? – сказала она, удивленно подняв брови, и, не дожидаясь ответа, стала рыться в Ирининой коробочке.
– Что тебе здесь нужно? – сказала Ирина, посмотрев на нее с чувством раздражения, которого не могла побороть.
– Вот, нашла, – сказала Маруся. И, скомкав в коробочку выбранные вещи, захлопнула ее и убежала.
Нужно было одеваться, но на Ирину нашло какое-то окаменение. Сидя неподвижно перед зеркалом, она смотрела в его темную глубину и видела там свои черные, возбужденно блестевшие глаза. И чем пристальнее она смотрела в них, тем они казались больше, огромнее. И было такое странное состояние, как будто они заполняли собой все темное пространство зеркала. Она почему-то думала о Марусе, что той легко дается жизнь и веселье. А на нее, Ирину, находят такие моменты, что перед самым весельем, которого она сама же ждала, хочется сорвать нарядное платье и сидеть неподвижно.
Когда она так сидела, прибежал Вася в своем новом юнкерском мундире, в сапогах со шпорами.
– Аринушка, ты что же?… К тебе можно? – спросил он, заглянув в дверь.
Вася был любимый брат Ирины, и она, накинув на голые плечи вязаный оренбургский платок и прикрыв им коленки, сказала, что можно. Вася вошел.
– Смотри, хорошо? – спросил он, повертываясь перед сестрой и оглядываясь на стоявшее в углу старинное трюмо, чтобы видеть себя сзади.
– Хорошо, – сказала Ирина, внимательно и серьезно осмотрев костюм брата. – Так что же… веселимся, несмотря ни на что? – спросила вдруг Ирина. И в ее блеснувших глазах мелькнула решимость и возможность сбросить с себя апатию и загореться огнем безудержного веселья.
– Конечно, – сказал Вася. – Ну, одевайся!
Глаза Ирины сверкнули вдруг буйным, задорным весельем. Она убежала за ширму, сбросила платок и накинула на голову легкое белое шелковое платье, просунула голову и, одернув нежные складки, вышла на средину комнаты.
– Ты – прелесть! – сказал Вася, осматривая сестру, в то время как она, взяв юбку кончиками пальцев, повертывалась перед зеркалом, глядя на себя через плечо.
В темном зеркале отражалась ее юная, стройная фигура. Темнели тяжелые, пышные волосы, перевязанные ниточкой жемчуга, и темно, возбужденно горели глаза.
Оставив разбросанные по стульям юбки, чулки, они выбежали из комнаты, пробежали по слабо освещенному верхнему коридору и спустились вниз.
Вальс был в полном разгаре. С хоров гремела, сливаясь с резонансом зала, музыка. По отсвечивающему паркету, мелькая бальными туфельками, скользили ножки дам.
Длинный полукруг стульев вдоль колонн был занят молодежью и пожилыми дамами, смотревшими на танцы. Одни, – мелькая в пестрящем и сливающемся круге платьев, фраков и мундиров, – неслись в вальсе. Другие обмахивали веерами разгоряченные после нескольких туров лица. Третьи, не танцуя сами, следили за мелькавшими парами, провожая их глазами и переговариваясь о тех, кто чем-нибудь выделялся.
За колоннами, на красных бархатных диванчиках, под портретами царей и цариц в золотых огромных рамах, сидели уединившиеся парочки и тихо говорили.
Блеск люстр отражался в натертом воском полу, на мраморе колонн и светился в возбужденных глазах танцующих.
Во всем этом была та праздничная торжественность и приподнятость, которую чувствовал каждый, входя в этот освещенный огнями огромный зал, слыша возбуждающие звуки музыки и видя вокруг возбужденные движением молодые женские лица.
Ирина первый вальс танцевала с братом. И их стройные фигуры, легко и плавно закружившиеся на очистившемся пространстве зала, невольно приковали к себе общее внимание.
– Когда она захочет, то бывает очень интересна, – сказала одна худощавая дама с бисерным ридикюлем, проследив за Ириной.
– Зато Маруся всегда интересна, потому что более проста, – сказала другая дама, с мехом на плечах.
В толпе стоявших за колоннами лиц Ирина различила большую фигуру Валентина и его голый череп. Он, подняв голову и наморщив лоб, остановился посмотреть на танцующих. Потом куда-то исчез. В сплошном мелькавшем кругу лиц она уловила на секунду лицо Митеньки Воейкова. Но при следующем повороте потеряла его. При новом же повороте она опять нашла его лицо и заметила, что его глаза тайно следили за ней. Он стоял в стороне, одиноко, точно не умея или не желая войти в общее веселье.
Ирина чувствовала в себе тот подъем и возбуждение, которые бывают в редкие счастливые моменты. Она все время как будто показывала кому-то, какой она может быть, точно была увлечена своим собственным возбуждением и потому была ни для кого не доступна.
И когда раздались зажигающие кровь звуки мазурки, она сама подбежала к Васе, схватила его за рукав и увлекла на середину зала.
Все невольно остановили глаза на этой красивой паре, даже вышедшие в зал после партии преферанса старички.
Вася, отпустив сестру на всю длину руки, держал ее только за пальчики и, прищелкивая шпорами, понесся с ней вдоль колонн и ряда стульев. На повороте быстро и неожиданно стал на одно колено. Ирина с улыбкой, держа пальчиками легкий край платья, обежала вокруг него. Вскочил, притопнул ногой и, оттолкнувшись легко и пружинисто от пола, понесся назад, выставив крепко вперед дышлом руку.
А Ирина, – легкая, воздушная, угадывая каждое его движение, – быстро, мелко перебирала своими маленькими ножками, и иногда ее рука делала какой-то удалой жест над головой, глаза радостно сверкали, отвечая восторженным глазам брата, и, закинув свою хорошенькую головку, она кружилась вихрем, отдавшись сильным мужским рукам.
* * *
Митенька Воейков чувствовал себя на бале совершенно одиноким. В веселье молодежи он не мог принять участия, так как танцевать не умел и всегда чувствовал перед кем-то невидимым внутренный стыд при каждом слиянии с толпой. А в частности, что касается танцев, то это просто было бы странно: жить идейной жизнью, со всей страстью думать о переустройстве жизни людей на новых началах и в то же время выписывать ногами кренделя по паркету.
Тогда он стал одиноко прохаживаться за колоннами, как будто поглощенный своей мыслью, и изредка взглядывал на мелькавшие в танцах пары, всякий раз отыскивая глазами знакомую прическу с ниточкой жемчуга, и с замиранием сердца ждал встречи глазами.
Он только боялся подойти к Ирине и заговорить, даже при одной мысли об этом у него усиленно билось сердце и темнело в глазах от страха, что вдруг она сама подойдет к нему, а он не найдется сказать ей ничего значительного, не похожего на то, что говорят другие. И оправдает ли он ее интерес к его теперешнему одинокому виду, когда начнет говорить с ней?
Под влиянием этих мыслей он даже вышел из зала и пошел бродить по коридору, с бьющимся сердцем оглядываясь каждый раз при стуке женских шагов.
– Где же вы, схимник, все прячетесь? – вдруг неожиданно услышал он сзади себя знакомый женский голос.
Митенька испуганно оглянулся. Перед ним стояла Ольга Петровна. Он непривычно близко перед собой видел в полумраке слабо освещенного коридора ее высокую тонкую фигуру в белом платье с розой сбоку в тяжелой волнистой прическе. Она, как всегда, держалась необычайно легко и прямо. А глаза ее смотрели насмешливо и загадочно в его глаза, как бы всматриваясь в них в полумраке.
