Текст книги "Происхождение боли (СИ)"

Автор книги: Ольга Февралева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 38 страниц)

Глава XXII. В которой Эжен посещает Гобсека и нанимает компаньона

Выход на студёную улицу в толстосуконной размахайке поверх не самой свежей сорочки, в разных перчатках, в ботинках на босу ногу не причинял Эжену ни физических, ни нравственных страданий. От холода его спасало знание, что под полой болтаются три тысячи, а стеснение перед встречными он оставил в своём первом парижском году. Мудрый теперь, он так рассуждал: «Вот чешет навстречу тип. Что он подумает обо мне? О, – подумает, – ещё один охламон, пытающийся выглядеть лучше картинки из модного журнала, где у людей ступни короче носов, а руки изгибаются наподобие кувшиночных стеблей? Вот, – подумает, – паразит, обчистил семейную кубышку, чтоб вырядиться попугаем? Нет! Эх, – подумает, – горемыка! Ходит полуодетый. Да ещё улыбается. Ну, и молодец!». К каждому прохожему, задерживающему на нём взгляд, Эжен весело обращался с просьбой указать дорогу на улицу де-Гре. Если человек выглядел не слишком ошарашенным, ему поясняли: «туда, где зсаедает господин Гобсек».

Гобсек в то утро принимал у себя обычного посетителя – очень молодого и бедного самолюбца, пришедшего в день погашения векселя (было как раз первое декабря) просить о продлении срока. Юноша был, разумеется, в отчаянии; ростовщик, само собой, лютовал. Вдруг старый чёрт вскинул глаза поверх белокурой головы клиента, а тот почувствовал, будто ветер подул от двери, а затем что-то тихонько ткнулось в его затылок. Он быстро обернулся и увидел на полу бумажного соколика, сделанного из тысячной купюры. Пламенно возблагодарив Небеса, должник молниеносно прикарманил птицу.

– Что это там? – спросил Гобсек.

– Ничего. Вот вам ваши двести сорок, – юноша презрительно швырнул на стол по грошу собранные вчера деньги и направился к выходу, но у самой двери путь ему заградил высокий бледный брюнет в длинном чёрном плаще. Его синие глаза горели необычайным огнём. «Ждите в кафе по соседству,» – быстро и тихо сказал он, а сам прямиком пошагал к Гобсеку, незаметно облетая хватким взором всю обстановку. Что-то привлекло его справа. Он сел перед ростовщиком, поздоровался, назвался.

– Так, – сказал Гобсек, – Чем могу быть полезным?

Чтоб отвлечь внимание старика от своего лица, Эжен распахнул плащ, потом облокотился на стол, уронив голову на руки – так удобнее было обозревать зацепивший его шкаф, заставленный канцелярскими книгами и папками.

– Не думайте, – начал, всхлипывая, – что мне нужны деньги… Но я слышал,… что у вас… есть… пистолеты. И я пришёл просить вас… застрелить меня.

((Вот так он развлекался. Адекватность была ниже его достоинства. Во всём мире не нашлось бы человека непредсказуемей. Эжен почти никогда не знал, к чему приведёт его очередная реприза, но смело дрейфовал по потоку событий, рождённому его лицедейной причудой, и мало-помалу выплывал в океан больших, серьёзных дел и событий)).

– В Париже имеются люди, предоставляющие такую услугу, но я не из их числа.

(«Как интересно! И почему я всё-таки не устроился в уголовный розыск?»)

– Воображаю, какая у них такса!

– Что верно, то верно. Лёгкая, красивая и даже безупречная в глазах церкви смерть, как и всё стоящее – привилегия богатых, но неужели же вы, заведись у вас деньги, отдадите их киллеру? Вряд ли, дружок. У всех случаются неудачные дни, но в вас – поверьте мне – большой потенциал. Ваше имя мне почти ни о чём не говорит – уже хорошо! Я дам вам пятьсот франков, вы приоденетесь, познакомитесь с какой-нибудь маркизой (или вернётесь к той, с которой уже знакомы), очаруете, а к новому году без хлопот вернёте мне тысячу, да ещё спасибо скажете.

– Мне хватит трёхсот. («Меж долговязых папок затесалась маленькая книжка – что это?»)

– Не жадничайте. За квартиру заплатите, пообедаете по-людски…

– Не ожидал найти в вас… такое… сочувствие…

– Оставьте эти понятия для девичьего пансиона. И без них ваша жизнь мне нужней, чем вашему отцу.

Эжен не вспылил, но в его сознании поднялся смерч: «Отец! В отцы мне метишь!? Папашески добрячишь! Дьявол! – Карикатура на Бога. Триединство. Как у Данте – трёхрожее чудовище, терзающее каждой пастью человека – Живоглот! Ты, рухлядь, – дьявол-отец. (Чёрно-серое). Кто сын? Макс с его неврозами? Дервиль: возвращает незаслуженные богатства, чтоб потом эти реришы Гранлье, Эглемоны (Пурпур, червонец) плевали нам на головы?!.. А деньги (Жёлтое) – вот дьявол-дух. Бумажная птица… Но книга…».

– Ну-ну, не надо так смотреть, – Гобсек даже встал и отупил к секретеру в левый угол, – Именно о вас я ничего не утверждаю, только обрисовываю типичную ситуацию.

Вернулся с бланком на заём, стал заполнять.

– Я всё-таки дам вам пятьсот. Девятьсот принесёте, идёт?

Эжен вскочил и заметался, как летучая мышь, цепляясь то за один, то за другой угол.

– Девятьсот! Это же неподъёмная для меня сумма! Я не хочу торговать собой, обирать женщин! Я найду работу!

– Какое у вас образование?

– Юридическое.

– Отпустите мой шкаф и идите сюда. Вот (– положил на эженов край визитную карточку – ну, конечно же, нотариальная контора Дервиля! – ) обратитесь по этому адресу. Может быть, найдётся место для вас. Устроитесь – вернёте тысячу, нет – … восемьсот.

– Спасибо, мсье, – прошмыгал носом Эжен, подписал вексель, взял корешок и деньги и вышел на улицу.

В подъезде соседнего дома вытащим из-за пазухи похищенную книжку – то была английская поэма «Корсар», изданная в семнадцатом году. На обороте титульного листа Эжен прочёл аккуратную надпись: «Господину Гобсеку, грозе моря житейского – с вечным изумлением – Франсуа Дервиль».

Направился в сторону нотариальной конторы, но на перекрёстке вспомнил про парня, которого анонимно выручил и отправил ждать в кафе; вернулся. Тот уже вытирал хлебным мякишем тарелку, где лежал покорёженный скелет рябчика. Эжен почувствовал тошноту от зрелища, но подсел, улыбнулся:

– Ну, птица погибла не зря.

Юноша бросил вилку и салфетку, подался вперёд и зашептал:

– Это вы создали из банкноты голубя и послали мне? Вы меня знаете? Зачем вы помогли мне? Кто вы?

– Я Эжен де Растиньяк. А вы?

– Моё имя – Рафаэль де Валентен…

– Отлично. Любопытствуете, зачем я подкинул вам деньжат? Видите ли, у меня есть квартира на улице д'Артуа, довольно приличная, но сейчас я завис на Мученической, а жильё пустует и превращается в ледяную пещеру. Было бы здорово, если бы вы на время поселились там и поддерживали тепло. Прямо надо мной гнездится такой Эмиль Блонде. Он вам расскажет, где брать уголь, составит компанию при случае. Согласны?

Рафаэль не мог поверить в это счастье. Он витиевато восхвалил посланца Провидения, ангела Фортуны, под конец приплёл нечто про тысяча и одну ночь. Эжен ответил:

– Вам вовсе не придётся кочегарить у меня без малого три года. Месяц, может, два…

Оставив Рафаэля наедине десертом, он направился в контору Дервиля, с которым намеренно не увиделся, лишь послал ему через мелкого клерка листок со своим именем и адресом Макса и убежал.

Глава XXIII. В которой Люсьен подвергается эксперименту

Принесли завтрак.

– Эй, любезный, – сказал Люсьен ещё слуге, – Не смей раззанавешивать окна и принеси мне тёплую одежду, чтоб я мог выйти на улицу.

Его желание было исполнено, но по-издевательски: в качестве обуви представили лапландские сапожки из оленьей шкуры с длинными высоко загнутыми носами; штаны, байковые, на тёплой подкладке, видимо содрали с какого-нибудь революционера: они были исполосованы вдоль республиканским триколором; к атласному кроваво-красному халату добавили белую, украшенную шоколадным шнуром, меховую внутри жилетку, какую надевает, верно, молдавский пастух на зимний праздник.

– А где цилиндр и трость!? – трясясь от злости, закричал Люсьен.

Тупо услужливый камердинер принёс и это. Шляпа оказалась зелёной, палка – метровой, тяжёлой, толстой.

– Пошёл вон! – прогнал прислугу Люсьен, а барахло оставил себе.

Походив возмущённый вокруг несовместимых одежд, он вдруг рассмеялся и стал напяливать весь этот цирк на себя и вскоре, наряженный, как пугало на свадьбу, вышел из своих апартаментов. Он не намерен был, конечно, идти в полицию с доносом. Просто отправился гулять по дому. Это был очень старинный особняк, настоящий замок с башенками, с открытыми галереями. Этажей – не менее пяти. Но всё в давнем запустении. Когда-то тут явно случился пожар. Выхода не найти, разве что во внутренний пятиугольный двор, посреди которого зияет заброшенный фонтан; на нём, по стенам и столбам, подпирающим галереи, – увядший, почерневший плющ. Люсьен спустился по общерблённым ступеньками на скользкие камни, оглянулся, поднял голову. На фронтоне крыльца когда-то была надпись, от которой уцелело несколько букв:

В Е Л А Н А А

Пленник вернулся под крышу, двинулся дальше. Разглядывал то полустёртые, то полуобгоревшие, то полуосыпавшиеся фрески, изображавшие какие-то галантно-легкомысленные сценки, а стрельчатые рамы, ниши, арки нагоняли ещё большее уныние, чем закопчённые ножки смешливых пастушек на стенах…

– Кто это здесь ходит? – услышал Люсьен за своей спиной заигрывающий оклик. То заговорил ним старик, наведший на метафору зерна.

– Человек, а из людей – самая последний урод, содержанец извращенца и убийцы, желающий зла всему ему известному…

– Пойдём со мной. Я покажу тебе что-то интересное.

Старик привёл Люсьена в башню, где располагалась алхимическая лаборатория, где в полумраке поблёскивали колбы, бутылки и пробирки, трубки, золотые, медные сосуды, кованые сундучки, и пахло не то ванилью, смешанной с полынью, не то плесенью с амброй, не то мышами и розами… На столе лежали древние огромные пыльные книги и стоял пустой стеклянный куб. Сверху к нему крепился баллончик с вентилем.

– В этом прозрачном ящике нет воздуха. Смотри, что будет.

И ветхий мудрец немного повернул колёсико у куба. Капля жидкого нефрита упала в вакуум и повисла в нём мягкой горошиной.

– Это – летейская вода, благостный эликсир. За переделом жизни он течёт мутной и тёплой рекой. Его чудодейственная власть над одушевлённой материей неизмерима. Вдохнёшь его пар – и забудешь, какие запахи чувствовал до этого; капнешь в глаза – и увидишь мир как впервые; возьмёшь в рот – все рецепторы на языка умрут и вновь родятся. Проглотишь – придётся заново учиться говорить… Но если какие-то капли попадут в пищевод и дальше, – он, такой вкрадчивый, всосётся в стенки сосудов, из них – в кровь. И в сердце – оно тогда забудет биться. И в мозг – он замрёт. Но ты не погибнешь. Ты превратишься в новое существо. Какое, знает только Бог, но одно можно утверждать: из твоего естества исчезнут следы влияния внешнего и прошлого. Сознание, правда, может сохранить какие-то фрагментарные воспоминания, ведь большинство из живущих уже многократно подвергалось её воздействию, а когда снадобье принимаешь часто, его действие ослабевает… Летейскую субстанцию неверно называть водой. Воды в буквальном смысле там нет ни молекулы. Это вещество состоит из микроорганизмов, обладающих колоссальной деконструктивной возможностью, волею и страстью. Для тела, которым они завладевают, время поворачивается вспять. Возможно, они разумны…

Во время своего монолога старик извлекал из куба затвердевшую, подобно древесной смоле, каплю, клал её в хрустальную колбочку, выкачивал опять из резервуара воздух и отворял путь следующей будущей пилюле. Получившиеся различались по размеру. Крупнейшая была с грецкий орех, мельчайшая – с вишнёвую косточку.

– Красивые, – сказал про них Люсьен.

– Ты не хотел бы довериться им и очиститься от зла забвением?

– А что я должен забыть? Как женщина, которой я посвятил свой талант, прогнала меня с глаз долой? Как мой так называемый друг наплевал мне в лицо, а потом стрелял мне в сердце? Как мне пришлось сочинять весёлые куплеты, чтоб оплатить похороны моей возлюбленной!? Забыть сволочей, заставивших меня всё это пережить!? Никогда!

Старик улыбкой раздвинул свисающие до груди седые редкие усы.

– А хочешь забыть свою самую первую боль?

– … Что мне это даст?

– Смелость. Твои главные страхи умрут.

– Хочу.

– Вот там, в углу, диванчик. Ляг на него, расстегнись и выправь сорочку, подними её, чтоб я мог видеть твой живот.

К лежащему Люсьену водонос потусторонних рек подошёл с чашкой зёрен и посадил самое крошечное в пупок, вдавил холодным пальцем.

– В тепле она растопится. Расслабься и не шевелись.

– … Щекотно… Чешется… Горячо!..

– Потерпи.

– … Спать хочется… Голова…

– Усни. Не противься им…

Дела Серого Жана закончились к шести часам вечера. Слуга бережно принял на руки его тёплый плащ, взял его трость и шляпу.

– Что нового? – спросил англичанин, – Как мой маленький гость?

– Отправился с утра гулять, повстречался с господином алхимиком…

– Что дальше?

– Они пошли в башню и не покидали её до сих пор.

В башне было тихо; колдун пересчитывал зелёные жемчужины. Увидев Серого Жана, он промолвил:

– Поздравьте меня, мой друг: мне снова удалось похитить у Ада часть его сокровища, и на сей раз – очень много.

– Поздравляю. Что вы собираетесь с ним делать?

– Только добро. Ведь забвение – это счастье. Кое-кто уже испробовал это снадобье.

В глазах иноземца померкли искры разума, лишь только они увидели лежащего под чёрным покрывалом побледневшего, как будто безжизненного Люсьена.

– Как вы посмели?! – прошептал англичанин, – Огонь не отучил вас хапать чужое?!!

– О, успокойтесь! Клянусь Преисподней, с вашим любимцем не случилось беды!..

– Что вы с ним сделали?

– Нечто очень безобидное. Даже полезное.

Серый Жан сел возле Люсьена, ощупал его шею и запястье. Тихо тикающие вены, тёплая кожа… Старик продолжал:

– Я много экспериментировал… В основном на детях, иногда на женщинах. Иные возвращались для повторных опытов, особенно за возвращением им девственности. Одна торговка рыбой приходила четыре раза.

– Торговка рыбой… Какое дурачьё населяет мир!..

– Раскутайте его – и удивитесь.

С живота Люсьена исчез пупок. Как будто и не было… Колдун в довольстве потёр руки.

– Лучше бы стёрли этот его шрам, – сказал англичанин.

– Извольте.

Старик приготовил пластырь с золотым на пылением на лицевой стороне, бросил в лунку, оставленную пулей, горошинку, заклеил, надавил. Люсьен застонал начала тихо, потом громче, заворочался.

– Держите ему руки, – скомандовал чародей.

Крест пластыря почернел, словно обуглился, из-под него по белой коже потекли тонкие чёрные струи, впитываясь в неё без следа. Люсьен очнулся и огляделся испуганно и недоуменно, рванул свои руки из жановых.

– Как ты, Крысёнок? Тебе не больно?

Люсьен открывал рот, будто бы желая что-то ответить, но не зная, что и смотрел тревожно, жалобно и злобно.

Отлепили излохмаченный, полусгоревший пластырь и нашли тот же шрам не только незалеченным, но и освежённым.

– Что-то не так?

– Да, – вздохнул старик, – Рано или поздно с этим пришлось бы столкнуться. Этот дух способен сопротивляться Лете.

Глава XXIV. В которой Макс впервые гневается на побратима

– Наконец-то! Завтракать ты не стал, но уж пообедаешь непременно!

Макс снял с Эжена свой плащ, а самого побратима вверил Полине, которая настойчиво потянула постника к столу, снова заставленному тарелками с едой ((Макс заказал еду в ближайшем ресторане – через Полину, имевшую тёплое пальтишко)). Эжен выбрал какой-то ломтик сыра, зелёную горошину, отщипнул хлеба и спешно залил всё это вином из бутылки: его снова подташнивало.

– Что это? – спросил Макс, доставший из кармана плаща книжку с торчащими купюрами и вексельным корешком, – Силы навьи! Что это!? Ты был у Гобсека и взял у него в долг!!?

– А что не так?…

– Эжен! – Макс схватил его за плечо и рывком поднял со стула, – Вчера я дал тебе полмиллиона. Ты сказал: «мало», и я предоставил, как ты выразился, целый – затем, чтоб сегодня ты пошёл к ростовщику и занял ещё пятьсот франков!!!?

Эжен взглядом смёл с себя его руку.

– Я сделал это, чтоб не внушить подозрений.

– В чём?

– Во-первых, я незаметно конфисковал у него эту книгу.

– Так это его?… – Макс раскрыл, и его глаза покруглели.

– Удивлён?

– Но зачем?

– Встряхнуть его. Посмотреть, только ли деньги ему дороги. Идти с этим делом в полицию он вряд ли захочет. Остаётся Дервиль, которому я как раз оставил наш адрес. Так мы заполучим Дервиля, но он нам нужен непременно в связке с Гобсеком…

– Почему?

– Вернуть бриллианты де Ресто… и вообще – свой человек во вражьем лагере.

– Ты решил объявить войну ростовщикам?

– Genau! ((Точно! (нем.))

– Но как?

– В Париже – тьма тьмущая людей, которые таскаются к этим кровососам за парой сотен с полуторной комиссией, а у нас, Макс! – есть миллион! Мы откроем кассу беспроцентных ссуд и прижмём к ногтю всех живоглотов!

Макс всмотрелся в его лицо, словно не узнавая, и долго собирался с ответными словами:

– … Да будь у тебя миллиард – ты на этом безумии за год бы его распылил!

– Во-первых, я не собираюсь отстёгивать всем подряд. Во-вторых, на первый раз – никому не больше сотни. Но если через месяц человек принесёт долг – сможет взять ещё сто; принесёт двести – сможет взять триста и так далее.

– Ну, а по какому принципу ты будешь выбирать кредиторов?

– Мы вместе будем это решать.

В голосе Эжен было притягательное тепло: ты мне очень нужен, ты ведь не откажешь. И идея уже не казалась насквозь бредовой… Если бы только одна была единственной.

– Первая хорошая новость… А теперь попробуй собрать воедино все набросанные тобой планы: послать родителям, присвоить пансион Воке, выкупить бриллианты де Ресто, открыть эту разволшебную кассу – и спросить себя, а на что ты будешь жить?

– Да Господи! Зачем мне!.. Жил же я без этого миллиона… и дальше буду… Ладно, пожалуй, самое время узнать, а сам-то ты на что хотел потратить деньги.

– Я хотел бы обзавестись надёжной рентой (например, акциями промышленных компаний) и купить дом, где мог бы жить с семьёй, – Макс посмотрел на сидящую на скамейке у камина Полину, и кивнул ей, а она заулыбалась, тихо уточнила:

– С мамой?

– Да.

– Когда ты её освободишь?

– В тот день, когда Эжен оденется по-человечески и отправится в свет на свидание к своей суженной, которую когда-то обещал любить, а теперь покинул.

– Это уже терроризм! – зло и глухо прикрикнул Эжен, отворачиваясь к окну.

– Если мы братья, то не годится одному быть лучше другого. Мы оба будем либо верными, либо предателями.

– Эжен, почему ты не хочешь больше встречаться с твоей невестой? – спросила Полина, – Она тебя чем-то обидела?

Сине-тенистая стена напротив сквозь жёлтое стекло казалась грязно-зелёной, сквозь красное – кровоподтёчной, а голубые были выше. Эжен взглянул на береникину занавеску в розовых гвоздичках и вообразил Дельфину. Она очень красива – пышная и стройная одновременно, волосы Изольды, вечная улыбка на мягких губах, добрый взгляд серых глаз… Но почему она не надела траура? На ней перебывали все цвета, какие есть, кроме самого прекрасного и честного – чёрного! Хоть бы что-нибудь: поясок, воротник, ленту,… сорочку, в чёрной сорочке… приняла бы… тогда конечно, но ведь нет…

– Мне не нравится, как она одевается – как кукла!

– А если у неё появится другое платье, ты к ней вернёшься?

– К ней – может быть, но в свет… Макс, мы об этом уже говорили!

– Мы только начали, – Макс стал одеваться для улицы, – Я отлучусь на час, а потом мы с тобой прогуляемся в одно злачное место.

Глава XXV. Анна попадает в Царство Правды

– Не верю, – повторила Анна, – … Докажите – покажите, кто вы: чудотворец, которым вас все считают, или просто болтун! Сделайте что-нибудь! Возвратите мне любовь хоть на полчаса, и – клянусь жизнью родителей – вернувшись домой, я возненавижу вас сильнее прежнего!

– Мои возможности здесь, в вашем мире, невелики, но я могу указать вам дорогу и дать проводника, – ответил её грёзный супруг. Он по-прежнему сидел ((он ни секунды лишней не проводил на ногах)) на кровати. В его руках оказался крест, составленный из двух заострённых металлических прутов. Достойный автор «Манфреда» повесил распятье прямо на воздух перед собой, уткнулся в поперечные концы ладонями, зажмурился от предвкушённой боли, что-то прошептал и ринул их навстречу друг другу, сжал пальцы в замок. Из двуединого и двупронзённого кулака потекла кровь, но капли не падали на пол, а рассеивались багровым дымом, густеющим, вытягивающимся в столб, светлеющим и превращающимся в белого ребёнка, держащего обеими руками вертикальный луч креста.

– Что тебе, братец? – спросил нежный дух.

Заклинатель отвечал, кивая на неблагосклонную леди:

– Вот моя жена. С ней случилось несчастье… Анна, скажите, что с вами.

– Я… потеряла моё сердце – я не могу больше любить и верить в добро, я… забыла Бога!

– Жаль, что ты жива, – вздохнуло дитя, – Тебе не надо больше жить. Пойдём со мной.

– Но я не хочу умирать! У меня остались дочка, мама, папа. Я должна вернуться к ним!

Маленький посланец смерти задержал на Анне большие смышлёные глаза без зрачков:

– Ты не сможешь, если не простишь. Ты не простишь, если останешься здесь. Пойдём со мной. Только Там избываются все гневы и обиды.

– Джордж, неужели только это?! – прокричала Анна, – Я обречена!?…

– Не бойтесь. Ваше тело спит, а духу нигде нет препятствий. Идите туда – в Царство Правды, попросите у единственной истинной Матери помощи и напутствия. Я дождусь.

Он подкрепил обещание взглядом, перевёл глаза на ребёнка и исчез. Остались только эта бледная безжизненная девочка с окровавленным крестом, да перепуганная женщина…

– Кто ты? – рваный шёпот.

– Я сестра моего брата.

Что-то безначально древнее и жуткое было в этих словах. Анна почувствовала себя беззащитной, заискала платье, но оно попало.

– Что же, ты уведёшь меня – мой дух – в мир мёртвых?… В Рай?… Или…

Девочка положила крест на подушку.

В голове у Анны крутился пресловутый псалом про когда пойду долиной смертной тени…

– Тебе же сказано: не бойся. Ты готова?

– … Да.

Они спустились по лестнице, вышли на обычную пустынную ночную улицу. Но стоило Анне ступить за край тротуара, как земля закренилась; на глазах вертикаль и горизонталь поменялись местами. Девочка-провожатая уже бессмятенно парила в воздухе, а её несчастная невестка сначала откатилась снова к дому, потом сошедшая с ума гравитация поволокла её под откос, к крыше. Ухватившись за карниз, Анна повисла над пустым небом. Земля всей громадой отталкивала её прочь. Луна, какая-то странная, раза в три крупней реальной и контрастно пятнистая, маячила среди серых клочковатых облаков.

– Нам – туда, – сказала, подлетая, белая тень, – Прыгай.

– НЕЕЕТ!!!!!! – Анна сдавила веки и поклялась себе, что ни за что не отпустит края, но руки всё слабели, невыносимо болели от натуги и в конце концов разжались сами собой.

Кричать можно на всю вселенную, но лишь покуда хватит первого выдоха. На втором Анна уже привыкла к падению. Её то кувыркало, то несло стрелой, головой вниз. Ветер холодил и обжигал одновременно. В облаках полёт слегка замедлился и ужас пошёл. Дальше движение становилось всё более и более плавным. Анне даже захотелось грести руками, словно выныривая с глубины. Где верх, где низ, она уже не понимала. Девочка-призрак приблизилась снова, взяла спутницу за руку и молча повлекла к другой планете.

Чёрный воздух не был пуст. Странные создания или предметы, тускло светящиеся, похожие на кометы или на крылатых насекомых, мелькали в нём; полосы радужного тумана вились на пути.

По мере приближения новой земли скорость снова возросла. Анна ощутила мучительное головокружение. Она снова падала. Внизу был день; сквозь тучи проглядывали скалы и холмы, леса, тёмные провалы озёр или вулканных кратеров, жилы рек или дорог.

Уши заложило от воя рассекаемого воздуха. Анна снова вскрикнула и зажмурилась, видя совсем близко каменную площадь, но столкновение оказалось не болезненней падения с высоты собственного роста. Женщина поднялась на ноги, осмотрела себя и нашла, что одежда на неё почернела и сделалась прозрачно-струйной, как пролитая в воду тушь.

– С прибытием, – сказала из-за спины сестра своего брата.

Они стояли под шафранным низким небом на террасе с балюстрадой, будто бы не рукотворной, а выветренные веками из горной породы. Можно было дотронуться до крон деревьев, сквозь смоляную листву которых ярко светились плоды. Толпились люди с корзинами. Набрав яблок, апельсинов или других фруктов, они сходили куда-то по лестнице, непринуждённые, умиротворённые, молодые – лишь чуточку спешащие. Были там и дети.

Среди людей бродили странные существа человеческой стати, но одетые не в мантии и туники из густого дыма, оседающего сажей на коже, а шерстью, имеющие необычные уши, хвосты и другие звериные признаки. К Анне и её спутнице быстро приблизилось чудо с высокой грудью, облепленной тёмно-палевыми перьями; руками, с которых перья свисали широкими плоскими рукавами; из-под короткой перьевой же юбочки тянулись красные страусиные ноги; на длинной шее сидела вертлявая маленькая голова в павлиньем уборе.

– Я тебя ищу, – сообщило оно девочке.

– Я ходила встретить мою сестру. Она держит путь к Матери-Богородице.

У последнего спуска подскажут, куда идти дальше? – сказала полуптица и отошла.

– Кто это был? – спросила Анна, шагая вниз.

– Куратор.

– … Как мне тебя звать? У тебя ведь есть имя.

– Ты его знаешь.

– … Огаста?… Но как же!?…

– Все живые лгут, – изрекла маленькая покойница, спускаясь чуть впереди.

На нижней широкой площадке стояли бесконечные ряды столов, у которых люди занимались разными работами: одни крутили каменные жернова, другие мыли, чистили и резали овощи, кололи орехи. Им приносили заготовки и забирали у них готовое. Парапетом была одна сплошная плита, уставленная тысячами дымящихся котлов.

– Какая-то гигантская кухня, – отметила Анна, – У тебя здесь тоже есть обязанности?

– Обязанностей здесь нет. Мы делаем, что хотим.

– И вон та женщина, которая скоблит ногтями морковь? У неё на волосах висят железные гири! Она сама себе их прицепила?

– Да.

– От них вся её голова кровоточит!..

– Как-то при жизни она бранила свою дочь, а когда та обняла её и умоляла о прощении, – схватила девочку за косы и оторвала от себя.

– Вот гадина!

– Молчи. Ты тоже мать.

Странницы шли вправо до новой лестницы, ведущей в ущелье, где по обе стороны тропы зевали тускло рдеющие углями пещерки-жаровни. Иные были закрыты чёрными щитами. Возле каждой из стены выступала толща в виде барабана, служащего столом. На одних лежали готовые хлебцы, хлебы и пироги, на других – слепленные, но не испечённые, подле на глиняных блюдах и лотках высились горы будущей начинки: изюм, грибы, ягоды и всё, что угодно.

Здесь заправляли всего несколько женщин в светлой одежде. Одна принимала у лестницы снедь, раздавала пироги и караваи с тихими наказами людям, уходящим вдаль; другая месила тесто, лепила, начиняла хлебы; третья длинными голыми руками отправляла их в печи и вынимала из печей, четвёртая просто сидела и наблюдала за всем. К ней и обратилась Огаста:

– Мэри, это моя сестра.

Лазутчица присогнулась в неловком реверансе.

– Меня зовут Анна.

– Отчего ты умерла?

– От родов, – ответила Анна без раздумий и прибавила, – Мне нужно предстать пред Богоматерью. Мне так сказали…

– Тебе придётся пересечь море. Бери хлеба, сколько не тяжко, и ступай в сады. Пройдёшь их – попадёшь на берег, на причал; найдёшь себе лодку…

– Но я не умею управлять лодками.

– Там есть лодочники. Тебя отвезут.

Анне не нравилась отстранённость здешних хозяек и суета работников; она постоянно возвращалась к вопросу: ад это или рай? Для ада слишком безобидно, для рая – хлопотно, и для того и для другого – как-то через чур просто. «Сколько не тяжко… Хм!..». Она взяла крошечную пухлую булку. Огаста же поставила одну на другую две коврижки и, прижимая их к груди, кивком зовя Анну за собой.

Последняя лестница, словно случайно возникшая на склоне скалы, была шире лондонской Темзы. Опять люди, идущие с ношами – вниз, а без них – наверх. У первых одежда светлеет, у вторых – темнеет.

– Здесь как-то всё странно, слишком обыденно, – жаловалась Анна.

– Я тебя не понимаю.

– В чём суть всего происходящего здесь?

– Те, что наверху, – больные. Они делают то, что облегчает их страдания. Помнишь женщину с железными шарами на волосах? Если ей их не вплетать, то волосы начнут расти внутрь головы, пронижут мозг, глаза, вылезут в рот, в нос и в уши, так что она ослепнет, оглохнет и наверняка сойдёт с ума, – вздохнула, – У каждого свой недуг.

– А у тебя?

– У меня их нет, но я не могу вернуться в жизнь, пока жив брат.

– Ты… – его ангел-хранитель? – усмехнулась Анна.

– Я человек, а не ангел, – сердито осекла Огаста, – Брат меня любит, а если я оживу, то забуду его; он меня потеряет.

– И ты просто слоняешься тут, ожидая его смертного часа?

– Да.

– … Ты здесь с кем-нибудь дружишь? Или у вас не бывает чувств?

– Я подружусь с твоей мамой.

Анна вновь почувствовала холод в лопатках. «Вот, – подумала, – действительно листья одной ветки. Что тот, что эта – грубияны и страхотворы!».

– … Из твоих слов следует, что это – здесь – для вас – не навсегда? Отсюда духи снова могут вернуться на землю?

– Да, когда излечатся.

– Так что же тут такое – Чистилище?

– Тут – Царство Правды.

– А… Рай?…

– Царство Правды едино, и в нём есть всё, что может быть; всё, что нам нужно.

Лестница сводила в туманно-зелёное марево. Анна ожидала увидеть что-то вроде сквера у набережной, но никакого моря не было даже на горизонте, только эта непомерно заросшая волнисто холмистая долина дремала внизу.

– Это и есть сады?

– Да. Это Иден.

– Мы тут не заблудимся?

– Тут такого не случается. Все приходят куда им надо, и встречаются с кем положено.

– О, поистине совершенный мир…