Текст книги "Происхождение боли (СИ)"

Автор книги: Ольга Февралева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 38 страниц)

Глава LI. В которой Эжен осваивает виртуальное моделирование

С жаром и давящей болью по всей душе Эжен стерпелся почти сразу, но его пугала темнота, в избавление от которой он не мог поверить. Сознание он назвал вывернутым наизнанку, нашёл его ещё крепким, значит, можно – надо быстрей осваиваться, что-то придумывать.

Что же ему нравится в этом пекле? А скорость – мысль разгоняется, как разбегаешься, чтоб проскользить со свистом по льду, – иииии!.. Её теряет из виду рассудок. Страшно? Нет же, здорово!

… Собака гонит дичь…

Он, правда, никогда не утруждал зверей, сам себе пёс. Пусть. Бегает кругами – топот сердца: ближе, дальше, всё скорей. Это не боль, это сила растёт, разгорается.

Вот они, красные змеистые искры, – так выглядят нервы? так выглядит власть? Живой или мёртвый, здесь навсегда или где-то ещё, он знает, чего хочет.

Множит искры: триста семьдесят одна, семьсот пятнадцать, девятьсот сорок четыре – сбивает их в неровный ком, натягивает – и опускает, а они стекают и сливаются, рисуя в темноте три измерения старой липы. Её вращает внутреннее зрение, как на гончарном круге. Она стоит у северного водостока… Не может удержаться, развьюжается огненным снегом.

К страху не вернуться. Усталость – ложь. Летучий свет вырисовывает дверь, крыльцо, облепляет, делая видимой, стену, проваливается в окна, заламывается за углы: первый этаж, второй, третий, на четвёртом всё рушится. Всё-таки жутко: всё-таки пламень…

Он мудреет, творит чудеса: мостит дорожки, превращается в траву, взвивается лозами на тонкие лучи шпалерных решёток, артишоки похожи на сосновые шишки в догорающем охотничьем костре…

Зачем тут ёлка!? Прочь! Сосредоточиться!

Ещё раз: периметр – в точности до одного все 1 807 062 листьев плюща, весь до камушка гравий, все трещинки на плитках; под третьим кустом белой смородины – муравейник на 500 персон…

Нет, всё не то! О людях, для людей, – сначала! изнутри!

Он начинал то из столовой, то с лестничной площадки второго этажа, то из своей комнаты, то из Святилища, но вновь и вновь строение осыпалось.

Кровь давно должна была запечься в жилах, но она кружит по телу, вихрем обрывает с лёгких бутоны кислорода – его глотают нос и рот одновременно.

В распоряжении бесконечность, но желание мучительно спешит, сила сама себя сбивает с толку. Я знаю, – говорит, – всё точно, помню каждую, каждое, каждый…

Надо успокоиться, стать неподвижным центром этой бури. И пока отвлечься, тренироваться на возлюбленных деревьях: ивы над родной Шарантой, юные сосёнки на опушке, просто рябиновый лист – удержать на чёрной ладони внутреннего взгляда.

Если начать с реки или ручья, рыже-кошачьим боком ластящегося к ногам ольшаника в зыбком овраге, где вместо земли – немятые слои опавших листьев? Тут начинает получаться – русло неуклонно, нарастают рядышком и мысы-кочки, потянулись и стволы – кора ещё рябит, как вода на ветру, мхи дышат, папоротники развёртывают листья – и сворачиваются обратно, то зелёные, то синие и белые…

От боли в мозгу электрический треск. Чувства небесной бесконечности и гробовой тесноты въедаются друг в друга. Нужно больше воздуха, и вот открываются два новых клапана по бокам черепа и как будто в животе.

Уже не красные клочки, а молнийно белые тонкие ровные линии намечают общий кубометраж, внутренние переборки, а потом ссыпают кирпичи готовой кладки в вертикаль системы отопления – это скелет дома; теперь канализация – она не поднимается выше второго этажа, её главный узел на кухне; теперь быстрей и ловчее карт из рук крупье стелятся половицы, стены падают ножами вроде гильотинных и остаются полупрозрачными, лестницы листаются за три мгновения – так хвастаются новыми книгами и толстыми пачками банкнот.

Четыре этажа с мансардой, боковыми, верхними и нижними подсобками, с огородом и садом – владение готово. Линии и грани остывают, голубеют.

Завершая работу, воображение делит пол на яркие прямоугольники по трафарету стола из подвала кордегардии.

Глава LII. В которой Эжен строит расчёты на грани разумения и бреда

Макс засыпал на расстеленном по полу плаще, обессиленный, думая, что должен молиться о спасении брата и прощении любимой, но говоря про себя лишь: «Господи, если одному из нас нельзя теперь проснуться, пусть это буду я: он станет добрым братом Нази, защитником ей и детям, деньги пустит на доброе дело, а мне давно пора…». Однако для него наступило утро, и застало оно его уже на диване. Было светло. Где Эжен? Макс вскочил – и увидел непобедимого товарища склонённым над какими-то бумагами под каминной полкой.

Эжен выглядел страшно: бледный мокрый лоб, в глазах и на щеках лихорадка, в глубокие трещины на губах забилась сажа, а до ладоней почерневшие пальцы крутили уголёк из топки, которым он исчеркал четыре листа, повыдранных из разных книжек – там ведь часто попадаются пустые страницы: в конце и в начале, позади портретов, иллюстраций, оглавлений… Он рисовал планы одинакового помещения в горизонтальном разрезе напоминающего крест без одного луча, а боковые были вдвое длиннее верхнего. Каждый восьмиугольник был расквадрачен внутри тонкой сеткой непогрешимой ровности, хотя никакой линейки рядом не валялось; вокруг и внутри каждого рассыпались цифры. Работа была закончена, и Эжен только метался взглядом по чертежам, страдальчески шепча: «Вот чёрт! Как мало!..».

– Это ещё что!?

– Макс! Это Дом Воке. Смотри: три этажа жилых: по пять квартир на каждом – всего 516 метров площади! Если приплюсовать 53 с первого (там была людская и жила хозяйка), то всё равно из расчета два метра на нос мы сможем пустить туда лишь четверть тысячи!.. Ну, хорошо, возможно, детям нужно меньше места…

– Стоп! Ты бредишь!.. Немедленно ложись!..

– Да ты послушай…

– Нет, пока не ляжешь!

– Я в норме.

– Ты весь горишь.

– Солнце тоже горит, но это не его болезнь.

Неумолимый, Макс поднял побратима на подмышки и утащил на диван, потом намочил две салфетки для умывания и компресса, присел к Эжену, занялся его руками:

– Теперь говори.

– Дом Воке уже наш. Хозяйка умерла год назад – мир её праху. Наследников нет. Зданье просто пустовало. Мы с Дервилем дёрнули в префектуру и запросто его приватизировали.

– Так. И ты решил?…

– Сделать его приютом для бездомных.

– В сущности, он им и был…

– Для совсем бездомных, для нищих – и бесплатно!.. Макс! Так надо! Это место было священным, но его осквернили стяжатели и злоумышленники. Если мы вернём туда доброту, бескорыстие, то пятна сойдут, а благодать умножится!.. Это наш долг!

– Успокойся. Я понимаю, – Макс промокнул его губы чистым уголком, снова пощупал лоб, – Как ты себя чувствуешь? давно очнулся?

((Макса не удивили эженовы чертежи: он решил, что устройство и размеры дома новый собственник изучил заблаговременно)).

– Не знаю. Я думал только о Доме. Всего двести пятьдесят! Даже если размещать в коридорах… Ну, хоть сколько-то. Ещё уборка, отопление… Но ведь справимся?

– Раз дожили до этого утра, то – очень может быть.

– Ты говорил с Анастази?

– Сейчас пойду.

– С Богом!

– Не вставай.

Глава LIII. О превозможении судьбы

– Ты поспала? – спросил Макс без приветствия, глядя на зеркальное отражение комнаты; Анастази почти не было видно, только глаза чуть светились из норы оделял.

– Я знаю, почему ты тогда сбежал, – проговорила сдавленно, – Чтобы тебя не обвинили в смерти графа де Ресто… Ведь ты действительно его убил.

– … Убийство – это большой грех… Но есть один великий дух (говорят, тот самый ангел, на чьих глазах воскрес Христос и который остался вестником у Господня гроба) – его называют Мировым Судьёй. У него можно попросить смерти другого человека. Если он согласится, то приговоренный умрёт как бы сам; истец не понесёт загробной ответственности. Но, отклоняя иск, Судья обрекает на скорою гибель того, кто рискнул обратиться к этой грозной инстанции.

– Справедливо.

– Войти в контакт с Мировым Судьёй можно при содействии посвящённых людей на острове у западного берега Англии. Туда я и поехал… Меня научили особой молитве, дали коробку с одной металлической спичкой, велели выйти ночью на ячменное поле и поджечь единственное там соломенное пугало. Едва я поднёс к распятой кукле огонёк – весь синий, словно горел газ – она не просто вспыхнула – она преобразилась, показалась сделанной из туго переплетённых молний – и заговорила: назвала меня по имени, спросила, что мне надо. Требуя, чтоб твой муж покинул землю, основанием я назвал твои страдания. Прошло немного времени, и Дух ответил, что кара за такую вину постигнет и моего соперника, и меня. Умолкнув, пугало погасло. Свет словно схлынул с него в землю; солома снова стала соломой, не запятнанной ни точечным ожогом… К рассвету я был уже болен, но спросил у посредников: «Что будет, если попытаться оспорить волю Мирового Судьи?». Они сказали: «Не знаем. Попробуй». И тут же сами вступили в борьбу за меня: стали поить всевозможными снадобьями, выпускать кровь, вливать через полую иглу святую воду и лекарства в кровеносные сосуды, согревать и охлаждать, заставлять стоять, ходить, есть, пить; промаявшись полгода, я всё-таки выжил…

– Для меня вы умерли – оба.

– … Пусть так. Но одного из нас ты ещё можешь воскресить… Эжен сказал, что ты хочешь видеть моё клеймо… Посмотри, – протянул раскрытую ладонь в сторону подушек, не дерзая обращать туда глаза.

– … Да, тут моё имя… Это след отцовского медальона… Он почему-то был всегда к тебе расположен… Чего ты от меня хочешь?

– Чтоб ты простила, чтоб стала моей женой.

Анастази села прямо, кутаясь, глядя в зеркало же.

– Я ещё нужна тебе?… Мы были так близки так долго… И этот ожог на твоей руке… – знак того, что я должна покориться… Но я не покорюсь! Оставь в покое моего отца: ты достаточно тревожил его при жизни. Он был не просто прекрасный, бесконечно добрый человек. Он научил меня кое-чему – свободе. Не он для меня – я для него была всегда законом, и ничего ваши клейма не значат. Только мне – решать, а я не вижу тебе никакого оправдания. Ты мне ненавистен,… отвратителен, как труп!

Зарывшись снова в одеяло, Анастази тихо заплакала. Макс оставил её.

Эжен сидел у стола и кромсал углём белизну последней салфетки.

– Конечно,… – только и вымолвил Макс, облокачиваясь и скрывая лицо.

– Извини! я лягу скоро, и, должно быть, уж, не встану, но ведь нужно всё расчислить и успеть до темноты! Мне и в правду очень худо, ночью я едва не умер, спасся только этой целью, этим роем черт и цифр. Ты, наверное, заметил, что я был как бы в отключке, но мой ум, в разлуке с явью, действовал в себе самом: рисовал огнём во мраке, строил, настилал и мерил. Я присвоил силу хвори и использовал, как мог…

– Молодец… Она всегда любила шоколад, хлеб с изюмом,… какую бы книгу ей дать?…

Вдруг страшный крик – из спальни. Оба бросились туда.

Анастази, дрожа и рыдая, согнулась возле зеркала; она держалась руками за лоб. Услышав топот и оклик, с усилием отняла их, и побратимы увидели ярко-красное, темнеющее по центру овальное пятно на её лбе. Эжен первым распознал отпечаток своего нательного креста, который пленница раскалила на свече и вдавила себе в лицо, использовав как рукоятку алебастровую кошку – цепочка обматывала статуэтку, крест крепился к её голове, так что и у маленького идола был обожжён лоб.

– Видите, – кричащий рот в углах перетягивала паутин сохнущих слюн, подбородок изъямился, глаза утонули, – у меня тоже есть клеймо! Они отказали мне в постриге! Потому что я нищая! Но я сама!.. У меня тоже!.. Что ты теперь скажешь!!?

Макс жалобно-взыскующе, бессильно-вопросительно глянул на Эжена, тот ободрительно мигнул, кивнул, и Максу стало ясно, что он должен делать. Он быстро, метко приложил ко лбу Анастази левую руку. Непримиренка отпрянула, но вдруг успокоилась, разгладилось её лицо, остыли и пересохли слёзы. Чуть комично недоумевая, она возвела глаза к межбровью, потрогала, потёрла, почесала ожог – он тоже изменился: след креста не окружала больше краснота, клеймо вырисовывалось на обновлённой, истончённой розоватой коже так, словно возникло само собой, подобно проявившимся на диких скалах образах Христа или Мадонны.

– Моё сильней, – сказал Макс, торжествуя и страдая – было видно, что его ладонь переняла палящую боль, – Займусь завтраком, – и вышел.

Глава LIV. О силе чёрного океана

На предпоследней ступени лестницы из трупов сидела женщина в красном. «Торопись, – крикнула она, – прилив начинается».

Анна прыгнула на спину новой мёртвой сирены и увидела, что эта последняя, а до плотины ещё три широких шага. Она обратилась ко встречной:

– Что мне теперь делать?

– Подожди, может, кто-то из них ещё прилетит.

– А если я всё-таки ступлю на землю?…

– Ни в коем случае!

– … Ты человек?

– Не знаю, – ответила та грустно и стыдливо.

Текучая тьма прибывала, быстро поглощая распластанные под ногами Анны крылья.

– Меня сейчас затопит! Помоги же! Позови кого-нибудь!

– Поздно. Только я сама могу тебя спасти, – женщина встала, подошла к самому краю, – Я – Элмайра. Обещай молиться за меня.

– Обе…!.. – словно петля стянула аннино горло: она поняла, что сейчас будет. Красная печальница закрыла глаза, крестом раскинула руки и ничком упала, головой ей под подошвы; бледные локти вздёрнулись из-под сгорающих рукавов, противясь засасывающей жиже.

Подхлёстнутая ужасом, Анна пробежала по живому и гибнущему мосту, но на последнем шаге всё-таки увязла; быстро выдернула ногу, взвилась на пять ступеней, оглянулась – а берег пропал. Чернота, безотраженная, бесшумная, неколебимая, скрыла кладбище сирен, и ни краешка от алого платья Элмайры не всплыло. «Господи, помилуй эту бедную!..». Анна дрожала, прижимаясь к древесно-трещатому мёртвому сатиру. Нога всё ещё чувствовала пальцами и пяткой мягкую спину утопленницы, другая, промоченная, казалась невредимой…

Вдруг внутри раскатилась такая тяжёлая боль, словно каменные тиски сдавили лоно, спину страшно свело. Анна закричала, все волосы на теле её духа встали дыбом: у неё повторялись родовые муки. Одной рукой держась за впалый, но терзающий её живот, другой хватаясь за выступы, она медленно карабкалась вверх, то и дело останавливаясь, съёживаясь, громко плача и зовя на помощь. «Я выдержала это раньше – выдержу и снова, – уговаривалась, – Мне не дадут погибнуть и страдать безвинно… Но ведь целый – лучший – мир разрушился… Никто не смог…». От новой схватки внутренний голос заглох, в глазах всё помутилось.

Глава LV. Утешение снегом

«В тот год зима была буйной, неукротимой – первые этажи до половины заносило снегом, потом сугробы оседали, затопляя мостовые и тротуары, а к вечеру лужи превращались в лёд, и если вы не успевали промочить ноги, то позже сильно рисковали их переломать на собственном крыльце. Мы, молодые новожилы столицы мира, выпавшие из обжитый домашних гнёзд девятнадцатого века словно в век пещерный, каждый день и час боролись с голодом и смертью, предоставленные собственной смекалке. Вчерашнему селянину оскорбительно платить за питьевую воду, и он подвешивал ведро под жёлоб крыши, сгребал с неё порошу; опытный, хотя и не амбициозный, охотник свивал на подоконнике силок для голубей, которых потрошил над вчерашней газетой перочинным ножом и запекал в камине, где догорали наломанные в парке ветки. Да, к апрелю ни на одном парижском дереве вы не нашли бы сучка, торчащего ниже вашей поднятой руки, и птицы крупней воробья. На ночь в топку бросались обглоданные косточки, огрызок карандаша, закатывалась картошина и ставилась прокопченная, покоробленная жестянка с плавающим в талой воде яйцом – к завтраку всё будет готовым и, если повезёт, ещё горячим. Летом мы обрывали прямо с балконов и карнизов липовый цвет, чтоб заваривать вместо чая. Впрочем, чай заменяли всем подряд, не пили разве что древесной стружки…» – так Эмиль, маршируя по улице, планировал свои будущие мемуары знаменитого писателя.

С другого края города ему навстречу шёл Орас и думал о воздействии низких температур на микрофлору. Говорят, бактерии впадают в анабиоз, а то и вовсе гибнут на морозе. Этот факт не удивителен для медика, но всю дорогу его преследовали несвойственные фантазии – он воображал, как всюду: под его ногами, на стенах домов, на решётках оград, на черепице, на колёсах карет, в складках плащей и на полях шляп – лежат бок о бок мириады крошечных существ – и спят. И, главное, он знал, как они выглядят, но нарочно не хотел больше верить микроскопам. Его сонные зверьки напоминали то ежей, то мартышек, то спрятавших носы под крылья птах, то болтающихся вниз головами летучих мышей. Он видел, как они шевелятся в дремоте, причмокивают, трутся друг о дружку. Остальное – привычный мезомир и его собственное тело в нём продолжали существовать. Скромный, невысокий пешеход, то снимающий, то надевающий вновь очки, не спотыкался, не сталкивается с другими; он лишь время от времени притормаживал и умилённо смотрел вокруг.

Макс сгребал голой рукой снег с парапетов и держал до истаяния, потом находил новый. На перекрёстке девушка, с виду дочь успешного коммерсанта, посмотрела на него, улыбнулась, как знакомому, и прошла мимо. Макс её сразу узнал – это лицо было у женщины, чью отрезанную голову, насаженную на высокую пику, пронесли когда-то мимо его окон, – вот такое солнце встало над его жизнью. Можно ли что-то исправить? Всё случилось совсем недавно, именно здесь, с этими людьми. Вот почтенный продавец, любовно поправляющий весы, – кто поручится, что не он спускал нож гильотины? Засунуть его пальцы в тиски: где ты был и что делал в девяносто втором, третьем, четвёртом?

– Я всю жизнь был дворником, – тихо и смиренно поведал вдруг тот, – мёл улицы до седых волос; года три назад жена получила кое-какое наследство; приоделся, устроился на работу поприличней… Так какого вам печения? песочного имбирного?… Значит, с корицей… Ага, растворимое какао, финики,… – он шарил по полкам и ставил на прилавок всё, что безмолвно заказывал белокурый покупатель, – молоко прокипячённое, в холоде неделю не прокиснет, – из максова кулака падали последние капли, но боль не возвращалась, – Вермишель у нас настоящая итальянская. К ней хорош томатный соус.

Любовь пробивает кору мозга и окутывает тихими струями, пронизывает плоть как воздух. Себя Макс любил, как обычно любят родителей, продавца – как лошадей или собак. И он думал, что однажды подобное случится и с Анастази, и даже с Эженом.

– Хау-мач весь этот жрач? – прокричал у него над ухом невесть откуда взявшийся Эмиль, – Я в деньгах, как в шелках!

Он озолотился на эженовом рассказе и уже тащил полную вкусностей сумку. По дороге консультировался с Максом насчёт подарка для Береники.

Входя в квартиру, они услышали голоса, достойные храма – Эжен с Анастази сидели на кровати в спальне и пели дуэтом какие-то стихиры. Ослабшие от своих болезней, молитвенники держались друг за друга; их глаза были закрыты. Они не испугались, не смутились, когда их невольно прервали. Анастази казалась успокоенной: согласилась поесть, кивнула Эмилю.

Эжена увели и водворили на диван, где он в двух словах повторил свои намерения; потом, прикрыв глаза, добавил:

– Возможно, вам придётся без меня заняться этим.

– Не, без тебя мы ни фига не справимся, – ответил журналист, – Давай уж выздоравливай.

– Доктор не заходил? – спросил Макс, собирающий на стол и на поднос.

– Какой ещё доктор? Этот!? – взбурлил Эмиль.

– Вам надо знать кое-что о Бьяншоне, – собравшись с силами, начал Эжен, – он один вместе со мной ухаживал за умирающим Господином Горио, и Свои последние слова Отец обратил к нам двоим; «Мои ангелы», – сказал Он – мне и Орасу.

– Ну, это меняет дело, – громко и быстро смирился Эмиль.

Почти тотчас в дверь постучал лёгкий на помине. Его встретили радушней, чем он ожидал, Эмиль вынул его руку из кармана, чтоб пожать под возглас: «Привет, дружище!». Опешивший Орас не пробовал сопротивляться, только огляделся, и с обеих сторон увидел улыбки.

– Ты уж прости, что я вчера затравил ту байку про Люсьена, – продолжил Эмиль, – Честное слово, мне только хотелось отвлечь ребят от неприятностей.

– Как там дети? – спросил Макс, морщась от непривычки к фамильярности.

– Ничего. О! чуть не забыл! – Эмиль вытащил из-за пазухи сложенную газету, а из неё – шестиконечную бумажную снежинку, тонко-ажурную, идеально симметричную, – Жорж вырезал её для тебя, Эжен. Держи. Чего? – повернулся к нарочито тяжело вздохнувшему Орасу.

– Мои друзья, талантливые литераторы, пишут на жалких клочках, на промокашках, на одноразовых салфетках, а вы переводите чистую бумагу в стружку!..

– Снежинки – не стружка, – возразил неустыдимый Эмиль, – Это работа небожителей! Но если надо, я могу раздобыть вам хоть целую пачку, хоть две! У нас в редакции её горы.

– Я не могу это принять, – застеснялся Орас, словно ему предлагали виллу в Фонтенбло.

– Да ладно! Ты же ведь натырил в своей больнице лекарств Эжену!

– Чтоо!?

– Неет!!?… Так чего ты припёрся воще?

– Поговорить, – ответил за доктора Эжен.

Эмиль прожужжал что-то, взял в одну руку максов портсигар, в другую – круассан и вышел на лестничную площадку; Макс удалился в спальню.

– Нам надо помириться, Орас. Извини, если чем обидел. Не сердись на Эмиля. Не оставляй Макса и Нази. Ты им всем очень понадобишься.

– Я, конечно, но… Нет, так нельзя! Я разыщу лекарства! Ты не должен умирать! Ты!.. Подожди. Я скоро!..

И медик выскочил, чуть с ног не сбив подслушивавшего Эмиля.