Текст книги "Происхождение боли (СИ)"

Автор книги: Ольга Февралева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 38 страниц)

Глава СХIХ. Секреты Феодоры

Раз в неделю – по средам – в Доме Воке устраивались простые, но обильные бесплатные угощения. Для первого такого застолья Эжен, не помня себя от волнения, проведя день в посте и ночь – в молитвах, взяв с собой для пущей храбрости Ораса (дело было в воскресение), наведался к господину Мюре, двенадцать лет назад купившему дело Горио. Они уже встречались: сыщик-курсант наводил справки о своём пансионном Соседе, но Мюре его не запомнил, верней, ему показалось, что этот парень являлся ему в нескольких тревожных, странных снах.

Эжен старался не думать, что вот в этих стенах за этим конторским столом сиживал Отец, и молол тоном подростка, исповедующегося в убийстве своей любовницы, что он – приёмный сын господина Горио (Царствие Небесное!), что находится в этом доме – огромная честь, хотя он, несмотря на завещание Отца, ничуть не претендует,… а вот это – доктор Бьяншон, инспектор по контролю за соблюдением санитарных норм пищевого производства и сбыта, которому он, Эжен, скромный сотрудник налоговой инспекции, счёл возможным показать вашу маленькую фабрику в качестве образца…

– Вы из налоговой? – вскрикнул Мюре.

– Вообще-то главное моё занятие – содержание приюта для больных и бездомных людей, которых приходится одевать и кормить. Они непритязательны, рады миске пустых макарон…

– Так вам нужны макароны!?

– Да. Хотя бы два мешка.

Наконец-то что-то уразумевший, Мюре велел насыпать для господ три куля и был рад поскорей закрыть дверь за этими тёмными жеребятами.

Второй пир для парижской голи спонсировал банковский дом Нусингена.

Собирая средства для третьего, Эжен заглянул na-avos' к графине Феодоре, имея в уме выздоравливающего от тифа де Марсе с компанией как запасной вариант.

Жюстина провела его в столовую, где графиня заканчивала завтрак.

– Што этъ вы, господин дъ Ростеньяг, врываетись к людям в неурчшый час? Незавный госьть хужи татаринъ.

– А может, не так уж плохи эти татары? – подхватил её лукавство Эжен, прищуривая свои длинные, дикостные, почти азиатски вырезанные глаза, осторожно подсаживаясь к столу, накрытому словно для троих хороших едоков.

– Намедни какой-тъ маркис при мне сострил, што в России нет кухни, а есь толькъ еда, а я ёму отвтилъ, што у вас во Хранции хоть кухня и есь, а еды нет как нет. Што еш, што нет – фсё голодныя… А вы ко мне по надобности али со скуки?

– Я всё чаще думаю про вашу Россию…

– Чево пръ неё думъть! Тёмнъя страна, глупыи люди…

– Правда, что россияне до того сострадательны, что носят в тюрьмы хлеб и угощают заключённых, считая их не злодеями, а страдальцами, обиженными судьбой?

– Говорю жь вам: дурак-народ!

– А мне кажется, это добрый обычай и мудрый взгляд на вещи… Я тут взялся за что-то подобное, открыл ночлежку для нищих (– Феодора вытращила на него глаза – ), ну, и время от времени даю там бесплатный обед, самый простецкий – еда без особой кухни…

– С ума вы што ли сбрендили? – прервала его графиня, – Смотрити никому не рассказывъйти большъ: засмеют!

Эжен привтянул раскалённые добела щёки и уставился в плошку гречневой каши…

– … Так вас не насыщает французская стряпня… А ходят слухи, что русские дворяне готовы осыпать золотом самого завалящего нашего повара… А ещё…

– Што ищё – «ищё»!?

– Княгиня де Бламон-Шоври (вы называете её Блином-Соври) утверждает, будто девушки из благородных русских семей, не бывавшие во Франции ни дня, в совершенстве владеют нашим языком, чего о вас,… хотя…

– К чему этъ вы клонити!?

– К тому, что насмехаться над бедняками вам не пристало.

Феодора встала, тяжело опираясь на стол, позвала глухо: «Идёмти за мной», и свела Эжена в подвал своего особняка, похожий на бакалейный амбар: повсюду мешки, корчаги и кадушки. На одну из них она поставила свечу, скрестила руки на груди:

– По-вашему, я не дворянка?… Так и есь – чаво греха таить! А хто я в самъм дели – угадаити?… Holohka! kreposnaja defka господ Арсеньевых-Неростофских!

– Рабыня!? – перепугался Эжен.

Феодора совсем поникла, опустилась в своих шелках на мешок гороха…

– … Когда ваш Бонъпарт шол на Москву, все, кто мох, убегал. Дома бросали, вещи… И мои хозяивъ уехъли, покидаф ф карету семь снудукоф. А я спряталась на чердаке… Сижу и думаю: не съедят-чай меня эти хранцузы, а я ищё нъряжус в барышнинъ платье, нъзовус графскъй дочкъй – глядиш, ко мне съ фсем уваженьем ътнесутсь, а нет… – терять мне былъ всё равно нечивъ… Ф пятнаццъть-тъ лет… Долгъ я их ждала, а как увидила из ъкна незнакомыи мундиры – так сама и выскочила, схватила за рукаф того, кто понарядний и поосанистий: защитити, мол, сироту-графиню! Што былъ дальши, точно не помню, но энтът охфицер меня так и пригрел, платьеф мне понатащил, шуп, жемчугоф, а потом – надоумил жъ ево Бох! добыл он где-тъ русский мундир, рваный, кровавый, кибитку, сам прикинулся раненым бес памяти, а я бутьтъ за ним ухаживаю и везу ево куда-нибуть в лазарет или домой. Так мы ехъли, ехаъли, на мешках с золътъм сидь, и дъбрались до самъй Хранции; зажили тихь и ладнъ. Любил он миня, всёму учил, ни к чёму ни неволил… Но умир (– перекрестилась по-своему, справа налево – )… Всё нашъ добро сталъ толькоъ моим… Как наши ушли ис Парижу, я поехалъ х королю, пъпросила признать миня хранцусскъ подданъй и графиней, и он – дай Бох ёму здоровья! – так и сделал… Вот так, господин дъ Ростеньяг… Вот, кому вы фсе цалуити ручки – афериске!..

– Сударыня! Вам нечего стыдиться! Всякий человек, и я сам, выпади мне участь родиться в неволе, просто обязан был бы искать новой родины и лучшей доли! – эти слова Эжену показались ничтожными; он преклонил колени – одним упёрся в земляной пол, другое пригнул опорой для рук и голову опустил так низко, как только мог ((Феодора могла бы заподозрить его в желании рассмотреть её ноги, но ей было не до кокетства, а он закрыл глаза)), – Примите извинения за моё бессовестное любопытство! Процветанием моего народа клянусь никогда не использовать этих случайных знаний вам во вред!

Феодора в изумлении вскочила, машинально дёрнула Эжена за первое попавшееся – за воротник:

– Да фстанти уш! Штаны протрёти!

Он встал. Она качала головой, одной рукой держась за щёку, другую сунув подмышку:

– Беда мне с вами!

– Я сейчас уйду.

– Што ш вы, благородный кавълер, ни поклялись хранить мою тайну? – иронично спросила графиня, провожая опасного гостя.

– Вашу тайну – храните – вы.

«Сохранишь! – шило в мешке!.. О Господи!..» – подумала Феодора. Она велела опустить в доме все шторы, упала в кресло перед тёмным зеркалом, откупорила флакон, всегда висящий у неё на шее, и принюхалась: не выдохся ли, не распался ли заветный цианид?…

Эжена тоже всего колотило. Он спешил скорей забиться в нору и поразмыслить – чтоб улеглись чувства. Ему было стыдно за человечество, придумавшее и до сих пор поддерживающее рабство; Феодора казалась на этот момент ему ближе всех женщин, и это его страшило; но боялся он и за неё, страстно хотел сделать что-нибудь хорошее для своей новой сестры… или скорей забыть разговор в подвале…

Однако и на квартире его ждала Феодора – героиня стремлений, грёз и скорбей Рафаэля.

– По сравнению с другими особами женского пола это феномен, – разгалгольствовал влюблённый, – Может быть, как у большинства женщин, гордых собою, влюбленных в свои совершенства, в ней говорит чувство утонченного эгоизма, и она с ужасом думает о том, что будет принадлежать мужчине, что ей придется отречься от своей воли, подчиниться оскорбительному для неё условному превосходству. Или, быть может, первая любовь принесла ей унижение?… Быть может, она дорожит стройностью своей талии, своего изумительного стана и опасается, как бы их не испортило материнство? Не самый ли это веский тайный довод, который побуждает её отвергать слишком сильную любовь?… Или, быть может, у неё есть недостатки, заставляющие быть добродетельной поневоле?…

– А самой простой и уместной гипотезы так и не прозвучало, – с ехидцей заметил Эмиль.

– О чем ты!?

– Она любит кого-то другого. Тайно.

– Нет!

Эмиль хмыкнул и указал глазами на отвернувшегося к огню Эжена, то ли переадресовывая, то ли намекая…

– Растиньяк! ((После знакомства с Феодорой Рафаэль почему-то начал называть Эжена по фамилии)) Ведь это невозможно!?

– Почему, – рассеянно ответил Эжен, – Она такой же человек, как и все…

– Но ты говорил!..

– Что она отвергла всех ухажоров, и только.

– Она мне клялась!!..

– Но для кого-то же она держит открытой свою спальню, – издевался над Рафаэлем Эмиль.

– Может, это так заведено в России – не запирать дверей, – сонно поддерживал беседу Эжен, – Она ведь не француженка, и наши мерки к ней неприменимы.

Два дня спустя Рафаэль вошёл к Эжену, мирно ищущему в газете приглашения на несложную работу, бросил на стол две бумажки: пригласительную открытку и купюру – со словами: «Она ждёт тебя сегодня вечером для разговора наедине. А я тебе больше не должник. Прощай!».

Через пять часов графиня ((на ней было красное платье и коралловые бусы. Она, как давно заметил Эжен, не носила минеральных – только органические драгоценности: янтарь, жемчуг, вот коралл…)) вновь открыла Эжену свои копи:

– Фсё – вашъ. Берити сколькъ хотити.

– Благодарю, сударыня! Я верил в вашу доброту.

Вскоре жильцы Дома Воке наелись гречки с подсолнечным маслом, а Рафаэль исчез.

Глава СХХ. Тьерри

Эжен знал, что за год в среднем полторы сотни парижан кончают с собой, и решил бороться хотя бы с утопленничеством – расставил на мостах и набережной сменные караулы из нищих покрепче и сирот постарше, которым велел тащить к нему всех несчастных. Первым, кого привели с края жизни, оказался смуглый худосочный парень, назвавшийся Тьерри де ля Фером.

– Громкое имя, – заметил Эжен.

– Громкое, как плач.

– Так что у тебя за несчастье?

– Отгадаешь загадку? – У десятисаженного молодца отец меньше вороньего яйца.

– Ну,… так это дуб и жёлудь – правильно?

– Мой дед взял в жёны сирую и безродную красавицу. Недолгое время спустя после свадьбы они поехали на охоту и разбили лагерь под большим деревом. Молодая графиня подняла голову вверх, посмотрела на ветви – и вдруг обомлела, упала замертво. Муж расстегнул на ней платье, чтоб лучше дышалось, случайно обнажил плечо и увидел там клеймо, какое ставят ворам. Сочтя себя обманутым и опозоренным, он накинул не шею жене петлю, вздёрнул её на том самом дереве и вернулся домой; переспал ночь, утром вышел на порог, глядь! – жена идёт к нему из леса. Поднялась она по лестнице и прошла мимо него, остолбеневшего, словно не видя, закрылась у себя. Граф, едва опомнился, поскакал к тому дубу, а дуб согнут дугой, как лук перед выстрелом и пустая верёвка болтается в локте от земли. Потом, дома он, мой дед, убедился, что клеймо на плече жены ему лишь примерещилось – должно быть из-за теней от листьев. Он покаялся, признал, что бес его попутал, но графиня с тех пор была сама не своя: сбежала в Англию, убила нескольких человек, а потом саму её нашли в каких-то болотах мёртвой – обезглавленной, и голова лежала рядом… Кто это с ней сделал, так и не дознались, но тайну своей первой, обращённой смерти она раскрыла в каком-то письме. Пока она висела там, в лесу, дуб говорил с её душой, рассказал, что его прадед высох за полночи от стыда: на нём безвинно повесили тридцать человек. «Я верну тебе жизнь, – сказало дерево, – а ты завещай своим сыновьям отомстить за тех казнённых и за тот осквернённый дуб».

– Вот так история!..

– Я узнал её от отца, но его всегда все считали сумасшедшим. Я не видел его уже семь лет. А вчера он умер… Они сразу сообщили мне от этом… – все тридцать… Теперь, стало быть, я должен мстить за их смерть…

– Что ж ты не попросил у них помощи? – раз явились, пусть бы указали тебе виновного…

– Они! – вскрикнул Тьерри, и из его чёрных глаз побежали слёзы, – Они сказали, что я первый виноват в их смерти!

– Охх! Ну, такова уж совесть…

– Я не хочу с этим жить!

– А говорят, если не можешь отомстить за чью-нибудь смерть, спаси чью-нибудь жизнь…

– Впервые слышу.

– Больше мне нечего тебе посоветовать. Предложил бы денег, но ты ведь на днях получишь наследство: братьев у тебя нет или ты старший, иначе проклятие тебя бы ещё не настигло.

– Да, я единственный сын.

– Где твоё поместье?

– Под Анжу.

– … Слушай, у меня есть знакомый спец по всякой чертовщине – я у него спрошу о твоём деле, а ты заходи, как разбогатеешь.

Глава СХХI. Спасти Рафаэля

Меньше, чем за месяц из безалаберного разгильдяя Эжен превратился в аккуратнейшего домоуправителя, сторукого и двестиглазого. У него даже появилась привычка регулярно, дважды в день просматривать почту. Однажды утром он вынул из ящика конверт с анонимной запиской:

Милостивый государь!

Вам не следует бросать друзей. Будьте любезны навестить сегодня в полночь Рафаэля, маркиза де Валантена.

Эжена пробрал полярный озноб… Через минуту он, уже одетый для бессрочных уличных скитаний, совал ноги в ботинки, через полторы – стучал к Эмилю.

– Гудмонин! Вотс хапени?

– Ты ведь знаешь, где живёт Рафаэль, – отведи меня туда! сейчас же!

– Чего за припятая ((Крайняя срочная потребность (диал.)))?… Ладно, щас.

В убогой гостинице, застрявшей в тупике у набережной, их встретили хозяйки: госпожа Годен, муж которой пропал без вести в русскую кампанию Бонапарта, и её юная дочь Полина. Девушка согласилась проводить Эжена в номер «господина Рафаэля»; Эмиль почему-то был принуждён остаться внизу.

– Давно он вернулся? – спрашивал Эжен, поднимаясь в мансарду.

– Около недели назад.

– Рассказывал что-нибудь?

– Что обманулся в друге…

– Чем же именно я его обманул?

– Вы? – Полина остановилась и всмотрелась в лицо спутника, – … Рафаэль подозревает, что вы – его удачливый соперник в борьбе за любовь дамы, которую он называет Феодорой.

– Мы идём?

– Да. Извините…

– Ага… С каких пор квартира пустует?

– С утра.

– Ну, а сколько раз на дню тут убираются? три? восемь?

– Разве плохо, когда чисто?

– Знаете, от чего зависит успех преступления, например, убийства? – от умения злодея замести следы, так что тот, кто следит тут за порядком, был бы идеальным убийцей – со своей манией придавать жилому помещению вид нежилого!..

– Вы полицейский? – дрожащим голоском спросила напуганная Полина.

– Почти.

– Господин Рафаэль не мог сделать ничего дурного!

– К нему никто не заходил последнее время?

– Нет, у него не бывает гостей: он, кажется, стыдится такого утлого угла…

– Сам часто отлучается?

– Да, почти каждый день.

– Когда обычно возвращается?

– Поздно. Около полуночи или за…

– Спасибо, мадемуазель Годен, – Эжен вытащил из-за стиснутых зубов улыбку, – Давайте договоримся: сегодня вечером я сюда вернусь, чтоб дождаться Рафаэля, а вы – пожалуйста! – не заходите в эту комнату и никого, кроме меня и законного жильца, в неё не пускайте. Это очень важно!

– Сударь, признайтесь: он должен вам денег?

– Да нет! Но неприятности у него могут быть, а я хочу его уберечь – и только.

Идя без цели по набережной, он бормотал:

– Я всё же думал, что в такую рань он не усвищет.

– Угу, у нас он дрых стабильно до одиннадцати.

– … Давай-ка зайдём, – Эжен дёрнул Эмиля за рукав в сторону кафе.

– Куда? Ты что! Что же «Фемида» – тут живоглоты заседают!

Но спорить было бесполезно. В «Фемиде», цокольной комнатушке, так крепко пахло кофе, что Эжен всё взвидел в чёрно-розово-коричневой гризайли. У буфетной стойки молол заморские зёрна человек, ещё недавно бывший очень толстым, а теперь, отощав, он весь обвис: щёки, веки, брови… Он прохрипел вошедшим:

– Шэмпэнского нэт!

Эжен, ничему не внемлящий, пошёл к дальнему столику; Эмиль следовал за ним, огрызаясь на служителя: «Понаехало!». Сели.

– … Ну, а ты как думаешь, где он может быть сейчас? Феодора ещё не принимает…

– Слушай, да забей ты на этого оглоеда! Мало ты его опекал!?…

– Он в смертельной опасности.

– Чего!?

– За ним охотится убийца – не перебивай! – необычный убийца… Принято думать, что убийство в известном смысле прагматично: месть, конкуренция, безопасность – то есть, должны быть какие-то посторонние, житейские мотивы. Но иногда появляются люди, для которых это просто… удовольствие – нет, больше того, – физическая потребность. У них, конечно, не все дома. Они не понимают до конца, что творят, или оправдывают себя какой-то бредятиной. У них есть то, что называется почерк: их работа узнаваема по предпочтениям: одни привязаны к обстановке, другие – к часу, третьи разборчивы в жертвах, – и вот такой объявился здесь, точней, он уже давно в Париже, года два-три, может, того больше, не знаю. Я вышел на него почти случайно. Он, как ни дико, – светский лев, почти придворный, граф… Впервые я услышал его имя от Вотрена (помнишь?): якобы это он и затеял сору и дуэль, стоившую жизни банкирскому сыну Тайферу. На днях я столкнулся где-то на приёме с этим графом, наедине, и бес меня попутал заикнуться о том убийстве, а на этих выродков порой находит откровенность: трудно ведь держать в вечном секрете чёртов смысл существования! слово за слово – и он раскрылся, и как-то быстро возымел интерес ко мне…

– Так это он тебя резнул на лестнице?

– Он. Но это не было настоящим покушением – он типа заигрывал, да меня и не так просто достать, я сам ему вмазал неплохо; потом он намекнул мне, что, если я ему не дамся, он пройдётся по моим друзьям…

– Блиин! полный даркнес!..

– Да. Насколько я понял, его обычные мишени – парни наших лет. А сегодня – вот – наверняка, его записка… Видишь, я вдвойне обязан защитить Рафаэля: смерть ему грозит из-за меня.

– А если – в полицию?…

– Дохлый номер: мы говорили без свидетелей, о других делах его я не знаю, а у него и связи, и, может, двойное гражданство, и миллион на взятки; нет…

– Стало быть, надо браться своими силами!

– Есть предложения?

– Назови мне его имя, опиши внешность, и через два-три дня весь Париж будет знать о маньяке-потрошителе, а концов никто не найдёт.

– Их и искать не надо! Он знает о тебе, он называл мне твоё имя – как бы невзначай; он видел тебя на моей кухне вместе с Рафаэлем в тот вечер, когда вы варили камни, – он стоял за моей спиной, в прихожей!

– Ну,… значит,… тем более надо торопиться.

– Эмиль!..

– Что, считал меня трусом?… Если ты сейчас мне не расскажешь о нём во всех подробностях, я обойдусь без них, а вытурить меня из этой игры ты сможешь, онли иф ю килл ми фёст. Соу:… десять, девять, восемь – имя? – семь, шесть…

– Фамилия – Франкессини, но вряд ли он её назовёт. Высокий, красивый блондин с зелёными глазами, безбородый и безусый, лет тридцати пяти; голос чуть пониже моего; особых примет нет. Христом-Богом прошу – осторожней!

Эмиль вылетел, как окрылённый, хлопнул на улице дверцей фиакра.

«Откуда берётся это фанфаронство? эти порывы на рожон?… Что мне со всеми ними делать!». Эжен вернулся в гостиницу Годен – Рафаэля нет; побрёл в сторону Сите, в отчаянии засмотрелся на Дворец Правосудия, тут же вспомнил, что напротив него, через реку, в трёхэтажном квадратном бастионе центрально управляют парижским уголовным розыском – туда-то он недавно и был вызван повесткой. С горя и растерянности пошёл в этот дом, обходимый нормальными гражданами по другой стороне набережной. Внутри спросил кого-то на побегушках, как бы встретиться с господином Видоком; через пару минут молодчик в форменной куртке и гражданских штанах позвал его в кабинет и оставил в компании Люпена и другого какого-то агента. Первый молвил с улыбкой триумфатора:

– Я знал, что по зрелом размышлении вы проявите сознательность. Что ж, новости от Вотрена?

– К чёрту Вотрена! Пока вы гоняете воров, по Парижу гуляет серийный убийца! (– сыщики отвернулись в разные стороны – )… Неужели за последние три года все убийства были раскрыты и вы не находили трупов молодых ребят, зарезанных непонятно кем и за что?

Незнакомый вздохнул, как маркиза, при которой муж и гость заговорили о судостроении, и вышел, не удостоив Эжена ни звуком. Тот проводил его раскрытыми ладонями, обернув к Люпену гримасу возмущённого недоумения, но оставшийся тоже был разочарован.

– Гондюро с девятого года ведёт Вотрена и его шайку, – пояснил холодно и лениво.

– Я думал, вы…

– Я веду вас, и я вас выслушаю.

– У меня мало фактов, но я знаю имя…

– Господин де Растиньяк, современное цивилизованное общество, безопасность коего я защищаю, организовано имущественными и коммерческими отношениями, соответственно наиболее опасными преступниками считаются нарушители равновесия в названной сфере; они – истинные враги государства и человечества…

– А чокнутый головорез!?…

– Мы давно его заметили. Его аппетит довольно скромен, если вспомнить для сравнения, например, как в середине прошлого века в Грасе за одно лето одной рукой было убито больше тридцати девушек, или так называемого жеводанского оборотня… Этот за все три с половиной года не начинил и полусотни гробов.

– Но вы хоть дело завели?

– Как вам известно, официальное уголовное расследование начинается по требованию пострадавшей стороны. В случае смерти нам нужно заявление от родственников убитого, но на вашего маньяка не поступило ни единой жалобы, о его жертвах (что, пожалуй, действительно прискорбно, впрочем, и симптоматично) – никто не вспомнил. Нам ничего не оставалось, как оформлять самоубийства.

– У них было право жить!..

– И как они им воспользовались? Обобрали свои без того нищие семьи, примчались в столицу ради каких-то химер – несчастное племя, пристукнутое бонапартизмом! В семнадцать лет они хотели завоевать весь мир – а в двадцать семь не могли расплатиться с прачкой. Что они дали обществу? Или – что собирались дать? Ничего! По сути, это просто паразиты. Их честолюбие не романтичней блошиного голода. (– Эжен оледенел по руками и ногам, а в ушах горячо, изматывающе колотилось, и сердце… – )… Мы убирали тела, приводили в порядок каморки – это было нетрудно: он аккуратен, следов борьбы нет, крови тоже мало – и быстрее, чем через пять часов, эти места занимали новые претенденты на лавры и престолы. А те бедолаги – как знать, может, они довольно намаялись со своими глупостями и сами хотели умереть… Мне лично важной частью правовой системы будущего видится право на смерть…

– Мне передать ему от вас привет и сердечную благодарность за труды?

– Вы с ним в контакте?

– Да, и он мне угрожает.

– Хм, а вы действительно в его вкусе, – расслабленный после приступа искренности, проговорил Люпен с тупой уже улыбкой, – Ну, что ж,… самозащита – тоже право… Но и об алиби всё-таки позаботьтесь.

Хороший момент для ухода. Эжен чуть не ударил дверью Видока, огрызнулся: «Я не по Вотрену!» и толкнул бывшего куратора плечом, но тот крепко схватил бывшего курсанта под локоть и увёл в свой кабинет, усадил, подвинул и раскрыл сигарный ящик – Эжен тут же захлопнул коробку и отвёл глаза от стакана воды: ему было невыносима мысль о взятии чего-то в рот, он боялся шевельнуть языком от страха тошноты.

– Гондюро сказал мне… Маньяк, да?

– … Душно тут.

– Соберись давай!.. Я уже говорил тебе, что это твоя судьба, ну, когда ты уходил, помнишь? (– обернулся на секунду, слепо – ) – что ты вернёшься, потому что создан для этого. Ведь мы здесь защищаем не закон – мы защищаем людей:… Люпен, Гондюро, Корантен – богатых; я, грешный, – бедных, а ты можешь спасти кого-то из нашей бесталанной молодёжи.

– Пошлите людей в гостиницу «Сен-Кантен», что чтоб охраняли Рафаэля де Валантена.

– Не болтай ерунды! Ты сделаешь всё сам.

– Что именно?

– Сам знаешь… Я на твоём бы месте давно заманил гада в тихий угол – а потом зарыл поглубже или сбросил в Сену. Впрочем, я-то не такой уж и мастер, но вот ты – боец от Бога…

– Без мокрухи никак?

– Пока жив – он не уймётся.

– … Не хочу.

– А я не хочу, чтоб из-за твоего чистоплюйства простые парни рисковали головой! Ты справишься лучше, чем кто бы то ни было. Если потом возникнут проблемы, – так и быть – я тебя вытащу.

– Значит, я должен ему уподобиться?

– Думаю, ты похож на него с рождения.

«Их паскудские фокусы: видят, когда ты настолько потерян, что схватишься верой за что угодно, и начинают втирать в мозги…».

– Может вы и правы. («Только отцепись!») Пойду.

– Как закончишь – сразу ко мне. В любое время, понял? Вот мой адрес. Буду ждать сутки. «Жди-жди».

– До свидания.

Рафаэля снова нет дома.

День близится к осенне-золотистому третьему часу.

Расплывшееся в розовой тучке солнце – лицо самого равнодушия.

Надо куда-то пойти, недалеко и не без толку.

Вон ДП ((Дворец правосудия)) – прямо не узнать, карамельный замок. А кстати…

Вход в министерство юстиции был особый. Перед внутренними привратниками, зашитыми в глухие чёрные мундиры, Эжен так резко-вызывающе хлопнул распахнутым пальто, что младший чуть не уткнулся носом в его заношенный жилет, а лбом – в вырезанный из убитой молью занавески галстук; старший же озабоченно насупился.

– Ваш паспорт, – потребовали из бюро при лестнице.

– Нет с собой, простите. Но я помню, кто я, – барон де Растиньяк. Хочу встретиться с господином де Люпо.

– На третий этаж; кабинет 38.

Миновав секретаря помощника статс-секретаря, Эжен вошёл в кабинет, более уютный, чем квартира карьериста, светлый, беспыльный и приятно прокуренный. Де Люпо грел спину у окна, читая какие-то бумаги.

– Можно к вам?

– А, здравствуйте, барон! – в своём владении Клеман был раскован и исполнен достоинства, – Присаживайтесь. Как насчёт чайку?

– Разве что за компанию, и… (– Эжена высмотрел по разным местам пять одинаковых опустошённых чашек – ) и если вы ещё не весь патронташ расстреляли.

Клеман позвонил секретарю и задорно, как шампанского, потребовал чаю. Парень повесил на пальцы-крючки кольца трёх чашечных ручек, поклонился и ушёл.

– Пока – по сигаре?

– Спасибо, у меня сегодня что-то никакого аппетита к куреву.

– … У вас проблемы?

– … Да вроде пока нет…

– … А у меня вот есть кое-какая головная боль, и, раз уж вы зашли, – рассказать?

– Окажите честь.

Клеман дождался чая, подлил в себе и гостю немного рома, поводил в отваре ложкой…

– Враги. Очень могущественные. Хуже всего то, что я не знаю их имён, то есть не знаю всех… Два года назад я накрыл с поличным горстку знатных лентяев, возомнивших себя выше закона и нагло вмешивавшихся в чужие жизни, учиняя самосуды и насилья, но не всех из них, а только четверых – треть группировки…

– А всего было, значит, двенадцать человек?

– Тринадцать, если быть точным. Они прямо так и называли свою кодлу – ничего умнее не придумали!..

– Вот вы говорите «выше закона»… По-моему, относительно него только и можно быть выше или ниже. Добрые люди свою доброту не из конституции вычитали, а жизнь так сложна, что, если вы примите все ситуации, описанные в кодексах, за сушу, а не описанные – за воду, то вам негде будет встать двумя ногами.

– Это кто вам такого наплёл? Видок?

– Никто. Я же сказал: по-моему…

– Раз уж вас потянуло на философские метафоры, то вот вам моя, – окунул в подостывший чай английский крекер, – Закон – это поверхность воды, грань между тем, что поддерживает жизнь души, её воздухом, то есть добродетелью, – и между тем, что убивает душу, то есть злодейством, которое по изначальному и неоспоримому установлению гораздо притягательней, так что для всякого человека – счастье, если он ещё может высунуть одну ноздрю из пучины зла. Только идиот будет мнить себя летающим на крыльях невинности. А эта банда (не все же тринадцать – дураки), скорее всего, намеренно и сознательно ныряли, и не важно, что они почти никому не успели серьёзно навредить; они были (и остаются) крайне опасны! Во всяком случае, для меня. Я постоянно чувствую, что под меня кто-то копает. Кому я обязан репутацией распутника!? – Явно не себе самому! Я не святой, конечно, но и двенадцатилетних наложниц не держу. А кто (– разоблачительно покраснел – ) распускает сплетни обо мне и госпоже Рабурден!?… Я не за карьеру боюсь (хотя теперешняя Франция по ханжеству обставляет и Англию, и Германию) – мне тошно быть оболганным!

– Понимаю.

– … Вы, насколько можно судить по времени, не могли иметь отношения к этой шайке, хотя в последствии, кажется, что-то узнали и до моего рассказа…

– Да случайно, левой мочкой…

– Вы оказали бы мне огромную услугу, если бы помогли найти остальных. Разумеется, не безвозмездно. Тысяча за имя – устраивает?

– Ну, да. И ещё одна – за фамилию, – Эжен старался казаться как можно несерьёзнее, чтоб не обидеть собеседника, но тот был деловым человеком и уважал чужие корысти.

– Согласен, – он не беден, шиковать не привык, да и некогда; пусть…

– И никаких судебных показаний я давать не буду.

– Никто и не просит. Мудрено засудить таких, как Монриво, Манервиль, Марсе…

– Надо же, все на М!..

– И Ронкероля.

– Не все-таки…

– Значит, берётесь?

– Поимею в виду, и если вдруг опять случайно что-нибудь… А что вы с ними сделаете?

– А что с ними можно сделать? Я не такой, как они сами. Я подчиняюсь конституции… Ещё по чашке?

– Я вас не отвлекаю от работы?

– Ничуть. Все мои дела обычно сделаны на сутки вперёд, а срочное я всегда могу перенести на ночь, ведь я здесь буквально живу. Вон то кресло раскладывается, и в нём я ночую, и не подумайте, что из служебного рвения. Квартира у меня, конечно, есть, маленькая и съёмная. Я поселил туда кузину Бабетту. Она содержит мой гардероб, а я заглядываю на минутку, переодеться, всегда в разное время, но вокруг полудня… Франсуа, сообразите ещё чаю!.. Да. Первое, что я исключил из своей аристократической жизни, – это привычки. У меня нет любимых кафе и ресторанов, обычных маршрутов,… друзей. Впрочем, от всего этого мне по-своему весело. Мои Тринадцать неплохо меня развлекают: для кого ещё сходить в баню или к портному – захватывающее приключение?

– Думаете, вас хотят убить?

– Шут их знает. Слушайте, Эжен, а не сгонять ли нам куда-нибудь поужинать? Я угощаю.

«А ты не подозреваешь, что меня подослала твоя чёртова дюжина? нет, я не был в их элитном отряде, но, сказать по совести, один стою всех их вместе, и, опытный главарь, Монриво меня давно прикамливает. Я пойду с тобой к Прокопу; тебе будет отрадно говорить со мной, ведь больше-то и не с кем, а я любую дребедень умею слушать с интересом и без передышки, а, когда ты совсем разомлеешь, я приглашу тебя к себе домой…»

– Что с вами?

– Что?

«Конгениальность (мать её!..)!? мы похожи – он сказал – я на него похож с рождения…»

– Вы словно провалились куда-то…

– Я вспомнил кое-что…

– Всё-таки у вас проблемы!

«Не у меня – у всех нас! Если надоело сидеть в клетушке, пойдём со мной на хищника…»

– Просто назначена другая встреча.

«Нет, тебе своей борьбы хватает».

– Ну, желаю приятного вечера.

Эжен видел, как пал духом Клеман от его отказа, и постарался быстрее забыть о своей невольной вине перед ним. Уже почти стемнело. Рафаэль не вернулся.