Текст книги "Происхождение боли (СИ)"

Автор книги: Ольга Февралева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 38 страниц)

Глава XLVI. Аборигены Царства Правды

Странница проснулась без обиды и испуга. Камни, на которых она лежала, распались в мягкую чёрную пудру. Руки Анны сами собой создали из пыли новую одежду – более похожую на пилигримскую, даже голову покрыли самотканым чёрным платком. Благодатной находкой стала давно забытая булка, взятая наверху, у печей – она лежала рядом, чистая и не зачерствевшая. Съев её всю, Анна восславила Всевышнего, встала, подобрала посох и пошла дальше.

Начался новый лес, редкий, хвойный. Деревья были выше всех виденных Анной башен, а на земле тут и там лежали валуны – меньший с быка, больший – с одноэтажный дом. «Край великанов», – подумала Анна, но разуверилась, присмотревшись к лишайникам и мхам.

Было трудно отсчитывать время: то, что здесь заменяло солнце – световые пятна, то напоминающие облака над землёй и излучающие мягкий желтоватый свет, то вьющиеся широкими лентами с разноцветной бахромой, то вытягивающиеся белыми столбами, то сжимающимися в клубки разной величины – всё это менялось безо всякой регулярности, а полная темнота не наступала даже когда небо пустело, поэтому Анне было трудно понять, как долго она шла по лесу; она не мерила путь песнями или молитвами, разве что трижды настолько выбивалась из сил, что ложилась на землю и закрывала глаза, а сколько отдыхала, тоже не могла определить.

К ней подходили ещё фавны, заискивающе издали говорили: «Ты так прекрасна! Позволь хоть раз тебя поцеловать». Она отвечала уже не бранью и угрозами, а кротко: «Оставьте меня, подите с Богом». Удивлённые, чуда отступали.

Гигантский бор сменился молодым и густым, как трава, кустарником, а из него путница выбрела к болоту, где наподобие колонн полуразрушенного греческого храма торчали седые, обросшие клювами грибов стволы без крон. На верхушке самого высокого недвижно сидело некто, спрятанное в собственные тёмно-медные крылья. Сердце Анны колко забилось от привычного живым страха, хотя существо было неблизко и вряд ли оно вздумало бы напасть.

Тропинка пропала в волнах мха, усыпанного какими-то красными ягодами, и зарослях чего-то вроде вереска, но вперёд тянулась цепочка дыр-следов, наполненных ржавой водой. Анна тяжело вздохнула, вступила в первую яму и провалилась по колено, чудом не упала, невольно вскрикнула и тут же глянула, не проснулся ли крылатый – вроде нет… Вода казалась маслянистой, была холодной, а до – вязким, как тесто.

Будто назло стёжка изгибалась, ведя прямо к насиженному трёхметровому пню. Но Анна забыла страх от усталости выдирать ноги из глубокой грязи и держать равновесие в трясине. Оказавшись на расстоянии вытянутой руки от трухлявого ствола, он внимательно рассмотрела таинственное существо, собралась с духом и постучала по дереву. Оно – такое ветхое – закачалось от слабого прикосновения. Из пернатых створок показалась седая старческая темноликая лысая голова на тонкой шее с кадыком.

– Хочешь спросить о чём-то, дух зла? – негромко и неспешно произнёс болотный поселенец.

– Что со мной будет, если я поем этих ягод?

– Ты поплачешь, но идти тебе станет легче.

Анна поколебалась и сорвала с кочки несколько ягод, раздавила о нёбо, и на язык потёк солёный тёплый сок.

– Они как кровь!

– Они и есть кровь – тех людей, что были убиты, не прожив года.

Не желая того, Анна вдруг вообразила младенца, которого бросают на пол – его личико комкает боль, он кричит словно самим сердцем из раскрытого рта, ему даже голоса не хватает на всю его боль, а женщина пинает его в живот носом деревянного башмака; тельце отлетает в каменную стену, и крик обрывается. Всё будто воочию. Анне казалось, что она хватает и трясёт за горло убийцу, но то было полуистлевшее дерево. Оно глухо закряхтело, закренилось и упало во мхи, выбрызнув элеподобную влагу. Угрюмый сирин тяжело оттолкнулся, расправил четыре крыла и улетел к темнеющему впереди новому лесу.

Его предсказание исполнилось. Только на опушке, оставив болото за спиной, Анна расслышала сквозь клокотание гнева и зуд жалости, как ноют ноги. Она вытерла от слёз лицо и присела на землю, оставив ступни в тёмной сыри, которая заливала уже всю тропу сквозь чащу, как река – своё русло.

Да это и была река. Сначала вода доходила до середины бёдер, потом пришлось погрузиться по пояс, потом и грудь стало подмачивать, наконец Анна окуналась по самое горло и передвигалась, цепляясь за траву и прутики, пробившиеся по обочинам. Она хотела бы вопреки запрету выбраться – до того измаяла её эта жижа, но земли было не видно из-за кустарника, валежника, корней и стволов. Река-дорога расширялась. Её перегораживали коряги, над ней нависали упавшие деревья, зацепившиеся друг за друга. Анна обнимала их, отдыхала немного, потом подныривала или просто продолжала двигаться дальше. Но вот под огромной сосной, превратившейся в мост над бесконечной канавой, дно пропало. Анна поймала руками какие-то жёсткие пряди, виснущие с дерева, и вдруг волокна сами потянули её в сторону – туда, где ступни снова нащупали ил. Дно тут было плотней и выше. Страница перевела дух, выпустила спасительные нити, глянула, откуда же они растут – и чуть снова не провалилась от испуга: над ней сидела новая людоголовая птица – уже не старик, а старуха, и те пряди были её волосами.

– Не бойся, – сказала она, улыбаясь, – я сторожу здесь, чтоб вы не тонули. Другого спасения здесь нет. Нехорошее место. Ну, досюда и немногие доходят.

– Спасибо, – ответила Анна, овладев собой, – Мне, наверное, уже не долго осталось идти?

– Лес кончится, а там и твой берег.

– Можно я побуду с тобой немного?

– Ты хочешь о чём-то спросить?

– А ты обо всём здесь знаешь?

– Я и такие, как я, знаем обо всём, – кивнула сирена, – но мы плохо понимаем ваши вопросы, и наши ответы вас огорчают.

– Тогда расскажи мне что-нибудь так, по своему усмотрению.

– Это самая непонятная просьба.

– Прости. Не буду больше докучать.

Глава XLVII. Эжен и жандармы

Даже во сне в ушах Эжена не утихла поковерканная музыка, напротив – она стала громче, резче, хаотичней. Снова сошлись в поединке Ронкероль и д'Ажуда, но на этот раз португальца вытащили бездыханного из лужи крови, а разгорячённый победитель вызвал на бой любого желающего; сам себе сладко ужасаясь, Эжен выступил и не позволил маркизу сделать второго выпада, располовинив его сердце. С балкона орали трубы и сыпали чугуном барабаны. Генерал де Монриво пожелал отвоевать свою тысячу франков. Ему Эжен проколол печень – кровь была черней ваксы. Через его труп перешагнул де Марсе. «Я не хочу больше драться!» – «Тогда она навсегда останется моей!» – граф указал шпагой на Дельфину. Эжен описал своей мгновенный крест, и сначала на пол упала рука Анри, потом – голова. Дальнейшее было безроздышным кровавым сумасшествием…

Два служивых и священник вытянули его за голову и локти из горы человеческих обрубков, прижали к земле, выплеснули на него бадью воды со льдом, но ни одна капля не долетела: он окончательно проснулся.

– Утро, сударь, – сказал Марквар (Эжен глянул по сторонам и не нашёл ничего подобного – темнота, теперь уже почти безлюдная), – Пойдёмте наверх. Мы выдворили всех девиц.

– Вот скот! – ругался Сельторрен, встряхивая шинелью, – Счастье твоё, что околел!

Заставив высокого гостя встать с нар, жандарм перевернул на спину старого нищего. Тот не сразу и с каким-то глухим хрустом распрямился в спине, его согнутые ноги неестественно накренились, руки так и жались к груди, а от лица совсем ничего не осталось.

– Он умер!

– Давно уж, – равнодушно сказал Марквар, и товарищу, – Что, здесь пока оставим? В мертвецкой некуда.

– Ни в коем случае! – возразил стоящий по ту сторону решётки Бьяншон, – От него здесь такая пакость разведётся, что завтра человек тридцать заживо сгниёт, а вы не удивляйтесь, когда сляжете с грибковой пневмонией или обнаружите на месте лёгкого ушиба очаг гангрены!..

– Ладно-ладно, поняли, – проворчал Марквар, – Сейчас пойдём за носилками, только проводим господина барона наверх.

– Нет, я останусь, – сказал Эжен, – Я хочу побыть с покойным.

– А то не набылись! – скрипел Сельторрен, – Не валяли бы дурака.

Но Эжен склонился над лицом старика, наложил на него свой взгляд, словно воск будущей маски, не отпуская от себя, чтоб не тупилась скорбь, воспоминаний, как обещал спасти – и не успел, и только с честью отыграв роль вновьосиротевшего, пройдя за носилками до пещеры-морга, согласился подняться в приёмную.

От женщин там остался запах дешёвой косметики и ещё чего-то специфического. Эжен уловил воздушные следы в виде ощущения полного беспорядка, мебель показалась ему сломанной, исцарапанной, стены – потресканными, но вскоре его отвлекло окно, на котором сквозь голубые хрустальные папоротники было видно заиневевшее подножье фонарного столба. Сразу понял: небо чисто, солнце встанет через пять минут, встанет оттуда, где сейчас Марквар потчует торфом полукаменную-полужелезную печь.

– Ну, как? – спросил жандарм, почти не оборачиваясь, – Не жалеете, что отказались тут ночевать?

– Нет.

– Рассказывайте!.. Вы, должно быть, в армии служили.

– Не служил… А вы готовитесь к переводу в сыскное отделение?

– Есть такое дело, – теперь он обернулся; у него было мясистое лицо с непривычно для француза мелким носом; русые бакенбарды смотрели в одну сторону, – Как вы догадались?

– Сам туда когда-то собирался.

– У меня на это было подозрение, но я чего-то не поверил: слишком вы какой-то… деликатный что ли,… щепетильный…

Этот эпитет был Эжену неприятен: он слышал его от Вотрена.

– Ходят слухи, что в подобных заведениях часто угощают куревом.

Марквар выпрямился, сделал загадочное лицо и поднял указательный палец, затем прошмыгнул за дверь, на которой висела табличка «Инспектор Д. Ожье», и вернулся с очень хорошей для бедняка сигарой.

– Вот. Скажите, что нашли её тут на столе, или что её украла для вас одна из красоток, – подал для раскура подожжённую щепку, – А мне уж пора домой. Прощайте.

– Счастливо.

Эжен сидел на стуле прямо посреди комнаты, созерцал ледяные узоры на стекле и считал секунды до восхода солнца. Слёзы снова просились ему на глаза, но он почему-то верил, что невозможно одновременно курить и плакать. Он счёл уместным даже улыбнуться, вообразив себя со стороны: растрёпанное бельё, поруганный фрак, на ногах самая дрянная обувь. Что ж, разве он, собираясь вчера на бал, не желал своему бесподобному наряду превращения в ветошь для чистки туфлей? Другое дело – живая кожа в сыпи жгучих, готовых кровоточить трещинок, но каково же тем, обречённым всякий день скитаться на морозе! что перенёс тот старик, прежде чем умереть! и сколько их таких! а всё-таки солнцу не стыдно взойти над Парижем, и на стекле выросла эта колдовская трава, разлетелись над ней алмазные мотыльки…

В приёмную вошли священник, Сельторрен и Бьяншон. Первый достал из шкафа у двери плащ и шляпу и удалился восвояси, второй отправился к инспектору с бумагами, последний постоял у печи, потом сказал к Эжену:

– И что ты пытался доказать? Что ты всё такой же человеколюбец?

В этот миг Эжен понял или придумал: одно: что Орас находит в нём отражение чего-то своего, чего боится; другое: что он, доктор, так же не может простить ему смерти Отца, как сам Эжен не может простить её Дельфине. Последнее прозрение было таким слепящим и подавляющим, что ум воспротивился, вытолкнул его на периферию самых запасных версий.

– Доказать?… Кому – тебе? За тобой мне точно не угнаться. Что ты тут делаешь? Бескорыстно ведёшь учёт бездомных жмуров и выхаживаешь недодохщих, чтоб их снова вышибли на улицу? Или для тебя здесь разом и лаборатория, и театр лучших анатомических трагедий?

– Да, трагедий! – крикнул врач, – Знаешь, что они раньше делали с трупами? Тебя водили в тот угол, где пол проломлен в катакомбы? – так их просто туда скидывали, вниз! А там вода, воздух, понимаешь!?…

– А теперь?

– Вывозят и хоронят… В яме где-то в пригороде. Так от них хоть вреда не будет. Мы, врачи больницы Милосердия, следим за соблюдением здесь какой-то санитарии… Да, спасаем кого можно. Ты против?… Да не будь меня здесь, ты сам сейчас валялся бы в куче гнилых костей; тебя обгладывали бы крысы, и никто из людей никогда бы не узнал, что с тобой случилось, куда ты пропал!.. Тебе, похоже, это безразлично?

Эжен не знал, что отвечать; у него разбаливалась голова.

Сельторрен вышел от инспектора и сообщил:

– Очухался. Через четверть часа будет с вами говорить.

Он казался смертельно сокрушённым – видимо, всё из-за шинели… Когда он скрылся, Бьяншон заговорил другим тоном:

– Слушай, я беден, и все друзья мои недоедают, и на работе я всякого насмотрелся, но ты – тебя даже нельзя сравнивать с живыми людьми, ты же ходячая мумия!.. Сейчас я сбегаю в булочную, куплю что-нибудь, и ты немедленно съешь!

– Я не голоден.

– Что?!!.. Ты не ешь – и не хочешь?… Давно это началось?

– Года полтора…

– Ну, знаешь! я это так не оставлю! Я о тебе позабочусь.

– Без тебя есть, кому,… – ответил Эжен, растирая горячий, тяжёлый лоб.

– Тогда я хоть им сообщу. К кому мне идти?

– К Эмилю Блонде в редакцию «Дебатов».

– … Сегодня суббота. Там, наверное, закрыто…

– Значит на д'Артуа, в дом 48, а квартира… в среднем подъезде на последнем этаже – прямо. Номера там нет. Дверь обита клеёнкой, жёлто-розовой какой-то.

– Ладно. Жди, – умчался, запахиваясь на бегу в зеленоватое пальтишко.

Эжен подумал, не прилечь ли на кожаный диван, не подремать ли ещё чуть-чуть – не для удовольствия, лишь чтоб забыться. Он знал, что далеко ещё не окупил свой ночной каприз. Холод поразил не только кожу. Вот уже ломит суставы ног, шею, спину; лёгкие набрякли…

Но час назад тут вытягивала ноги полнотелая особа, у которой поры носа были так капитально забиты грязью, что казалось, она его только что сунула в плошку маковых зёрен, или что на этом носу, как на мужском подбородке, густо пробивается чёрная щетина.

Следующим плодом опьяневшей от лихорадки фантазии стал уже совершенно мохнатый нос, но тут из своего кабинета выполз рябой моржеподобный инспектор. Он обрушился на стул за столом, размазал по нему помятые протоколы и, как колокол на башню, втянул на Эжна свой взгляд – бирюзовые радужки в малиновых белках – и немедля снова уронил его в бумагу. Эжен лизнул палец и загасил им окурок, который тут же сунул в карман.

– Таак, – затянул Ожье, – Бароон де Растиньяк… «Возвращаясь с бала у господ де Ню-син-жен в голодном обмороке… ограбился невыясненным числом неизвестных… впоследствии чего получил отморожения первой и второй степени передней части головы и конечностей…». Ндаа,… не луучшая ваша ночка… Давайте-ка сюда поближе.

Эжен подволок свой стул к столу и оказался в метре от инспектора. В своём ореоле сивушного духа тот показался покрытым серо-зелёным берёзовым лишайником, только нос краснел недозрелой сливой и глазницы наполнял розовый кисель.

– Моя ночь лучше этого рассказа о ней.

– … Наверное, это было что-то уумное,… – инспектор заглянул в стакан, из которого торчало перо без оперения, потянул себя за шейный платок, сильно склонив голову набок, – … Значит, бал… Полагаю, вы там хватанули лишнего.

– Нет. На балах почти не пьют: там же приходится танцевать…

– А вообще-то частенько закладываете?

Эжен мог ответить «да» и этим не только расположил бы к себе собеседника, но и не солгал бы, но ответил: «Вовсе нет», – и тотчас отведал презрения из красно-голубых глаз, правда, мимолётного.

– Врагов у вас много?

– Не думаю. Я слишком мало с кем общаюсь.

– Уверены, что случайно угодили в эту передрягу? Что никто вас не подкараулил?…

– Тут написано: «иных телесных повреждений нет», и я отлично помню, что был один на улице, пока не потерял сознание.

– Нну-ну… Тогда последнее средство: составьте перечень похищенных вещей с подробным описанием оных. Так у нас будет хоть что-то, чтобы отыскать ваших воров.

– Хлопотно…

– Извинииите! Совершилось преступление, и ваш гражданский долг – помогать правосудию.

– Я действительно обязан был бы вам содействовать – в качестве свидетеля, но как пострадавший – имею право проявить христианское всепрощение, а вы не можете открыть дело без моего требования или согласия.

– Воот как? – Ожье привстал, его белки слегка обесцветились, – Вы юрист?

– Юрист.

– Тогда вы знаете, что полагается сделать.

– Письменный отказ от иска? Пожалуйста.

Пока Эжен выкладывал на бумагу последние силы, инспектор хитро щурился, воображая себя гением прозорливости. Через минуту он предложит молодому барону отдохнуть на диване, даже одолжит своё одеяло и подушку, сам же дождётся Сельторрена, чьё дежурство закончится лишь к обеду, вернёт ему протокол на Растиньяка и важно скажет:

– Отвези-ка это в центральное бюро уголовных расследований – пусть посмотрят, нет ли у них интереса к этому франту. Мне он что-то подозрителен…

– Мне тоже показалось: с ним не всё гладко, – поддакнет подчинённый, – но что именно?…

– Он юрист и представляет, куда стекаются все заявления о покушениях, кражах, но, как видно, не желает, чтобы там звучало его имя, стало быть, есть люди, более дружные с законом…

– Пожалуй, да, патрон. Я вот что заметил: когда мы назвали его грабителей отморозками, он повёл себя так, будто это слово ему знакомом и понятно, а откуда, если он просто светский человек? И худоба его, и то, что он так спокойно улёгся среди всякой сволочи… Может, он из тюрьмы сбежал или с каторги… Поглядеть бы, нет ли на нём клейма.

– Ещё не поздно…

– Вы совсем рехнулись, – сонно заявит им с дивана Эжен, – Мне двадцать четыре. По-вашему, я одновременно штудировал право и мотал срок?

– Учёбу вы могли закончить год или два назад…

– Я специализировался на криминалистике, а с цветной феней знакомился по двухтомному словарю Крево и Орля семнадцатого годя издания.

– Всё равно мы отправим ваше дело в уголовное управление.

– Да ради Бога.

Глава XLVIII. Анна и сирены

Лес редел и сушел, земля едва заметно загибалась вверх. Анна всё ещё шлёпала ступнями по как будто торфяной влаге, но идти было несоизмеримо легче, чем вначале чащи. Красные ягоды снова попадались ей, но она боялась на них даже смотреть.

В месте, где деревья совсем расступились, а из моха высились лишь кустарники, в одном из них, похожем на шатёр, Анна увидела чудо – молодая длинноволосая сирена кормила грудью своего птенца-младенца, приобнимая и поглаживая его золотистыми крыльями. Она без страха, дружелюбно взглянула на женщину в чёрном.

– Здравствуй, – сказала, – добрый тебе путь.

– Здравствуй, – пролепетала Анна, чуть дыша от умиления, – Это мальчик или девочка?

– Это моё дитя, – ответила сирена, подтверждая признание крылатой старухи: они не понимают человеческих вопросов, – Не будешь ли добра собрать мои волосы, чтоб они не прилипали к коже?

– Прости, нет. Я могу причинить тебе вред своим прикосновением.

– Если до меня ты дотронуться не хочешь, то, может быть, дитя подержишь на руках?

К ужасу Анны младенец, месяцев трёх-четырёх на вид, улыбнулся ей, как родной, и протянул трепещущие недоразвитые крылышки, покрытые, как и всё тельце, нежным белым пухом.

– Как ты можешь мне такое предлагать!?

– Я чувствую твоё желание.

– Да, я была бы счастлива хоть разок погладить этого ангелочка – потому что у меня на земле осталась дочка, но неужели тебе не жаль малютку? Ведь я могу её (или его) погубить!

– Тебя жаль, ты поражена злом, тебе нужна наша помощь.

– Нет! Я сама найду спасение!

– Это говорит гордость, но не правда. Возьми дитя.

Сиреныш снова приподнял крылышки и пропел: «аги! гиии!». Анна всхлипнула: «Прости меня, крошка!» и, опустившись на колени, прижала это создание к сердцу. Ей казалось, что она действительно обнимает свою Аду, будто повторяется день рождения её любви к дочери; она прикладывала щёки к пушистому темени и чувствовала, как пульсирует родничок…

Когда Анна насытилась нежностью и отстранила птенца, он выглядел старше на три года, но никаких признаков страдания не нёс. Его крылья удлинились, на них пробились тонкие пёрышки; на голове – густые кудряшки. Он обернулся к матери и весело сказал: «Она почти совсем не злая». Сирена погладила его и поцеловала в лоб, человеку же предложила ещё один дар: «Моё дитя подросло, а молоко осталось. Выпей его ты». Анна ошеломлённо, растерянно ахнула, затрясла головой, но детёныш вытолкал откуда-то осколок яичной скорлупы, большой, белый и блестящей, как фарфор: «Тебе не придётся трогать». Сирена надавила на груди локтями, и по крыльям побежали в черепок белые струйки, наполнили его. Вкус молока Анна сблизила бы со вкусом косового сока, если бы пробовала его. От напитка ей стало тепло и приятно, она снова приласкала птенца, а женщине-птице заплела волосы в две косы, после чего пошла дальше.