Текст книги "Происхождение боли (СИ)"

Автор книги: Ольга Февралева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 38 страниц)

– Простите за перебой, но, если быть верным неписаной букве, я не должен был искать власти – я её и не искал, она просто свалилась на меня…

– Вы обрели её. Она у вас есть. Третий пункт не соблюдён.

– Что ж мне теперь всё бросить и пинать балду, как де Марсе и иже с ним?… Из ваших придирок следует, что не я вам нужен, а убийство само по себе. Как жаль! Прискорбно видеть в вас банального маньяка-потрошителя.

– Сейчас я должен вас разубеждать? Но я действительно маньяк. И, не гонясь за оригинальностью, скажу, что таким меня сделал…

– Я?

– Тот, кого я ищу. И весь мой теперешний ужас в сомнении, действительно ли это вы.

– Приехали!.. Что ж вдруг со мной не так?

– Сам не могу понять, всё лишь интуитивно… Вы… – озираясь, – словно зеркальное отражение человека, которого здесь нет.

– Знаете, на это смахивает? На желание отделаться под благовидным предлогом.

Франкессини глянул на Эжена с истой ненавистью; тот продолжал:

– Но разве должно быть легко? Конечно, в рукопашной я вам не по зубам. Ну, так включите мозги, придумайте какую-нибудь там хитрость.

Убийца смягчил и склонил взор, качнул головой:

– Другу подобает вставать на строну друга, но мы ведь – не друзья. У нас от этого одна неразбериха. Вы присвоили мою страсть, навязав мне взамен свои табу – и вот мы оба в тупике…

– Неправда. Я и до вас не дорожил своей жизнью, а вы – в вас нет жестокости, вы очень хорошо относитесь к людям. Немало есть таких, кто безобиден на деле, но в помыслах злей ста чертей. Вы наоборот: окровавили свои руки, не запятнав души. Остановитесь сейчас, и Бог…

– Не надо!

– Отвлекитесь. Займитесь чем-нибудь полезным и опасным…

Гость расхохотался, напоминая Мельмота:

– Только вы умудритесь совместить такие качества! Может, приведёте пример подобного занятия?

– Да любая партизанщина. Хоть это ваше карбонарство…

– Раздувать мятежи? Затевать войны? Чтоб счёт смертей шёл не на единицы, не на десятки, а на сотни, тысячи и сотни тысяч?… Нет! Я не ошибся в вас!

– Смертей в мире не больше и не меньше, чем нас самих. Воюющий знает, на что идёт. Он не одинок, не беззащитен, как те ребята, которых вы оставляли в подарок патологоанатому. Их смерть была дурной; нельзя так умирать! Другое дело – Фредерик Тайфер…

Эжен сидел вполоборота у окна, скослапив на полу левую подошву, правой пяткой упираясь в край сидения. Он мысленно облизывался и смотрел туда, где недавно ожидал его Макс.

– С вами даже драться проще, чем говорить.

– Во всяком случае, быстрей…

– Я ухожу.

– Доброго пути.

– … Кстати, вами интересуется один иностранец, испанский дипломат в священном сане, аббат Карлос Эррера. Слышали о нём?

– Не слышал.

– Он живёт на улице Кассет, строение 19. Приходите в любой день до часу.

– Зачем?

– Это как-то связано… с Домом Воке.

– Понятно. Я зайду к нему.

Франкессини кивнул и вышел. Вышел и содрогнулся от неожиданности: на лестничной площадке стоял молодой человек, мрачный, до зияющих дыр изъеденный какой-то идеей-фикс. Обликом он был живое обобщение всех жертв Серого Жана, причём – такой – внушил убийце отвращение. Что это? Только теперь Франкенштейн столкнулся со своим демоном?

– Это вы? – спросил граф на языке змей.

– Это он! – так же, только отчаяннее ответил Тьерри, целясь остро заточенным пальцем в эженову дверь.

На том их слова иссякли; осталось только смотреть друг другу в глаза, меряясь безумием. В конце концов запоздавший отступил. Франекссини выждал минут пять и спустился сам…

Глава CXXXIII Вещи и слова

Уже в третий раз Макс пытался переехать. Дважды всё проваливалось: Нази с порога ударялась в слёзы, садилась у окна, откуда виден был ей отчий дом, и плакала сутки без утиху; на вторые начинала кашлять…

Утром, в которое Эжена потревожил королевский курьер, графиня обещала держаться изо всех сил, думать о хорошем, о будущем, о другом… Она почти час выстаивала против совести и ностальгии. Масу большего было не надо. Истопив камины, он увёл подругу гулять в парк на параллельной улице, на рынок, на набережную; перед визитом к названному брату они поужинали в приличном ресторане.

Когда, вернувшись с Артуа, они вошли в тёмный альков, у соседей на первом этаже часы неспешно и внушительно били полночь. Этот сигнал успокоил Нази, отогнал её вечное наваждение, будто на всей земле она одна со своим влюблённым палачом.

– Ну, как ты? – спросил Макс.

– … Хорошо,… что мы к нему сходили. Его спальня – только для сна… У нас есть что-нибудь шоколадное?

– Едва ли. Но в лавке под нами должно быть.

– Там давно закрыто.

– Значит, я открою. Подождёшь минут пятнадцать/двадцать?

– Ох!.. – не лучшая затея, но ей очень хотелось…

В свете фонаря, висящего над дверью магазина, замок величиной с бычье сердце отслаивал увесистую тень. Макс огляделся, быстро зажал большим пальцем железную скважину, и эта дырявая гиря ожила, заскрипела, залязгала, дужка выскочила из гнезда. Стараясь не шуметь, взломщик проник в лавку. Единственное окно, похожее на половинку лимонного кольца, огромного, грязного и плеслого, было единственным, что он теперь видел, но близкое к феноменальному обоняние быстро привело Макса к нужной полке. И вдруг он провалился умом…

Ровно двадцать лет назад, в эти же минуты, где-то здесь, в одной из парижских нор… Семь рабов только что сложили на полу добычу и по-крысьи разбежались. Воспитатель в сильных чувствах рассматривал новые экспонаты. Там были: длинная курительная трубка с янтарным мундштуком; церковная дароносица пятнадцатого века, полная гвоздей; чётки из детских молочных зубов; разрисованный веер – спаривание белых бабочек на розовом цветке василька; алебастровая камея – профиль лошади с хризантемой за ухом; чернильница в виде черепа; колокольчик сонетки, который кто-то не поленился сплющить кувалдой; несколько серебряных ложек… Старик держал в руках золотую диадему, всю исковерканную и ослеплённую:

– Это только в переплавку! Какие восхитительные произведения отданы на поругание быдлу!.. Тебе нравятся эти вещи?

– Мои вещи – люди.

– Да… Тупые твари… Остолоп со шрамом на лбу вчера раздобыл табакерку, украшенную рубинами, а сегодня – кочергу! Ты заметил, чего они не приносят никогда? Книги.

– Я им это запрещаю.

– Вот как? Почему? Ты… ничего не читаешь?

– Только чужие мысли.

– Фой!.. Ты умница, конечно, но ведь это всё равно что жевать сырые, немытые коренья в кожуре, вместо того, чтобы вкушать искусно приготовленные яства. Потом ведь книга в дорогой обложке, с эстампами, золочёным или крашеным срезом есть произведение искусства, чья ценность с годами растёт… независимо от её содержания… Пожалуйста, дитя, внуши им, пусть несут и книги.

Книги… Анастази!

Макс схватил с прилавка коробку и банку, ринулся к двери, вернулся, положил на место взятых товаров два экю, выбежал на улицу, наладил замок и поспешил к себе. Его страх был не напрасен – Нази уже сидела со свечой в библиотеке.

– Господи! – воскликнул, припав плечом к косяку, – Ну, сколько мне тебя просить!..

– Я просто хочу понять, почему всё так…

– И какую же версию выдвигает второй том «Дон Кихота»?

После долго взгляда в лицо, она прочла:

В то время как они вели этот разговор, навстречу им, ведя двух мулов, шел какой-то человек, и по скрежету плуга, тащившегося по земле, Дон Кихот и Санчо заключили, что это хлебопашец, который встал до свету и теперь отправляется на свое поле, и так оно и было на самом деле. Хлебопашец шел и пел песню: «Погубила вас, французы, // Ронсевальская охота.»

С одиннадцатого слова цитаты Макс до холода в суставах жалел о своей провокации, но отступать было опять некуда, и, когда подруга умолкла, он подошёл, забрал книгу и твёрдо возразил:

– Не погубила. Живы мы. Пойдём на кухню.

Миновав нечленораздельную спальню и совершенно невразумительную ванную, чета оказалась в самом адекватном помещении, уютном, добротном, ароматном. Уселись за длинным дубовым разделочным столом. Нази распаковала краденое лакомство: вишню в шоколаде и орехово-шоколадную пасту. Макс достал из внутреннего кармана козырь в помятом конверте:

– Смотри, что чуть не утаил от нас этот обормот!

– Какое-то письмо?…

– От Полины. Слушай:

Здравствуй, дорогой Эжен!

Мы устроились хорошо. Твоя кузина оказалась очень доброй, уступчивой женщиной. Особенно повезло Жоржу. Когда в первую же ночь он по своему обыкновению поднял крик, она взяла его к себе в постель. Наутро этого бесёнка было не узнать: он не отходил от Клары (так он начал её называть не смотря на все её протесты и просьбы; я, кстати, тоже не захотела с ней мадамкать: это глупо), мог целый час сидеть, теребя её рука или подол, ел всё подряд – у него опять округлилась мордочка. В общем, он благоденствует.

Я сплю в отдельной комнате, но не боюсь: тут очень красивые цветочные узоры на мебели, коврах и обоях. Со мной Клара много разговаривает, в основном о любви, читает мне стихи Парни, Ронсара и ещё чьи-то.

Нас неплохо нарядили. Жак пригасил из города швею, так что у меня теперь три новых платья и на подходе ещё два.

Я попросила Клару нанять учителя английского языка, но она нашла пока только какого-то старого нудного немца. Что ж, пусть. Английский я и так немного знаю, благодаря папе. Передавай ему и маме привет.

Пусть любят друг друга и будут счастливы.

Тебе тоже всего доброго, обнимаю тебя

Полина, виконтесса де Трай.

P.S. У меня выпал передний верхний зуб, и ещё два шатаются.

Назии вытерла ладонью щёки.

– У нас есть?…

Макс уже ставил перед ней фужер и откупоривал кларет. В молчании налил, посмотрел, как она пьёт, заедает драже…

– Ты слышишь: наша дочь нас просит о любви…

– Я и так тебя люблю, а ты меня!

– … «День – это ночь любви, день любви – ночь», – так говорила моя учительница. Китаянка… Как жизни нужен свет, так любви…

– Что!? Как ты это назовёшь!?… Ещё! – выдвинула бокал, – … Ты правильно делаешь, что не даёшь мне книг. Я начинаю слишком думать о словах. (– осушила в пять тяжёлых глотков – )… Если бы я согласилась, как бы ты потом сказал о том, что сделал? Что овладел мной – в лучшем случае! Будь в твоей душе хоть молекула чести-совести, тебе это мерзило бы!..

«Как Эжену», – продолжили мысленно оба.

– Да, верно, наш эротический дискурс плоско брутален. Но есть альтернативы. Герой известной персидской поэмы повествует о полноценном свидании в следующих фразах: «И меня в шатёр укромный привела она. // Я поладил с ней, как с нижней – верхняя струна». Лаконично, изящно, даже информативно. Если и можно найти недостаток у этих стихов, то разве лишь в том, что они нисколько не возбуждают.

Нази звонко рассмеялась:

– Ещё! И расскажи-ка, что за китаянка?

– Не удобнее ли нам вернуться в спальню? Держись. В коллеже, где я учился, на четвёртом курсе был предмет «Сексуальное мастерство». Преподавали магистранты, разумеется, индивидуально. Наставники обоих полов выбирались из азиатов, европейцы же принимали экзамен.

– И кто оценивал тебя?

– Итальянка.

– Всё было исключительно естественно?

– На том уровне да. Сами магистранты проходили приятнейшую дисциплину вновь по усложнённой программе.

– Мог бы продолжить обучение хоть ради этого.

Нази упала на кровать, растянулась и, раскалённая хмелем, с наслаждением покатилась по холодной простыни. Одеяло было уже далеко откинуто.

– Меня там не слишком-то держали…

– Где моя одежда?

– На стуле, в объятиях моей.

– … Я спать хочу!

– Это поможет.

Глава CXXXIV Последний договор

Серый Жан вернулся продрогшим и измученным настолько, что пошёл к сожителям.

– Я скучала по тебе, – сказала ему леди Маргарита.

– А я нет, – втиснул Люсьен перед тем как выбежать.

Граф подался было за ним, но женская рука его удержала.

Через полчаса, под наркозом любви и красоты, он заглянул и к своему злому найдёнышу. Тот сидел без света у окна и вырезал маникюрными ножницами цветы из портьеры. Увидев Жана, он вскочил, замахнулся:

– Только попробуй!..

Англичанин безмолвно отступил, и неистовый французик сам за ним погнался:

– А! Прости! Я и забыл, что уже настолько безразличен тебе, что ты даже не хочешь от меня избавиться!..

Ещё пролёт сдвоенного острия у бесстрастного лица. Граф наконец понял, каким предметом ему грозят.

– Этим ты проковырял подошвы всей моей обуви?

– Ты ещё не видел своих фраков!

– Что ж, Крысёнок при деле…

– Нет! Нет!! Я не смог… их… Рука не поднялась. Они… в моих глазах… – оборванные лепестки жизни, которой больше нет, – моей жизни! моей мечты!.. Я хочу уйти. Но не с пустыми рукам! Всё-таки ты мне обязан… Ладно, пусть, забудем о Растиньяке, то есть я забуду, ты – как хочешь. Но я выберу другую жертву, и ты прикончишь её на моих глазах!

– Назови…

– Я сказал «выберу», а не «выбрал»! Дай мне ещё время.

– Оно всё твоё.

– Не думай,… долго я уже не продержусь…

Глава CXXXV Крестоносец

Прогнанный сквозь строй всего четыре раза, полководец очнулся почти разочарованным.

Он сидел лицом ко входу за пустым столом: флакон из-под чёрной воды уже исчез.

В чертоге хозяйничали людские подобия: гномы сгребали лопатами железные кольца, ссыпали в тачки и увозили в кузницу; валькирии раскладывали вдоль стен носилки с только что воскресшими бойцами. Раны уже зашиты, кровь остановлена, но до выздоровления не меньше месяца; все в полузабытьи, бессмысленно шевелятся, то стонут, то хрипят, то кашляют, то будто бы смеются.

Подозвал жестом девушку:

– Скажи своим и нашим, если хоть кто-то ясен умом, что нашёлся безгрешный – он не пропустил врагов.

Она радостно встрепенулась и побежала развеселить подруг. Он же посидел ещё немного и ушёл наверх, в военачальничьи покои, соседствующие с дверью в проклятый мир жизни.

Стены увешаны оружием; на двадцать кольев надето двадцать разных шлемов; доспешных нарядов и того больше. Посреди комнаты – два каменных дивана, повёрнутых друг к другу и разделённых столом – уплощенной серой глыбой, положенной на пять сталагмитов, на первый взгляд, бесформенной и неотёсанной, на самом же деле точно повторяющей рельеф поля боя в уменьшенном масштабе. Сидению повыше, покороче и пошире тронную мякоть заменяет тонкая и примятая насыпка чернозёма.

Полководец снял с себя всю одежду, даже маску, но на лицо набросил волосы, затолкнул кольчужно-цепной ком под стол, угнездился с ногами, как любят азиаты…

Выпитая чёрная вода вышла из него чистой, как из земного родника. Вскоре четыре вьюнных ростка пробили землю и принялись оплетать нагой дух. Бедный грешник не знал, бывают ли цветы на его зелёных узах, хотя бы такие скромные, как у повилики, зато без сомнения и надежды ожидал, когда у самого предкорния начнут отрастать шипы, пропитанные дурманящим соком. Всё-таки без ран и забытья никак не обойтись. Здесь тебе не Эдем…

Живой измерил бы срок этого насильственного и пустого сна девятью днями.

Наконец листья пожухли, стебли стали льняными шнурами, иглы одревенели и к полководцу вернулись чувства. «Вообрази раздетого муравья», – сказал он себе и Богу, но нашёлся и третий слушатель: на длинном диване сидела Дануше.

– Я тебе сочувствую, – произнесла она, – Ты узнаёшь меня?

Он отогнул от глаз переплетённые лианки:

– Да. Я как раз недавно вспоминал о нашей встрече. Будешь снова просить?…

– Да. Именем Анны Байрон (– выложила на стол последнюю из двух брошей – ), добывшей для тебя желанное зерно и прорастившего его в собственной крови; именем Пресвятой Матери-Богородицы, утешавшей тебя в мире спящих; именем твоей соратницы Жанны, томящейся на острове Смерти…

– Я согласен!.. Дай только собраться… Выйди. Не заждёшься.

Скоро он явился в полном стальном облачении, опоясанный мечом и в шлеме – не шлеме, а мешке, туго сотканном из проволоки и грубо продырявленном изнутри для глаз и рта: обрывки железных нитей щетинились наружу; достопамятная брошь красовалась на лбу.

– А это для тебя, попробуй, – протянул Дануше лёгкий шестопер, – Случалось в жизни бить человека?

– Однажды…

– Успешно?

– Сбила с ног…

– Хорошо.

– Так я должна пойти с тобой?

– Во-первых, сам я не найду твоего дружка: я его не видывал; во-вторых, есть условие (не мной оно придумано): из Монсальвата можно выбраться только втроём.

– Что ж, я готова.

Они сошли в нижний зал. Там мало что изменилось, только некоторые воины уже сидели на своих одрах, всё ещё бессильно свесив головы и руки, иные поднимались и валились вновь. Валькирии отмывали мечи зелёной водой. Военачальник попросил у них её, наполнил большую из двух прихваченных им фляжек.

В поле перед цитаделью было пусто и пасмурно.

– Пойдём туда, – безликий указал налево вдоль стены.

– Далеко тут?

– Посуди сама: увидим издали мост, минуем его на полсотни шагов, повернём вверх, заглянем в скотный край, и это будет половина пути. Монсальват стоит с обратной стороны Валхаллы. Он почти так же велик…

– И многолюден?

– Давай сосредоточимся на цели, пока Дух Правды наполняет нас нескупо: там Ему почти нет места. Как зовут того, кого мы ищем?

– Ротгер фон дер Лангенкампф.

– Откуда он?

– Из-под Кёльна.

– Каков собой? Сколько прожил?

– Ему было, наверное, лет двадцать пять – двадцать семь. Ростом высок, волосы цвета дубовой коры, и глаза как молодые жёлуди… Не знаю, что ещё сказать.

– А умер как?

– Секирой зарубили…

– У. Не тужи. Такие ли бывают смерти! К тому же здесь он просто спит, и мы вот-вот его разбудим.

– … Расскажи о тех, с кем нам придётся драться.

– Это пугала – не люди, не демоны, а так, личины страхов. Три главных: слабость, сиротство, вина. Когда они захватывают дух целиком, он попадает в ту тюрьму и погружается в бессрочный сон.

– Ты часто там бывал?

– Двенадцать раз. Впервые – чтобы вытащить Жанну. Мне помогала воительница с дальнего востока. Потом сама Жанна ходила со мной.

– Участие женщины обязательно?

– Да. Иногда хоть пять, хоть десять мужчин – это всё-таки полчеловека.

– Случались неудачи?

– Нет.

– … Расскажи о себе? Кто ты родом? каких кровей?

– Зачем это тебе?… Ну, ладно. По отцу я обр, по матери – угро-франк.

– Как же ты управляешься со всей Европой?

– Школа хорошая: боевому искусству меня учил норманн с Арморики, закону Божию – галл из Реймса, а грамоте – британский сакс.

– И ученик ты был прилежный.

– Даже слишком. К шестнадцати годам читал и писал на четырёх алфавитах и восьми языках, знал наизусть оба Завета, на бой выходил не менее чем против дюжины… Я привык всех понимать, всех побеждать и думать о Боге, вместо людей. И хватит обо мне. Напомни, с какого ты века.

– С пятнадцатого от Пришествия Господня.

– Чудное время: люди были так же сильны, как в седьмом, а боялись куста в темноте.

Пока Дануше, возражая, расхваливала доблесть родичей и знакомцев, показался и остался позади мост. Странники свернули в горы, поднялись на гребень.

– Сейчас, – предупредил полководец, и сквозь его железный мешок просветила улыбка, – мы увидим ЗВЕРЕЙ!

Пройдя ещё немного, они достигли отвесного обрыва, бывшего одной из четырёх сторон громадного загона, в котором бродили, лежали, чесались, чавкали, хрюкали полсотни с лишним вепрей – каждый величиною с мамонта. При них паслись и кабанята, совсем малыши, не крупней взрослой свиньи.

– Ваш будущий пир? – догадалась Дануше.

– Ага.

– Но как… они… попадают на стол?

– В смысле, кто их убивает? Сам Дух Правды без оружия и крови останавливает их сердца, а великанам остаётся лишь разделать туши и доставить к нашим очагам.

– Что за великаны?

– Выглядят как люди, только если встанем рядом, наравне будут моя голова и их колени.

За ближайшим отрогом паслись исполинские козы. Их сторожа – обычное крестьяне, если бы не рост – сидели, прислонившись к склонам, и казались дремлющими, но тот, кто мог обозревать главный хребет, сразу заметил пришельцев и указал товарищам. Один из ближайших поднялся, задрал голову и прогудел обычное приветствие: «Не бойтесь!».

– Мы за молоком, – закричал в ответ полководец, так громко, что у Дануше зазвенело в ушах. Он метнул гиганту вторую фляжку, тот поймал обеими ручищами, зажал в кулак, взял ведро размером с два соборных колокола, побеспокоил одну их коз и вскоре услужливо поднялся по уступам, чтоб вернуть наполненный сосуд, прицепив его к концу своего посоха.

– Прекрасно! – поблагодарил воитель с поклоном и повернул восвояси.

Дануше тревожилась:

– Теперь – прямо туда?

– Да уж пора…Тебе страшно.

– Я ведь не воительница. Объясни, что нужно делать для победы.

– Я всегда говорил так: если бьёшься с кем-то, кроме самого себя, победа неизбежна. Что для нас чужой страх? Да ничто! Тонкий срез с края капли отваги – и поле наше.

– И эту палицу ты дал мне?…

– Да, для храбрости.

Они шли ещё долго – девушка успела поведать всю историю своих беззаконных, но богоугодных чувств, предать все разговоры со влюблённым рыцарем-монахом, рассказать об их уловочных свиданиях, о скромности избранника, другое дело – его младший товарищ, напропалую крутивший роман с сестрой по ордену. Эта парочка нахально выгоняла её, пленницу, из башенной каморки на лестницу, где, впрочем, было не так уж холодно – в плаще брата Ротгера…

Дорога меж тем расплылась в сером тумане, и вдали из него прорвались ввысь чёрные башни, уродливые, как клинки, изъеденные ржой.

Дануше замолчала и ступала медленнее, через силу. Когда же и ворота замка стали различимы, она упала со стоном:

– Я не могу больше идти! Снег залепляет мне глаза! Ноги тонут в сугробах!

Полководец присел над ней, осторожно взял за плечо и сказал:

– А вот я уже давно бы лежал в обмороке от жары и трупного смрада, если бы не знал, что всё это лишь морок, кажимость. Мы пересекаем рубежи своих кошмаров. Или собирайся с силами, или вернёмся – мне без разницы, но Жанна проходила сквозь огонь – вроде достаточный повод устыдиться и встать.

Держась друг за дружку, они добрались до чугунной двери. Едва ли кто-то, кроме первого витязя на своём континенте, смог бы её отворить…

– Ну, как, закончилась метель? – спросил полководец, вводя Дануше за руку в проклятую храмину.

Девушка не отвечала, онемев от зримого: по всему полу лежали трупы, слоя в три-четыре. Все окоченелые и ссохшиеся; пыль замела запёкшиеся раны, рваные мундиры и обезображенные лица.

– Всё ещё снежит? – суровее и громче повторил вопрос герой-провожатый.

– Нет.

– Шевелись тогда.

– Куда? Как тут можно когда-то найти!?

– С Божьей помощью.

Хрустя стопами по костям, дошли до дальней лестницы; поднявшись, очутились у входов в пять галерей, и в каждой над настилом из тел висели, словно рыбы в коптильне, удавленники, все в белесых лохмотьях, отмеченных крестами разных форм.

– Что дальше?

– Подумай о нём. Хорошенько.

Дануше закрыла глаза, замерла, вспоминая…

Вдруг из центрального тоннеля послышался сухой и тихий стук – как будто в его глубине щёлкнул пальцами скелет.

– Всё. Вперёд.

Полководец на ходу расталкивал одоспешенные ноги; Дануше пригибалась, чтоб не пораниться о шпоры.

Миновав галерею, спасатели вошли в малый зал. Посреди него над горой мёртвых духов висела в пустоте костяная рука, точно указывая на кого-то одного из всех.

– А вот и знак, – обрадовано молвил полководец, продвигаясь к цели, – Мы оба знаем, чья это останка. Помню, как вся армия дивилась на однорукого мазура, ведь Валхалла не приют для калек, и если б каждый наш обрубок оставался в Царстве Лжи, я был бы с тебя ростом. Когда ты приходила в первый раз, он видел тебя издали, потом спросил меня, кто ты (здесь ведь память улетучивается; я один такой, незабывающий), ещё спросил, кого ты тут искала…

– И!?

– Как отнёсся? Усмехнулся, почесал в затылке, «Ну и ну,» – сказал и закручинился. Ещё бы: столько упущений! столько глупостей!

Дошли. Дануше робко протянула руку к мёртвой, но та от первого прикосновения разлетелась тающей пылью.

– Всё хорошо, – предупредил плач спутницы безликий, разгребая кучу трупов, – Где бы ни был сейчас твой отец, его десница ожила… Смотри, не это ли наш друг?

На полу, укрытый тевтонским плащом, простирался молодой мужчина, лицом пригожий, даже несмотря на жуткую гримасу. Кудри его были густыми и длинными, а борода – коротенькой и редкой.

Вызволители опустились на колени возле него. «Да, это он», – прошептала Дануше.

Полководец отогнул покров ниже и нашёл причину смерти – глубокий разруб от правой ключицы до третьего ребра.

– Неплохой удар. Хотя довольно типичный, – оценил державный воитель, разрывая плащ на широкие полосы, которые тут же смочил зелёной водой и, аккуратно, но уверенно взломав броню вокруг раны, наложил лечебную повязку; затем он открыл по очереди глаза Ротгера, низко склонился над ними и присвистнул, выпрямившись:

– Вот так встреча.

– Ты был знаком и с ним?

– Да. Очень давно. Знаешь, кого называют боевым крестником? – того, кто, убивая впервые, убивает тебя. Вот, кем я прихожусь этому духу… Град Вормс, семьсот семьдесят… второй год. Молодцу с гордым именем Хротгар не понравился цвет моих волос и глаз. Я был уже достаточно отёсан, чтоб предложить ему защищаться, но не успели наши мечи соприкоснуться трижды, как Хротгар превратился в Гренделя, – рассказывая без бахвальства и злорадства, он поглаживал примочку, – Ну, я думаю, спустя четыре жизни, он не хранит обиды… Кто его на этот раз?

– Мой муж. Возможно, и его ты вспомнишь…

– Не теперь, – новым лоскутом, сложенным вчетверо и смоченным в зелени, полководец стёр с лица Ротгера оттенки тлена и трагическую маску, – Пора будить. Ты посиди пока тихо.

Затем он вынул изо лба брошь, отогнул иглу и погрузил её в самое сердце убитого – тот шелохнулся, открыл глаза и вскрикнул при виде существа в уродливом железе. Шлем-мешок напомнил Ротегру шапку палача, и он, тевтонец, понимая, что уже не на земле, решил, что за ним пришёл демон. Однако из тёмной колючей прорехи прозвучало весело: «Куст в темноте!»; полководец вернул застёжку на прежнее место.

– Ты кто? – ошарашено спросил его рыцарь.

– Человек.

– А зачем такое страхолюдие напялил?

– Чтоб враги боялись.

– Какие враги?

– Злые духи.

– Ты колдун?

– Нет, я воин.

– А от меня тебе что надо?

– Будь моим соратником?

Ротгер посмотрел на вал из начинённых панцирей и крестоносных накидок:

– Почему именно я?

– По просьбе одной дамочки.

Дануше решила, что настал её час, наклонилась над возлюбленным, промолвила: «Я умерла…», но его глаза, раскрывшись широко, остекленели, весь он вдруг обник и обезжизнел.

– Что с ним!?

Жестом опытного лекаря военачальник сунул пальцы под железный ворот тевтонца:

– Сердце смолкло.

– Боже!

– Ничего. Сейчас перезапустим.

Второй укол сработал лучше первого. Разбуженный попытался сам выдернуть иглу – левой рукой: правая была мертвей зажатой в ней секиры, – и простонал: «Я ничего не понимаю! Где мы? Если это Ад, то почему она здесь? Неужели, чтоб спасти меня, окаянного!?».

Дануше: Да! С позволения самой Пречистой Девы!..

Ротгер: О, милосердная Заступница!..

Безымянный: Аминь. Давай-ка, братец, поднимись. (усадил воскресшего, стянул его рану своим поясом через подмышки и с захватом шеи) Оружие сам выбрал?

Ротгер: А что?

Безымянный: Одобряю. Всегда уважал самоубийц. (соорудил для холодной десницы держащую петлю из остатка плаща, раскупорил фляжку с молоком) Глотай.

Ротгер (выпив): Благодарствую.

Безымянный: Сможешь теперь встать и пойти?

Ротгер: Да, кажется… Только куда? И что это вообще за место?

Безымянный: Самый гнусный задворок Валхаллы. Мы тебя проводим в лучший край.

Ротгер (Дануше): Так ты любишь меня?

Дануше: Да! Я хочу, чтоб мы стали супругами. Здесь это невозможно. Ты сначала должен искупить свои грехи, чтоб начать новую жизнь. Там, на земле, мы встретимся и будем вместе навек. Этот человек – вождь всего европейского воинства, твой командир.

Ротгер (без особого доверия, поднимаясь на ноги): Ну, надо же, какая честь… Так, значит, я теперь буду спасать свою душу, воюя, как твоё превосходительство, со злыми духами…

Безымянный: И получая те же смертельный раны, что нанёс другим при жизни.

Ротгер: А несмертельные?

Безымянный: О них и речь молчит.

Ротгер: На вид ты вроде тролля; болтаешь, как схоласт, а руками больше похож на ваятеля, чем на воителя…

Безымянный: Ты о себе бы лучше рассудил.

Ротгер: … А я ничто. Во мне настолько мало мужества, что я бы предпочёл старый заветный ад кромешный с углями, смолой и серой – новым битвам!.. От любви ж одни только мучения… Где мой щит?

Безымянный: Как он расписан?

Ротгер: Сверху шахматное поле, снизу три льва.

Дануше: Его тут нет.

Ротгер: Наверное, сломался…

Безымянный: Есть о чём! Тупой пережиток эллинов и иже с ними! Ничто так не мешает бойцу, даже шлем. Иные народы даже не знают, что это за штука. Две руки – два оружия. Зачем брать крышку от котла или ящика?

С такими разговорами они беспрепятственно дошли до последних дверей – Дануше и забыла о предстоящей схватке. Но за тяжёлыми воротами их ждал не прежний туманный двор, а темнота, в которой под ноги легли шесть рядов чёрных и белых квадратов, а за ними, за красной чертой – три одинаковых гривастых зверя, словно нарисованных и всё-таки живых.

С уст тевтонца сорвалось корпоративное ругательство: «Вот жмудь!». «Твой щит», – дрожа, заметила Дануше. «Прорвёмся», – отрубил безликий.

Вот правый лев выступил на клетчатое поле и обернулся молодым рыцарем, потрясающим секирой.

– Это Збышек! – вскрикнула дама двух сердец.

– Это оборотень, кукла. Сейчас братец Ротгер поколет его на лучины!

– Я не смогу!

– Чего тут мочь-то? Полный разворот с пригибом – и сбоку в рёбра. Обухом в висок, пожалуй, как-то неучтиво.

– Нет!

– Выйди сам, – вмешалась Дануше, – Ты же силён и храбр, а он ранен и напуган!

– Послушай, Ротгер, их там трое. Все твои враги. И я не знаю, кто из них опаснейший, но очень сомневаюсь в том, что парень, всадивший в тебя топор, – это худшее, что было в твоей жизни. Я только раз могу заменить тебя…

– Ты сомневаешься!? Ты знаешь, каково это – пасть в поединке, когда триста с лишним зрителей в голос молятся о твоём поражении, когда в твоём противнике предстаёт целый ненавидящий народ!?

– А за погодой ты тогда не наблюдал? Тебя не учили замечать в бою только чужое оружие?

– Если тебе не жаль увечного, то смилуйся хоть надо мной: не заставляй смотреть, как они оба!..

– Ты, прекрасная дева, вообще отвернись и закрой уши. А ты, агнец в волчьей шкуре, смотри и слушай внимательней, – с этими словами полководец отдал Ротгеру свой меч и взял себе секиру. Перевооружённый, он подошёл к призраку, кивнул ему:

– Что скажешь, вражок?

– Я призываю в свидетели Бога, вельможного князя и всех достославных рыцарей этой земли и говорю тебе, крестоносец, что ты лжешь, как собака, истине и справедливости вопреки, и я вызываю тебя на бой на ристалище, пешего или конного, на копьях, секирах, коротких или длинных мечах!

Дануше и Ротгер трепетали в обнимку, как потерявшиеся дети. Их защитник отвечал: