Текст книги "Происхождение боли (СИ)"

Автор книги: Ольга Февралева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 38 страниц)

Глава V. Новые страдания Люсьена

– Вы сегодня виделись с тем вчерашним дедом?… Вы обсуждали то, что я вчера наговорил про зёрна?

– … Ты очень правильно всё сказал.

– Вы со мной согласны?

– … Уже темнеет…

– Вы согласны??

– Конечно…

– Тогда добавьте что-нибудь от себя…… Расскажите,… что такое соль земли?

– Это… величайшее сокровище, воплощённая надменная свобода, для которой нет ни закона ни запрета; вкус жизни, вкус хлеба, вкус крови…; если его не станет, всё потеряет смысл… Мой сосед считает, что она – вкус смерти… Смерти, которая повсюду… в живом… Видишь ли, то, о чём я говорю, это вовсе не сила. Она ничего не совершает, она бесплодна, но непобедима. Она чудесна своей безудержностью. Если зерно прорастает и даёт множество себе подобных, то соль растворится и убежит; она неуловима… И есть люди, подобные соли.

– Они – не более чем приправа в земном пироге.

– Есть приправы-излишества, и лишь некоторые – необходимы. Ты видел мою подругу? Она перчинка, пряность. Без неё всё же можно обойтись. А без соли – нельзя.

– А вы – что?

– Я – обычное зерно, выпавшее из клетки хранилища в тёмный угол,… забытое жизнью и смертью… и ждущее… какого-нибудь… крысёнка…

– Вами не всякий не подавится.

– … Давай об этом забудем… Задуй свечу.

Сначала он делал всё понарошку – только руками, попутно объясняя, как при этом нужно себя вести, как ко всему подготовиться. Он так ловко провёл вступительный этап, что сближение по-настоящему произошло почти незаметно, но через час поле пожелания спокойной ночи его разбудили рыдания Люсьена: тот развспоминался в тишине и темноте о своих похороненных мечтах: о славе, свободе, собственном особняке в центре Парижа, о нарядах, экипажах, ложах в опере и театрах, о знатной любовнице – и тут, пропавший без вести для всего мира, находящий себя рабом заезжего извращенца, он не смог не расплакаться; горе текло в нём вместо крови. Но тьма услышала, коснулась наугад трясущегося тела и спросила мягко:

– Что ты?

Из теста стона стали неуклюже лепиться слова, тут же растекающиеся, слипающиеся: женщина, карета, фрак, шампанское, карманные часы из золота, собрания сочинений в дорогих изданиях, лавры, двор, шелка и бархат, перстни, счастье…

– Ты собирался скрыть за этим что-то очень важное?

– Нееет!!! Я хотел ЯВИТЬ себя!!! Установить себя! Жить! Жить!..

Тьма облепила Люсьена горячей нежностью, таящей неодолимую силу.

– Да кто же так являет!? Глупый мой зверёк! Тебе бы следовало надеть в их театр один длинный плащ, обуться набосо и оставить в гардеробе всё, что не ты, чтобы они увидели ТЕБЯ во всей красе. Никто бы не посмел тогда подумать о твоей семье, о деньгах и занятиях. Всё заслонил бы ТЫ, но ты, когда была возможность, сам себя зашторил именем, нарядом, спутницей – и вот всем захотелось знать об остальном твоём другом…

– Я ничего не понимаю! – проскулил Люсьен, – В общественных местах нельзя быть голым! Там непременно нужен модный фрак!

– Я знал такого одного…: и дюжина фраков не скрыла бы его наготы… Сам я всегда одет, но на то я и конспиратор… Но ты… ты оказался никому не нужным в правде? Это невозможно. Или ты лукавишь мне, или ты мёртв…

– Да!!! Я мёртв! – Люсьен рванулся куда-то прочь, но был придавлен к перине.

– Нет же, ты ещё как жив! Сознайся – ты схитрил? Ты прятал себя?

И Люсьену ничего не осталось, как снова поведать о своём происхождении, знакомствах, делах, падениях, а под занавес снова проклясть какого-то Растиньяка.

Глава VI. Воспоминания Эжена

Эжен не слышал, как Макс ушёл. Его обступили эринии; указывая друг на дружку, они вопили: «О том, что она сделала ради тебя, я расскажу тебе только тогда, когда ты добьёшься полного успеха; если же его не будет, то её деньги будут жечь тебе руки!», потом – ему самому: «О! Да, да, Эжен, добейся успеха: из-за тебя я испытала столько жгучей скорби, что вторично мне не снести её!».

Он окаменел; ему казалось: одно движение, и весь мир разлетится на обломки. Он чувствовал себя окаянным упырём, высасывающим воздух из неба; чудовищем, мозжащим землю своим телом. Слова матери звучали в нём столько раз, что он перестал понимать их значение – его заменила беспросветная ненависть к себе и боль в сердце, от которой перехватывало дыхание.

Так уже повелось у него, что подобные приступы не сами собой проходили, а убегали от какого-то события, пусть маленького, например, рысцы таракана мимо брошенной руки или воробья, порхнувшего за окном. Тут же явился почти ангел – ребёнок, девочка…

От перепада душевных режимов Эжен обесчувствел. С ним вообще это часто случалось, и он даже легче переносил обмороки, чем сны; он только в них и мог немного отдохнуть.

Когда он очнулся, девочки не было. В окно заглядывал просветлённый полдень.

Собрав себя вполне, недоиспечённый криминалист вспомнил об одном загадочном предмете – о книге, в которой Макс хранил драгоценный манускрипт. Эжену не стоило труда найти её и взять. Она оказалась по-настоящему древней, видимо, поменявшей не один переплёт. И рукописной! Пергамент потемнел… Язык старинный… Текст – какая-то поэма… Эжен сел, завязав ноги узлом, достойным йога, на стол левым плечом к окну и взялся за чтение. Сначала было трудно: мешала россыпь незнакомых имён, архаичная грамматика; потом, когда пошли какие-то события и герои обрели лица, тот мир всецело забрал Эжена.

Сухой, холодящий ветер, небо в перламутровой дымке, у подножья – поляна белых цветов, но это не цветы, а палатки и флаги. Над горизонтом застыли синие горы. А в высоте плавно кружат или дремлют на уступах и корягах пернатые питомцы – вороны и грифы…

Глава VII. Знакомство Макса и Эмиля

Звезда столичной прессы, Эмиль Блонде, подходящий к своему имени, как кукушка, сидел за столом и грыз печенье в виде длинной тонкой палочки – одно из десятка, ощетинивших его стакан для перьев. Он никогда ничего не делал на рабочем месте, разве что иногда размышлял над будущей статьёй. Кабинет был рассчитан на пятерых корреспондентов, но те четверо где-то бегали, собирая материал, так что Эмиль мог наслаждаться уединением, теплом и светом, умноженным бумагами, оплотнённым пылью; ему там было хорошо. Раз в полчаса, однако, редактор совал в комнату слепой рыхлый профиль, механически произносил: «Не кури здесь» и исчезал, оставляя молодого, но уже заядлого курильщика с мимолётным желанием поскорей свалить домой. Заходили и другие разные… Не сказать, что появление Макса удивило Эмиля, скорей наоборот:

– Вы господин Блонде? Мне посоветовал к вам обратиться господин де Растиньяк…

– Эжен!? Так вы, должно быть, знаете, куда запропастился этот отвязок!?

– Н… Да, он гостит у меня. Я – граф Максим де Трай. Мне нужна кое-какая ваша помощь.

– Безумно рад. Приказывайте, – спокойно сказал журналист, поднося к улыбке хлебную хворостинку.

Макс объяснил, что ему требуется.

– Возьмёте в долю? – спросил Эмиль.

– Не надейтесь больше, чем не пятьдесят. Эксперту ведь тоже нужно будет что-то дать.

– Если вы хотите озолотить эксперта, я сообщу вам его адрес, и прощайте, но…

– Вы можете заставить его сработать бесплатно?

– Спорим на сотню, что могу?

– Да я не сомневаюсь. Но только пятьдесят.

Эмиль согласился. Они покинули редакцию, прошли два квартала и попали в какую-то конторку, где предприимчивый сотрудник «Дебатов» объявил замшелому бакенбардами архивариусу:

– Мы от Дориа. Ему нынче достался вот такой апокриф. Это ведь Байрон, правда? Вот везуха, да? За публикацию можно сорвать тысячу, а то и не одну! Вы нам только дайте справочку, а Дориа в долгу не останется – вы его знаете!

Эксперт сгофрировал лоб, задумался, пальцами в тёпло-белой перчатке бережно поглаживая автограф по полям, разглядывая буквы. Макс пытался узнать, понятен ли этому человеку текст, и склонялся к положительному ответу. Тут даже не нужно было быть телепатом: лицо эксперта побледнело, осунулось; он протяжно выдохнул, наскоро заглянул в альбом с наклеенными фрагментами рукописей, спросил у Макса (тут же почувствовавшего себя на грани провала) удостоверение личности и составил надлежащую справку с печатью.

– Бедняга, – оглядываясь на его дверь с улицы, как-то совестливо даже промолвил Эмиль.

– … Почему его не удивил мой титул? Разве курьер от издательства может быть графом?

– Запросто. Есть у нас один фрукт – Фелисьен Верну его зовут. А в паспорте у него написано: «маркиз де ля Верней».

– Безобразие!.. Вы обещали вознаграждение от некоего Дориа, следовательно ему на днях придёт счёт…

– Да пёс с ним. Выкрутится.

Макс повёл нового знакомого с собой на улицу Мантихор, где Эмиль живо поучаствовал в торге и выбил свой полтинник сверху сразу предложенных букинистом шестисот франков.

Прощаясь, Макс протянул сотенную купюру.

– Спасибо. Привет Эжену, – ответил Эмиль просто и кивнул с весёлой улыбкой.

Вот каких лиц давно, а может и никогда не видел Макс…

Глава VIII. О том, как опасны могут быть книги и дети

В половине шестого было уже темно. Макс спешил домой, надеясь, что ужин детей оправдает продажу бесценной рукописи. Улица же мучила его – фонари напоминали подожжённые леса… Чтоб упокоиться, глубокий интеллектуал втолковывал себе, что источником света может быть почти любой газ, нефть и её производные, в теории – электричество, так что скармливать огню древесину слишком глупо. Грезя о превращении всех видов энергии в световую, он взошёл на шестой этаж, открыл дверь, шагнул в чёрную комнату и увидел в тускло-сизой раме окна силуэт человека, склонённого над книгой.

– Эй! – окликнул Макс, – Брось – ты же ничего не видишь.

– Буквы горят…

– Не выдумывай.

Эжен вздохнул, закрыл книгу ((Макс сразу понял, какую)) и повернул голову – то ли к вошедшему, то ли на улицу и тяжело молчал.

– Ты, стало быть, действительно так сжился с тьмой, что…

Голос Макса трепетал и глох.

– У тебя, – проговорил наконец Эжен, – бывало так…: читаешь, и кажется, будто это о тебе?

Макс положил на диван куль с едой, вслепую взял с каминной полки спички, чиркнул, поднёс к свечам…

– Всем случается находить свои черты в литературных героях, или черты героев – в себе…

– Я не о том. Я сказал: о тебе – о тебе самом, именно о тебе, и ни о ком больше!

– Хм, какая редкая форма паранойи… Нет, не припомню…

– А у меня постоянно.

– Ловишь себя на том, что копируешь поступки каких-то персонажей?

– Нет! Как ты не понимаешь!? Это же я сам. Я уже совершил эти поступки раньше…

– …То есть книги повествуют тебе о твоём прошлом?

– Вроде того.

– Это мешает?

– Ещё как!

– Почему?

– Потому что это были преступления! Я никогда бы ничего подобного не сделал сейчас!.. Но прошлого уже не изменить… Все, что я могу – это стараться не повторить… Но возможно ли? Кажется, оно живёт, растёт само по себе… и настигает меня, рвётся в моё настоящее, хочет целиком меня поработить, стать моим будущим… и вечным… Сегодня оно вдруг оказалось очень близко…Может, у меня просто-напросто едет крыша?… Ты не представляешь, как бы я хотел оказаться обычным психом, не знающим, кто он такой!..

Лицо Эжена было всё-таки обращено к стеклу, и он мог рассматривать себя, как в зеркале. Он видел на своей шее ожерелье из язычков пламени, а на щеках – капли нового дождя.

Макс, ничего не говоря, вынул из его рук книгу и спрятал её куда-то под стол, потом осторожно потрепал Эжена по перевёрнутой ладони:

– Проблема может быть и не в тебе, а в самих книгах. Среди них много порченых, проклятых и запретных. Первые искажают мышление читателя, поражают его душу недугами; вторые обязывают его к каким-то поступкам под угрозой смерти и страшных несчастий; третьи – … их просто ни в коем случае нельзя открывать, иначе в опасности окажется нечто большее, чем покой, здоровье и жизнь одного человека.

– Каждая книга кем-то написана. И о ком-то. И проклял её тоже кто-то. Твоё содомское чтиво писала чья-то рука. Её владелец жил, как каждый из нас, видел то же небо… Как это понять!?

– Я не хочу об этом говорить. У меня был удачный день: я пообщался с симпатичны малым – этим твоим Эмилем Блонде – и выручил больше пятисот франков, купил еды. Сейчас мы будем ужинать. Ты успел познакомиться с детьми?

– Нет. Они сидели, запершись.

– Тогда я их позову, а ты разложи тут всё. Если не трудно.

Эжен глянул недовольно, но, когда Макс вышел, быстро и красиво подготовил стол к трапезе. Еда была проста: сыр, оливки, яблоки, булка, тюбик какого-то соуса, пучок петрушки, небольшой кусок окорока, бутылка портвейна. У Эжена заныл живот; в этом ощущении не было ничего похожего на аппетит. Он взял яблоко, задумался о чём-то, отложил его, вообразил, как разламывает хлеб, и тут вернулся Макс, ведущий за собой Полину и Жоржа. У обоих малышей была очень белая кожа и светлые глаза, но девочка унаследовала от матери чёрные волосы и брови, а мальчик, как и отец, казался настоящим альбиносом. Дети поздоровались тихо, без улыбок. Жорж почти не поднимал головы и еле шевелил губами. Эжен боялся, что они напомнят ему его младших сестёр и братьев, но ничего подобного не произошло. Растиньяки были смуглы и бойки, смотрели прямо в лица. Все, кроме самого Эжена.

Полина позволила усадить себя на колени Максу, Жорж достался Эжену.

Макс как-то притих при детях. Он очищал и резал на дольки яблоко, сосредоточенно глядя на свои руки.

– Я не хочу есть с тобой из одной тарелки, – сказал Жорж, – Мне нужна своя.

– Вот она перед тобой. Я обойдусь. Я не голоден.

– Ещё чего, – проворчал Макс, – Ешь. Вот, – протянул две дольки яблока.

– Мне бы лучше горло промочить…

Макс нехотя откупорил бутылку и небрежно плеснул по двум бокалам, бросил, поднимая свой:

– За мёртвых.

Эжен жадно влил вино в рот, надув щёки, и потом с трёх глотков отправил в нутро; откусил яблока, но не зажевал, а просто спрятал у языка.

Макса в тайне выворачивало от таких манер.

Жорж с трудом управлялся большой и тяжёлой для него вилкой, ковыряя ломтик мяса. Взрослый сосед по мере сноровки помогал ему ножом. Они немного развлеклись этой вознёй. Мальчик невзначай вскинул на Эжена светлые, как лёд, глаза, усталые и грустные, словно о чём-то просящие. Эжен тихо погладил его по голове и улыбнулся.

Макс видел это, и его руки наливались холодным железом, приборы скользили в них; но он не обнаружил своей ревности и продолжал ухаживать за дочерью.

– Папочка, у тебя появились деньги? – робко и любовно спросила она его.

– Да, правда немного… Но я уже придумал, как добыть их больше, кем когда-либо. Мне для этого придётся снова съездить в Англию – ненадолго, где-то на неделю…

– А потом – ты вернёшь маму?

– Да, милая.

– Нет, – глухо выговорил Жорж, – Мама умерла.

– Неправда! – закричала на него сестра.

– Я видел, как они её убили. Он и тот другой.

Дрожь маленького тельца расходилась по костям Эжена. Он машинально обнял ребёнка левой рукой, правой, напрягшейся, зашарил по столу. Макс вскочил, ссадил Полину на пустой стул и ринулся к двери.

– Папочка! – заплакала Полина, порываясь вдогонку, но он глянул через плечо и быстро сказал:

– Я сейчас вернусь, – и скрылся.

– Он вернётся, – сыграл роль эха Эжен, – Покурит и придёт. Не бойся.

– Это неправда, что мама умерла, – в сердцах и в слезах спорила Полина, – Этот мальчишка безумен и зол! Он всё врёт!

– Я видел! – яростно защищался Жорж.

– Ты помнишь, как убили маму? Как? – спросил его на ухо Эжен.

– По-разному.

– Так это случилось не один раз?

– Нет.

– Вот и ложь! – обличала Полина, – Смерть бывает в жизни только одна!

– Ясно. Это просто твои сны, малыш, – успокаивал Эжен, – По ночам с тобой ведь что-то происходит, а потом вдруг раз – и будто не было. Это сны. Они остаются там. Здесь их нет.

– Я же помню.

– Ты перепутал.

Эжен не говорил того, что думал, а думал он, что одна-то из многих смертей Анастази вполне могла быть настоящей, но это надо будет выяснить у взрослых.

– Полина, ну, а ты что знаешь о маме?

– У неё был любовник, и она его обворовала. За это её посадили в тюрьму.

– Ей там отрубили голову, – вклинил Жорж.

– Нет! Нет! Она там просто сидит! И если папа найдёт много денег, он заплатит штраф, и её отпустят!

– И никто не умирал?

– Умер дедушка. (– Эжену скрутило сердце – ) И тот человек, у которого украла мама.

– Он был нашим папой, а этот всех убил и нас убьёт! – буйствовал Жорж.

Не успел Макс войти в комнату, как дочь громко доложила ему:

– Жорж говорит, что ты нас убьёшь!

Мальчик забился и спрятался под отворот эженова платья.

Ненавидимый отец шатаясь подошёл к столу, сел, проводя ладонью по лицу и волосам, но, не выдержав сурово-пытливого взгляда Эжена, тут же снова встал, оделся для улицы и покинул квартиру.

– Куда ты!? – надрывно закричала ему Полина, но он даже не обернулся на неё. Она стала у перегородки в тёмную прихожую, стиснув у груди руки; простояв так минуты три, медленно вскарабкалась на диван и уткнулась в него. Жорж в своём укрытии заснул, измученный страхами. Стало очень тихо и спокойно.

Эжен унёс подопечного в спальню, уложил и вернулся к девочке.

– Полина, твой братишка не нарочно врёт. Он принимает свои сны за явь, тут нет его вины – тебе не надо на него злиться. Ты же сама знаешь правду. Ты могла бы ему помочь, а не ругаться.

– Папа любит его больше, чем меня, – прохныкала она.

– Зато ты любишь папу больше, чем Жорж. Макс – умный человек, он всё это понимает и в душе очень тебе благодарен, но то, как ведёт себя этот паренёк…

– Он скоро вернётся?

– Не знаю, но не тревожься: он не пропадёт. А ужин вот пропадает. Неужели же Макс зря старался добыть денег?

– Я поем ещё.

«Лучше его разбудить, – рассудил Эжен о Жорже, – а то опять ему начудится чёрти чего».

Маленький виконт, казалось, ничего не помнил из нынешних неприятностей. Он только вымолвил, глядя на стол:

– Это уже было. И тебя я помню, – обратился он к Эжену, поднимающему его на стул.

– Подожми по себя ноги, дружок, и до всего дотянешься. У вас тут больше не на что присесть?… Ладно, – вытащил из-под стола связку книг, накрыл её подушкой, – Между прочим, еду можно брать руками, а то вы с этими штуками, как гладиаторы вчерашнего набора. Кстати, не желаете по глоточку? Оно не очень крепкое, – и налил детям вина.

Жорж обеими пятернями обнял бокал и пригубил.

– Жжется.

– Пустяки. Полина, выпей. Смотри, как я!

Махом проглотил чуть ли не четверть бутылки.

– Ух, здорово! Согревает! Вы кушайте, а то ворона влетит в окно и всё растащит.

Малыши смотрели на него, как на чудо. Они никогда не встречали сколь-нибудь весёлого человека. Они даже не могли этого эпитета применить. Жорж называл про себя Эжена смелым, Полина – легкомысленным.

После ужина они ещё долго развлекали друг друга рассказами о снах, о любимых легендах. Часов в девять дети отправились в спальню, а Эжен улёгся на прежний диван.

Среди ночи его, качающегося на ветке в кроне сосны под гул ветра и кардиосинхронный долбёж невидимого дятла, отозвали в явь какие-то шорохи. Он приоткрыл глаза и увидел Макса, сидящего у стола и смотрящего в окно на луну.

Макс тяжело дышал; из его рук под его подбородок тянулся ствол пистолета. «Господи…» – прошептал он, взводя курок и прижимая дуло так, чтоб пуля прошла через язык и нёбо в мозг.

Рука Эжена помимо всякой уловимой мысли нащупала ухо подушки и метнула эту штуку. В мгновенном полёте она издала семикратное «уфу» и угодила самоубийце в запястье, точно живая и умная, отогнула его смертоносную руку, так что выстрел разбил оконное стекло.

Проснувшись вполне, Эжен узрел такую картину: его ошарашенный побратим в прозрачном облачке порохового дыма изображает идола с острова Пасхи, а в стремительно холодеющем воздухе кружат, как крупные снежники, бело-голубые перья из подушки, порванной стеклянным клыком в раззявленной пасти окна; они летят и в комнату, и на улицу, яркие в лунном свете.

– Макс! Ты чего это!?

Эжен уже стоял возле него. Он выронил пистолет, взялся за край стола – не чтоб подняться, а чтоб не упасть. Товарищ помог ему перебраться на диван.

– Знаешь, что он сказал мне перед расставанием? «Прощенья нет. Спасенье невозможно». Да, вся моя жизнь в этих словах. Она – их доказательство…

– Тебе ли это говорить! Ты только вспомни: чтоб тебя спасти Анастази отдала всё, что у неё было, Отец (я слышал сам) советовал ей, как тебе помочь, даже я наскрёб деньжат, сколько мог – все о тебе пеклись!.. А сейчас!? Я мог бы не проснуться, не сообразить…

– И было бы прекрасно.

– Что?

– Вы не спасали – вы лишь продлевали мою пытку… Сегодня… моя память сделала ещё один шаг назад… Та рукопись, с которой началась моя жизнь… Одни люди захватили других и забавы ради истязали самыми изысканными способами – не для забавы даже – ради наслаждения. Безобиднейшее из того, что они творили со своими пленниками, самый храбрый и жизнелюбивый человек предпочёл бы смерти. Вряд ли ты сможешь это вообразить… То, что я видел тогда за окном, совпадало с тем, что я читал. Всё было в точности так: людей выволакивали из домов и угоняли, как скот. Из моего – тоже, и я знал, какова будет участь их всех. Я не хотел её с ними делить! Я поклялся сделать все, что угодно, чтоб избежать её. Альтернативой была лишь роль всеторжествующего, безнаказанного мучителя, и я стал готовить себя к ней и… Но Бог послал мне эту счастливую, гениальную мысль! – Умереть от собственной руки, мгновенно! Вот это… и есть моё спасение… Я не просил Нази закладывать бриллианты! Я мечтал, что она – единственный близкий мне человек, всё поймёт и не оставит меня одного в этот час… Карты… то был повод… Жизнь… невыносима, если год за годом ждать палачей в красных шапках… а радость находить лишь…

– Но ты же понимаешь, что всё это – иллюзии? Никакие красные шапки тебе сейчас не грозят…

– Подожди, было что-то ещё… Мне казалось, что раскрыв ту рукопись, я запустил весь сатанинский механизм…

– Не ты её автор!

– Автор создал книгу; я – сделал его вымысел реальностью тем, что стал читать… Поэтому прощенья нет и быть не может.

– Чего ты повторяешь детские фантазии? Ты сам уж вон – отец семейства!

– Это и жутко! Жорж… – он словно я сам в те дни и… Его ненависть! Его обвинения! Его жестокость!.. На прошлой неделе он чуть не прокусил мне руку…

– И что ты ним за это сделал?

– Ничего. Я даже не позволил Полине его ударить… Поверь, мне было очень трудно, но я не причинил ему никакого зла. Только это ничего не меняет. Зло у него в крови. Он как зеркало моей исковерканной души.

– Да он обычный пацан! Дети всегда дерутся, грубят, ломают что-то. Подрастёт – научится с собой справляться. Как и ты.

– … Какая стужа! Можно как-нибудь заткнуть пробоину?

– Молоток и гвозди есть?

Эжен взял новую и последнюю подушку, прибил её по краям к опустевшей раме, подбросил в камин щепок и вернулся к Максу, уже накрывшемуся одеялом.

– Как вы провели вечер?

– Неплохо. Даже весело.

– Не говорили обо мне?

– Нет. Но думали.

Макс слабо улыбнулся.

– Хочешь спать? – спросил Эжен.

– Да, но и поесть не отказался бы.

Через минуту Макс откусывал в темноте от булки, смазанной соусом. Заморив, он повернулся на бок лицом к стене и глухо попросил:

– Скажи мне что-нибудь ещё.

Что ему сказать? Что Анастази любила его больше всего на свете? Это прозвучит упрёком и намёком на необратимость прошлого. Педантично внушать, что спасение нужно лишь ввиду действительной опасности?… Но способен ли он сейчас внимать логике?

– …Я очень люблю, когда падает снег.

– Я тоже… Ещё.

– … Твои малыши и впрямь очень похожи на вас с Анастази. Даже слишком…

– Это естественно для второго поколения. Нази ведь тоже первая в своём роду.

– Она знала своих родителей.

– В ней не было ничего от них… Она словно сошла с небес. Словно по прошествии этих миллиардов лет со дней творения Бог проснулся, увидел, как выродился мир, и – создал её,… прекрасную, как надежда,… дал ей это святое имя…

– Но она не смогла исцелить тебя…

– Между нами всегда кто-то стоял… Граф де Ресто – вот кто уж точно был железным прагматиком.

– Он женился из-за приданого?

– Хуже. Их брак был селекционным экспериментом. Как-то граф с воодушевлением объяснял мне свою теорию смешения благородной и плебейской крови ради удачного потомства. В его глазах божественная красота Нази была лишь многообещающей породой, ради которой он изображал доброго, почтительного супруга, хотя считал свою избранницу умственно и нравственно неполноценной. Однажды целый вечер с хохотом рассказывал мне, что застал её читающей книгу… Интересно, чем его сейчас забавляют черти.

– А как она к нему относилась?

– Её чувство к нему большинство женщин называют любовью, а большинство мужчин – страхом.

– По-моему, все женские чувства – это просто разновидности страха.

– Затем и нужно их любить, и совершенствовать свою любовь, чтоб, по словам евангелиста, она уничтожила страх.