Текст книги "Происхождение боли (СИ)"

Автор книги: Ольга Февралева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 38 страниц)

Глава LХ. В которой сбывается надежда Макса

Здравствуй, утро.

При мозаично-разноцветном свете Эжен перевёл зрение в микроскопный режим и наблюдал за обитателями своих слёз. Капельные существа держались друг за друга, составляя изогнутые неподвижные цепочки; некоторые медленно плавали в одиночестве.

Соскучившись, попробовал увидеть улицу, вообразил, что распахнул окно. Угол соседнего дома ярко высвечен, фасад пересекает по диагонали синяя, словно весенняя тень.

Здравствуй, милое утро. Ты уже не грозишь вечной ночью.

Макс прервал занятие камином, сел у постели, натянул перчатку и погладил побратима по голове, улыбнулся:

– Итак, мы стратегически не ошиблись и миновали кризис не просто благополучно, но с удовольствием. Твоё желание умереть сильно, однако, как почти у всех (даже у меня) – поверхностно, а в глубине твоей души дремлет мощное жизнелюбие. Грешно было бы не использовать этот ресурс…

– Ну, ты ведьмак! – ответил Эжен, едва шевеля губами скорей от сладкой лени, чем от болезненной слабости, – Обманул меня!

– Ничуть. Случилось всё, что я обещал, а то, на что уповал молча, могло ведь и не сбыться: я не знал, с чем встречусь в твоём ментальном пространстве и как справлюсь…

– Было трудно?

– Что ты! – сияя, воскликнул Макс, – Ты сделал мне по крайней мере три ошеломляюще приятных сюрприза. Обычно, даже при низкой степени активности сознания, человеческая душа как бы огорожена полосой ловушек и лабиринтов, лесом лжи, в котором гипнотизёр может блуждать без конца. У тебя я не нашёл ничего подобного. Твой внутренний мир – один из самых бескордонных. Это не всегда означает гостеприимство, и я готовился бороться с потаёнными чудовищами в его сердце, но ты, как видно, держишь их на крепкой привязи. Наконец, я не предполагал, что, за всю жизнь не бывавший нигде, кроме Парижа и Ангулема, никогда не купавшийся в роскоши, ты накопил такие сокровища радостных впечатлений. Я уже построил свою армию азиатских и африканских, морских и приполярных красот, чтоб провести их по унылой пустыне, но пустыня оказалась роскошней джунглей Перу или Сиама!.. Правда, я не встретил в твоём персональном эдеме того, что там должно было бы быть. Ни одного продукта культуры или искусства! Ни одного человеческого лица!.. Мелькнуло что-то похожее на храмовый интерьер, но тут же превратилось в лес.

– Значит, это и есть мои чудовища, сидящие на цепи.

– Твоя семья? Все твои знакомые и жилища?

– Я провёл тебя туда, куда ты хотел. Чего ещё?…

– Прости. Это только праздные размышления. Давай переоденемся: ты весь мокрый… В каком месяце ты родился?

– В ноябре. Десятого.

– Твоё созвездие – скорпион, а стихия – земля. Однако ты очень привержен к воде…

– Может, у меня просто жажда?

– Что ж ты молчишь! – Макс бросил мимо рук побратима свежую фланелевую рубашку, зашарил по столу и полках в поисках питья, но, не найдя подходящей жидкости, снял перчатки, очистил мандарин, отщипнул дольку, снова надел перчатки, взял дольку пинцетом и так, словно из птичьего клюва, скормил её Эжену, после чего забрал его бельё, прихватив тряпки ещё и газетой, затолкал всё в горящий камин, туда же отправил перчатки и туда же, в огонь немого погодя сунул кончиками пинцет, но, и прокалив инструмент, не унялся – принялся надраивать ладони тампоном с каким-то ядрёным спиртом. Глядя на его педантичные манипуляции, Эжен только насмешливо псыкнул и, отворачиваясь, махнул рукой.

Глава LХI. О разнообразии

Постаревший на двадцать лет, кентавр остановился у высокого каменистого берега, на последней травяной кочке. Цветущий лес остался далеко позади, под ногами снова серели прискорбные окаменелости, частично поросшие мхами, исщерблённые, затоптанные. Дорога загибалась внутрь чёрного залива и разрывалась вдоль: левая половина уходила на скалистую кручу, правая – сползала вниз. Отсюда Анна увидела причал, точнее догадалась, что это простёртое по тёмной воде серо-белое сооружение, похожее на остов великанова туловища, – и есть стержень адской гавани, пирс-хорда с пирсами-рёбрами.

– Мне туда?

– Да. Возьми это, – кентавр протянул две луковки инжира, – Съешь, если захочешь.

– Спасибо тебе за всё. (– он повернул было к лесу – ) Подожди! А где же сфинкс?

– Кто?

– Чёрная дикая кошка с женской головой.

– Она тебя найдёт.

– Извини, что задерживаю, – Анне было страшно встретиться со стражницей один на один, – От разговоров со мной ты ведь не так страдаешь? Вот ты не понял, что такое сфинкс… А… о сатирах и кентаврах ты слышал?

– Да, но, – на большом и неправильном лице нелюдя показалась унылая, усталая усмешка, – Я не знаю, какое из этих двух слов ты применяешь ко мне.

– Но у вас есть какие-то самонаименования, имена собственные?

– Называй меня, как считаешь нужным, но если я сейчас уйду от тебя, то, может статься, успею ещё кому-нибудь помочь.

Бедный! Вся его жизнь в служении тем, кто приносит в его сады одну отраву, а потом он станет ступенькой над морем страданий… Анна отвернулась и побежала под откос правой тропинки. Она оказалась тупиком, перегороженная трубой диаметром с Большого Бена, которая выдвигалась из скалы, наполовину скрытая в породе, и сливала страшную, похожую на нефть, жидкость. Чёрная река, тугой дугой спадающая в море, дымилась ((здесь Анну снова окутало чёрное дымотканое платье)), но ни жара, ни влажности, никакого запаха не придавала воздуху; она не издавала даже шума. Анна нарочно вскрикнула – проверила, не оглохла ли. Потрогала трубу. Текстурой похоже на коровью кость, да и форма: обломанный раструб, торчащий из пластов… Вскарабкаться не было никакой возможности. Анна присела у стыка трубы с горным срезом, закрыла глаза и стала есть инжир, откусывая по очереди от двух плодов. Отдохнув, она пошла обратно и, уже заворачивая на левую, верхнюю дорожку, столкнулась со сфинксом.

– Я жду тебя, – сказала женщина-пантера, – Тебе полагалось идти тут.

– Я хочу пройти там, – скрывая страх, Анна указала в тупик, – Это возможно?

– Возможно, – сфинкс направилась к трубе; Анна пошагала следом.

– Так ты расскажешь, что происходит тут с детьми?

– В нашем мире мы живём, как вы – в своём, а вы – наоборот.

– Не понимаю.

– Мы движемся к смерти, а вы – к рождению.

– Ах! Так те малыши просто становились ещё младше, пока… не переходили в состояние… внутриутробное?

– Да.

– Я почти догадалась! (– как же отлегло от сердца! – )… Ну, а как происходит их возвращение в тот, наш мир?

– Это совершается на другом материке, который весь состоит из озёр радости; непробудных погружают туда; их ткани растворяются, а зачальное зерно всплывает, взлетает и уходит.

– Зерно? В смысле… – монада?

Сфинкс не ответила. До трубы осталась пара шагов. Подойдя, провожатая обернулась:

– Встань мне на спину и залезай.

Анна взобралась на вершину и соскользнула вниз с бесстрашием бывалого альпиниста, а сфинкс в два прыжка снова оказалась рядом. Небольшая лестница вниз и наконец-то – настоящая набережная, выложенная тёсаным камнем, с высоким и широким парапетом. Слева в горной стене большой зелёный водопад промыл глубокую нишу, а внизу под ним – изумрудное, нефритопенное озеро, в который набережная спадает дамбой, отграничивая эту живую воду от мёртвой морской. Вокруг зелёного озера копошатся аборигены со всяческими сосудами, как будто стремясь вычерпать его до дна.

Оглядывая стаи нелюдей, Анна снова задумалась над их природой. Как ни причудливо было здешнее население, тут не встречалось никого, не упомянутого в человеческой мифологии. Кентавр-девушка-зебра – чудное создание, но оно всё же поддаётся опознанию. Древние ли люди знали об этом мире больше нас, или сами создатели Царства Правды приспособили его к тысячелетним человеческим фантазиям?

От этих вопросов Анну отвлекло мелькнувшее у озера красное одеяние. Она дрогнула, вспомнив Элмайру, и задержалась присмотреться.

– Что тебе там? – строго спросила сфинкс.

– Женщина в красном…

– Вскоре-уходящяя. Они все в таких цветах.

– Кто они? Люди? Что значит их название и этот цвет? Расскажи!

– Зачем? Пойдём.

– Когда я шла по чёрному пляжу и уже начинался прилив, до лестницы мне не хватало на один шаг безопасного места, а одна такая женщина… упала мне под ноги, чтоб я смогла по её телу добежать… Она спасла меня, ничего не объяснив, ничего о себе не сказав… – Анна продолжила путь, оглядываясь, находя в толпе среди шкур и кож новые багряные лоскутки.

– Эти люди существую половинчато. Часть времени они там, среди живых вас, часть – тут. Появляются и исчезают спустя малое время.

– Может быть, их духи переселяются сюда, пока тело спит?

– Для духов спящих есть особое место, но ты не обязательно ошиблась: эти люди редки…

– Значит, возможно, что, утонув, моя спасительница всего лишь пробудилась в своей земной постели?

– Человек, попавший внутрь чёрного моря, никогда никуда не вернётся.

– Она принесла мне, первой встречной, – такую жертву!!?…

Глава LХII. Два поэта

Во сне этой ночи Орас заново прожил детство – с рождения до шестнадцатилетия, а первой его мыслью нового дня стало решение немедленно отправиться к Эмилю. В мансарде на д'Артуа его сразу усадили за горячий омлет с жирной колбасой и зеленью, налили кофе. Рафаэля на этот раз не было за столом: он ещё спал в эженовой квартире. Полина и Жорж играли на кровати с береникиной коллекцией пуговиц.

– Вы с Этьеном Лусто… – вы – друзья? – спросил доктор.

– Мы не конкуренты.

– … А Эжен?…

– О! за этого я – последнюю рубашку в огонь и в воду до гробовой доски! – протрещал Эмиль, размахивая вилкой; дети и подружка разом посмотрели на него.

– Доска эта, боюсь, не за горами…

– Все там будем, – вздохнула Береника, стирая со щеки тылом ладони.

– Ничего, со смертью Эжена его идеи и затеи не погибнут – это я клянусь!

– Разве у него есть какие-то идеи?

– У кого? – зевая спросил Рафаэль. Он вошёл как раз на эмилевой клятве, под орасов вопрос обнялся и расцеловался с пивной кружкой, в которую ему налили кофе.

– У Эжена.

– В каком-то смысле да, – разглаголил непрошено, – Он – истый макиавеллист. Из всего стремится извлечь выгоду, вплоть до парадоксальной прагматической апологии расточительству…

– Нам пора, – сказал, вставая, Эмиль.

По дороге – Орас с Эмилем отправились к Максу вдвоём и пешком – доктор снова спрашивал:

– Кто этот твой другой товарищ?

– Рафаэль? Да, собственно, никто. Разорившийся маркиз, возмечтавший покорить весь свет своими талантами. Он два с половиной года просидел на чердаке, сося, как мишка – лапу, остатки наследства за сочинением параллельно философского трактата и – комедии!

– Ты его недолюбливаешь.

– А почему нет!? Он дармоед и всегда им будет. Сводил меня в своё то ласточкино гнездо, просил помочь перенести кое-какие пожитки. Там девочка, дочь квартирной хозяйки, милашка лет пятнадцати, следила за нами, чуть не рыдая. Колочусь об заклад, что все годы его возвышенного труда эта кроха поила нашего писателя чаем с булочками из своего кармана и до рассвета тайком штопала ему носки! А теперь вот Эжен с ним нянчится!..

– Зачем?… Забота девушки объяснима влюблённостью, но Эжену-то какая радость?…

– Я тебе скажу! Он грех замаливает, хочет искупить свою вину перед Люсьеном Шардоном.

– Он в этом сам признался?

– Нет, конечно, но я ведь не дурак. Да ты присмотрись: они даже внешне похожи – Люсьен и Рафаэль. Оба сочинители. И друг друга стоящие паразиты… Вот погоди, Эжен ещё потянет этого прихлебателя в свет!

– Никого он никуда уже не потянет. Он умирает – ты забыл?

– Забыл!!!!! – на всю улицу заорал Эмиль, – И ты забудь!!! Он нас с тобой переживёт!.. А если нет, то знай: я на свои средства опубликую все сочинения Рафаэля, напишу на них миллион восхвалений и буду драться на дуэли с каждым, кто вякнет, что есть книжка лучше валантеновой «Теории воли»! – и осёкся, глотая слёзы.

– А я, – подхватил Орас, – отдал бы годовое жалование, чтоб найти сейчас Люсьена, привести его к Эжену и помирить их, если ещё не поздно.

Глава LХIII. О причинах

– Что случилось? – впервые начала разговор Анастази.

– Эжен был при смерти, но я нашёл способ его спасти,… а он мне это позволил.

– А тогда?… Что с тобой произошло тогда?… Как ты пристрастился к игре? Почему наделал таких долгов?

– … Это началось давно, почти шесть лет назад, когда родился Жорж, а мне пришлось уехать в Англию. Там я завёл одно рискованное знакомство… Закончилось оно плохо: думаю, каким-то проклятьем для меня…

– Если и так, то прорвалось наружу это зло – могу назвать и день и час – в то утро, когда в доме графа де Ресто столкнулись вы с Эженом. Ваша первая встреча, правда? Ты переменился сразу – и насовсем… Но что же случилось?

– … Не уверен, что сам понимаю… Точно помню какую-то судорогу, взбешение. Ни до, ни после того я не был готов сейчас же, без сомнений, без оглядки на Бога, собственной рукой убить человека. Однако, это настроение быстро прошло, накатила апатия, опустошённость, потом – отчаяние и тоска; стали всплывать старинные кошмары, а вместо будущего замерещились закрытые железные ворота… Позволь не вспоминать.

Глава LХIV. О непримиримости и неуязвимости, безутешности и безмятежности

Как хищник, чующий кровь, так чёрное море ярилось под высоким белым гребнем скалы. К её краю пятилась девушка в серых лохмотьях. Она прижимала к груди младенца-девочку, на вид новорождённую, и кричала то наступающим полукругом чертям и чудищам, что не отдаст своё дитя на утопление, то самой малютке, тормоша её: «Любимая! Солнышко! Проснись!», но та лишь слабо подёргивала подвёрнутыми ножками и ручками, чуть поворачивала крохотную слепую головку.

– Она не проснётся! – убеждали мать, – Срок её пребывания здесь истекает, её ждёт новая жизнь. Отпусти её и забудь! – белая красавица-кентаврица с шёлковой гривой до земли протягивала костяную чашу зелёной воды.

– Сгиньте со своими зельями! – бунтовщица топнула, из-под её ноги клином треснула скала, задрожала до подошвы.

Нелюди отшатнулись, замахали руками: прыгай вперёд! ты погибнешь! погубишь!

Девушка стояла уже на самом краю, шатаясь вместе с куском берега, согнувшись, спрятав лицо в тельце дочери, а его – в своих руках.

Нарастающий внутри скалы, перекрывающий вои и стоны скрежет перекатился в грохот. Выщербина мыса отошла и повалилась; мать с младенцем полетели в самую глубь тьмы.

Над обрывом, рыдая, кружили сирены, на берегу чуда бились и метались от горя. Сфинкс, провожавшая Анну, припала к самой кромке над пучиной и как будто собиралась, следуя мифу, броситься вниз, хотя они прибыли к развязке трагедии и не успели ни слова сказать несчастной девушке.

Анна делила скорбь со всеми, плакала, опустившись на землю. Вдруг кто-то коснулся её шеи прямо под затылком – это был молодой человек в красной куртке южно-ренессансного покроя, в чулках и башмаках того же стиля и того же цвета, только потемней; над длинными ухоженными волосами алела старинная беретка. Ему, на вид итальянцу, это очень шло. В толпе безутешных звероподобий он, человек до кончика ногтя, смотрел спокойно, даже чуть улыбался, сообщая:

– Её звали Гретой. Её повесили за детоубийство. В здешней столице с ней случилось чудо: в её чреве ожило дитя. Она доносила, родила на подступах к Эдему, здесь кормила, но лишь столько времени, сколько прожила на земле её дочь, которую нарекла она Бригиттой.

– Зачем ты это теперь рассказываешь!?

– Тебе же интересно.

– Лучше скажи, почему столько… народу… ничего не сделали, почему они не отняли у неё ребёнка, чтоб спасти хоть одну душу!

– Они не могут применить к нам насилие. Дух Правды, разлитый в здешнем воздухе, умертвит у всякого, кто решится поднять руку на нас, ещё раньше, чем дерзкий шелохнётся.

– А ты почему не вмешался? С тобой ведь ничего бы не случилось!

– Я был согласен с Гретой.

Анна вскочила, взмахнула кулаком:

– Согласен!? Да ты хоть знаешь, на что она обрекла себя и дочь!? Там же нет ничего, кроме боли и ужаса! И оттуда никогда не выбраться!

Красный пригласительно качнул головой и повёл собеседницу к причалу, говоря:

– Всё это здешняя обыденность; духи рождаются и умирают здесь, как там рождаются и умирают тела, только реже, и путей смерти здесь раз-два – и обчёлся. Главный – море. Но оно ведь не так просто, как кажется. Земные моря обитаемей суши. Может, и здешнее кто-то обжил; может, на его дне – совсем особый большой мир…

– Рядом с которым все средневековые фантазии об Аде – детская сказка!

– А ты знаешь, где кончаются средневековые и начинаются твои собственные?… Здесь всё устроено так, чтоб страданий было как можно меньше. В чёрной воде, в концентрате зла, духовное тело мгновенно сгорает, как в вулканическом потоке, а дух духа – светлое зерно – невосприимчив ко тьме и плавает там золотой икринкой, пока её не проглотит Рыба.

– Что за рыба!? Оттуда она там взялась!?

– Рыба, вся состоящая из света. Она находит во тьме соприродные себе частицы и поглощает, отчего растёт, а они, духи, в её теле обретают вечное и лучшее бытие.

– Откуда ты это знаешь?

– Слышал поверье.

– Как тебя зовут?

– Тано.

– Почему ты в красном?

– Это цвет жизни. Я жив.

– Как же ты сюда попал?

– Заснув.

– Но ведь лишь немногие удостаиваются такого? В тебе есть что-то необычное?

– Разве только звезда, – отвечал улыбчиво и уклончиво.

– Какая ещё звезда?

– Под которой я родился…Ты замечала, что Данте Алигьери всегда изображают в красной мантии и шапке?

– Так ты тоже поэт?

– Нет.

– … Если ты согласен с Гретой и веришь в светлую Рыбу, почему не нырнёшь сам?

– Рано или поздно каждый из нас там окажется, но рано и поздно – разные вещи. Меня пока устраивает моя жизнь, а на месте Греты я поступил бы так же – вот смысл моих тех слов.

Они прошли немного молча и остановились у подобия сухого дока, где перевёрнутые суда всех видов и размеров смолились веществом, похожим на самый лучший, свежий мёд и даже пахнущим какими-то цветами. Половину рабочих составляли аборигены, половину – вот такие же мужчины в красных нарядах. Один из последних на глазах Анны вдруг выронил кисть и рассеялся в воздухе. Его инструмент подобрал Тано:

– Что ж, займусь полезным делом. До причала рукой подать. Не заблудишься.

Уже повернувшись идти, Анна вдруг соблазнилась золотой капелькой на краю бочки, в которую волонтёр окунал кисть, быстро смазала пальцем и слизала. Тут весь её рот стянуло, горло и лёгкие захолонуло терпеном, она раскашлялась, хотела что-то сказать засмеявшимся над ней докерам, но язык словно одеревенел.

– Не пугайся, – крикнул Тано, – Это пройдёт. Протяни руку.

Анна послушалась, а красный циник с размаху ударил её палкой по предплечью. Странница беззвучно закричала и вся затряслась от возмущения, но только от него – ни малейшей боли она не почувствовала; ощущение лишь такое, словно надавили пальцем. Осознав это, она изобразила глазами удивлённый вопрос.

– Ты глотнула вытяжки из жизненной силы растений. После Свет-Рыбы это самая нерушимая, недоступная злу субстанция, но она не годится в пищу. Впрочем, вреда от неё тоже не будет. Какой-нибудь час немоты и неуязвимости…

Анна повела рукой вместо фразы «ну, что ж, могло быть и хуже» и побрела прочь на немного подмякших ногах.

Глава LХV. Забавная интерлюдия

Эмиль (Протанцевав по комнате три круга, запыхавшись, сидя на максовом стуле, подвернув под себя правую ногу, строча в блокнот по собственную диктовку) Всякая сила причастна ко злу, ибо так или иначе разрушительна, и только красота является исключительно доброй силой.

Макс (Моя посуду, негромко и ненастойчиво) Красота служит злу косвенно, поскольку провоцирует насилье…

Эмиль Дэм! Макс! Чего за на-фиг! Можно хоть раз без вот этих вот крючков!..

Орас (Счищая мягкой коркой остатки паштета со стенок старой, побитой серебряной креманки, Эмилю) Почему ты не говоришь так же правильно, как пишешь?

Эмиль Письмо и говоренье, друг Орас, – две совершенно разные стихии. Ты думаешь, Шатобриан, Уолтер Скотт, Эрнст Хоффманн, Констан, Натан, Морийон, Сент-Обен болтают с приятелями тем же языком, каким плетут свои прозы?

Орас Тут тебе видней,… а в спасении Эжена я, как мне ни жаль, сомневаюсь. Даже если тиф побеждён какими-то радикальными психологическими ухищрениями, анорексия осталась, а человеку, не принимающему пищи, долгого века не предскажешь.

Эмиль Эжен, неужели это правда – ты разучился голодать и есть?

Эжен (лежащий на диване в чистой рубашке) Я обхожусь без еды. И ведь даже не слабею. Меня питает что-то другое…

Макс (подходит к Эжену с тонким скальпелем) Можно твой палец? (надрезает свой, капает кровь на подушечку эженова указательного, вставляет в глаз ювелирный монокль и наблюдает около минуты)… Нет.

Эжен Чего нет?

Макс Признаков зачаточного вампиризма.

Эмиль Мои новые поздравления!

Орас Вы серьёзно верите в вампиров!?

Макс А вы – не верите. Как и в бессмертие души, к неизменному возмущению вашего друга Мишеля Кретьена, разногласия с которым самого вас огорчают, а беда лишь в том, что вы не условились о дефинициях – что именно вы называете душой и смертью. Так и тут. Вампиров в вашем понимании, конечно, нет в природе…

Орас Я думаю, их ни в каком – не существует. Это чистой воды суеверие.

Эмиль (Максу) А что бы было, окажись – не приведи Господь! – Эжен таки-вампиром?

Орас (себе под нос) Как об стенку – горох!..

Макс Кровь частично или полностью всосалась бы порами кожи.

Орас Кто, если не секрет, вам рассказал о наших с Мишелем спорах?

Эмиль Я же тебе говорил! Макс умеет улавливать чужие мысли.

Орас Вот как? Ну, и о чём я думаю сейчас?

Макс (пряча скальпель в несессер) О том же, о чём говорите – об Эжене и его анорексии.

Орас А вот и нет.

Макс Да-да. Насильственно вспомненный белокурый молодой человек с притаившейся во рту цингой не наполняет и не тревожит вашего сознания. (Эмилю и Эжену) Надеюсь, вы меня когда-нибудь познакомите с этим… Рафаэлем? Тот из вас, кто первый его увидит, пусть посоветует, вместо дешёвой колбасы, есть овощи.

Эмиль (крайне удивлённому Орасу) Во как! Он словно вселился в тебя и не только украл твои воспоминания, но уже сделал из них свои выводы.

Орас Меня действительно что-то зацепило в вашем жильце – показалось странным, нездоровым; да, его рот… Но я не заглядывал…

Макс Запах. Настолько слабый, что ваши обонятельные зоны мозга не смогли его расшифровать, но они его сохранили и сейчас воспроизвели, а у меня – медвежий нюх.

Орас Ну, вы!.. Ваши способности гениальны!

Эмиль Эжен, давай не отставай, отмочи чего-нибудь тоже.

Эжен У твоего коллеги Верну есть дети, двое или трое; скорее всего мальчики; если они уже ходят в школу, то учатся плохо, но ничуть не унывают, хотя бы потому, что мать их за это не бранит. Она любит и балует их, потому что они утешают её в супружеском разочаровании. Сам отец семейства хоть и не любит жену, но привязан к детям; едва ли у него в жизни есть ещё какая-то радость…

Макс Ты сильно идеализируешь.

Эмиль Пожалуй.

Эжен Если дети умрут, он слетит с катушек, уволится, запьёт, уйдёт из дома…

Макс Правда жизни и правда смерти – не одно и то же.

Эжен Знаю. Ему лучше уже сейчас всё бросить.

Орас Житейские перипетии Верну – это интересно, но, господа мудрецы, займитесь наконец собственными проблемами! Один из вас вот-вот загнётся от голода! (Максу) Вы так быстро спланировали меню для чужого вам человека – накормите же своего друга!

Макс В тонкую работу мозга можно вмешаться, но желудок неприступен для метафизического воздействия. Я заставлю больного проглотить какой-то снеди, через минуту его стошнит – и весь результат.

Орас Да дело как раз в мозге! Желудок у нас, похоже, лужёный…

Макс Если он запрограммирован на отторжение пищи, нормализовать его будет…

Эмиль А я знаю, что надо делать! Эжен, если тебе и физически, и морально противна еда, то представляй себе вместо неё что-то другое; вообрази, что хлеб – это неостывшая вулканическая пемза или морская губка; вино и соки – марганцевые растворы; соль – толчёное стекло; перец – зола; молоко – разведённая известь; масло – солидол и выжимка из нефти; сыр – воск и мыло; сахар – речной песок; мясо – трухлявая древесина; рыба – мочёный картон; что все фрукты и овощи, ягоды и зелень – ядовиты; фасоль и бобы – морские камушки; яйца, грибы – резина и сгустки клея; томатный соус – глиняная жижа…

Орас Хватит!

Макс (Эжену, безучастно разглядывающему книжные полки) А твой атрофированный нос на эти фантасмагории ничего не возразит.

Эжен … Если вас это так волнует… Когда мы встречались в столовой госпожи Воке, Орас, я, помню, говорил себе: я и моя жизнь – жених и невеста… Но заключался этот брак по голому расчёту…

Орас И вот ты решил завести любовницу – – смерть!?

Анастази (стоящая на пороге своей комнаты, закутанная в одеяла) Нет. Он не изменник. (Замеченная всеми, быстро убегает за дверь).