Текст книги "Происхождение боли (СИ)"

Автор книги: Ольга Февралева

Глава СХХIII. Спасти душу

Это не воздух – песок; зарытой с головой в песке проще было бы двигаться…

Анна давно выплакала все глаза и не слышала стука своего сердца. Скоро жидкий мрак раз]ест смолу на лодке, просочится сквозь дно, и ей придётся слушать, как, словно в кислоте, медленно растворяются ноги… Но что значит «скоро»?… Анна почти не могла вспомнить, что такое время, поверить, что когда-то жила в этом и всех остальных измерениях…

Но вдруг её пояс слегка сжался и разжался вновь. Ощупью расправила одежду на животе и рассмотрела цепочку синих пятен и желтоватое кольцо.

Даже здесь есть свет, даже эти давно срезанные волосы продолжают жить!

Что ты хочешь мне сказать? Что я нужна тебе? Что древесное семечко было только предлогом для нашей встречи, потому что моя любовь спасёт тебя, а твоя – меня?

Её сердце застучало быстрей, и тут же, мгновение спустя далеко впереди горизонт обозначился лиловым всполохом.

Может быть иная любовь сильна не от близости, а от разлуки?…

Из-под вновь темнеющего холодного зарева прямо по морю понеслась к Анне огромная пурпурная тень. Она, замедлившись, проплыла под самой лодкой, качнув её, и странница, едва сознающая себя от блаженного ужаса, различила в этом необъятном силуэт Рыбы, словно лежащей на боку, и так велико было это Существо, что, казалось, аннина яхта легко уместилась бы на половине Его хвоста.

Завернув направо, Рыба сперва нырнула глубже, а потом вырвалась из черноты в мощном прыжке. Её священный милосердный свет не ранил человеческого зрения, как ранит солнце, но осветило весь досягаемый глазу мир: небо из ночного стало ясно-дневным, хотя в нём вместо одного светила горели подобия звёзд, даже море словно подёрнулось лазурью; и свет не канул вместе со своим источником, пребыл вокруг.

Чудо случилось и с аниным поясом – он окончательно ожил, сорвался с талии проворным змеем, удлиняясь и сверкая уже не тёмными редкими сапфирами, а словно алмазной россыпью. Заколка заменила ему голову. Обвив шею вокруг носа лодки, он особенно ярко сверкнул золотым кольцом. Анна подхватила со дна чудесную косу и бросила в воду. Судёнышко тотчас тронулось, и так быстро, что страннице пришлось припасть к кресту мачты, чтоб не упасть.

Её горе погибло, как окружавший мрак. Она смотрела на хвост влекущей лодку Рыбы и в веселье думала: «Это же кит».

…ужеовалоитне могла вспомнить, что такое время.

Глава СХХIV. Онтология Ораса Бьяншона

– Эй, ты всё ещё спишь?

Эжен вытянул себя из темноты.

– Сколько времени?

– Почти шесть. Кстати, вечера.

– Ты уже отработал?

– Да, – Орас раскладывал на столе будущий ужин: свежую булку, сыр, морковину, пучок сельдерея, – Вот. Твой Макс верно говорил: на одной колбасе живо схлопочешь цингу, а несвежее мясо опаснее несвежих овощей, и распознать его трудней… Вот только чем это чистить? – взял в одну руку ланцет, в другую – хлебный нож, похожий на мачете.

– Я могу помочь.

– Какой тебе инструмент?…

– Любой.

Орас протянул первое оружие и рыжий корешок.

– … У! ловко у тебя выходит.

– В детстве я знал парнишку – он готовился в краснодеревщики, отец сизмала давал ему для тренировки корешки, и он за полчаса мог вырезать из репы женскую головку, а из моркови однажды сделал отличного жирафа. Это – ловкость. На.

– Спасибо… Будешь что-нибудь? – спросил внушительно.

– Дай пару стебельков. И выпить, если есть… Выпить я сказал, а не попить.

Медик подлил в кружку с чаем этилового спирту.

– Другое дело… Я быстро вчера заснул?

– Довольно-таки.

– О чём мы говорили?

– … Ты снова принялся за притчи: рассказал про какого-то типа, чья смерть якобы спасёт много жизней…

– А ты отвечал, что таким был и Бонапарт (а куда нам без него!), да и расплодилось человечество уже сверх всякой меры – за миллиард рыл перевалило по всему свету! – так что пара-тройка усердных душегубов только на пользу…

– Что за бред! Да убей меня Бог, если я сказал такое!

– Значит, мне это уже снилось?

– Конечно!.. Ну, подумай: кто и как может сосчитать поголовно всех людей на Земле? Ведь для этого нужно облазить все острова Индийского океана, прочесать тропические леса, просеять пустыни; собрать для переклички сначала всех папуасов, потом – всех тунгусов, потом – всех монголов, потом – каких-нибудь моче! Кто знает, может в центральной Австралии стоят города крупней Парижа, а может – там вообще не ступала человечья нога!..

– Значит – со всеми неучтёнными дикарями – нас уже миллиарда три?

– Какое там! И коренная Америка, и чёрная Африка, и Океания вымирают от оспы и сифилиса, завезённых европейскими колонистами, за что, надо признаться, Азия всегда готова расплатиться с нами очередной чумой, холерой или каким-нибудь бешеным гриппом. Знаешь, сколько демонов может уместиться на кончике иглы? До полутысячи! Демонами я называю болезнетворные микроорганизмы. Во всём мире их в сотни тысяч раз больше, чем всех остальных живых существ вместе взятых!

– Господи, какой кошмар! Как же до сих пор мы все не передохли?

– Нас защищают изнутри какие-то другие бактерии.

– Биологические ангелы-хранители?

– Да. Впрочем, это мы оцениваем их как злых или добрых, но, в сущности, они – просто иное измерение жизни. Бациллы поступают с человеком или коровой, как конкистадоры – с новым материком, а там их либо выбивают вон местные племена, либо те и другие научаются жить дальше вместе, либо их война заканчивается взаимным полным истреблением…

– А весь материк проваливается в тартараты, как Атлантида… Это разве не притча?

– Именно так всё и происходит!.. А вот человека, способного убить триста тысяч себе подобных, не существует, равно как невозможно умертвить усилием мысли кого-то на другом конце планеты, и уж тем более – разбогатеть на этом!

Тут ниоткуда – как всегда – возник в прихожей Эмиль с весёлым возражением:

– Можно-можно! (Всем привет!) Вот Рафаэль… Он, кстати, цел?

– Целёхонек, – сказал Эжен.

– Вот, значит, Рафаэль – он убеждён, что человек в натуре может развить у себя способность обращать мысль в невидимые ураганы, которые, проникнув в чужую башку, тут же сделают из мозга размазню.

Орас: Чушь!..

Эмиль: Вот он развил у себя такое умение, и вот – не будь дурак – посылает свою тень в сон того же китайского императора (– завывая – ): «Вышли мне в Париж на абонентский ящик N 25 сто миллионов золотом, или через неделю твой первый министр умрёт!» Конечно, император гордо проигнорирует этот глюк, и тут-то наш чародей воплотит фантазию Руссо – дистанционно порешит мандарина, а его боссу в очередном сне пригрозит: «Гони тыщу миллионов, не то сам окочуришься!», и тут уже скепсис места не возымеет… Вот так вот.

Эжен: Если только так… Ты сам откуда? чем занимался?

Эмиль: А, ерундой всякой. Только что толкнул пацанам из «Фигаро» идею карикатуры на Деплена: стоит он над разъятым трупом – таким, что все кишки наружу – обеими руками, этак вот гостеприимно, указывает на них вон Орасу и говорит: «Добро пожаловать в органы, сынок!»

Орас: А я то-тут при чём!? И что тут вообще смешного!?

Эжен: Такой фразой обычно приветствует новобранца начальник жандармерии.

Орас: Тьфу!!

Эмиль: Да не парься, тебя там даже не узнать. Деплена тоже. Просто хирург и ассистент…

Эжен: Скорей, патологоанатом, и, между прочим, – убийства, трупы, полиция… Ты ни на кого больше ничего не сочинил?

Эмиль: Оф-кос! – Как договаривались… Домой-то собираешься вообще?

Эжен: Пожалуй, надо…… Пока, Орас, спасибо за приют.

Глава СХХV. Золотой песок

– Ну, на четвёртый раз я вас застал, – сказал Даниэль, входя под вечер в эженву квартиру.

– Неплохой результат ввиду того, что здесь я бываю реже, чем где бы то ни было.

– Вы сможете выкроить для меня полчаса из своего времени?

– Времени у меня куда больше, чем пространства.

– То есть вы опять куда-то собираетесь?

– А что ж тут…

– Простите меня ради Бога, господин де Растиньяк, Эжен… У меня к вам такой разговор, что лучше пребывать в неподвижности – чтоб сосредоточиться…

– Ну, ладно, посидим.

– … Я покинул библиотеку ради вашего приюта, его постояльцами заменил книги, но не извлёк из них ничего такого, что могло бы пригодиться в мой работе. Истории я услышал, но какие? Просто унылые и жалкие. Современный читатель стремится к познанию мира, общества и его законов, нуждается в произведениях изысканных и при этом монументальных, воспитывающих чувства и насыщающих разум. Жизнеописания слабых и глупых людей, ставших жертвами обстоятельств или по своей вине впавших в ничтожество, только разочаруют его… Поверьте, мне было очень трудно прийти к вам. Это всё равно что прейти Рубикон – по пути из Рима… Мне пришлось бороться с моей гордостью, смириться с печальнейшей истиной: я могу составить хороший текст, но не способен создать новую реальность – сочинить; подобно тому, как Луна в состоянии дивно озарить земную ночь, но только отражённым светом… Чтоб быть писателем (а я ни на мгновение не усомнился ещё, в том, что именно это – моё призвание), мне нужны чужие истории. И не чьи попало, а именно ваши, Эжен! В них никогда не будет убожества… Пусть человечество навсегда потеряет поэмы Гомера, если бы я заявился к вам так, зная, что вы сами претендуете быть литератором, но вы многократно уверяли меня, что не желаете писать. Возможно, просто из-за чересчур кипучего, неугомонного темперамента вам претит усердный и долгий труд; возможно, какие-то предрассудки и суеверия встали между вами и искусством, но более всего я подозреваю, что именно великая мощь вашего таланта, его бушующая избыточность внушает вам – наперекор вашему бесспорному мужеству – страх – перед самим собой, но, согласитесь, такой дар не должен пропасть для современников и, возможно, потомков! Людям нужно читать, это стало их физической потребностью, поэтому они и платят так щедро хорошим романистам. Ещё позавчера я мечтал о славе и богатстве, которых добьюсь как писатель, а сегодня я хочу только одного: донести до мира свет вашего гения, смягчив и остудив его своими скромными силами…

– … Я уже могу говорить? – спросил Эжен с потешно наигранной робостью.

– Да-да, конечно! – Даниэль сперва вспыхнул от стыда, потом обиделся: его монолог не вызвал у собеседника никакого отклика, он, Эжен, только ждал своей очереди на речь.

– Всё просто: когда русские войска заняли Париж, молодая вдова наполеоновского лейтенанта Сабина Сапен, ставшая проституткой, зарезала русского офицера, с миром и золотом пришедшего к ней на ложе; вся Франция сочувствовала мстительнице, но король и суд в угоду военным союзникам отправили женщину на гильотину.

– … Что ж… Да… Спасибо… Одно/два предложения – а мне предстоит превратить их в роман на тридцать печатных листов.

– В добрый час. Если возникнут загвоздки, ищите меня у Фликото или приходите к полудню на улицу Мучеников: дом 40, квартира 40.

Даниэль легко набросал за четыре дня сто двадцать семь страниц. Он был сам удивлён своей прытью и доволен тем, как вывел характеры, душевные порывы, какие нарисовал портреты. Он, кстати, снова воспользовался «Домом Воке» – там ему во всех красках и со всех точек зрения описали четырнадцатый год, но работа всё-таки застопорилась из-за одной частности, вроде бы и не обязательной, но Даниэль пошёл на принцип и в назначенный час постучал в отремонтированную дверь масковой квартиры. Открыл ему оживший мраморный (Не выходя в свет, Макс не сурьмил бровей, ресниц и усов) Антиной в лёгкой тоге (Анастази уговорила друга закутаться в простыню). Оба удивились.

– Вы от Эжена? – нашёлся первым Макс.

– Да… Он здесь?

– Нет.

– Ну, значит, он скоро будет. Он назначил мне встречу по этому адресу в полдень. Мне подождать его снаружи?

Макс улыбнулся:

– Заходите.

Даниэль остолбенел в шаге за порог: сколько тут книг! старинных! должно быть редких!

Тут из спальни вышла Нази. На ней была мужская рубашка, заправленная в чёрно-зелёный килт, на ногах – какие-то грубые боты, на голове – нечто противоположное причёске.

– Я – граф Максим де Трай. Это – госпожа Анастази, моя графиня, – сказал Макс гостю через плечо, – А вы, если не ошибаюсь, Даниэль д'Артез, писатель. Присядьте – хоть на диван: так вам будет удобней рассматривать мою библиотеку.

– Спасибо, – еле прошевелил языком Даниэль.

Нази села рядом с ним, положила ногу на ногу.

– Могу сообщить вам плохое и хорошее известия, – продолжил Макс, – Эжен не придёт. Он и не собирался. Он лишь предвидел, какого рода камень претковения возникнет на вашем пути, и направил вас к тому, кто сможет помочь, поскольку для него самого ваша проблема – одна из немногих неразрешимых ввиду его паталогического целомудрия…

– Простите, я не совсем вас понимаю…

– Вам ведь нужно попасть в публичный дом?

– … Д-да, для работы… Эжен заранее предугадал всё и предупредил вас!?

– Пусть будет так.

– … Какое же хорошее известие?

– Я согласен вам помочь. Правда, с одним условием: придя в бордель, вы воспользуетесь его услугами; расходы я готов взять на себя.

– Зачем вам это нужно?

– Затем, что там не картинная галерея, куда можно смотаться чисто поглазеть, как сказал бы Эмиль Блонде. Данте заработал свою знаменитую экскурсию тем, что женился на нелюбимой женщине и отправил на смерть лучшего друга. А вы собрались осматривать храм насилья и лжи – возвышенно-безучастно? Это бессовестно, сударь.

Даниэль сжался, закусил губы, отвернулся от алмазно острых и холодных глаз Макса.

– Не такая уж это необходимость… Просто было бы неплохо… точно описать место действия, вернее, одного эпизода… Нет, ваше условия для меня неприемлемо.

– Как угодно. Хотите чаю?

– Вы очень любезны, – Даниэль наконец привык к соседству голых коленей графини и побеседовать с эксцентричным библиофилом был совсем не прочь.

– У вас великолепное собрание книг… А вот Эжен совсем их чуждается… При том что, как мне кажется, у него есть литературные задатки… Но, конечно, это такой труд… Хороший роман нужно писать семь лет, а то и больше… Сейчас популярны обращения к истории, но во Франции пока не появились по-настоящему талантливые произведения этого рода, между тем любое из прошлых царствований, начиная с Карла Великого, требует по меньшей мере одного романа…

– А двести семьдесят лет правления Меровингов вы находите слишком скучными?

– Нет, просто… о тех веках довольно мало известно…

– Зато карлова империя до боли свежа в памяти, – как-то уязвлённо усмехнулся Макс.

– Разумеется, нет! Но деспотичное, эгоистичное и братоубийственное господство Меровингов было действительно однообразно и тускло – по сравнению с внезапно расцветшим и просвещенным государством, в котором равно ценились доблесть и мудрость, меч и книга. Карла окружали интереснейшие люди со всех концов Европы, его Академия стала оазисом духовности в пустыне неизжитого варварства. Войны велись не только ради преумножения собственных земель, Карл приходил на помощь притеснённым христианским народам, и это было благородней Крестовых походов, ибо французы не нарушали, а возвращали мир другим странам! – Даниэль хотел лишь показать свою образованность, но распалил воображение, – Если бы я взялся описывать ту потрясающую эпоху, то вывел бы героя, вынужденного выбирать между местом в Академии и военной карьерой.

– И что бы он предпочёл? – Макс присел к столу, наклонился вперёд…

– Второе показалось бы ему более престижным, но трагически ошибочно…

– Такой выбор, – задумчиво кивал Макс, – сделал не один человек, а целое поколение.

– Тем интересней был бы роман!.. Но я должен сперва закончить повесть. Хотя бы ради гонорара: надо же на что-то жить…

Макс взял со стола книгу и подал гостю новинку – мемуары Казановы:

– Вот, почитайте. Не думаю, что за последние сто лет бордели сильно изменились.

На два следующих дня Даниэль вернулся в свои пятнадцать лет и, как настоящий школьник – от надзирателя, прятал в рукописях и белье фривольное чтиво от друзей. На третий он понёс «Сабину» Фино. Издатель выслушал, листнул, вздохнул и сказал:

– Шестьсот.

– Но она почти вдвое объёмней «Роже Обиньяка» и, на мой взгляд, серьёзней.

– В том-то и дело. Публикуя эту, скажем так, политически некорректную вещь, я сильно рискую. Посудите сами, что следует из вашего опуса: что наше возрождённое королевство стоит на костях обездоленных женщин, вдов, принесённых в жертву иноземным оккупантам? Что наш государь пресмыкается перед русскими? Что во всей Франции не нашлось молодца, способного защитить сестру-патриотку?… Надеюсь, вы меня поняли?… Переделайте финал, спасите бедняжку – любой ценой.

Даниэль помчался к своему вдохновителю.

В тот вечер Эжен впервые принимал у себя Макса и Нази. Береника не сразу пустила их, разахалась на пороге, что там несусветный бардак, а Эмиль предложил чете повременить в квартире наверху, многозначительно пообещал полный покой на полчаса.

– Мы постараемся быть аккуратными, – тихо и счастливо обещал Макс, считывая из мыслей приятеля, что тот видит в своей уступке такую же честь для себя, как если бы приютил Ромео и Джюльетту.

Макс не планировал ничего необычного, но нашёл на столе остро отточенное перо…

Через сорок минут, то есть в тот момент, когда Даниэль отворил незапертую дверь Эжена, в самой дальней комнате этой квартиры на плотно укрытой кровати Нази слушала, как медленно меркнут на теле звёзды тысячи уколов, окутавших его горячей сетью; её голова лежала на коленях Макса. Береника что-то штопала у окна. Эмиль сидел у её ног. Орас и Эжен – у камина. На втором и последнем стуле стояла ваза с печеньем. Бутылку с вином сразу забрал Эжен, впрочем, все желавшие успели себе налить, а с Орасом, для которого не нашлось кубка, Эжен делился по первому жесту.

– Давайте загадывать загадки, – услышал Даниэль предложение Эмиля.

– Я не знаю ни одной, – этот голос не мог принадлежать никому, кроме Ораса Бьяншона.

– Сочини сам. Смотри: на чёрном лице – белые веснушки.

– Где?

– Ночное небо, – угадал Макс.

– Твоя очередь.

– Один человек полтора года сыт двумя ягодами.

– … Это грудной ребёнок, – отозвался Эжен.

– Вы лысен ту-ю!

– … Двадцатилапый скорпион доедает черепаху, расклёванную четырьмя орлами; на хост ему села ночная бабочка, прижав его к земле; в клешнях у скорпиона – два сломанных копья, и два подобных держит бражник; на скорпионьи копья наколото по листу каштана, на бабочкины – по дубовому листу.

– Картина Босха, – буркнул Макс.

– … Такое безобразие, – заговорил Орас, – может оказаться… человеческим скелетом.

– Вполне.

– Ага. Значит теперь мне загадывать? Что ж,… как вам одна голова с десятью черепами?

– Яблоко, – почти хором сказали Эжен и Эмиль, – Я знал, что это будет что-то съедобное, – со смехом продолжил последний.

Тут Даниэль постучал по косяку и заглянул в спальню:

– Доброго вечера, господа. Простите, что без приглашения…

– Не беспокойтесь, этих я тоже особо не звал, – ответил Эжен.

– Здравствуй, Даниэль, – Орас вскочил, как солдат перед командиром, – Я тут заглянул… к знакомым…

– Эээээ, – презрительно протянул Эмиль, отворачиваясь к Максу.

– Ну, что ты, Орас! – Даниэлю тоже стало стыдно за доктора, и не только, – Я был бы последним узколобым ханжой, если бы считал зазорной дружбу с такими людьми, как Эжен…

– Макс и Эмиль, – напористо завершил журналист.

– Это Эмиль Блонде, – пояснил гостю Эжен, – и его невеста Береника, – и своим, – К нам пришёл Даниэль д'Артез; он принёс либо немножко деньжат, либо пару вопросов.

– Увы,… – начал писатель.

– Да что ж это такое! – возмущённо перебил Береника, – Давайте я схожу к нам за стаканами. Не гоже из горла-то угощаться.

– Я сам сгоняю, – поднялся Эмиль, – Ты сегодня уже набегалась.

Эжен тем временем проворно встал на колени, снял со стула посуду и подвинул сиденье Даниэлю. Тот присел у стены, а Эжен, как нарочно, из шутовства, церемонно-вассальным жестом, словно корону поверженного врага, подал ему вазу с вафлями. Ничего не оставалось, как благодарить и ждать Эмиля. Тот вернулся с двумя бокалами и бутылкой шампанского, которую сразу сунул Эжену; пробка хлопнула, едва успел сказать: «Открывай».

– Вам штрафная – за опоздание, – объявил Эмиль Даниэлю, наливая до краёв.

– Но я не ко времени шёл…

– Значит, для храбрости… Держи, друг Орас.

– А Эжену-то! – суетилась Береника.

– Ему – самая лучшая посуда, – и Эмиль опять вручил соседу бутылку, взамен другой, уже опустошённой. Эжен глотнул и вернул:

– Максу с Нази плесни.

– Ну, как вам у нас? – приватно спросил Эмиль у Макса, цедя шампанское.

– Very nise. Береника, что за изумительные инструменты хранятся в розовой коробке из-под перчаток, продававшихся в комплекте с веером?

– Это чтоб цветы делать из накрахмаленных лоскутов.

– За сколько вы мне их уступите?

– Да так берите, если надо.

– Я оболью их лучшим серебром…

– А где Рафаэль? – шампанское и впрямь загасило даниэлеву робость.

– Ну его к чёртовой бабушке! – вспенился Эмиль, – Нам, видите ли, не нравится, какую работу надыбал Эжен – липовые мемуары троюродной тётки. Я ему говорю: слышь, если знаешь фарси, переведи нам «Книгу Царей». С рифмами олвейс хелпну! Да что ты! на это же уйдёт вся жизнь! Я ему: жизнь – она так и так уйдёт. Лодырь!..

– Да переведу я тебе твоих персов, – унял его Макс.

– Угу. Ласт хоуп.

Даниэль: Вы меня ещё раз простите…

Эмиль: Чего? ещё налить?

Даниэль: Нет, спасибо. Просто я немного тороплюсь…

Эжен: Ну, так говорите скорей.

Даниэль: Издатель требует изменить повесть – оставить героиню в живых. Сослался на политические аспекты, но мне кажется, ему просто по-человечески жаль её…

Эжен: Что ж, давайте спасать. (– жестом подозвал ближе Эмиля; тот раскрул свой «ноутбук» (записную книжку) и послюнявил карандаш – ) Назовём нашу историю «Двенадцать друзей Монкарнака», потому что так звали типа, который сколотил команду их таких же, как он сам, задвинутых парней. Он, Фернан, ходил с Наполеоном в Египет, где нашёл в заброшенной гробнице какие-то апокрифические манускрипты (а в придачу пару амулетов, предположительно фараонский скипетр и ещё что-то такое); принялся он читать свои папирусы со всех концов, ни черта не разобрал, конечно, только понял, что всё, чему его учили раньше – полная туфта, и больше так жить нельзя. Его первым другом стал Завулон Леви-Бранд, называвший себя мальтийским рыцарем. В молодости он пиратствовал: нападал на работорговцев, захватывал негров и отвозил их на свой секретный остров, где давал им землю, учил их разным наукам и ремёслам. Один из этих чернокожих освобожденцев, Трештиго Сомбака, так полюбил своего благодетеля, что заделалася его телохранителем и вечным спутником; всё свободное время они проводили в дискуссиях, что эффективнее против болезней и для хорошей погоды – написать и выразительно прочесть три-четыре арамейских буквы или зарезать пёстрого петуха. Третьим (точней, четвёртым) в компанию влился Тариэль де Балантре, меланхоличный знаток санскрита; последователь брахманистской доктирны, он считал себя воплощением всех когда либо живших Меджнунов. (– Эмиль хихикнул; Макс и Нази вышли из своей законной прострации и многомысленно переглянулись-). К ним примкнули два итальянца – Джанфранческо Тьяцци и Марио Синоби, оба – оголтелые карбонари, преданные делу свободы и друг другу, как чёртовы Пьер и Джафьер. Киприан ван дер Оор седьмым постучался в штаб-квартиру Манкарнака. Он был переодетой женщиной (Одретта фон Ауфмеркзам его звали на самом деле) и хорошо разбирался в нарядах. Восьмым подрядился Улисс де Керкабон по прозвищу Одинокий Вомбат, сын гурона и француженки, от отца взявший тонкий слух и обоняние, а от матери – почтение к энциклопедистам. Девятым пришёл капитан Рамбаль, побывавший в плену у русских и бежавший от них вместе с малолетним Вансаном Маи, барабанщиком и пролазой, которого будем считать десятым. Одиннадцатым затесался Люциус Уистлер, англичанин, уверяющий, будто достиг высшего уровня магнетизма и может одним движением руки сдвинуть с места пушку, стоящую в полукилометре от него. Двенадцатого никто не ждал, но русский офицер Митрофан Пужалов не мог смириться с тем, что по вине его народа погибнет беззащитная вдова. Последний, тринадцатый компаньон, всех заткнул-таки за пояс: это был грузинский вельможа, родич знаменитого князя Багратиона Амиран Амилахвари. Формально российский подданный, он не любил славян: слишком его родная, горская культура отличалась от долинной, слишком очарован он был преданиями и традициями своих предков, у которых, кстати, в особой чести была месть. О Сабине Сапен он думал, что лучшей жены не сыскать во всём свете и – да – собирался вызволить её, чтоб, несмотря на скромную родословную и малопочётную профессию, просить её руки… Ну, вот, в вашем распоряжении неплохой отряд, а что ему делать – решайте сами.

Даниэль (жалобно): Я не запомнил их всех…

Эмиль (протягивая три вырванных листочка): Я вам записал!

Даниэль (убито): Мне пора. Спасибо. До свидания… Господа…

Общее прощание, потом молчание… Вдруг Эмиль вскочил, накинул максово пальто, эженов шарф и помчался догонять Даниэля. Настиг уже на улице:

– Эй! погодите! Мне тут тоже пара мыслишек заскочила. Во-первых, из этих друзей можно забабахать обалденную франшизу! Тринадцать книг, чтоб в каждой рулил кто-то один, а другие – на подхвате. И ещё было бы прикольно, если бы то и дело их таланты висели над лужей, то есть им приходилось делать то, чего они не умеют, там: женщине – драться, магнетезёру – разбирать каракули, негру – тащиться на свидание, ведь грош цена ж книге, в которой не над чем поржать!

– Почему вы так странно говорите?

– Хашеньки! А почему вы так странно пишете? У вас из семи прилагательных – пять в превосходной степени.

– Видимо, в такой степени пребывали качества описываемых мною людей и вещей. Или я не имею права использовать возможности французской грамматики?

– День деньской у моря синего-пресинего ревмя ревут и воем воют чуда чудные и дива дивные.

– Что это?

– Маленькая пародийная стилизация.

– Уж тавотологиями-то я точно не грешу!

– Тавтологии служили для усиления эффекта – до изобретения степеней сравнения и синонимов. Лет через триста ваши нагромождения покажутся такой же неладухой.

– … Вы считаете меня бездарным?

– Да нет! Сейчас кого ни открой – на второй странице либо увязнешь в сложноподчинённом со вводными конструкциями и причастными оборотами, либо оглохнешь от превосходностей…

– Вы все стремитесь снабдить меня идеями…

– Так вы за этим и пришли.

– По-вашему, я не в состоянии ничего придумать?

– Придумать может любой дурак, а вот написать!..

– … Тринадцать человек… Не слишком ли много? И число какое-то…

– Очень хорошее и важное число – столько было апостолов вместе с Христом и древних пэров с королями.

– Как жаль, что сам Эжен не захотел дружить с Монкарнаком, – чуть слышно посетовал Даниэль.

– Уж такой уж он гордец. Или скромник…

– … Я чувствую себя художником, нашедшем модель своей мечты, но не знающим, как уговорить её позировать.

– Значит, остаётся зарисовывать исподтишка. Глядишь, со временем получится и что-нибудь толковое. Кстати, вы, наверное думаете: «Чего это он за мной идёт?». Во-первых, одному на улице небезопасно: в городе рыщет маньяк, для забавы убивающий молодых парней вроде нас. Во-вторых, Макс сказал, что отдал вам моего Казанову… Нет, ну, ведь это надо же! Я неделю валялся у него в ногах, чтоб он согласился посмотреть (ведь он позднее семнадцатого века ничего не читает); надеялся: может, Нази понравится…

Не усмотрев в своих окнах света, Даниэль пригласил спутника подняться. В мансарде он сразу обнаружил следы визита друзей: в топке – головня, на каминной полке мелом начерчены три крестика, на столе записка. Первым схватил её Эмиль.

– Это мне! – возмутился писатель.

– Да ладно. Слушайте: «Дорогой Даниэль! Мне страшно: я уже дважды видел тебя в компании Растиньяка и заключаю, что если ты ещё не продал душу дьяволу, то задаток он явно внёс». Это кто у нас такой умный?

– Фюльжас Ридаль.

– А на камине чьё художество?

– Мишеля Кретьена. Он всегда ставит такие крестики, если кто-то не приходит на собрания.

– У них есть ключи от вашей квратиры?

– Да. У каждого… Вот ваш Казанова, – достал из-под матраса, – Надеюсь, они его не видели.

– Э! Да чего скисли? Плюньте и разотрите!.. А хотите я вам стих расскажу – сам сочинил. И не просто стих, а гимн для моего будущего собственного журнала. Я назову его «Астерикс», а гимн, соответственно – «Блондеза». Он как раз для вас – как литератора:

 
Отрекитесь от старых иллюзий,
Сбросьте прочь пелену с ваших глаз,
Прекратите читателя грузить
Чугуном обобщающих фраз.
Вы людей красотою сумейте занять,
Чудеса им нужны, приключения,
А на прочее без исключения
Плевать! Плевать! Плевать!
Каждой книжке с душою и сердцем
Журналист до безумия рад,
Но сожрёт он и с солью, и с перцем
Ерунду, клевету, плагиат.
Пусть писать перо и бумагу берёт
Не корысти, но истины ради.
Тот, кто думает лишь о награде —
Урод! Урод! Урод!
Благородных людей, мастер прозы,
И деяния их опиши.
Пой, поэт, про фиалки и розы,
Ведь и в правду они хороши.
Мы же сделаем всё, чтоб любил вас народ,
Ребята, камон эврибади!
Всем нам есть чем блеснуть на параде.
Вперёд! Вперёд! Вперёд!
 

Даниэль засмеялся, Эмиль – тоже:

– Здорово, да?

– Да! Особенно «до безумия рад» и… предпредпоследняя строка… А первый куплет – простите – меня не слишком очаровал. Мне даже показалось, что вы адресуете свой манифест не собственно литераторам, а лишь беллетристам, – покосился на записку, обернулся на кресты, – Ох, как же мне всё-таки быть…

– А вы вот чего: прикиньтесь, что ничего не было. Бумажку в огонь, каракули – в воду, а спросят: «Находил ли? видел ли?» – вы: «Нет, ребятушки, ни сном, ни духом!». А станут дальше наезжать, пошлите всех подальше! Пусть в своих квартирах качают права!

– Они – мои друзья!..

– Друзей тоже надо время от времени окорачивать… Ну, бай! Вам ещё того, работать…

После бессонной и бесплодной ночи Даниэль не нашёл ничего лучше, как пойти за советом к Фино. Тот, чуть не до крови расчесав затылок, пригласил следующего посетителя, Рауля Натана, передал ему Сабину Сапен и двенадцатерых друзей Монкарнака с тем, чтоб тот за неделю сделал из них Белоснежку с гномами, или больше не показывался пред ясные очи издателя. Когда Рауль удалился, Фино, вытер платком сухое лицо и весело сказал:

– Ну, вот и гора с плеч. Берите свою тысячу и творите дальше.

– Тысячу – за недоделанную работу?…

– Щепотка золотого песка ценней, чем готовый кирпич.

Даниэль откланялся, стараясь не рефелксировать по поводу этого афоризма, и направился прямиком к Фликото. Близился бело-голубой полдень.

В ресторане для нищей молодёжи пришлось продираться сквозь на удивление весёлую гурьбу, особенно тесную у ближайшего к кассе стола.