Текст книги "Происхождение боли (СИ)"

Автор книги: Ольга Февралева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 38 страниц)

– За пансион надо платить.

– Если хотите, я заплачу.

– А это не вызовет толков?

– Но вы же никому не скажете? – ?…

– А вдруг… Случайно…

– Это уже просто разбой!!..

– Если бы вы хоть на минуту вообразили, что такое эти заведения и как там обращаются с детьми, вы бы туда не отослали приблудную собаку. Начать с того, что в один пансион не принимают мальчиков и девочек; их придётся разлучить, а они совсем ещё крохи… Вы же тут живёте одна в двухэтажном доме. Чем вы занимаетесь? Читаете, гуляете, вышиваете, едите и спите! А то сидите, глядя в потолок, и вздыхаете о своей горькой судьбе, о разбитом сердце!

– Сударь!.. – со слезами крикнула Клара.

– Меня зовут Эжен! Мы не в Париже!

– Жак!!

– В прежние века все влюблённые составляли как бы братство сострадания и помогали друг другу, не боясь даже многих жертв, ведь ничему так не учит любовь, как верному служению и самоотверженности. Чем вам не сестра Анастази де Ресто?

– Она разорила и свела в могилу мужа.

– Своего, не вашего. А вы, скажи вам ваш избранник: «Полмиллиона – или я стреляюсь!» – не пошли бы на воровство?

– … Не знаю. Может быть… Наверное, мужчины правы, в глубине души не уважая женщин, ведь каждая из нас – потенциальная преступница… Мы лжём ради любви, мошенничаем, забываем последнее своё достоинство, предаём всё самое лучшее, чистое, что есть в нас, а потом удивляемся, что брошены, хотя кому нужна такая нравственная пустота…

– Вы звали, сударыня? – спросил от дверей Жак.

– Что? Нет-нет, ступайте. (– всхлип в платок – ) Конечно, я ничем не лучше… И вы…

– Я полон почтения ко всем любящим, а к женщинам – вдвойне.

– Так почему вы говорили так жестоко?

– Потому что вы вели себя как враг любви и её творений; судили, как старый мелкопоместный ханжа, уже уморивший двух дочерей в монастыре, одну – в браке, и…

– Довольно! – в лицо виконтессе точно глянул предзакатный, сумрачно-алый свет, – Ну, хорошо, допустим, я возьму этих сироток… Но я ума не приложу, что с ними делать! Я никогда не была не только матерью, но даже старшей сестрой!..

– Заботьтесь, чтоб они были сыты, здоровы и не скучали – вот и вся премудрость.

– … Мальчик ещё так мал… Ему не нужна кормилица?

– Нет. Вообще они ребята самостоятельные…

– С кем они жили прежде?

– Насколько я знаю, последнюю пару лет – с отцом.

– С Максимом де Траем!!?

– Другого у них нет.

Тут Жак дерзнул напомнить госпоже о стынущем завтраке, и она увела Эжена в свою крошечную столовую. Там они обсуждали мелкие вопросы воспитания, вспомнили некоторых парижан. Клара выслушала некоторые столичные новости, находя своего гостя великолепным рассказчиком, хотя и не совсем понимая, почему он выбирает такие известия как поимку герцогом де Ла-Рошем-Юго странного зверька, похожего на крысу, но так ловко вскарабкавшегося на осеннее-золотой клён на окраине Булонского леса, а потом вниз головой спустившегося к горстке тыквенных семечек, что даже неискушённый в биологии кавалер опознал белку, по какой-то причине начисто облысевшую; он приютил беднягу в песцовой муфте, с которой не расстаётся даже в июне (хотя это уже, мягко говоря, устаревший аксессуар), доставшийся, говорят, ему от отца вместе с тростью, якобы выточенной из мамонтова бивня, а последний раз эту белку (Базиль – так её назвали) видели в Опере: Ла-Рош-Юго напугал ею госпожу де Серизи. Дослушав о приключениях грызуна, Клара спросила, верен ли Эжен Дельфине де Нусинген. Он верен. Она вздохнула…

Вернулись дети. Эжен сказал им, что виконтесса приглашает их погостить. Оба малыша нахмурились. Они надеялись, что эта нудная особа откажется от них, и они продолжат весело жить с Эмилем, Береникой, Рафаэлем и Эженом, а в общем – сами себе предоставленные.

– Если, – вымолвил Жорж, – она будет нас бить, я дождусь, когда она уснёт, и горло ей перережу.

Виконтесса побледнела, схватилось за корсаж.

– А не дожидаясь – слабо? – шутнул Эжен.

– Она взрослая, – ответил мальчик так, будто речь шла о драконе или гоблине, с которыми рыцарство неуместно.

– Бог мой! Такой маленький – и такой испорченный ребёнок! – воскликнула Клара.

– По-моему, условие в законном направлении, разве что зашедшее далековато, – вступился Эжен, – Не обижайте – и не будете обижены. Да?… Полина. В нашем багаже есть бумага и конверты, и ты пиши мне, пожалуйста, каждую неделю. Если две недели от тебя не будет вестей или мне что-то не понравится в очередном (а я тот ещё придира), я тотчас приеду…

– С папой, – зловеще потребовала девочка.

Напуганная виконтесса уговорила Эжена переночевать и вечером, пока дети осматривали дом, ещё долго с ним беседовала. Её постигло новое, пожалуй, тяжелейшее нравственное испытание: Эжен поведал ей, что родители Полины и Жоржа снова вместе и любовь их воскресает. Он думал: «Если раззавидуется явно, заберу ребят обратно, пусть тлеет одна в своей фальшивой морали». Она: «Хороша я буду теперь, если продолжу презирать людей, смогших победить и предрассудки, и нужду, и обиду, отстоять единственную истинную ценность!» – и Эжен снова восхищался ею:

– Дорогая госпожа, если вдруг так случится, что в вашей жизни появится новое чувство…

– Ах! Зачем? Я слишком уже знаю, к чему ведёт всё это, – с безудержным жеманством отвечала Клара, изгибаясь в своём гротескном кресле.

– Если перед вами возникнет возможность счастья, ваши друзья со всей душой помогут вам его достичь, а в неудаче – утешат и…

– О чём вы! Кто они – мои друзья? Вы и Максим де Трай? Благодарю покорно!

Глава СХ. В поисках зерна

– Наконец-то! Вон, гляди! – Джек указал вдаль – над горизонтом стояла яркая радуга, красным верхом отгоняя постылую тьму, синим нутром осеняя дневную лазурь.

Анна знала, что в земной природе такое невозможно, но эта дуга была не приятным оптическим обманом, а аркой небесных ворот. Проплывая под ней, леди-математик прикинула ширину: 30–40 метров, объём же исчислению не поддавался: великая лента с любого ракурса казалась плоской, словно проворачивалась перед глазами, она даже в зените не теряла семицветности. В новом море верхние полосы радуги сливались с зарёй, занявшей полгоризонта пурпурным и розовым туманом, а нижние уплывали в покинутую путешественниками ночь.

Проплыв ещё немного, Джек и Анна увидели берег, неприветливый и унылый, пустынно серый.

– Это – что? Это – Фит? Земля всех растений!?

– Ну, да.

Анна махнула рукой на очередное разочарование и отвернулась.

Лодка зашла в бухту, встала у неуклюжего причала, сложенного из гигантских трубчатых костей – кнехтами служили эпифазы особенно крупных, сваями воткнутых в жидкую грязь. Кроме джековой яхты, тут швартовались ещё четыре больших корабля. За причалом начинался порт из кошмарного сна: доки, подъёмные краны, решётки, вышки – всё костяное, и по всему ползают красные и чёрные муравьи – каторжники-вампиры и каторжники-люди; в глубине какие-то огромные машины мерно клюют землю носами ископаемых птицеящеров, толстыми и дырявыми. И кругом – ни пятнышка зелени.

– Джек! Мы заблудились! Это не может быть Фит! Это Новый Амстердам в Сахаре!

– Всё в порядке, мать. Мы на месте. Я сейчас найму ребят подсмолить нашу скорлупку, а ты ищи, что тебе надо, только не заблудись.

– Мне нужно дерево – семя дерева, а здесь – одни пески!

– Тебе только так кажется, – Джек усмехнулся, как тот, кто знает, но не хочет раскрывать утешительный секрет, – Здорово, кровопийцы! – крикнул он красноробым, катящим к кораблям тяжёлые бочки.

– Оживай поскорей! – ответил ему один из них, и Анна не поняла, привет это был или проклятье.

К компании троих траурных матросов, сидящих без дела у дока, Джек обратился более учтиво, но менее адекватно: «Бог в помощь!», после чего попросил их об услуге.

Анна осмотрелась внимательней и догадалась, что медоподобное вещество, которым покрывают днища всех судов, добывается на этой земле – его выкачивают из недр носатые машины, а в порту полно бочек и ими нагружают приставшие корабли. Значит, духи растений действительно собраны здесь, но в виде золотого сока, а человек, мечтавший о дереве в Валхалле, лишь по наивности решил, что здесь можно найти семена. Анна проглотила это заключение тяжелейшим вздохом и прошла бродить, разглядывая устройства и чужие труды. Устав, она села, прислонилась одной из сорока ног насоса. Тут к ней подошёл вампир – она как будто видела его на причале. Он был рослый и широкоплечий, голубоглазый и длиннокудрый, с короткой русой бородкой и в самой простой одежде.

– Красивый глаз – сказал, – А где другой оставила, сестра Вотана?

– Чья сестра?

– Есть хочешь?

– Смотря, чем угостишь.

В его кулаке что-то захрустело, он разжал ладонь и протянул Анне четыре лесных ореха среди раздавленных скорлупок.

– Что это!?

– Лещина.

– Откуда?

– Из-под ног.

Анна вгляделась в то, в чём увязали её босые ступни – и не нашла ни песчинки, то были зёрна всех видов, мизерные семена петуний, колокольчиков и безвестных луговых трав, нешелушёное просо, тёмные острые осыпи с зонтичных соцветий, злаковые, бобовые, чешуечные, крылатые, колючие, галькообразные…

– Исусе! Это правда! Они все здесь! – Анна упала на колени, загребла, подняла к лицу, – Так вот, что значит мертвствуют! – Новым порывом повисла на шее у присевшего рядом вампира и поцеловала его в щёку, – Я не обману его надежду! А ты – тебя Сам Бог послал мне – помоги же сделать то, зачем я сюда пришла: найти древесное семя. Меня просил об этом один из полководцев Уалхаллы, европейский главнокомандующий – мы случайно встретились у Изумрудной Скрижали,… – в груди анниного духа не достало сил говорит дальше.

Вампир кивнул:

– Большое дело, – поднялся и ей подал руку, левую (в правой дожидались орехи), – Здесь лучше не искать: слишком натоптано, но и далеко идти не придётся, заберёмся на ближайший холм. Даст Бог, не застанет нас ясеневый дождь и оливковый град. На же, подкрепись.

– А как тебя зовут?

– Берингар из Ромрода.

– Меня – Анна, леди Байрон. Я живая; меня отправили сюда колдовством.

– Бывает.

– … Я знаю – мне сказали – что означает цвет твоей одежды… Как ты стал таким?

– Видно, судьба распорядилась… Погиб в бою, встал в строй эйнхериев, сражался снова, был опять убит – и вдруг очнулся на дне того проклятого Чудского озера. Пришлось выбираться из доспехов, выплывать и жить дальше.

– Давно это было?

– О, да. Тогда в Вальхалле ещё пировали и старый Хильдебранд, и Сигеферт, и Виглаф, а Готфрид Бульонский едва разменял столетье своих истинных подвигов.

– Эти герои уже тогда подчинялись все кому-то одному, или каждый был сам по себе?

– Того, кто послал тебя сюда, я тоже видел, но он не считался предводителем, хотя был почитаем: даже берсеркиры ему кланялись.

За этими разговорами Берингар и Анна взобрались на гребень бархана. Ветеран Ледового побоища стал шарить в семенах, просеивать их сквозь пальцы, пока его спутница обозревала с высоты порт и машины, качающие из скважин вязкое золото.

– Посмотри-ка и выбери: это каштан – он красиво цветёт, но любит тепло; это клён – он быстро растёт, но хрупок и недолговечен; это дуб – он прочен и может стоять тысячу лет, но растёт чуть скорее пещерных зубов.

Анна открыла пробирку со своей кровью.

– Каштан сюда не влезет; клён не годится; дуб, на мой взгляд, больше подобает… стране мужества.

Она спрятала жёлудь в темноте пригоршней, и огорчилась, увидев сквозь щёлку голубое свечение:

– Нет, не подходит.

Вдруг подул ветер. Он принёс и прижал к анниной щеке семечко, окаймлённое коротким прозрачным крылышком.

– А это что? – сняла бережно, как живого мотылька.

– Даже не знаю. Может, какая-то заморская трава.

– У него нет ауры, и оно само меня нашло. Тому и быть, – осторожно опустила семя в сосуд, закупорила и попросила Берингара проводить её обратно в порт. Они пошли, беседуя о местных погодах: тополином снеге, хлебных, хвойных и кофейных дождях; о Духах Суда, о Валхалле и её обитателях.

Глава СХI. Литературно-публицистическая интермедия

Париж, квартира Эжена.

Эмиль Ну, и на улицу Четырёх Ветров пришёл праздник – господин д'Артез сотворил нечто читабельное.

Рафаэль В смысле, ты осилил сам – мне не придётся?…

Эмиль Прикинь, Орас: влетает к нам этот бес Бисиу, маша книжкой: «Бомба! Настоящая бомба!». Я глянул, и чего-то увлёкся…

Рафаэль Слава Богу…

Орас Я к стыду своему ещё не добрался до неё, да и – странно – Даниэль как будто держит её в секрете. Черновик уничтожил, авторский экземпляр показал нам явно неохотно, и ведь его неуверенность оправдалась: Мишель раскритиковал повесть: нашёл в ней монархистские тенденции, нечто провокационное, способное обострить межсословный конфликт и уж никак не способствующее сплочению французского народа. Я слышал, там про какого-то преступника, совершившего убийство в детстве, на почве революционных настроений… И почему вдруг Даниэль взялся за такую тему?

Эмиль Ты мне лучше растолкуй, какого чёрта он зашифровал в заголовке имя нашего Эжена. Он знает его, что ли?

Орас По-моему, это так трудно – придумать имя, которого нет… А об Эжене Даниэль мог слышать от Люсьена, и, конечно, что-то нелицеприятное.

Эмиль О, кстати – при Эжене бы не стал, а вам расскажу – намедни наткнулся у в шкафу на вырезку его фельетона – итс част терибул! «Тайна княгини де Кадиньян». Светская красавица решила превратить свои зубы не в метафорический, а в настоящий жемчуг и стала на ночь класть себе в рот живую устрицу, ну, чтоб бедная зверюшка по ходу источала там свой перламутр. По утрам обычно устрицы уже не было на месте – княгиня глотала её во сне, а зубы между прочим действительно стали как-то приятно поблёскивать. Но вот попался даме злокозненный моллюск, намертво присосавшийся ко внутренней стороне её щеки. Он щипал её за язык, мешал есть и говорить, половина лица княгини точно раздулось от флюса, и, в довершении бед, эта редкостная тварь в природе должна было производить чёрный жемчуг, так во что она превращала зубы – страшно подумать! В конце концов муж княгини пригласил знаменитого Деплена и тот вырезал эту адскую улитку из рта несчастной, а зубы у неё таки и почернели навсегда.

Орас И это называется блестящей, остроумной журналистикой!? Да, Деплен однажды оперировал знатную даму, страдавшую периоститом, но это не шутки! она едва не умерла от заражения крови!

Эмиль Лажа это голимая, друг мой Орас!..

Рафаэль Насколько я знаю, никакой княгини де Кадиньян не существует. Есть князь – отец герцога де Монфриньоза, но тот – вдовец. Возможно, автор пересказанной тобой сатиры имел в виду невестку князя, герцогиню Диану. А ещё я слышал о некой госпоже Карильяно – не на неё ли тут паронимический намёк?

Эмиль Ты лучше объясни, зачем, если не сдуру, пасквильничать о влиятельных особах, которые – пока ещё – ничего тебе плохого не сделали!

Глава СХII. О дроблении

Первым делом, вернувшись налегке в столицу, Эжен отправился с отчётом к Максу.

Дверь была заперта, в ответ на стук приблизился с той стороны горький женский плач:

– Кто там? – прорыдала Нази.

– Я, Эжен.

– Прости, я не могу тебе открыть: у меня связаны руки.

– Отойди.

– Не надо!

– ОТОЙДИ! – Нази услышала его голос так ясно, будто кричащий был уже в комнате, а Эжен понимал, с одной стороны, как дорога дверь, а с другой, – что всё равно сейчас что-нибудь разнесёт, так уж лучше… Ударил ногой – как чугунным тараном; от врезанного замка остались лишь воспоминания.

Нази сидела на полу, держа руки за спиной, её одежда – чёрный максов халат – наполовину промокла от слёз, стекавших на него, казалось, третий час.

– Что случилось? – прохрипел Эжен, не пытаясь снять верёвку из страха оторвать вместе с ней живые кости.

– Он ушёл!!!

– Куда!?

– В магазин, за едой…

– Давно?

– Не знаю!.. Минут десять…

– Ххоа! Ну, вы даёте!.. – бешенство схлынуло, и Эжен проворно освободил сестру от пут, усадил на новый диван. Она вытерла рукавами лицо, но не перестала плакать:

– Он ведь скоро вернётся?

– Ближайшая лавка в семи минутах…

– А!!! – вскочила и метнулась в объятия Макса, вошедшего тут. Он словно не заметил сокрушённой двери. Он явился не только без покупок, но и без сумки. На диван Нази вернулась, вися на шее у друга, трясь лицом о его губы, прижатая к его груди его ладонями.

– Я не дошёл, – в отчаянии проговорил он, – Не смог, заблудился. Эжен! Мы не ели больше суток! Сбегай ради Бога – достань хоть полбулки!

– Ладно.

– Только не торопись.

Такое безумство вызвало в Эжене уважение. Слетая по лестнице, он думал, что, если кто-то и войдёт вдруг в сломанную двери и увидит любовников, то либо ослепнет, либо обретёт дар пророчества или ещё какую-нибудь благодать.

Обратно он нёс из недурного ресторана каких-то фаршированных кальмаров, кларет и сдобную косичку с маком.

Халат, промокший уже до подола, был теперь на Максе, а Нази пряталась под скатертью на диване; верёвка обвивалась вокруг её щиколоток. Оба сразу принялись за хлеб и вино. Наевшись тремя кусками и захмелев с одного стакана, Нази засмеялась и стыдливо отвернулась. В глаза Макса возвратился ум, и, всмотревшись в побратима, он нахмурился:

– Что с подбородком?

– Всё хорошо: кузина взяла малышей…

– Мне повторить вопрос?

– Чего?

– Откуда шрам?

– Да глупости. Какая тебе разница?

– Ответь, пожалуйста.

– Такая дурацкая история!.. (Какая же?)… Представляешь, нарвался у виконтессы на одного парня, который за ней ухлёстывает; принял меня за соперника, выхватил без предупреждения шпагу – придурок-то! Ну, к счастью, всё быстро улеглось.

– Он не настолько свеж.

– Кто?

– Шрам.

– Да на мне всё заживает махом.

– Кто был это парень? Как его зовут!

– Ъъ…

– Не мог же ты забыть имя человека, пролившего твою кровь, а он – не представиться!

– Конечно, нет.

– Я – весь внимание!.. Я жду!!

– Гастон де Нюэйль. Его недавно выслали из Парижа по причине душевного расстройства.

– Ладно, – угрюмо бросил Макс, думая: вот, кого бессмысленно было бы пытать, кто огородит единую истину частоколом бесконечных выдумок…

– Чем собственно ты не доволен?

– Твоим враньём.

– А тебе очень хочется правды?

– Да.

– Правда не в том, кто меня порезал, а в том, что тебе не надо это знать, – вымолвил, глядя в пол, Эжен, – Если что-то ещё нужно – говори; нет – я пошёл.

Макс не ответил, и Эжен скрылся за скрипучим обломком.

Нази села, посмотрела на свои ноги, потом – на распечаленного друга, спросила тихо:

– Можно развязать?

– Конечно.

Оба чувствовали приход нерушимого суточного поста. Они словно наполнили своё жилище самыми редкими, изысканными, стойкими благовониями, но вот кто-то распахнул окно, впустил свежий воздух, и стало ясно, чем лучше всего дышать. Но Макс ещё держался за прошлую ночь:

– Расскажи, где ты была?

– На пляжу, усеянном белой полупрозрачной галькой, не твёрдой, а упругой, очень приятной на ощупь. Лежала я у самой воды, очень голубой; в ней плавало много солнц, и кто-то как бы ранил меня растущим от раза к разу оружием: сначала до середины живота, потом – почти до сердца, наконец – в самый мозг. Между ударами я вся сжималась что было сил, чтоб вытекло как можно больше крови, которая была уже не тёмно-красной, а сверкающе лазурной, как та вода. И я была так счастлива всем, что происходило!.. А что ты делал?

– Играл свечкой для имянинного пирога, прилепленной к твоему младшему сердцу.

– И только?

– Нет, попутно.

– Макс, ну, чем он тебя так расстроил? Ты даже забыл про детей. И про разбитый замок…

– Ты видела его шрам?

– Он опасен?

– Он знаков. Есть одна недавняя, но уже развитая теория о том, что линия чакр (от темени до копчика) – это зона маркеров сприртуального расслоения. Самый основательный аргумент – вертикальная пигментная черта, обычно возникающая на животе беременной женщины перед самыми родами и после них, а также у грудных младенцев: она знаменует процесс копирования части материнской души в душу ребёнка и обратную связь.

– Как это может относиться к Эжену?

– Согласно этой теории, все отметины и углубления вдоль позвоночника или на лицевой медиане свидетельствуют о прошлых расслоениях души. Отчего это наблюдается у мужчин (а у нас подобные знаки встречаются даже чаще), объяснено было не сразу, но двух вариантов ответа не нашлось: мужская душа расслаивается в момент убийства. Мнения расходятся лишь насчёт того, только гибнущий ли, или только убийца, или же оба сразу подвержены этому… расколу. На мой взгляд, ни одна из трёх гипотез недоказуема, но последняя достаточно ужасна, чтоб быть частью вселенского закона.

– Почему ужасна? Этот закон поддерживает единство всего человечества, обращает врагов в братьев.

– На макроуровне – да, всё великолепно, но ведь есть ещё понятие индивидуальности, которое – ввиду описанной ситуации – неуклонно превращается в фикцию. Уже беллетристы пишут о неких цельных личностях, значит – есть и другие, раздробленые, эклектичные. Они непоследовательны, склонны дискутировать сами с собой, смотрят себя со стороны, чувствуют к себе любовь или ненависть – надо понимать, насколько это противоестественно!..

– Это и называется сознанием. Оно развивается – может быть, за счёт того, о чём ты рассказал…

– Так поступок Каина был возжжением священного огня – человеческого духа!?

– А что ещё мог сделать Бог для существ, нашедших такое применение тяжёлым предметам? Ты говоришь, как учёный, – а боишься, как суевер, и ведь не судьба всего человечества тебя волнует.

– Да, мне безразлично, что через двести лет шизофрения будет признана вариантом психической нормы. Меня беспокоит эженов шрам. Верней, даже не он сам, а та таинственность, которой окружены все обстоятельства его возникновения. Когда Эжен лежал с тифом, я пересёк его душу и не встретил ни одной преграды, а тут мне даже не удалось перейти границу, я натолкнулся на какую-то Китайскую стену!

– Может, ты слишком устал?…

– Я приложил достаточно усилий!.. Ну, да и пусть бы! Такой взбалмошный упрямец и могучий дух мог затвориться только из прихоти, но нет! ты слышала, как он сказал напоследок: «Правда не в том, кто меня порезал…»! Можно было ждать любого глагола: ироничного, равнодушного – только не такого смертельно буквального, до преувеличения – словно его всего растерзали! И кто же это сделал!? Кого он воспринимает настолько всерьёз!? Кто ему важней,… чем я!?…