Текст книги "Происхождение боли (СИ)"

Автор книги: Ольга Февралева

Глава CXXXI Сумрачная интерлюдия

Эжен не понимал, который час, едва не заблудился по пути домой, а добредя наконец до своей постели, упал ничком, не разувшись, не стряхнув снега с плеч.

Во сне он спускался к реке по скользкому от осок косогору, уплетённому дикими бобовыми, усыпанному крупными розовыми зевами цветков чины – лепестки в варикозной сетке, белые волоски – из всех складок… Не успев дойти до берега, оказался уже на середине реки по горло в воде, без дна под ногами, но без страха и риска утонуть, только холодно было. Видел вокруг набережную Умо под то ли грозовыми, то ли снежными тучами, пустые плоты для полоскания белья. Затем пейзаж пропал и возник рябиновый ствол с округлым, приморщенным выростом, и вторым, и третьим…

Сел, стирая с глаз сажу забытья, дрожа и задыхаясь. Хватаясь за изголовье кровати, за спинку стула, дошёл до окна, открыл, собрал снег с внешнего подоконника, съел, запил кислородом. Хорошо, что зима. Подставил уличному ветру мокрую спину, осмотрел тёмную комнату.

Что за шорох? – Тараканы сбегаются к камину, прячутся в его кладке. Живые существа.

Эжен понимал их с того раннего июньского утра, когда на двенадцатом году, гостя в поместье своего многоюродного дяди, маркиза де Пимантеля, удрал до солнца в огромный, до неприличия уже английский парк, прошёл насквозь его росистую дебрь и попал в низину, где меж ивняком, березняком и черёмушником вилась узкая тропка к Нуаре, одному из двадцати местных притоков Шаранты. Всюду свежая сильная трава. Через неделю/другую она поднимется выше человеческого роста. А сейчас её обильней, чем жемчужины тумана, облепляют улитки. С ними творится что-то невообразимое: один из рожков раздут, удвоен в длине, в ширине – ушестерён, и по нему от основания до кончика бегут узорные кольца: все оттенки зеленого, белого, серого, палевые промельки, чёрная крапка наверху; второй весь окутан густой прозрачной слизью. Многие из них, таких обычных, и так жутко, на стыке отвратительности с красотой преображённых тварей, слипаются с другими. Изменились ли те, Эжен не запомнил, уже слишком потрясенный, но в своём возрасте, со своим чутьём он решил, что здесь вершился смысл существования этих бедняжек, что-то сильнее самой смерти: на земле он заметил растоптанного моллюска, но и из жалкого месива вздымался, переливаясь, полосчатый рог. И Эжен больше не мог шевелиться, втиснутый в плоть неподвижного сырого воздуха, втянутый во всесущую оргию: одна и та же похоть – в запахе зелени, в усталых голосах птиц, в стонах гнуса. Полсотни комарих впились ему в спину и в руки, в шею и в лицо и выкачивали его кровь, чтоб согреть и насытить свои плодоносные утробы – он даже сдувать их не смел…

– Сам ничего не чувствуешь, так хоть армию свою пожалей! – ворвался голос Эмиля, чиркающего у камина, – … Блин! Клоуз де-виндов уже плииз!.. Спасибочки! – разгоралось слабо, и сосед всё подкармливал пламя клочками бумаги и щепками; он был навеселе, – Рафаэль заходил, ждал три часа и дольше просидел бы, не всучи я ему свой выходной цилиндр. Он тут ещё с Максом завис (тоже пробовал тебя проведать – а где ты был?); ну, они, разумеется, забазарили: этот опять про силу воли и воображения, про внедрение оной в человеческие полчища, грозовые тучи и самое солнце, а Макс возьми де отчубучь: для меня, говорит, образчиком могучей волевой фантазии был бы онанист, которому не нужны руки. Во даёт, да?

– Наверное.

– А ты чего такой загашенный?

– Только что от Нусингенов…

– Тебя поймали и заставили жениться?

– … Не гожусь я для этого. Никак.

– У тебя не получилось? – спросил Эмиль серьёзнее.

– Прости, что заговорил с тобой об этом…

– Ничего-ничего, всё нормально! Выкладывай! – любознатель сел к Эжену на кровать.

– … Я знаю, что покажусь малодушным, отказываясь терпеть то, что терпят все…

– Вэйт-вэйт-вэйт! Добавь конкретики… Получилось или нет?

– Ох, право, лучше тебе отвалить…

Эмиль ограничился тем, что отсел:

– Ведь мы друзья, Эжен! Доверься мне! Только попонятней… Вы что, поссорились?

– Нет! Я хорошо воспитан, знаю свою обязанность, и в жизни ни один мой мускул не перечил мозгу! Но – Господи! – какая это мука! Славно умираешь – умираешь… совершенно напрасно!

– Что значит «напрасно»!? Ты доставляешь удовольствие своей даме!

– Чушь! Ей моя судорога, моё истощение как раз ни к чему.

– А самому тебе это не по кайфу? – Эмиль стремительно трезвел.

– Что ты мелешь! – душа от тела отрывается!..

– … Вообще да… Но и в этом есть свой благой смысл. Никого не забудет курносая, но я верю, что в предсмертных корчах мне даже помимо желания, чисто в силу привычки вспомнится моя любовь, моё счастье – только так и можно побороть этот немыслимый ужас, сохранить себя для иного мира, понимаешь?

– Я и так не боюсь смерти.

– Чего ж ты тогда угибаешься?

– Мне плохо! Я слабею!

– … А тебе никогда не казалось, что у тебя сил больше, чем нужно человеку?

– Нет. Сила каждого – это сила всех. Вы разбазариваете её чёрти на что!..

– О, жарко стало, – Эмиль кивнул на тараканов, проворно расползающихся по стенам и потолку, – Лук, май френд: по моему опыту, перестараться в постели – это не фатально. Если ты снимешь плащ и сапоги, полежишь ночь в покое и тепле, то к утру у тебя будут все шансы встать готовым на любые подвиги.

– Ладно, посмотрим.

– … Ты мне совсем не нравишься, брат… Что, вот так прям и плохо?… Может, тебе Орасу показаться? с Максом перетереть?… Если тебя мучит то, что все всегда и везде признавали удовольствием…

– Кто все, Эмиль? Каждый знает лишь своё.

– Ну, так послушай, кто что говорит.

– Верить похабной брехне надравшихся неудачников?…

– А книжки ты читал? Не обращал внимания на то, что и поэты, и прозаики, и хохмачи, и зануды волей и неволей подтверждают, что любовь сладка?

– Правильно! Это же всё пропаганда.

– Чего?

– Возобновления человеческих ресурсов. Армия, производство, налоги, обслуживание – власти нужны люди, и ничего нет странного в многотиражных призывах строгать их…

– Даааа!.. Такого бардака ни в одной голове больше нет!.. Если и есть на свете какая-то зомбёжка свыше, то она скорее про другое – про самоубийство, более известное как героизм.

– Чтоб геройски пасть, сперва надо родиться.

– … Когда ты начинаешь умничать… – это просто страшно!

– Видишь, чем плоха слабость: вместо того, чтоб что-то делать, говоришь. С обидой. С обычной злобой беззащитных. В отчаянии. Не находя другой опоры,… кроме лжи… Прости меня ещё раз. И позволь попробую заснуть.

Эжен развязал шнуры плаща, чтоб закутаться в него, поджимая босые ступни: один носок ещё на улице забился в нос сапога, второй же только что застрял в голенище.

Эмиль опомнился:

– Это ты извини! Портвейн какой-то палёный попался. И Рафаэля принесла нелёгкая! А главное, Береника весь день и всю ночь в театре: там у них какая-то премьера… Мне так плохо без неё…

– Расскажи о ней. Как вы познакомились?

– Я вроде уж рассказывал.

– Нет.

– … Это не слишком весёлая история… Она родом из нормандской деревушки; какой-то местный козёл над ней посмеялся, родители были строги, ну, и она сбежала сюда – не за лучшей жизнью, а спрятаться от всех, и поступила разнорабочей в «Жимназ», чтоб иметь доступ к средствам маскировки. Она прилепила ко лбу, подбородку и шее нарошенские бородавки, под глаза – накладные мешки, нарисовала морщины от ноздрей до челюстей, а гладкие руки скрыла под митенки. Всем говорила, что ей тридцать восемь, хотя было только восемнадцать-девятнадцать. Никто не присматривается к уродству, но однажды за кулисами кто-то из ребят особенно популярно пошутил – засмеялись даже уборщицы, и я услышал во общем кабаньем хрюко-визге её синичкин голосок, увидел блеск меж её серых от грима губ и с тех пор наблюдал за ней тайком, а через неделю слежки стал свидетелем чуда: она снимала маску перед сном, у большого зеркала, со двух сторон освещённого. Тут я и влюбился. Но открыться не случалось. Я не то чтобы робел. Мне хотелось получше узнать её жизнь, ну, чтоб не накосячить сразу; ждал какого-то момента… и дождался такого, что никогда себе не прощу: её хозяйка и любимая подруга Корали (ты помнишь) умерла, не скопив денег на гроб и яму; у хахаля её, лоха неувязанного, тоже свистело в кармане. И девушка моей мечты решила подработать в квартале Дю-Тампль. Слава Провидению – я оказался там же. Есть у нас такой фрилансер Жуй; он тогда выслеживал де Люпо, но одному ему было страшно, а я его пожалел. Идём мы, идём, и вдруг вижу возле очередной кучи розовых мочалок – цветастую шаль, у которой я готов был целовать углы и бахрому! Но как-то я опять же не решился подбежать к ней с каким-нибудь благородным воплем, а подкатил сообразно обстановке, отпустил подобающий комплимент и спокойненько предложил свою компанию. Она согласилась. Мы нашли свободную клетушку с койкой и порнообоями. Вот тут я преклонил колена, назвал её по имени с мадемуазелью и вывернул всё своё сердце. Она разревелась в три ручья – именно так, и я яснейше слышал в её взвывах: где же ты был раньше, обормот! Ведь признайся я сразу, уж вместе мы не дали бы погибнуть Корали! Но в глаза она мне никогда не говорила этого. Сказала только, что ей нужно двести франков, в долг. Угадай, сколько было у меня в кармане?… Четыре. На долбанный фиакр… За всю остальную ночь мы объездили весь Париж, заняли, наверное, у семидесяти человек. В какой-то момент это стало прикольным. У шести утра любимая задремала на моём плече в районе Лагарпа. В девять мы заплатили за похороны. В три покойницу отпели, в пять – закопали – всё без меня: я покупал цветы, мармелад и золотое кольцо. В шесть я отыскал мою невесту. Она прямо в своих бородавках поцеловала меня у двери, поблагодарила за всё, но сказал, что пока не может уйти ко мне и бросить «несчастного Люсьена». Но через неделю мы съехались…

– А Люсьен?

– Пропал.

– Вы искали его?

– Нет, мы искали тебя…

Глава CXXXII Всеустроитель

Когда в дверь постучали, Эжен не успел дочистить зубы, и, поскольку он делал это золой, пришельцу пришлось крепко вздрогнуть, тем более что наряд молодого барона составляли только нательный крест и белые атласные кальсоны с лампасами в виде чёрных шелкошитых цепей, в своё время забытые Максом у Эмиля.

– Доброе утро. Заходите, – сказал Эжен бодро, но не слишком внятно, и отступил в квартиру, в левый угол зеркальной комнаты, где начал выполаскивать рот.

– Я придворный курьер, – представился гость.

– Почему же вы не воскликнули: «Именем короля!»?

– Во-первых, это не обязательно; во-вторых, при виде вас на язык просится более высокое имя; в-третьих, я к вам отнюдь не по личному поручению его величества. Господин де Ванденес шлёт вот это господину же Растиньяку.

– Паспорт показать?

– Спасибо, не стоит. Мне описали ваш облик и манеры, а насчёт паспорта предупредили, что вы его проищите сорок минут.

Конверт содержал четыре пятисотфранковых купюры и записочку: «Девушки закончились. Вы обещали!..».

Нда, только васильковая невинность Феликса могла быть столь прямолинейной.

Эжен проглотил остатки золы, закусил разом обе губы и почесал за виском…

– Что ж, понятно… Постараюсь.

Курьер ушёл, отказавшись от чая и сигары, а Эжен принялся за свой никотиновый завтрак. Кружево сегодняшнего маршрута быстро сплеталось в его голове. Докурив и выпив талой воды (ледяная чешуйка приятно обожгла язык), на всякий случай поднялся к Эмилю, но тот вывесил на закрытую дверь лист с крупной помадной надписью «ДОНТ НАУ!», обрамлённой, видимо, для идиотов, жирным сердцем. Без каких бы то ни было дурных мыслей о соседе Эжен вышел на улицу, первым делом дотопал до центрального полицейского управления, чтоб заявить о пропаже без вести Люсьена Шардона.

– С вас сто восемьдесят франков, – ответил ему дежурный.

– За что?

– За поиски господина Шардона. Согласитесь, что всякая работа должна быть оплачена.

– Я думал, полицию содержит государство.

– Сударь, что вы пререкаетесь? Ни один частный сыщик не потребует меньше трёхсот!

Пришлось раскошелиться. Затем намечалась раздача кредитов у Фликото, но Дворец Правосудия и возможность свидеться с Клеманом сбили Эжена с курса. Де Люпо только что вернулся с утреннего совещания и что-то заносил в свой календарь.

– А, – кивнул посетителю, – барон! Вы с известиями или так?

Эжен поймал себя на том, что хочет справиться о том, какую цену можно предложить бедному семейству за их четырнадцатилетнюю дочь, но быстро сообразил, что после подобного вопроса может не выйти отсюда живым.

– Ни то ни сё. Прознал, что в ноябре один журналист искал на вас компромат. Очевидно, кто-то ему это поручил.

– Вы выяснили, кто?

– Не успел. Да и средствами не очень-то располагаю.

Клеман, морщась, вынул из-под стола шестьсот франков бумажками:

– Э-эх!..

– Я ж не себе…

– Да мне не жалко…

– Можно было бы его прижать, но в чём он виноват? Все вертятся, и он как все… Пусть лишний раз поужинает сытно.

Оба понимали, что до журналиста в лучшем случае дойдёт пара сотен.

– Разумеется. Я просто… Вам должно быть неприятно этим заниматься.

– С одной стороны, да. Но с другой – это очень занимательно. Любопытно… Ну, до встречи.

– Счастливо… О, Эжен! Такой вопрос: вы, говорят, регулярно бываете в одной новой ночлежке в Латинском квартале. Не встречался ли вам там никто по имени Феррагус? Или, может, кто-нибудь упоминал о нём?

– Феррагус? Не припомню. Радамант с Аграмантом заглядывали, а об этом ни слуху ни духу.

– Ну-ну.

По пути к Фликото Эжен твёрдо решил спустить все клемановы деньги на милостыню, а Жуя расколоть как-нибудь нефискально.

За приёмом просителей он вспомнил о Даниэле д'Артезе, которому, наверное, уже неделю назад обещал круиз по богатому дому. В ресторане писателя не было, значит нужно искать его или на Четырёх Ветрах, или в библиотеке Святой Женевьевы. Вторая пространственно ближе.

Войдя в храм букв, Эжен едва не наступил на молосского дога тигровой масти, короткохвостого, но лопоухого, дремавшего без привязи у двери. Вид красивого и кроткого зверя как-то особенно обогрел сердце подпольного жизнелюба.

– Господин, – тихо обратился Эжен к регистратору, – Не подскажете, Даниэль д'Артез тут?

– Да, с самого утра.

– Можно я за ним поднимусь? – распевная ангельская интонация.

– Поднимитесь, сударь.

Стараясь больше ни на что не заглядываться: ни на дубовые шкафы, в которых за древним, оплывшими стёклами зловеще поблёскивала позолота на коре фолиантов; ни на паутиноподобные своды, отражённые в лощёном полу; ни на аллегорические барельефы, наросшие повсюду в эпоху классицизма, как грибные уши на мёртвой берёзе; ни на окна, высота которых не укладывалась в глаз, – Эжен прошёл полчитальни и нашёл Даниэля.

– Привет. Чем заняты?

– Ничем особенным, – писатель захлопнул какую-то первопечатную поэму.

– Тогда, может, самое время сходить в гости?

– К кому?

– Ну, хоть к графу де Марсе.

– В таком виде?

– Если хотите, переоденьтесь: спешки нет.

– Я о вашем…

– С моим всё в порядке.

Сдав книгу, Даниэль спросил:

– А почему именно к де Марсе?

– Он сейчас выздоравливает от тифа, значит, настроение у него должно быть лучше некуда.

На лестнице их обогнал интеллигент почтенных лет, тот самый, с которым Эжен заговорил, разыскивая шерсть. Он спешил к собаке, уже вскочившей и заплясавшей, завилявшей больше половиной тела.

– Оксфорд, мальчик! Соскучился! – ласково говорил псу его человек.

– Знаете, кто это? – шепнул Даниэль? – Профессор Изенгрим де Фороньеж, лучший в мире дантист.

– Зубной врач?

– Специалист по Данте Алигьери. Он также автор истории тамплиеров, монографии о Святом Бернаре, нескольких статей о Шекспире.

– Круто… Пойдём или поедем?

– Я так давно не был в карете…

– Понятно.

Через две минуты Эжен закрыл за собой и спутником дверцу фиакра.

– Как быстро испаряются твои спартанские принципы – вы это обо мне думаете?

– Оставим спартанские принципы Спарте. Вам нездоровится?

– О, имея такого друга, как Бьяншон, и при желании не разболеешься! Но вчерашние сутки… начисто вынесли мне мозг, как говорят студенты. И почему мне, а не мой, из меня или у меня?

– Если об исчезновении мозга вещать логично и грамотно – кто ж поверит!

– Нда. Ну, так вот. Прошлым утром я встал как обычно, но пошёл, и довольно спешно, к вашему другу, графу де Траю. Зачем? Без понятия! А он как будто меня ждал, при этом собирался уходить. Ему хватило, извините, наглости препоручить мне свою даму, спавшую тогда ещё в наряде Евы. «Главное, – сказал, – не позволяйте ей читать». Как вам ситуация!? Проснувшись, графиня долго и тревожно допытывалась, куда делся её возлюбленный; уяснив, что я не располагаю сведениями, поинтересовалась вами, затем, наконец, мной самим, а потом принялась описывать свой вчерашний вечер: Максим заказал побольше еды из ресторана к ужину, чтоб её пришлось нести двоим официантам. Когда молодые люди явились, он, граф, попросил их составить ночную компанию этой экстравагантной чете, объяснил им их обязанности, пообещал награду. И, по словам госпожи Анастази, лучшую часть ночи она пролежала на столе связанной и с накрытыми глазами, пока наёмники целовали ей грудь, а жених усердствовал в своей, главной роли… Ну, вот ответьте, что бы вы чувствовали, если бы с вами так немыслимо, жестоко откровенничала не любимая, но всё-таки… привлекательная женщина?

– Едва ли я развожделелся бы…

– Кто говорит о вожделении! Я – о крайнем смущении… Дождавшись графа, я со всей резкостью посоветовал ему в следующий раз кого-нибудь другого пригласить к себе в евнухи!

– А он что?

– Он ничего, но – дальше самое поразительное – выйдя из его квартиры на лестницу, я оказался на пороге его же спальни и увидел на кровати… себя самого, укрытого… и без признаков одежды. Невольно вскрикнув, я разбудил второго себя, и как только он открыл глаза, моё зрение и вся моя душа перенеслись в него, в меня лежащего, а на месте себя стоящего я обнаружил – вашего Максима!

– И что он?

– Эжен, вас всё это не удивляет?

– Мне очень интересно. Следует ведь знать, как живут твои друзья.

– Надеюсь, это определение охватывает всех персонажей моей повести.

– Конечно. Я уверен, что и официанты были отличными парнями. Ну, так что же Макс?

– Ъх… Он сказал примерно следующее: «Сударь, если недавние события вдохновят вас на новеллу или какое-либо иное произведение, я охотно подскажу два-три издательства, пригодных для его сбыта; платят они скуповато, но, в сущности, тут не за что платить: эротическое искусство – не труд, а род наслаждения». Я попросил его выйти. Надо отдать ему должное: он добросовестно старался не красоваться своим превосходством, позволил мне спокойно одеться и покинуть вертеп.

– А где была Нази?

– Не знаю! Не напоминайте мне об этой… фее!

– Она богиня – нельзя её осуждать.

Даниэль решил было, что Эжен тайно влюблён в чужую наложницу, но его богиня прозвучала почти как больная, и писатель опять не знал, что думать.

Между тем фиакр остановился…

По всей видимости, лакей уже давно получил приказ принять господина де Растиньяка, если тот постучит, но как быть с другим джентльменом? Гостям пришлось ждать в прихожей. Даниэль сразу бросился осматривать интерьер во всех планах, то прислоняясь затылком к стене, чтоб обозреть противоположную, то утыкаясь носом в какую-нибудь деталь. Едва ли он насытился впечатлениями, когда слуга пригласил пройти в хозяйские покои.

Дом Анри был двухэтажным особняком с четырнадцатью окнами по всему фасаду, симметричным снаружи и контрастным внутри. Правую половину с регулярностью парикмахера обновлял самый модный декоратор; там Анри принимал «общество», и только единицы допускались на левую половину, материализующую собственно хозяйские фантазии об идеальной обстановке.

Болеть граф де Марсе предпочёл на ординарной половине жилища, очевидно, из-за Шарля де Ванденеса, товарища по несчастью, но не близкого друга. Войдя в спальню, Эжен и Даниэль увидели обоих больных на одной постели; те были одинаково лысы, бледны, худы и веселы; облачённые в пижамы (коричневая у Анри, тёмно-зелёная у Шарля), – они играли в карты на большой подушке.

– О! Вот и наш главный бедокур! – обрадовался граф, – Что вы на этот раз нам принесли? Холеру? Оспу? Или только инфлюэнцу?

– Я принёс вам глубочайшие извинения, – ответил Эжен с искренним поклоном, – Я так хорошо себя чувствовал, что забыл о риске инфекции.

– Чем угрызаться, представьте, что угостили меня – нас – лучшей в мире дурью. Ей Богу, таких глюков не дождёшься от тонны опиума и ста галлонов абсента. Кстати, этот строгий господин за вашим плечом мне – нам – не мерещится?

– Нет. Позвольте вам представить Даниэля д'Артеза, начинающего литератора. Даниэль, это граф де Марсе и барон де Ванденес.

– Благодарю за честь знакомства, – пробормотал писатель.

– И нам приятно. Вы хотите дать нам что-то ваше почитать?

– Ннет,… – Даниэль уцепился беспомощным взглядом за Эжена.

– Нет, – выступил тот, – То есть это вы тоже можете сделать: нас уже печатают в толстых журналах, но к вам мы пришли по другому поводу…

– А вы чего больше пишите: стихов или прозы? – перебил Шарль, всё ещё замшелый провинциал.

– Прозу, – икнул Даниэль, глядя под кровать.

– А в прозе, – подхватил Эжен, – то и дело приходится что-то описывать, например, место действия, например, чей-то дом. И вот мы здесь в надежде, граф, что вы позволите господину д'Артезу осмотреть образцы современного интерьерного искусства: у вас их больше, чем у кого бы то ни было.

– Вы его к Феодоре сводите.

– Непременно свожу.

Казалось, визит был исчерпан, но Эжен пустил дубовые корни в персидский ковёр и выжидающе смотрел на лысую парочку. Анри капитулировал почти мгновенно и без выраженной внутренней борьбы:

– Вы с ним походите или с нами посидите?

– Да похожу, наверное.

– Правильно. Пообъясняйте то да это…

– И посмотрите, чтоб не стащил ничего, – вставил сиволапый Шарль.

Даниэль дёрнулся и покраснел…

– А он за мной посмотрит, – сказал Эжен, ловя спутника за руку.

– Вы берите что хотите, – любезничал Анри.

– Долго будете шастать?

– К обеду управимся, – по-деревенски спрогнозировал Эжен с увесистым намёком.

– Раз на то пошло… Паркер, – кликнул Анри камердинера, – принесите шкатулку… Спасибо. Как вас – Даниэль, подойдите сюда и вытащите не глядя две горошины.

– Зачем?

– Just do it.

На влажной ладони бедного пришельца оказались красная и чёрная бусины.

– Предвкушаю недурной десерт, – сказал Анри, – Ладно, ступайте уже. Только дверей нигде не выламывайте и потрудитесь быть через час в столовой.

– Я хочу уйти, – отрезал Даниэль, как только Паркер оставил экскурсантов в гостевой спальне.

– Что так?

– Не могу находиться под одной крышей с такими хамами. А особенно больно – видеть, как вы перед ними лебезите и расшаркиваетесь!

– По-моему, вы сами готовы были пасть на четыре колена.

– Я не сразу понял, какие они ничтожества, но вы-то знаете их лучше…

– Не на много. Шарля я вижу второй раз в жизни, а с Анри едва успел отделаться от первого впечатления. Не обижайтесь на них: они просто пытаются веселиться. Я давно заметил: в свете этикетничают только с теми, кто не люб, – говоря всё это, Эжен шарил по каминной доске, кидая в карман безделушку за безделушкой.

– Вы что затеяли!? Это грабёж!

– Нет. Мне же разрешили… Занимайтесь своим делом…

Писатель опустился на кресло в углу, зажал руками поникшую голову:

– Я не могу.

Эжен вздохнул, залез на кровать, чтоб быть ближе, и начал рассказывать об Анри: о его полукровстве, о его разбитом сердце и умирающих глазах, о коробке цветных шариков; о братьях Ванденесах, их матушке, их дружбе с несчастным графом. Даниэль воспрянул, как политая лиана, но время осмотра ушло. Вот всё, что он успел понять и сообщить Эжену, следуя за Паркером в столовую:

– Но ведь это (– одним пальцем в люстру, другим – в картину на стене – ) не имеет никакого отношения к жизни и правде!

– Ни-ка-ко-го, – подтвердил инициатор, и даже лакей, обернувшись, подкивнул.

Анри явился к обеду во фраке, увенчанный белым фригийским колпаком, на котором место революционной кокарды занимала золотая геральдическая лилия, усыпанная бриллиантиками не крупней горчичного зерна. Шарль остался в пижаме, только плешь замотал чёрной барбадосской банданой и имел угрюмый вид: должно быть, получил нагоняй за свои необдуманные реплики.

На столе поджидали: блюдо горячей красной фасоли, карточный веер из ломтиков телятины, переложенный макушками пурпурного базилика; на зависть египтянам – пирамида из свекольных кубиков, окружённая черносливом; томатный соус, ржаные тосты, осетровая икра, бутылка бордо времён фронды.

Пока четверо сотрапезников усаживались и слуги накладывали каждому особую порцию (Даниэлю – гору всего, Эжену – чайную ложку гарнира без мяса и соуса, Шарлю – только мясо и хлеб, Анри – только сухофрукты и икру), хозяин извинился за скромный стол, на что никто не придумал ответа, и разговор ушёл от гастрономии:

Эжен (несерьёзно): Граф, стоило ли так наряжаться? Нам просто неловко…

Анри: Ах, полноте! Я пробыл в гардеробной каких-то тридцать пять минут, а фрак этот заказан в позапрошлом месяце, так что я одет не лучше вас. А что нового в свете?

Эжен: Ваше изобретение – фанты на деньги – стало популярно. Ставки доходят до пяти тысяч, уже есть жертвы: кто-то сиганул со второго этажа, хотя от него, дуралея, требовалось всего лишь выпрыгнуть в окно.

Шарль: И что же, прямо на смерть?

Эжен: Нет, но ногу сломал. Анри, а ваша сестрица уже приехала?

Анри: Да. Отец снял для неё коттедж в Версале. Сейчас там немодно: снег и вообще, но она ведь такая чудачка: считает наш век предпредыдущим, а себя – французской маркизой и фавориткой Луи XIV.

Эжен: А на собственное имя она отзывается?

Анри: Не знаю. Я с ней не встречался никогда. Все сведения – с чужих слов. Кстати, говорят, она блондинка и красавица.

Шарль: Умираю! хочу майонеза!

Анри: Даниэль (простите, не запомнил вашей фамилии), вы с пользой провели время?

Даниэль: Надеюсь…

Анри: Вы – романтик?

Даниэль: Возможно,… отчасти…

Анри: Здорово, что вы зашли. Я никогда не встречался с писателем.

Даниэль: А как же Шатобриан… или господин де Каналис?

Анри: Первого я только издали видел, то есть не видел вообще, а насчёт второго вы должно быть шутите. То есть, конечно, он выпустил на днях уже седьмой сборник… Кстати, Эжен, хотите посмеяться?

Эжен: Всегда.

Анри: Паркер, принесите нам «Молнии и радуги» – это так оно называется. Я почитаю только оглавление – вы сразу всё поймёте. Итак:

 
Гроза на рассвете…
Чёрный мёд…
Шлак и фарфор…
Напудренное кресло…
Дом из ракушек…
К Эйнаре…
Терситы наших дней…
Новые запонки…
Вампир…
Карман, полный кокосовой стружки…
Ангел и кошка (басня)…
Пир Петра Великого…
Рождение Адониса…
Сон в ночь на масленицу…
Тур…
Химмельтруда…
След червя…
Памяти Сореля…
Апсара и пэри (восточная легенда)…
Последний пивовар…
Любовь медузы…
Лужа в песке…
Новые размышления о мёртвом осле…
Белое знамя…
Оливковое масло на снегу…
Прекрасная белошвейка…
Смерть филина…
Семена чертополоха…
 

Граф читал, периодически зажимая носом и губами смех; Шарль то хихикал, то всхохатывал, но Эжен слушал вдумчиво, широко раскрыв глаза и подрагивая бровями, а Даниэль вообще, казалось, готов был плакать.

Анри(бросая раньше времени): Ну, вы даёте, дорогие гости! Вы где ещё такую лобуду встречали!?

Эжен: А мне понравилось.

Анри: Там ещё будут Драгоценный изумруд и Загнанная птица!

Шарль: Пссссс!.. Страус, наверное!..

Эжен: Конечно, вы больше смыслите в стихах. Я и не берусь утверждать, что они хороши, просто то, что я услышал, показалось мне… значительным,… напоминающим о чём-то…

Даниэль: Например?

Эжен:Шлак и фарфор… В детстве, бывая в городе, я то и дело замечал на улицах: в песке, в щебне, в шлаке – осколки дорогой посуды, белой, расписной, позолочённой… Сперва мне это даже нравилось – что и в грязи можно найти нечто красивое. Но в начале школьных лет я как-то вдруг понял, откуда там эти черепки… А вам ясно?… Это следы революционных погромов…

Шарль (не нервным шелестом в голосе): Господа, позвольте отлучиться; извините.

Эжен (Даниэлю, тихо): Видите – не какой уж чурбан.

Анри (неловко из-за лорнета листая книжку): Я уверен, этот стих совершенно о другом.

Эжен: И Бог с ним, со стихом. Не лучше ли было б кому-то из них составить книгу одних заголовков, чтоб каждый читатель мог сам раскрутить любую мысль или картинку? А назывался бы этот перечень не Оглавление, а Содержание.

После чашки горячего шоколада с гостями категорически простились.

– Ну, как – бобы и мясо позволяют вам пройтись до Латинского квартала? – спросил Эжен и вдруг по одному взгляду на спутника понял истинную причину катания в фиакре: Даниэль боялся быть замеченным в такой компании. Скулы южанина словно покрылись инеем, тогда как ко впалым щеками пикардийца липли маковые лепестки, а карие глаза заволокло слезой.

– Эжен, мне так совестно! Вас, бескорыстно выполняющего мой любой каприз, вас, чьи услуги меня кормят, я стыдился! Подло! Низко! Вы же привели меня в вельможный дом, заставили принять с почётом, не дали в обиду… Правда,… мне так и слышится голос Фюльжаса, говорящего, что всё наоборот, что я вам нужен для забавы и что мной вы потешаете приятелей, как карликом-шутом. (– Эжен зажмурился, словно летучая мышь от солнечного света – ) Но нет! Он ничего не знает! Вы искренне мне помогаете! Ведь правда?

– Вроде бы…

– Достоин ли я вашей дружбы? Вам судить. Но впредь я не намерен скрывать наше знакомство, ваши одолжения мне и мою вам благодарность.

Эжен дважды шмыгнул носом, глянул вверх и в сторону, выдернул зубы из изнанки щёк и проговорил:

– Даниэль… Я не стою таких страстей… Это мне ведома ваша доброта. Вам достались лишь мои заскоки. Пригождаются? – Отлично. Черпайте семью горстями.

– Вы обижены – я вижу…

– Что ж, тогда мне следует теперь проститься с вами, чтоб потом всю жизнь играть на вашем чувстве неискупленной вины, крутить вами, как вздумается. Только – нет! Не стану! Лучше вы прямо сейчас мне докажите, что не врали, – прогуляйтесь со мной в Дом Воке! А вот риторику приберегите для Фюльжаса.

В первую секунду Даниэль ужасно испугался, словно всему его привычному существованию пришёл бесповоротный крах; он даже вроде бы готов был жить с любыми угрызениями, только как неделю назад, в своём Содружестве… Но ноги уже мерили улицу, а спутник вёл спокойный разговор:

– Я в курсе, что ваши друзья деспотичны. Мне это тоже знакомо. К примеру, Макс требует, чтоб я франтил и посещал мою даму раз шесть в сутки, Эмилю интересно, чтоб я больше читал и бывал в свете, а Орас вынуждает объедаться и ближайшим же летом свалить отсюда в Ангулем, типа на природу, поправиться… Но если обращать на всё это внимание, то свихнуться недолго!