Текст книги "Происхождение боли (СИ)"

Автор книги: Ольга Февралева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 38 страниц)

Глава XIII. В которой рассказывается о подвигах Армана

– Письма есть? – спрашивал Серый Жан каждое утро. Слуга отвечал отрицательно.

Люсьен поправлялся: ел с аппетитом, долго спал; в иное время плескался в ванне, валялся на кровати или на полу, или на столе, заставлял читать ему вслух; играл в шахматы – слепо и радостно пожирал чужие фигуры. Но большее удовольствие доставляли разговоры…

– Какие ты ещё языки знаешь, кроме английского и французского?

– Итальянский. Не люблю, когда не понимаю, о чём говорят, потому и выучил его.

– Где же ты слышишь итальянскую речь?

– … В Опере.

– А кто вчера к тебе приходил?

– Генерал де Монриво. Он принёс мне набор орудий для бальзамирования, вывезенный им из Египта. Он интересный человек. Командовал артиллерийскими частями армии Бонапарта. Его подчинённые самовольно совершили кощунство: выстрелили из пушки в лицо Великому Сфинксу. За это нильские боги наслали чуму на всё войско. Генералу сказал главнокомандующему, что, чтобы умилостивить богов, нужно омыть лапы Сфинкса в крови солдат, но Наполеон больше дорожил живыми, чем не чтил мертвых. Тогда Монриво сам расстрелял своих солдат, сложил трупы к ногам идола, а потом бежал в пустыню. Там духи приютили и одарили его…

– Я его знаю. Он дружит с де Марсе и Растиньяком!

– Он общается с ними, но не дружит ни с кем.

– И с тобой?

– Конечно, нет. Ему просто понадобились деньги, и я для него – их источник, правда, небескорыстный…

– Сколько ты ему дал?

– Триста тысяч.

– А!!! Откуда у тебя такие деньги!?… От неё? от леди Маргариты?

Серый Жан покачал головой и смолчал. Было ненастное холодное утро.

Глава XIV. В которой Макс и Эмиль отправляются в Англию

А комнату Макса заливал яркий тёплый мягкий свет. Открыв глаза, он увидел на стене горящую мозаику из золотистых, лимонных, рубиновых, розовых и голубых стёкол. Вчера на этом месте было жалкое грязное подбитое окно, едва позволявшее обозревать убогую каморку, теперь же это чудо сделало благородной и праздничной всю комнату.

Вчерашний подвиг воспевал себя нытьём половины тела, переходящим от неосторожных движений в вой. Встать? Вряд ли. И всё же он покинул ложе, привычно бросил торфяной брикет в топку камина, осмотрел новоявленный витраж, расходился, свыкся с трудностями мускулов и стоически забыл о них, зато вспомнил об Эжене – где он?…

– Какого чёрта ты залёз в постель к моим детям!?

– Мы с вечера договорились…

– Папочка, он нам ни сколько не мешал. Тут много места, даже тебе ещё хватило бы.

– Нет! Это недопустимо!

– Пожалуй, – согласился Эжен, тотчас переводя взгляд на малышей, – Вчетвером будет тесно. Но нечестно, если здесь: в тепле, в почтенном обществе – только я поважусь ночевать. Думаю (– снова Максу – ) нам нужно установить очерёдность. (– детям – ) Вы как?

– Я согласна.

– Я – нет, – сказал Жорж, выглянув из-под одеяла и тут же скрывшись.

– Тогда я вернусь в свою квартиру, – спокойно, без угрозы ответил Эжен.

– Забери нас с собой! – запросился мальчик.

– Ничего этого не нужно, – пресёк тему Макс, – Я сегодня уезжаю в Англию. Вы остаётесь с Эженом здесь.

– Ты вернёшься, и всё наладится? – спросила Полина.

– Прежде всего… мне нужно сделать то, что изменит вашу жизнь. Не исключено, что моя… Впрочем, ничто не исключено. Я постараюсь вернуться.

Усадив детей за горячий шоколад на станции дилижансов, Эжен и Макс вышли поговорить на воздух.

– Не знаю, – вздыхал Эжен, – По мне, любые вещи: мебель, посуда, здания – это просто барахло…

– Ты не признаёшь реликвий?

– Почему? Я верю в мощи; знаю, что с оружием нельзя обращаться как попало, что грешно валить деревья без нужды, а над тем, что ешь, стоит поразмыслить. Но груда камней, тряпки, поделки из песка – в это надо умудриться засадить душу и цену!

– Значит, по-твоему, опасности нет?

– Где страх – там всегда опасность. Чего ты боишься? Продавать этот дом, потому что не считаешь его действительно твоим?

– Да.

– Тогда найди кого-то, у кого больше прав, и пусть он тебе разрешит.

Тут к ним подбежала парочка – Эмиль Блонде ((вчера вечером, возвращаясь от Армана, Макс зашёл в какое-то кафе и написал Эмилю о своих планах, приглашая его в компаньоны, и отправил в редакцию Дебатов)) с миловидной пышкой в пёстром платье.

– Ага, – сказал Макс, кивая им, – Очень рад, что вы согласились.

– Как же! – воскликнул Эмиль, – Англия – моя давняя мечта! Хэлоу, май крейзи нейбор! – поприветствовал Эжен, – Господа, это Береника. Береника, это Эжен и граф де Трай.

– Барон де Растиньяк и Максим, – уравновесил Макс.

– Береника присмотрит за детишками – за всеми троими, пока мы будем гулять по сможистому Альбиону. Да, моя крошка?

Девушка кивнула, влюблено глядя на спутника.

Макс был удивлён такой доверчивостью Эмиля, но пригляделся к Эжену и подумал, что приобщать в воображении это существо к миру разврата и ревности по меньшей мере глупо.

Глава XV. Разоблачение Серого Жана

Вошёл лакей и сказал: «Вам письма, сэр».

Люсьен, пока его многовластный друг читал послание, стащил конверт:

– Хм-хм! «Полковнику графу Франкессини»! Вот как тебя зовут!.. А кто такой Вотрен?

– Мой эксплуататор, – мрачно ответил англичанин, сжигая письмо, – Он немного помог мне обосноваться во Франции, наладить связи,… и теперь я обязан выполнять его пошлые заказы.

– Заказы?…

– … Нечастые, но нудные и оскорбительные.

– Поподробнее, пожалуйста! – загорелся Люсьен.

– Убийства, – небрежно бросил Серый Жан.

– Ха! И многих ты уже угробил?

– Здесь – двадатьчетырёх. Для Вотрена – шестерых. За всю жизнь – примерно сотню, с особой радостью – около тридцати.

– Что!!?… Ты… ты – профессиональный убийца!? – Люсьен был в восторге, – Расскажи же! Когда ты начал?

– Ещё студентом.

– Нужда толкнула? Или месть?

– Да нет. Случайно как-то вышло. Я не собирался… Но мне понравилось. Очень.

– … Если так,… то чем тебе не по душе заказы этого… Вотрена?

– Во-первых, он даёт мне слишком мало времени, а я люблю хорошо узнать человека, стать ему близким.

– Зачем, если ему всё равно не жить?

– Чтоб он не боялся, а я сумел не причинить ему страданий, чтоб мы оба могли получить удовольствие от такого великого события, как освобождение души от тела.

– Ну, ты мистик!.. А во-вторых что?

Граф призадумался, восстановил последовательность, нашёл ответ:

– Трудно было бы упрекнуть меня в каких-то особенных прихотях, но я всё же предпочитаю сходиться с людьми молодыми, красивыми, благородными. Вотрен же подсовывает мне какую-то шушеру: старых стукачей, нелепых невольных свидетелей, сопливых придурков, не справившихся с какой-то дребеденью… Мне противно к ним прикасаться…

– Почему у тебя итальянский псевдоним? – продолжал интервью Люсьен.

– Я жил в Италии. Мне дорога память о ней.

– Что же, тебя никогда не посещают раскаяния?

– Мне знакомо недовольство собой – если не удаётся всё устроить достойно,… но так бывает редко.

– … К тому же тебе и платят, и, видимо, щедро…

– Да. Но не наводчики вроде Вотрена. От них я ни гроша не взял и не возьму.

– Хочешь сказать, что тебя вознаграждают сами жертвы?

– Да, многие завещали мне всё своё имущество, другие – большую часть.

– Чёрт возьми! Ты самый изумительный мошенник!

– Вовсе нет. Просто есть люди, которым их смерть дороже их жизни.

– Самоубийцы!.. Вот почему ты меня к себе затащил, – прошептал Люсьен, бледнея и знобясь, – А не прикончил только потому, что я нищий…

– Я не гонюсь за корыстью.

– Тогда почему ты этого не сделал? Я же так хотел умереть!..

– То желание было навязано тебе обстоятельствами. Для меня это не в счёт. Если мне удалось восстановить твоё жизнелюбие, живи…

– В смысле: живи здесь, со мной, будь моей ночной утехой!

– Разве у тебя что-то получалось лучше?

Серый Жан не хотел быть жестоким, но в его глазах Люсьен позволил себе более чем слишком много, и всё же не Люсьен пожалел о своих словах, а его собеседник: юный ангулемец возопил, что, если бы не людская злоба, он мог бы войти в историю, потому что писал стихи не хуже «вашего грёбаного Байрона». Англичанин серьёзно извинился, признал, что забыл, что перед ним поэт.

– Хочешь, я почитаю тебе мои стихи? – успокоившись, предложил Люсьен.

– Не нужно, Крысёнок, – ирония снова подняла голову, – Враждебность к Байрону – достаточное доказательство дружбы с музами.

– Намекаешь, что все поэты – завистники, – опечалился Люсьен, – … Я вовсе не завидую ему. Просто им зачитывалась та… особа, которой я имел дурость увлечься, ну, и я немного подражал ему. Совсем немного. Только ей в угоду… Не надо было этого делать. Надо хранить верность только самому себе… Тебе нравится убивать женщин?

– Нет.

– Но они красивы.

– С ними трудно. Они всегда слишком привязаны к жизни. Нужно лет тридцать непрерывных мук, чтобы они могли отречься от неё, – не все, конечно. Большинство просто привыкнет. Это невыносимо. Другое дело дети.

– Дети!? Ты убивал детей!?

– В Лондоне – щелкал их, как орешки, без счёта. С ними легче всего. Мой главный враг – страх, а дети больше боятся розги, чем ножа.

– … Знаешь, чего бы я по-настоящему хотел? Стать твоим учеником и сподвижником. Уж я бы компенсировал твоё невнимание прекрасному полу!

Глава XVI. В которой Эжену моют кости

Эмиль ступил на британскую землю, уже зная о медальоне Отца, сроднившем Эжена и Макса, о семейных печалях побратимов и даже о таинственном лондонском имении, предназначенном к продаже. В гостинице «Адмирал Хендс» настала его очередь отвечать на вопросы.

 
Вот красавец благородный
В фраке отутюженном.
Он не завтракал сегодня
И вчера не ужинал.
 

Пальцем этой небезупречной эпиграммы год назад Эмиль попал в небо эженовой жизни – молодой светский волк отыскал его не для более логичной выволочки, но для выражения благодарности.

– С того дня, – говорил Эмиль, – я за ним и присматриваю. Предивный чел! Если он прибыл из Ангулема, то Ангулем – это поэма!

Умолк, гордый своим спонтанным двустишьем.

– Меня удивляет его сила, – наводил Макс.

– Меня тоже! Я бы ни за что не смог сжечь непрочтённое письмо от матери…

– Я – о физической силе. О способности разорвать гвоздь, как нитку, или сообщить брошенной подушке скорость картечи.

– Такого я ничего за ним не замечал. Но вот то, что лучше него никто не умеет рассказывать и обсуждать истории, это точно. Я тысячу раз говорил ему, чтоб он заделался романистом, а он такое мне ответил!.. Уан-момент, щас ремембну… Литература… – он сказал, – такая штука, в которой разбирается десять человек на сотню, а из той десятки в лучшем случае найдётся пара тех, кому это нравится. Я спросил, а что тебе больше всего не нравится в книгах. Он говорит: представь себе, что буквы на странице не напечатаны, а вырезаны, как трафарет, и ты должна сквозь эти крохотные кривые щёлки смотреть на мир… Жуть! Надо же было такое выдумать!.. А в его логове вы бывали?

– Нет.

– Уу! Большая потеря!..

Глава XVII. В которой царит беспорядок

Эжен дал Беренике ключи от квартиры на д'Артуа с просьбой вытопить там камин, но не пытаться навести порядок. Кто-то мог бы счесть это хитрой провокацией, но Эжен не лукавил. Он знал, что большинство людей (особенно женщин) норовит всякую вещь прикрепить к какому-нибудь месту, на которое она должна вновь и вновь возвращаться, но сам не понимал такой политики, и неумытая орда его утвари вольно кочевала по жилищу: стаканы толпились под кроватью, ложки нежились в карманах, тарелки любовались видами с подоконника, спички прятались под подушкой, расчёска скучала в кухонном шкафу, бритва сверкала на обеденном столе, полотенце болталось на градине, посрамляя задвинутую занавеску; в книжном шкафу хозяйничал чайник, принуждая законных обитателей ((Вообще-то Эжен не собирал библиотеки. Книги давал или дарил ему Эмиль)) к эмиграции, с ними скитались носки, платки, перчатки, служащие закладками. Потом вдруг стаканы выстраивались на каминной полке, из одного торчала расчёска, чайник утыкался носом в оконное стекло, книжный шкаф захватывали пустые бутылки, пепельница попирала поверженную на стол книгу, заложенную спичкой или игральной картой; полотенце висело на спинке стула, плащ – на углу двери, галстук – на её ручке; флакон одеколона соседствовал с коробкой чая, сахарницу наполняли пробки и мельчайшие монетки, ботинки ненавидели друг друга и разбегались как можно дальше. Потом в подоконник вонзался столовый нож; маникюрные ножницы, разинув клюв, загорали на тарелке, пепельница сидела на табурете, полная фисташковой скорлупы ((окурков не было, потому что Эжен, сам того не зная, их съедал)), умерший от голода кошелёк был похоронен в выложенной натуральным камнем нише в гостиной в шкатулке для документов, где копились хурмяные и абрикосовые косточки; плащ простирался по кровати, сахарница пряталась под шляпой на козетке, фосфорная зажигалка – в спичечном коробке, паспорт в подарочном конверте – под половиком, книга – под подушкой, в книге – гребешок и счёт от перчаточника, лампа ((это было глубокое блюдо из гранёного хрусталя. Вечерами Эжен распиливал свечку на пять-шесть цилиндриков, выстраивал их на дне светильника, зажигал и ставил повыше – на край какого-нибудь шкафа, а в гостиной – на подвешенное цепями к потолку железное блюдо, днём, если было не лень, вычищал воск и оставлял лампу там, где делал это)) – под кроватью.

Но не эта сумятица заставила Беренику выбежать из квартиры через три минуты после вхождения, а вечером спрашивать Эжена: «Как вы можете там жить!? Со всех сторон себя видать ((Она имела в виду знаменитую гостиную Эжена – комнатку маленькую, но фантастическую, поскольку в ней все стены были выложены зеркалами – где позволяла обстановка, монолитными, но вокруг креплений полок, будто бы висящих в пустоте, – мозаичными. Каменная ниша – миниатюрный грот в интерьере – словно взламывала зеркальную гладь, вздымалась из неё, как атолл, а в глубине её таинственно светлел другой слой, отражающий чёрный резной буфет, щедро инкрустированный перламутром и нещадно обклеенный зеркальными осколками. В ветхую потресканную плоть буфета было вбито молотком несколько нарядных пуговиц и одна канцелярская кнопка, а хранились в нём чайник, до крышки заросший плесенью, кофемолка (Эжен иногда варил кофе в умывальном ковше), сахарница, солонка, перечница, мыльница, чернильница, гостевая пепельница, маслёнка, табакерка и фарфоровая статуэтка крестьянки, оседлавшей вислоухого осла))!.. Оно ничего, когда в гримёрке ((Береника работала в театре помощницей костюмера, парикмахера и визажиста)), но в дому ((не только молодые мужчины, но и девушки из провинции наводняли столицу, мечтая о выгодных местах. Береника стала одной из них, но говорила она по-прежнему как у себя в деревне)) – это прям беспутно как-то… И дров я там нигде не нашла. Вы уж завтра сами ходите, похозяйничайте…».

На следующий день, рано-рано утром, притащив от водовоза два ведра для умывания и питья, Эжен навестил свою берлогу, спалил в камине всё, что ему не понравилось, поправил занавески, постель, но ночевать вернулся в максову обжитую квартирку.

Глава XVIII. В которой лорд и леди Байрон встречаются после развода и по ту сторону реальности

Хрупкая молодая дама в сиреневом платье вышла в гостиную загородного дома, смерила посетителей строгим взглядом, чопорно поджала детские губы, указала на кресла и села сама.

– Итак, кто вы и что вам угодно?

– Я – граф Максим де Трай, а это мой друг Эмиль Блонде ((Эмиль во время всего визита не открывал рта, поскольку знал цену своего английского)). Так уж случилось, миледи, что особняк, в котором вы прожили последнее время вашего замужества, сейчас официально принадлежит мне. Но я купил его не для того, чтоб как-либо использовать. Мне хотелось, чтоб никто не смел переступать порог этой обители…

– Лондонские власти не позволяют вам его разрушить? – спросила дама с разыгранным сочувствием, не отнимая пальца от губ.

– Подобной мысли мне не приходило…

– Жаль.

– Я намерен продать этот дом.

– И нашёлся покупатель?

– Лорд Келсо предлагает устраивающую меня сумму.

– Поздравляю. Вам нужно, чтоб я подписала какие-то документы?

– Нет, миледи, с документами нет проблем, но я не решаюсь распорядиться домом без вашего личного разрешения, равно как и без разрешения вашего мужа.

На лице дамы начерталось недовольство; её пальцы переметнулись с губ на ухо.

– Я могу оповестить его светлость письмом, но, боюсь, ответ придёт не раньше февраля. В лучшем случае.

– И вы не знаете способа связаться с ним быстрее?

– Увы.

Макс сосредоточился в минутной паузе.

– Миледи доводилось слышать о спиритуальной телепортации?

– Я обычно не внимаю подобному вздору.

– Но если бы я вдруг попытался…

– Вызвать сюда дух этого невозможного человека?

– Или отправить к нему ваш. Вы согласились бы на свидание с ним?

– Простите, сударь, но это смешнейшая чепуха… Как бы вы сделали это?

– Всё, что мне понадобится, – это ваша добрая воля и последнее письмо, полученное вами от супруга.

– Мне принести письмо сюда, или мы вместе перейдём в мой кабинет?

– Давайте перейдём. Мне кажется, там вы лучше можете сосредоточиться.

Скептичная леди хмыкнула и повела заламаншских чудаков наверх, ворча:

– Вам должно быть стыдно именоваться соотечественниками Декарта и Лавуазье.

– Я и впрямь не могу думать об этих господах без стыда, – передёргивал Макс.

В кабинете он попросил Эмиля зашторить окна, зажечь свечи на столе.

– Садитесь, миледи. Положите перед собой письмо. Так. А теперь послушайте, пожалуйста, меня очень внимательно. На этом листе нарисована дверь. Найдите её и войдите.

– Тут нет рисунков. Тут только буквы.

– Да, но одна из букв – и есть ваша дверь. Ищите. Ищите.

Посланницу клонило в письмо, в вихревое кружево чёрных черт и извивов, в их живой лабиринт; эти мгновения были тяжко маятны для неё: чья-то коварная сила лишала её разума, чей-то голос требовал: «Ищите дверь». Наконец-то – нашлось. Это была неестественно вытянутая вверх арка строчной n. Зачарованная сделала движение, похожее не шаг, схватилась обеими руками за косяки, зажмурилась, замерла, преодолевая головокружение.

Она стояла у входа в тёмный зал с высоким потолком, со спадающими до гладкого каменного пола окнами, в которые смотрела ночь. В скудном свете за на редкость широким столом, притулившимся к самому окну, покрытым сугробами бумаги, сидел человек и смотрел на улицу, подставив руки под подбородок. Он был едва заметен в этой лакированной пещере и вроде выглядел безобидным, но дама, заметив его, впала в панику, словно наткнувшись на дремлющего ядовитого паука. Она опрометью бросилась назад, пересекла ещё один зал, но все другие двери были заперты. Несчастная застучала в последнюю обманувшую створку с рыдающим криком: «Спасите! Выпустите!».

– Эй! Кто ещё здесь? – отозвался ей из-за спины гулкий мужской голос.

Она обернулась – он стоял там, в проёме.

– Не подходите ко мне! Дайте мне уйти! Я не желаю вас видеть!

– Тогда зачем вы явились?

– Это вовсе не я, а мой дух! Я вам мерещусь! Я снюсь вам спьяну!

– Лучше бы вы спьяну подожгли палату лордов.

– Не я пьяна, а вы! Откройте двери!

– Да куда вы пойдёте в такой час?

– С вами я не останусь!

– Я буду в той комнате, а вы в этой.

Едва силуэт исчез, околдованная леди подбежала к порогу, помедлила у него, потом вошла в зал. Немилый собеседник снова сидел за столом.

– О! – сказал он, – Я было принял вас за одного из миллиона увивающихся за мной суккубов, но теперь вижу, как луну: это настоящая вы, Анна.

– Анна!? Вы никогда не называли меня Анной!

– Вашему духу никакое другое имя не идёт.

– Знайте: я здесь поневоле. Меня подвергли какой-то метафизической процедуре. Может быть, я просто сплю, и вы мне снитесь… Я хочу проснуться!

Ударила что было сил ладонями по столу.

– Успокойтесь, – тёмный собеседник налил и подал ей фарфоровую пиалу, – Поздоровайтесь с духами воды и земли.

– Ъм, – глотнула и саркастически – Какими ещё чудесами вы меня порадуете?

– Вот, – чиркнул спичкой, – Это дух огня, – и бросил её на стол. По белыми и исписанным листам побежала, оставляя чёрный след, синяя и розовая позёмка, потом скомканная бумага ярко вспыхнула, сквозь страницы раскрытой книги проросла золотая листва, и стол стал подобен жертвеннику. Чернила закипели в склянке, источая густой дым. Гусиные перья стали фениксовыми – увы, без возрождения.

– Что вы делаете!? – закричала, отскакивая, Анна, – Ах! Это точно вы!.. Хотя причёска у вас точь-в-точь как у вашего мистера Х…

– Он был тут недавно, а когда мы встречаемся, я прямо так в него и превращаюсь, будто дантов тать – в змею.

– Хорошее сравнение… Где мы? Какой это город?

– Пицца.

– Что?! Пиза, наверное!.. Вы хоть на каком-нибудь языке можете говорить правильно!?

– Самый родной мне язык уже мёртв.

Пламя угасло. На пол слетал серый пух в меркнущих искрах.

– Другого ответа я от вас и не ждала. Позвольте мне сесть.

– Хотите, чтоб я уступил вам мой стул?

– Если тут нет другого – да.

Поджигатель неохотно поднялся, отступил в тень. Анна заняла освободившееся место, а он тем временем из далёкого угла волок второй стул, ножки которого, скользя по полу, нервораздирающе взвизгивали. Анна захлопнула уши ладонями.

– Прекратите этот отвратительный скрип!

– Уже прекратил. Вот вам ваш трон. Кыш с моего.

– Сядьте там сами!

– Нет. Я должен видеть дверь.

Закатив глаза со страдальческим стоном, дама-дух встала, задалёко обошла собеседника, меняясь с ним полюсами, села боком. Долго молчала, тяжело дышала и искала что-то у пояса.

– Веер? – спросил человек и, не дождавшись ответа, раздул пепел (половина полетела в гостью), вытащил из ящика новый лист бумаги и стал складывать его в гармошку, приговаривая, – Вот ведь вроде бы такая никчёмная ерунда, а привыкнешь – и всё… Смотрите, – развернул своё изделье с одного конца, с другого зажимая пальцами, – Сойдёт?… Недостаточно широк?… Ладно. Сам вижу, что дрянь. Но можно нарезать полосок из картона, скрепить гвоздиком, чтоб они могли вращаться…

– Да не нужен мне веер! – оборвала его Анна, маша руками на лицо, – Не мешайте. Дайте мне сосредоточиться.

Если бы она смотрела на него, то увидела бы в глазах тёмного лица холодные хитрые блики.

– О чём же вы думаете, не щадя лба?

– Ищу способа избавиться от вашего общества. Что же мне говорил тот француз?…

– Любовник?

Анна подскочила.

– У меня нет и не будет любовников!!!

– Я не говорю, что ваш…

– Помолчите хоть минуту!

– Но, может быть, я дам вам толковый совет?

– Какой совет!? Вас там не было!

– Как он выглядел?

– … На вид ваш ровесник, белокожий, белокурый, лицо… п-приятное, серьёзное, намного отрешённое. У него очень светлые глаза, а брови и ресницы чёрные, и ещё тонкие чёрные усики. Странно, но мне они показались знакомыми… Он просил вам что-то предать…

– Вещь или весть?

– Ве… Ах! Вот! Он купил и продаёт наш… тот дом… на Пикадилли… помните?

– Да. И что?

– Вы не против?

– Нет.

– … Ну, и почему я ещё здесь? – она выбежала на середину комнаты, голося в потолок, – … Эээй! Заберите же меня отсюда!.. О, мой Бог! Что мне делать!?

– Очевидно, ваша миссия не окончена. Сядьте… Вы ничего не хотите мне сказать – от себя? У вас нет ко мне никаких вопросов?

– Я вполне удовлетворена нашей перепиской.

– А я – нет. Я хочу вас спросить кое о чём…

– По почте.

– Нашу почту перлюстрируют.

– У меня секретов нет.

– Я тоже откровенен, но…

– Вообще-то при вашем стиле жизни вы обязаны иметь и хранить секреты… Зачем вы сообщили мне, что стали карбонарием? Это же тайная организация.

– Я вам доверяю.

Вдруг он самозабвенно рассмеялся.

– Что такое!?

– Я представил себе орден типа масонского, только женский, а вы там – магистресса. И всё как полагается: высокие задачи; теневая, но великая власть; никому недоступные знания, обряды, собственные мифы,… ну, хоть о Белкис, царице Савской. Или Марии Магдалине. Непременно что-нибудь двусмысленное! Иконы Сафо по углам…

– По истине великой целью было бы обуздать вашу дикую, порочную, праздную фантазию. Вы имеете ко мне вопросы, так задайте их!

– Вопросы… Да… Я помню всё, что вы говорили суду, представляю, что занесли в ваш дневник и разбросали в письмах, но вот что вы можете сказать мне лично, только мне…

– Вопросы!

– Что с нами случилось? Кто мы друг другу?

Анна повернулась к собеседнику, навела на него жестокий прищур:

– У вас нет собственных версий? – выговорился с трудом и не сразу.

– Есть… – прозвучало почти робко.

– Так давайте сверим наши воззрения.

– С чего бы начать?… Я всегда думал о вас, как о… Нет, не так… Вы совсем на неё не похожи, но почему-то внушали… и внушаете мне воспоминание… о матери…

– Не продолжайте. Я знаю, что ваше воображение больно, а сердце – умерло…

– То, что я сказал, очень важно! Что-то во мне искало и находило в вас её!

– Итак, вы возомнили, что я – ваша мать, и вели себя со мной так же, как с ней? То есть с ней вы вели себя так же гнусно, как со мной?

– Она меня ненавидела.

– Так не бывает! Мать не может ненавидеть своего ребёнка!

– Почему?

– Это противно природе!

– Как губная помада и туфли на каблуках?

– Не желаю с вами спорить!

– Значит, я прав? Вот! Именно такой взгляд! Ну! Говорите! Рассказывайте!

– Расскажу, – выдавил Анна, сжимая под столом кулаки, – … Вам ведь всегда хотелось лишь одного: чтоб я признала вашу правоту, признала господство зла нам миром, невозможность счастья и любви. Я противилась, я старалась вас разубедить – из любви к вам, ради вашего счастья, во имя добра,… но после той пытки, которой вы меня подвергли… я не выдержала – и согласилась с вами – во всём! – и выпустила в сердце ненависть… Не к той несчастной, что стала вашим орудием. К вам – к палачу!.. Тот день… Она не знает его числа… Мы празднуем совсем другой – семнадцатое марта.

– Как? – бестонально шепнул собеседник.

– А вот так!

– Как – вы – празднуете?

Вопрос болезненно отрезвил Анну.

– … По-разному… В прошлый раз ездили в Озёрный край, устроили пикник, катались на лошадях. Папа заказал и устроил фейерверк…

– Красиво это было – над водой? – спросил человек тьмы, просто и бессильно, как вздыхают в последний раз.

Анна схватила себя за горло, стиснула зубы, всхлипнула…

– Ещё бы, – продолжал собеседник, – Ей было весело. Она смеялась.

Ненавистница уронила голову на протянутые в пепле руки и разрыдалась. Её обидчик уставился в потолок, закусив ноготь на левом указательном пальце.

– Я тоже однажды закатил потеху с огнём… В сущности с горя, да. Задумал вечеринку для местных, еды накупил, выпивки, музыкантов нанял, а никто и не пришёл. Наверное, решили, что я по примеру деда изрыл весь сад волчьими ямами и усыпал медвежьими капканами… Идиоты!.. А над озером стоял огромный сухой дуб. Я велел обвешать его кисетами с порохом, оплести фитилями – дальше включите воображение. Бьюсь об заклад, что на утро французы читали в газетах о новом английском мегамаяке. Кстати, это идея: съездите в будущем году к морю. И вообще не держите взаперти…

– Но она ещё мала, – убито ответила Анна, поднимая заплаканное лицо.

– Ничего в жизни нельзя откладывать, ведь она в любой миг может оборваться.

– О, Иисусе! Истреби этот чёрный язык! – взмолилась женщина.

– Пусть сначала опровергнет, – апломбировал собеседник.

– Да кому нужен мир, в котором вы правы!? Вам же самому противно всё, что вы проповедуете!

– Я обличаю.

– То, что никто не в состоянии исправить? Зачем?

– Реальность – это капля из океана возможностей. Мы не имеем права смиряться ни с чем, и честь и хвала вам за всё, что вы сделали со мной. Видит Бог – мы с вами лучшая пара во всемирной истории супружества! Слава вашей бескомпромиссности! Кому нужен мир, который нельзя уничтожить!.. Как же я с вами не прогадал!

– А вы – смиряетесь с моей к вам ненавистью?

– Я в неё влюблён! Это как раз то, что нужно. Жаль только, что она обречена на дистанционную платоничность, и мне не придётся спасть от вас свою жизнь. Боготворю угрозу смерти! На твоих глазах всё срывается с мест, рушатся стены, открываются дали… Вселенная на ладонях! И всё по-настоящему!.. Да, я могу принимать и любить жизнь – когда есть выбор. Почему нет… Назло ей самой… Ну, что вы грустите?

– Я одинока… Пятьдесят проклятий я послала вам за те ночи, когда всё моё тело казалось удушающей опухолью, когда каждая клетка болела тупо, а нервы то тлели, то вдруг вспыхивали…

– Очень верное описание того, что творилась с вашим благоверным к восьмому месяцу совместной жизни.

– Зато вы избавлены от этих страданий теперь, когда мне… Не хочу вас обманывать: со временам мне стало легче переносить мои полнолуния. Но те, первые… Смогу ли я простить их вам?…

– Полнолуния, говорите?… Проклятия?… Вы что же, мой главный соавтор?

– Я, – угнетённо вздохнула Анна, – знаю только одно: люди не должны жить в ненависти друг к другу. Надо стараться сделать друг друга добрей, а мы…

Собеседник потянул носом темноту, потёр безымянным пальцем стеклянную пластину на столе – она тоненько сонно пискнула.

– В Венеции, в одном гостеприимном доме я встретил некого мятежного ирландца. Мрачная девица, наряженная для сказки, в которой от героини требуется предстать ни голой, ни одетой, стегала его кучерским кнутом; её подружка в прозрачно-белой тунике гладила его же по волосам, целовала в затылок…

– Какая мерзость! Вы назвали его мятежным – по иронии?

– Нет. Он был героем борьбы за независимость, что, кстати, изобличалось его эротическим вкусом: мы все такие – в разной степени… Я мысленно занял его место, нашёл положение интересным, но отказался от этого опыта, понаблюдав за девицами: они-то страдали по-настоящему и наверняка незаслуженно. Что ни говори, а парень вводил их в грех.

– Именно!

– Женщинам не к лицу насилие…

– Но вы сказали, что хотели бы испытать нечто подобное? Я не ослышалась!?

– Анна! вы невежественны, как младенец, если вам это странно… Впрочем, тем лучше, – задушевно глянул, – Это ведь единственное, что я всегда старался скрыть; самое дурное, что во мне есть,… – отвернулся, – … Как, пожалуй, всякий человек, я вроде и мечтаю быть любимым,… но только никак не могу поверить в возможность чьей-то любви ко мне; единственным вероятным, достойным отношением ко мне я привык считать ненависть. И ничто не берёт: ни доводы ума, ни подарки судьбы, ни ласки людей… Они – словно глумливый мираж, дешёвые фокусы. Реальны лишь страх и боль – моя единственная пристань…

– Это всё… из-за матери? – явила мудрость Анна, – … Мне так жаль…

– Вот уж избавьте!.. Полно, не плачьте…

– Что я могу для вас сделать?

– Всё, что вы делаете, вы делаете для меня.

Первым порывом Анны было подбежать к нему, обнять, но вдруг какое-то подозрение…

– Я… Мы… заключили мир, не так ли? Мы больше не враги?

– Нет.

– Так позвольте мне вернуться в Англию, в мой дом, в моё тело. Если захотите, я приеду к вам – куда угодно – по-настоящему, не в виде призрака. Конечно, вы, наверное,… нашли другую женщину,… и мы бы повидались, как друзья… Ну, помогите мне! Ведь вы же тоже что-то знаете о колдовстве. Велите моему духу вновь соединиться с плотью!