Текст книги "Происхождение боли (СИ)"

Автор книги: Ольга Февралева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 38 страниц)

Побродил по набережной минут сорок, вернулся в гостиницу – опять нет. Хозяйки сварили ему кофе, заняли беседой, которой он потом не вспомнил бы и под гипнозом. Снова пошёл слоняться, дошёл до Собора Богоматери, внутри, в тёмной гулкой пещере простоял как будто четверть часа, но, выйдя на улицу, сразу понял, что уже по меньшей мере полодиннадцатого, и со всех ног побежал в «Сен-Кантен».

– Пришёл. Совсем недавно, – доложила издёрганная набегами нервного незнакомца госпожа Годен, – Просил не беспокоить.

– Дайте мне второй ключ и не входите в номер, пока я не вернусь. Не спущусь до утра – вызывайте полицию. Услышите странный шум – … не обращайте внимания. Провожать меня не надо.

Эжен прошёл два марша вверх и услышал фортепианную музыку, простую и прекрасную, легкую и безыскусную, не похожую на то, что звучит в Опере или салонных концертах, как снежинка – на обрывок салфетки. С третьего этажа она преобразилась, стала громче и торжественней, её звуки катились по ступеням хрустальным и серебряным градом. Двадцати двух/трёхнотная фраза с перемежением конечной вариации повторилась четырежды и успела врасти в память Эжену на всю жизнь, а когда он открыл незапертую дверь, ему навстречу полетела столь прекрасная мелодия, что виси тут, посреди комнаты раскромсанный труп, – Эжен его и не заметил бы.

Он думал «Музыка похожа на чужестранный язык, который поймёшь и без знания, если речь нефальшива. Сначала монотонно, как мысль в одиночестве, потом он услышал шаги и его пальцы твердили клавишами: «Вот и дождался, вот он и идёт, вот сейчас мы встретимся, мы увидимся», теперь поприветствовал (один высокий мягкий замедленный звук – вместо улыбки); а вот вопрос, немного шутливый; что-то о себе; теперь упрёк – и сразу прощение, прощение всего наперёд, благословение всего – и больше нечего сказать, снова – только мысли, та же тема. Моя…».

Музыкант сидел в темноте, было видно только контур головы, скупо подсвеченный фонарным светом, отражённым от низких сырых туч. Он замолчал, а Эжен ещё долго не мог опомниться, смущённый, пристыжённый, словно кто-то встал перед ним на колени и поцеловал его руку, а мелодии всё не утихали в его сознании.

– … Где… где Рафаэль?

– Где обычно – в салоне госпожи де Раменье ((Так называла себя Феодора)). Я ушёл пораньше, выкупил у слуг его пальто, в кармане был ключ, этот адрес я знаю давно. Лестница так темна, что хозяйки ничего не заподозрили; благо, что по вашей милости они с самого утра ищут пятый угол…

– Поиграйте ещё.

– Не могу.

– … Тогда дайте закурить.

Франкессини выложил на крышу фортепиано зажигалку и портсигар. В короткой вспышке Эжен увидел краем глаза его похудевшее, отрешённо-обречённое лицо. Отошёл к стене, сел на рулон ковра.

– Куда всё это катится! – вздохнул.

– Я только хотел вас повидать и послушать. Ваш маркиз мне не нужен.

– … Я был в полиции, говорил о вас… Для них я почти свой: я учился на криминалиста – … и они… вас заказали мне – в родном для вас смысле…

– А догадаетесь, кто мне заказывал вас?

– Ещё бы!

– Не уверен…

– Когда, по-вашему, вернётся Рафаэль?

– Между часом и двумя.

– Если к двум он не придёт, я вас убью.

– Вы хоть при оружии?

– Ваше возьму – не в первой.

– У меня его тоже нет.

– … И всё-таки я это сделаю.

– … А раньше приходилось?

– … Смотря, насколько раньше…

– В этой жизни.

– … Почти в каждом чётном сне.

– По одному или помногу?

– Толпами!..

– Знакомых/незнакомых?

– Всяких.

– … Всё ещё хотите, чтоб я поиграл?

– Хочу.

Можно закрыть глаза; страх мгновенно спадает; вражды нет.

Музыка медленней прежнего, рассеяна, спонтанна, вся в прикрытых эхом паузах, фразы чередуются в выборе лучшего финального аккорда. Типичный мысленный поток нерешительности. «Забыли ли и он о моём присутствии? Мне ли из нас двоих тяжелей?…».

– … А ещё?

– И так не получается…

– … Я должен сказать, что благодарен вам – за ваши вопросы. Никто бы мне не задал их, а ведь так важно знать, чего хотеть от смерти и в какой мере ты убийца. Но, может быть, и моих вопросов вы ни от кого другого не услышите. Для большинства вы вроде бешеного зверя. Кто-то припишет вам свои собственные бесовства типа идеи об особенных людях, которым легко и дозволительно убивать; или о том, что убийство – это не так уж плохо… Но вам-то известно, насколько оно ужасно! Так зачем???

– … По тому, что я хороший музыкант, вы заключаете, что я хороший человек?

– Да не хороший вы музыкант! вы даже нот не знаете! Но я вижу – вы тоскуете; вам бы бросить! Почему же нет!?… Я стал бы вашим другом… Я вас уважаю.

– За тоску?…

– Уважаю – и всё! Не хочу видеть вас убийцей и предателем!

– … Я не предатель. Я верен своему призванию… Мне надо найти всего одного – и увести его отсюда. Мне пришлось смириться с неизбежностью ошибок, ведь мой единственный компас – моё слепое сердце. В какой-то момент я решил, что есть и смысл в побочных жертвах: для меня это тренировка, без которой я не стал бы столь искусен, для него же – как бы поленья погребального костра…

– А можно подробнее про сердце? Как оно вам указывает?

– Оно начинает любить, а тот, кого я люблю, должен умереть.

– И кого вы любите сильней других, тот и есть единственный?

– Если после вашей смерти я полюблю кого-то больше, чем вас…

– Абсурд! Любовь обычно требует хранить, оберегать любимого!..

– Конечно! Но мой долг – в другом!

– А чем это оправдано? чего ради всё это? кому ваши труды на благо?

– Тот, кого я ищу, – демон, способный погубить миллионы людей, и никто, кроме меня, не сможет ни опознать, ни остановить его.

– И вы можете это доказать?

– Кому?

– Мне! Ведь вы меня так трактуете! (– «как они сейчас похожи с Люсьеном!» – ) Это, значит, я – опасен для всего человечества!? Докажите!

– … Я могу лишь просить вас поверить мне на слово…

– Ну, ладно, допустим, я вам поверил – вы опознали своего демона, но обоснуйте хоть необходимость крайних средств. Не проще ли объяснить ему/мне, чего не надо делать в жизни!?…

– И вы послушаетесь?

– А вдруг!

– … Но я уже пытался…

– Noch ein mal ((Ещё раз! (нем.)))! Ещё не поздно!

– Замолчите! Я устал от вашего крика!.. Дайте мне подумать.

Эжен всмотрелся в окно и решил, что уже около полуночи. Противник почти обезврежен, но Рафаэль… Как успокоить себя? Ну, хотя бы: 1. они расстались в одиннадцать – рановато, преступники предпочитают с часу до четырех; 2. где бы он мог это сделать? обычно проникает в жилища жертв; 3. Рафаэль немного мизантроп, впрочем… хотя теперь…

Тут в квартиру вошёл третий и окликнул:

– Растиньяк?

Какое счастье!

– Привет, Рафаэль!

– Здравствуйте, маркиз.

– А вы кто такой и что здесь делаете?

– Я – граф Франкессини. Имел честь провести вечер в одной компании с вами. Слуга (должно быть, по рассеянности) дал мне ваше пальто, но я обнаружил это уже дома; вспомнил, что вы дружны с бароном, и отправился к нему в надежде, что он приведёт меня в ваш дом, где я смог вернуть вам одежду; так и случилось. Ваше пальто на вешалке, а на вас, по всей видимости, – моё?

– И я должен вам полтора франка за фиакр.

– Оставьте, пожалуйста.

– Мы уже уходим, – вмешался Эжен, – Ты в порядке?

– Не беспокойся!

– Ну, пока. Пойдёмте, граф.

– Всего хорошего, маркиз.

Двое безоружных пошли по пустеющей и стынущей набережной.

– Не очень-то убедительно было.

– Что?

– Вы, должно быть, сразу почувствовали разницу между своим плащом и рафаэлевым.

– Нда. Я рад, что мой ко мне вернулся.

– Ещё бы! – настоящий горностай!..

Перекрёсток с мостом.

– Расстанемся.

– Сначала я бы всё-таки хотел услышать ваши перемирные условия.

– … Не встречайтесь с королём…

– Так.

– … Не участвуйте ни в какой войне.

– Хорошо.

– Не ищите власти над людьми.

– И всё?

– Пожалуй.

– И, если я ничего из названного не сделаю, вы больше никого не убьёте?

– Нет.

– Что «нет»!?

– Не убью.

– Договорились, – Эжен протянул руку, графу пришлось пожать её и идти прочь. Он свернул в ущелье улочки, едва различая дорогу от темноты и слёз.

Эжен долго стоял, сам почти ослепший, ознобший от усталости, кусая воздух, потом кое-как побрёл дальше вдоль реки, время от времени оглядываясь. Вдруг он вспомнил, что не попрощался с госпожой Годен и она сейчас, наверное, не спит от страха вместе с дочкой, а утром Полине придётся бежать в полицию с ложной тревогой; за это им самим может достаться! Он рванул обратно.

На перовом этаже гостиницы горел слабый свет. Эжен стучал долго. Наконец, хозяйка страдальчески крикнула из-за двери:

– Кто там?

– Я, Эжен. Не вызывайте полицию. Всё в порядке.

Минуту, потом другую он ждал ответа. Внезапно дверь распахнулась и на крыльцо в сиротском платье вдовы Годен выступила баронесса де Растиньяк всё с теми же словами:

– Из-за тебя я испытала столько жгучей скорби, что вторично мне не снести её! – и тут же морозный ветер смёл её, развеял по тупику.

Вокруг Эжена завертелись чёрные дома, беззвучно рушашиеся в пыль, и земля под ногами затряслась. Когда это кончилось, он нашёл себя стоящим на середине моста, возле которого отпустил Франекессини. Положил руки на парапет, глянул вниз. По тому, как лёд опоясал подпоры, определил скорость течения и меру холода – они его устроили; оторвал от земли одну ногу… Вторую не успел – двое мальчишек схватили его за одежду, крича в оба уха:

– Господин, не прыгайте! / Есть человек, который хочет вам помочь! / Он даст вам денег сколько надо! / Мы отведём вас к нему. / Его зовут Эжен де Растиньяк.

Произнеся его имя, эти ангелы восстановили Эжена в праве и желании жить. Он обнял их с тихим возгласом: «Спасибо, братцы! Я больше не заблужусь», дал по франковой монете и пошёл через реку.

Через час он был у Больницы Милосердия; зашёл, спросил Бьяншона. Уже ушёл. А куда? Где он живёт? Ответили. Не спросив, кто его ищет, зачем – в такой час. Как же легко добраться до любого!..

Орас ещё не спал, ломал глаза учебником фармакологии под спиртовой горелкой и жевал вчерашнюю булку. Он обрадовал Эжена, спросив из-за замка, кто идёт, и сам обрадовался гостю.

– Откуда ты?

– Так, проведал знакомых.

– И напоследок – ко мне?

– Мешаю – уйду.

– Да что ты! сиди хоть до утра! Или, может, прилечь хочешь?… Ты это… всё ещё голодаешь?

– Нет. Голода я уже почти не чувствую.

– Хъ! я бы даже позавидовал – если бы от этого не умирали. Кстати, кем тебе приходилась Амели де Растиньяк, в замужестве герцогиня Дез Эссент?

– Я и не знаю такой.

– Мне казалось, твоя фамилия из редких.

– … Герцогиня была намного старше меня?

– Лет на десять-пятнадцать.

– Ну, так это, наверное, дочь дяди Грегуара, ушедшего с юности в моря, старшего брата моего отца и тёти Клодии. Отчего она умерла?

– От того, от чего и ты умрёшь, если не начнёшь питаться.

– Я – дело другое… Видишь ли, в моей семье женщины всегда очень отличались от мужчин. Я смотрел генеалогический календарь, ведущийся с четырнадцатого века: ни одной смерти новорождённых сыновей и мальчиков; все парни, если их не постигал несчастный случай или чья-то вражда, умирали стариками. Девочки же и рождались слабыми, и росли в болезнях, а дожившие до замужества либо хоронили потом каждого свого младенца, либо быстро угасали непонятно отчего; некоторые сходилис ума… В конце концов о девушках нашего рода пошла слава как о порченых, но к ним всё же сватались из-за их красоты…

– … А ты помнишь… старика Горио?

Эжен трепетнул:

– С чего ты вдруг о нём?…

– Да так… Я до сих пор не понимаю… Мне было его очень жаль, я старался как врач облегчить его страдания, но каких-то особенных, личных чувств у меня к нему не было. Ты же – – ты его… боготворил… Если я не пойму этого, я вообще никогда не пойму тебя.

– А тебе так это надо?

– Между прочим, ты сказал однажды, что мы навсегда останемся друзьями.

– Ага. Я тогда спросил тебя, решился бы ты одной мыслью убить какого-нибудь китайца и за счёт этого разбогатеть, а ты сказал нет… Сегодня меня больше занимает вопрос, как поступить с человеком, чья смерть спасла бы жизни не одной сотне молодых одарённых людей, может быть не одной тысяче – но я не стану тебя спрашивать.

– … Почему?

– Боюсь, что ты ответишь так же, как другие.

– … Этот вопрос куда сложней!.. Тот человек – реален?

– Абсолютно.

– А угроза – несомненна?

– Как любая угроза: пока что-то не случилось, всегда можно усомниться, понадеяться…

– Тут всё-таки что-то фантастическое! Я понимаю, что один человек может убить дюжину, ну, две, три, – но тысячи жизней на совести одного!.. Впрочем, если вспомнить, скольких Наполеон увёл в свои походы, скольких из них засыпал египетский песок, скольких замёл русский снег… Не будь его – одного единственного человека – большинство этих парней жило бы до сих пор… С другой стороны, эта слава… Говорят, ими восхищались даже враги. Я слышал миллион раз, что Империя Бонапарта останется навсегда гордостью Франции. Верю ли я в это сам? – Не слишком. Слава – шум; триумфы – те же масленичные гулянья с парадом дураков… Но есть ещё аргументы, серьёзней… Допустим, не было Наполеона, и все сотни тысяч его несостоявшихся героев по сей день здравствуют. Это значит, что в одном только Париже населенье вдвое больше, еда дороже в три раза; жильё – в пять, а приезжему не легче воткнуться в столичное общество, чем собаке – в замочную скважину! Представь хоть улицу – сейчас на ней толпа, но всё же можно пройти, а тогда бы был просто затор! бесконечная давка, в которой твою одежду изорвут, а тебя самого не сегодня – так завтра затопчут насмерть, и когда ночью патруль будет отскребать тебя совковыми лопатами от брусчатки, тебя уже родная мать не сможет опознать! Вот это было бы не менее ужасно, чем поля после сражений, так что, как говорится, от добра добра не ищут… Недавно на публичной лекции я слышал, что население Земли перевалило через миллиард и продолжает расти. Наш мир рискует треснуть по швам, а мы множимся, спасаем жизни делом, защищаем словом… Но смерть, выгнанная в дверь, – влезет в окно… А твой роковой губитель – он кто такой?

– Я…

Эжен поднял глаза. Он сидел на кровати, и было ему около двенадцати.

Граф Франкессини уложил его, накрыл своим горностаевым плащом:

– Засните скорей. Вы опять перетрудились…

Глава СХХI. Спасти мир

За этой туманной зелёной рекой начинается долина Валхаллы. На том берегу причал, откуда отплывают на свои повинности военные моряки и пираты. Лет сто назад невдалеке построили мост – для бывших эйнхериев, уходящих в Эдем – а раньше была лодочная переправа…

С первым шагом на мост полководец прислушался (очень тихо), присмотрелся к туману (его неощутимый ветер отгоняет в сторону бранного поля, и он так густ, что не видно горного гребня – самого Дома Мёртвых). Значит, битва прошла, и совсем недавно. Значит, дальнейший путь (а это 1200–1300 шагов) будет сплошным воспоминанием последнего года ненавистной жизни и последнего дня непрерывных преступлений (столько убийств – за каких-то десять-одиннадцать лет!). Они неотвратимы, или…? Надышаться поглубже летейским туманом? сойти к воде и хлебнуть?… А при жизни брезговал зельями… Правда, курил какую-то траву – от головной боли… Но ведь был же ещё ум – несчастная, забытая, но неубывная свеча по спудом (шаг, другой и третий, и…) – Надо видеть всё как оно есть: жизнь кончилась; здесь преступлений нет, и некого жалеть…

Первый труп лежал в тридцати шагах от берега, чернокожий с копьём в спине. Странные люди: они не считают зазорным бегство от врага. Их немного, и мёртвые они не страшней живых.

А с другого фланга, ближе к лесам стоят настоящие храбрецы, дальней родичи самураев. К ним он часто ходит в гости и на их земле посадит дерево. Хорошо не видеть убитыми их.

Теперь долгое поле его собственных дальних пращуров. Сами гунны и авары уже ушли, но на них ещё похожи и монголы, и чинцы (как их называют персы), и их островные бледные соседи. Их по-прежнему водит Темучин.

Валькирии, красноодетые девы, сидели над убитыми, пришивали вставленными в рыбьи кости нитями своих волос отрубленные руки, ноги, головы на прежние места. Сколько такой канители он вытащил из-под своей кожи!

Вот и славяне. Строятся они особняком, но в бою смешиваются с европейцами. Узнать их можно по легкосмертельным ранам…

Что такое? На многих нет кольчуг и лат при том, что это явно не вражий грабёж; они зачем-то сами вышли на поле в одних рубахах…

Разгадка вскоре врезалась в глаза – глубокими следами колёс, ведущими к разрушенному брустверу. Нос уловил в тумане привкус незнакомой гари – они переплавили доспехи в пушки, но те не помогли, а в следующем сражении трубы смерти будут палить в своих изобретателей!

Лёг на землю и отшвырнул прочь сознание, но оно вернулось быстро, освежённое, с хорошей мыслью: надо будет просто разредить строй, расставить бойцов так, чтоб у каждого было ещё пять шагов в любую сторону.

Сел и то ли вспомнил, то ли догадался, что пушки едва ли мечут камни, что их снаряды или сразу горят или вспыхивают при падении… Как бы их тушить?…

Встал, пошёл считать следы колёс. Нашёл своего злосчастного заместителя – враги нарочно прокатили трофей по его шее. Перешагнул…

Восемь. Немного. Могли некоторые сломаться при перегоне? – Да. Хорошо.

Но самое-то главное – двери: а вдруг!.. Ох, да какое там!.. Но вдруг?…

Они закрыты!!!

Ступени избиты, земля истоптана и взрыта, а у самых сомкнутых створ лежит единственный защитник – черноголовый парнишка, без доспехов, с этой тонкой, хрупкой с виду, как весенняя сосулька, шпагой, да и ту уже выпустил из руки, но сам цел – это можно объяснить лишь одним словом: безгрешный.

Полководец приподнял его, усадил. Спаситель Европы приоткрыл жалобные тёмно-серые глаза.

– Слава тебе, чистый дух!

– … Почему… они меня не убили?

– Потому что ты сам не убийца… Долго отбивался?

– … Нет,… не отбивался… – отказывал… Там был как будто мой отец. Он тоже умер?

– Если и да, среди врагов он не мог стоять: они не люди.

– … Я никогда и считал отца… человеком.

– Можно подумать, есть твари хуже людей.

– Разве те, напавшие на нас, – лучше?

– Пойдём внутрь, поговорим там. Оружия не забывай.

Полководец перекрестил дверь, и она открылась. Они вошли в тёмный, пещерный чертог. Тут шпага в руке молодого защитника засветилась и позволила добраться до длинного стола, обставленного лавками. Сели друг напротив друга, а светящийся клинок воткнули в ближайший каменный столб, щербатый, щелистый, но крепкий, из тех, что подпирали потолок.

– Смотрю на тебя, и кажется, что видел раньше. Как тебя зовут?

– Фредерик Тайфер.

– Вот и имя знакомо. Уж не ты ли первым бросил копьё при Хейстингсе, когда французы пошли захватить Британию?

– Я??…

– Ты забыл. Но тебя узнать нетрудно. Дух человека похож на луну, чья каждая новая ночь – это каждая новая жизнь в Царстве Лжи: как луна растёт и убывает, так и дух набирает сил, побуждает человека к большим и большим делам, а затем слабеет; в начале и конце духовного месяца ты даже рождаться не успевал, умирал в утробе; чуть дальше от начала или конца – проживал совсем недолго, или попусту. Зато на век полноты приходятся подвиги, по которым тебя запомнят на долгое время – таким стал для тебя одиннадцатый от Рождества Христова, но и ночь последней твоей жизни была светлой, Фредерик Тайфер… Расскажи, что тут произошло без меня.

– Наполеон собрал армию, рассказал про новое оружие, уговорил снабдить его железом, научил литейщиков…

– Неужели никто не противился?

– На каком основании?… Когда на меня надели кольчугу, мне это показалось странным: на земле уже давно так не воюют… Он сравнил твоё войско с оравой варваров…

– Вы думаете, что мы не мастерим себе мушкетов и пищалей по глупости и дикости?… Что я от одной придури рву и жгу все чертежи огнебойных машин, какие мне приносят новопреставленные оружейники? Что я не в силах уразуметь устройство винтовки?… Природа наших врагов не позволяет нам менять мечи и луки на ружья и пушки. Демоны ничего не могут изобрести, но они сразу присваивают все наши новшества и идут с ними против нас.

– Но если всё-таки пытаться сравнять силы…

– Они в достаточном равновесии. Демоны – это не что-то само по себе, они – наше же отчуждённое и воплощённое зло, поэтому нас никогда не будет больше, чем их; их желание убить нас – справедливо… Как раньше называли воинов? – пшеницей воронов. А сейчас? – пушечным мясом. Здесь всё именно так. Мы – трава для покоса. И только такие, как ты, действительно дарят живым мирные кончины.

– Я готов остаться и вновь отстоять…

– Сейчас ты говоришь так, а когда полки построятся, в тебя из воздуха вкрадётся отвращение, и ты уйдёшь, как все вы. Для безгрешных не бывает вторых битв… Но кое-чем ты можешь нам помочь.

– Значит это и сделаю! Что же?

– Вернись в Царство Лжи, укажи своему убийце на кого-либо достойного и помоги им обоим в поединке: одному сразить, другому умереть.

Фредерик оторопел:

– Но как же… я попаду на землю?

– Я открою тебе дверь, через которую демоны проникают туда.

– Ты уже кого-то раньше отправлял так?

– Скажем: пропускал. Ко мне приходят духи, у которых в Царстве Лжи остались долги.

– То есть, в сущности, это путешествие может совершить любой?

– Ты не хочешь.

– То, что я должен…

– Ты не должен. Поступай по своей воле.

– Я всем сердцем желаю помочь, но это… поручение… – не жестоко ли, праведно ли оно?

– … Жил однажды человек по имени Кастельмор, был он воин у своего короля, а под старость одолели его раскаяние и страх, тем пущий, что живые мнят мертвствование бесконечным горением на каких-то углях. Раз бродил он ночью по дороге близ своего имения и чуть не волком выл от отчаяния, и повстречалась ему валькирия. Они пожалели друг друга: он дал ей напиться своей крови, а она рассказала ему о Вахлалле. За всю жизнь старик не видел утра лучезарней. В тот же день он призвал к себе единственного малозрелого сына, велел тому ехать в стольный город поступать на службу, и наказал без сомнений затевать поединок с любым дворянином по любому поводу. Уже к вечеру отец зачислялся в моё войско и обещал на днях появление своего сына, павшего безгрешно… Правда, младший Кастельмор прожил ещё полвека с лишним и грехов накопил прорву. Видел я его сейчас – шесть ран в груди… Уж лучше б я его оставил за главного… А раньше того на век-полтора приходила из-за самого моря девушка-полька – просила вызволить из Монсальвата (крепости отступников) тевтонца, которого любила. Это трудное дело, но я бы и взялся, согласись она привести нового безгрешного, а она отказалась… Я к тому, что каждый сам решает, можно ли / нельзя ли нарочно посылать в Валхаллу неуязвимого по чистоте защитника. Решай и ты.

– Ты для себя решил, что можно?

– Всё, что можно сделать, – нужно сделать, но идти вместо тебя я не могу: одно – дал обет не покидать Царства Правды; другое – я уже бросил раз войско, и что?…; третье – за тысячу лет Царство Лжи изменилось, наверное, так, что мне там и зайца не узнать.

– … Хорошо, я попробую.

– Бери свой прутик, и идём.

Они пошли вглубь пещеры, стали подниматься по широкой, крутой, спиралью загнутой лестнице. Вожатый говорил:

– За дверью будет темно. Ты вспомнишь какую-то зону в Царстве Лжи и окажешься в её самой густой тени, а оттуда уж сможешь идти куда угодно, а! и вот что: кто, выходит через здешнюю дверь, может вернуться, только вселившись в другого человека и дождавшись его смерти (или устроив оную).

– Почему ты раньше не сказал об этом!?

– Разве мы давно вообще об этом говорим?

– Что значит вселиться в другого человека? как это делается?

– По слухам, просто. Советую сразу вжиться в того, кого найдёшь себе за смену, – так всем вам троим будет легче…

– Вновь быть убитым!?

– Не обязательно, но путь оттуда – да – через повторную смерть в обнимку с чужим духом, и я бы не стал мешкать.

Фредерик остановился.

– … Если я всё же откажусь,… ты простишь?

– Бог простит.

– … А что ещё я мог бы сделать на земле?

– Что пожелаешь. У мёртвого там даже больше власти, чем у живого здесь.

– … Ладно, пойду.

– Можешь и в убийцу вжиться, если, там, не понял его или хочешь себе кары, например…

– Ты уверен, что твоё зло – от тебя таки-отчуждилось?

– От меня… ушло всё: друзья, отцы, подданные; тамошняя невеста изменила, здешняя подруга предала; я всех просил лишь о забвении, но одни превратили меня в посмешище, другие оболгали лестью (ты был среди тех, так что не жди моей жалости); лицо моё у меня украли… Перед тобой то, что осталось… от разорванного на части… Идём или нет?

– И-идём…

Лестница вывела не площадку-балкон перед закрытой дверью. Полководец просто взял её за ручку, и она открылась.

Фредерик не мог вспомнить, как вошёл в темноту, но, оказавшись в ней, он почувствовал облегчение, а потом понял, что сделал это, только чтоб не быть больше наедине с этим железным призраком…

А по ту сторону осталась тысяча разбереженных ран и понимание, что всё снова безнадёжно и – опять – преступно, и только для себя: пока он наслаждался войнами, он воевал из/ради этого; как захотел страдать – ради страдания начал воевать, и всё никак не остановится, что с ним ни делай… А сам? неужто никогда не пробовал – сам? Даже странно. Он размотал трёхметровый пояс-цепь, присел у края площадки, разорвал узкий кольчужный ворот, наугад-на ощупь в темноте соорудил петлю, задумался о маске – и оставил её; надел петлю, отметив, что косы несколько мешали бы; другой конец закрепил на железном столбце ограды; гибко проскользнул меж двух и повис, ещё держась руками, вглядываясь в тусклый отсвет из входных раскрытых ворот на далёком полу. Вот будет зрелище! А может, и смотреть не станут, и не снимут, и пускай…

Что-то кольнуло в горле, и тотчас с него скатилось, полетело вниз и звякнуло о камень колечко. Не успел будущий висельник не придать значения этому, приписать поломке ворота, как ещё два, затем три кольца слетели с рукавов и с подола, с той же болью, будто из глуби мяса дёргали рыбарские крючки. А через минуту каждое звено его кольчуги превратилось в ошалевший драупнир: от каждого отскакивало по такому же кольцу за три секунды. Хоть каждое казалось превращённой каплей крови, выжатой из тела незримыми щипцами, полководец просветлел всем духом, вспомнив о Боге, милостью Своей возмещающем любые потери, как сейчас – потерю железа, спущенного на пушки.

Обрадованный, он больше не хотел себе позора, но, попытавшись подтянуться, понял, что чудо не даровано, а куплено ценой убывших сил; ему не выбраться, осталось лишь считать мгновения до срыва пальцев и перелома шеи. Он ждал без страха, повторяя мысленно свою обычную молитву: «Слава суду Твоему, Господи!», сожалея разве о том, что с его дыханием прервётся и стальной поток, но зная, что раньше срока это точно не случится.

Новые – и последние капли-кольца вытягивало из самого сердца, из самого мозга, из кишечных теснин; с последней искрой силы уже павшая рука схватилась за цепь, другая – промахнулась. Тут в уши хлынул звонкий скрежет крупного железа с тихим ветром плавного полёта. Неприкаянный мертвец не повис над россыпью из сотен тысяч колец, а упал в неё: за какой-то миг цепь растянулась впятеро.

В коротком беспамятстве привиделось серебряное дерево, сронившее все листья, которые вдруг взвились с земли и снова его одели, засверкав прекрасней прежнего. Открыл глаза – и грёза обернулась склонённым архангелом.

– Привет, куратор. Что скажешь из того, о чём я сам не думаю?

– Я устрою так, что твои враги не пустят в ход пушки.

– А что с меня?

– Если сочтёшь возможным, перестань называть Царством Лжи Царство Свободы.

– А ты можешь ещё вернуть оттуда Тайфера?

– Я открою тебе храмовый портал, если решишься сам за ним пойти.

– Если за другим решусь, – всё равно откроешь?

– Многие обстоятельства ведут к тому, что скоро ты посетишь живых; ты имеешь на это причины и право.

– Ты говорил, что этот век для меня очень важен, что ко мне вернутся те, кого я могу любить, и, может быть, даже моя половина, но там – меня вспомнят, узнав самую злостную ложь. И я не должен этому мешать!? А если нет, то, думаешь: не стану!? А если стану, – вдруг да и получится! А если получится… – не будет ли это худшим моим деянием?…

– Мне тоже нравится такой порядок слов, но ты пообщался с живым и недавно умершим, и я плохо тебя понимаю. Скажу так: для Духа Правды ты – человек из людей. Он любит тебя, а ты верь Ему. Фредерик Тайфер пошёл на смерть не без злого умысла, а к живым вернулся в надежде повидать сестру и друга; забудь о нём: у него свои желания, у тебя – свои. Какое из них сейчас сильней других?

Жгучая сушь от ноздрей до сердца; нервы натянулись титевами…

– Пить…

– Страшней ли это всего тобой изведанного?

– … Нет…

– Почему же ты боишься?

– … Разве я достоин?…

– Решай сам, – архангел приоткрыл его ладонь, вложил в неё фляжку, выточенную из цельного алмаза, а наполненную чернотой, и удалился.