Текст книги "Происхождение боли (СИ)"

Автор книги: Ольга Февралева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 38 страниц)

Эженова вилка пробиралась по блюдам, как самый осторожный разведчик – по самой опасной территории, а накалывала так скромно, что ей хватило бы и одного зуба, впрочем жевал гость с большим интересом.

– Ох,… – вновь забытый хозяин поскрёб перламутровым ногтем скатерть, бросил за щёку ягоду, лизнул вина… – Даа,… скука – действительно главный недуг светского человека. Потому мы и сбиваемся в какие-то странные секретные ((тут Анри показал пальцами кавычки. Эжена этот нефранцузский жест оставил в туманных домыслах)) братства, шарахаемся по трущобам, вмешиваясь в жизнь мещан, воображая себя чем-то вроде провидения… Будто Бог – не художник, не механик, не судья,… а спортсмен… Но так будет всегда. И вам, наверное – признайтесь! – уже хочется хоть где-нибудь, пусть на ночной помойке, почувствовать себя свободным, сильным; сделать что-то… не предписанное этикетом…

– Я часто хаживаю по окраинам Парижа, там, где люди живут в отдельных домах, при земле. Когда придётся – подкалымлю.

– То есть? – хихикнул Анри, подозревая себе нечто.

– Ну, там, огород перекопать, дров наколоть, деревья обобрать…

– И только!? (– Эжен нахмурился, хрустнул огурцом и усомнился в том, что стоило откровенничать – ) Впрочем, вы ведь только начинаете… (– в ответ – совсем уже критическая гримаса, бесполезная ввиду невооружённых глаз графа – )… А мои похождения близятся к финалу. Последней достойной пера романиста эскападой был визит в академию художеств – в качестве натурщика. Почти полгода я готовился к этому апрельскому утру. Утру! Вы знаете, как часто я встаю раньше полудня? – Никогда. Я ждал великолепного чуда, триумфа, озарения. Но вокруг меня сидело сорок серых вялых клякс, уткнувшихся в мольберты. Три часа прошло в молчании, вроде вашего. Я замёрз до печёнки, а суставы вообще будто затянуло льдом – когда я шагнул с подиума, они затрещали, как деревянные. А заплатили мне… полтора франка. Вместо одного. За то, что я… красив…

– И на что вы их потратили?

– Потратил? Разве на них можно что-то купить?… Я бросил их где-то на улице… Чертовски обидно! Но ведь от правды не уйдёшь, и все эти приключения – такая в самом деле пошлость и дешёвка!..

– За огородные работы платят не больше.

– Надо думать! – оскорбительно ухмыльнулся Анри и тут же, на сей раз, видимо, что-то почувствовав, вырулил, – Но бывает и хуже: знаете Гастона де Нюэйля?

– Нет.

– Он сводный брат Манервиля. У Нусингенов был в тёмно-голубом. И в Париже-то недавно… Пристрастился собирать пустые бутылки на улицах. Говорят, их где-то принимают и дают от полутора до пятидесяти су за штуку. И как вам такая сцена: останавливается у какого-то рынка богатая карета, выскакивает молодой франт, хватает из кучи мусора грязную склянку и едет дальше! Конечно же, его видели; пошли кривотолки, и теперь его пускают только к Нусингенам, Тайферам или к вашей русской подруге – прошу прощения! – графине Феодоре, словом, туда, где нет никакого faсe-controlя. Это уже не жизнь… Вы что, вегетарианец? как Шелли?

– Кто, как кто?

Анри весь вскинулся и тут же припал головой к столу, трясясь от смеха. Успокоившись, он только махнул руками: «Да ну вас, право, к чёрту! Вот, попробуйте», – достал из горки яблок и белого винограда странный плод, похожий на среднюю овальную картофелину, только ворсистый, довольно оскорбительного вида.

– Это что, фрукт? – спросил Эжен, озабоченный сохранением съеденного внутри.

– Ага. Китайский крыжовник. По вкусу больше напоминают землянику. А внутри,… – граф разрезал эту экзотику и подставил перед глазами сочные зелёные овалы с большими белыми звёздами посередине и рассыпанными вокруг них чёрными зёрнышками.

Глава LХIX. Безумный Джек…

Точно такими были глаза у хамоватого моряка, стоявшего перед Анной – влажно-лиственные, с просветами ((впрочем, эти бельма были и у остальных лодочников, равно как и у младенцев, виденных Анной на эдемской лужайке, но тогда она не обратила на это внимание)) вместо зрачков. Она глянула гневно, размашисто повернулась, поспешла прочь, но у первого поворота в её чуткой памяти сложилась ключевая комбинация, погнавшая обратно.

– Тебя зовут Джек? – окликнула вновь усевшегося дерзеца, побарывая робость.

– Может, и меня, – то ли подмигнул, то ли это у него нервный тик.

– Ты тут пел?

– Может, и я.

– Ты – лодочник.

– Я целый капитан! Поплывёшь со мной?

– … Поплыву. Только не смей больше вольничать и – как это называется? – флиртовать!

– Этого ты, мать, не бойся. Ты не в моём вкусе. А будь ты даже и сварливой носатой толстухой, то я всё же не из тех, кто готов хоть с родной дочерью,… – он прервался, вытянулся по мачте и напуганной обезьяной уставился в сторону магистрали, как и все его товарищи.

К ним приближался среднего роста ангел в сплошном тускло светящемся саване, только белые редкопёрые усталые крылья не были замотаны. Он вёл ребёнка лет девяти-десяти, накрытого чёрным пончо, с чёрным мешком на голове и держал в приподнятой руке круглую склянку, откуда по прозрачному полому шнурку, завязанного по середине свободным узлом, каплела бледно-зелёная вода, а кончик проводка прятался между колпаком и горловым вырезом одежды ребёнка. Лодочники окаменело смотрели на эту безликую пару. Анна шагнула на выбранный борт, тронула Джека за просмоленный рукав:

– Кто это?

– Худший из духов зла, – вдруг страх слетел с его лица, как пташка с ветки, – Эй, давайте сюда! Нам уже по пути! – позвал он тех двоих, кидаясь распутывать и ставить паруса, – Живей, прости, Господи!

Ангел пригнулся, посадил малыша себе на локоть, распустил крылья и плавно спланировал на корму уже отчаливающей яхты.

– Удачи! Счастливо! – кричал Джек товарищам, словно это они отплывали, тут же шептал Анне, – Сядь ближе к носу. И не суйся к этим, – и снова вертелся вокруг снастей.

Анна искоса наблюдала за другими пассажирами. Ребёнок, казалось, заснул, прикорнув на коленях своего опекуна. Тот быстро перевоткнул проводок из пустеющего сосуда в другой, полный.

Джек наладил паруса, сел к рулю, повернул туда-сюда, глядя даже не на горизонт, а на какою-то планшетку, которую достал из-под сидения. Берег удалялся. Снова показалась в море чёрная гроза, и – вот ужас! – чокнутый лодочник навёл курс прямо на тучу. Анна подождала: может, отклонит, но нос яхты всё указывал на самый мрачный фрагмент пейзажа, и она подбежала к Джеку, чуть не перехватила руль:

– Ты куда вознамерился плыть!? Там же шторм!

– Куда надо, туда и плыву… Хороша, мать! – просила не приставать, а сама пристаёшь.

– Мне страшно. Не зови меня так! Я не твоя мать и не мать твоего сына… Меня зовут Анна. То есть это имя моего духа, у тела имя другое – Изабелла; вместе – Аннабелла. Было.

– И всё-таки ты мать, – ответил Джек упрямо и как будто злорадно, – Конечно, ты могла умереть от чего-то другого, например, от побоев, как вон этот мальчишка, но тогда тебе тоже вливали бы зелень…

– Так этот ребёнок!.. И таких… много?

Джек глянул с несомненной ненавистью:

– Выкинуть бы тебя за борт за такие вопросы!.. Много ли! Сама сосчитаешь!

– …Прости, если я сказал глупость. Поговори со мной… Что это у тебя за дощечка?

– Навигационная скрижалька, – уже спокойно похвалился Джек, – Живая карта. Вот эта точка – мы, а вот в эту дыру мы прём. Видишь?

– А… а почему у тебя (и у всех остальных лодочников) белые зрачки?

– Помнишь светлый коридор в самом начале?

– Нет.

– Зелени что ли перехебала? Или так напрочь промеркла?

– Не знаю. Не помню и всё. Что ж в этом коридоре?

– Там над выходом сидит на потолке такой Дух, от которого излучается в чистом виде совесть, потому и все, прошедшие этот туннель, начинают мучиться от своих грехов: кто весь язвами и волдырями покрывается, с кого кожа с кровью клочьями облезает, у кого зубы занимаются и язык словно ошпаренный, у кого ногти в обратную сторону начинают расти, у кого брюхо пухнет, а потом… бррр!.. пфф… Придумали тоже эту Лету! Без неё бы все жили и мерли обратно святыми! как считаешь?

– Не мне судить… Так зрачки белеют – от света совести?

– Ну, да. Но если у тебя в жизни бед было больше, чем вины, то эти беды, как чёрное стекло, тебе застят глаза, и вся твоя злоба попадает сюда, здесь растёт и буйствует… Эх, пересохнет она когда-нибудь!.. Что тогда? Жить все будут хорошо, конечно, а тут…

– А песню, которую ты пел, ты сам сочинил? – попыталась отвлечь его Анна от чреватых ересью рассуждений.

– Чего попроще спроси, – вздохнул, – Песни здесь все из Уаллхолла, а там как тумана вдохнёшь – все мозги выдует, имя своё потом дай Бог вспомнить! будто родишься!.. А песня… – привяжется, но чья?…

– Светлый коридор и болезни ты помнишь, а сочинил ты песню или подслушал – нет?

– Я ничего не помню.

– Так что же ты мне сейчас рассказывал!? Свою выдумку?

– Свою-чужую… Песни. Обо всём есть песни, мать. Просто слова в специальном порядке. Вроде бы ерунда, а только их не вытравить никаким зелёным туманом!

Анна растрогалась, взволновалась, восхитилась и захотела поговорить о самом важном.

– … Итак, однако, ты ещё помнишь о себе, что ты Джек и капитан… А фамилия Байрон?…

– Я ничего! ничего! ничего! не помню! Я понятия не имею, что такое фамилия и что такое капитан! и кто я такой! и кто такой Джек!..

«Копия!» – подумал Анна и умолкла, видя, что у бедняги по-прежнему не все дома.

Глава LХX. Кошмар Макса

Максу трудно спалось и ещё трудней просыпалость; он словно, закопанный, вырывался из мокрой липкой глины, такой тяжёлой, что ни крупицы сна не удержала память. Оказавшись наконец в своей квартире, он сел, прислушался и начал медленно, но всё быстрее стынуть от тишины, а зияние двери в спальню его просто ослепило.

Кое-как всё-таки встал, вошёл туда – пусто. Холодный солёный железный ком в горле… Нет. Он не стал искать огня, следов; уговорил себя притвориться поверившим, будто всё это просто подлейший из ночных кошмаров – ложное пробуждение и побрёл обратно на диван.

Глава LХXI. Раскаяние Анри и возвращение Эжена

Совершенно белая комната, увешанная шифоновыми пологами, в центре – кровать, похожая на занесенный снегом эшафот или иной помост. Не меньше двадцати светильников мерцают с потолка в тумане драпировок.

Анри снова разделся, скользнул по одеялу и задержался в живописной тюленьей позе.

Эжен стоял над ним, как над пустым письменным столом.

– Нуиччёрсвами! – вывалилось изо рта графа через две минуты, – Мненаоео васула-мы-вать…

Тут Эжен осознал, насколько его угнетал этот человек, пока бодрствовал; он также понимал, что настало время зарыть гроб своей враждебности к де Марсе и посадить на могиле цветок нежнеющей приязни. В красоте, для сыщика означающей безликость, он принялся искать особинки. Островатые скулы на широковатом лице. Губы – самое необычное, пожалуй, – они как будто не изменились и не выросли за последние двадцать лет, так и остались безобидным, чуть капризным, но забывшим прихоти из-за какого-то испуга розовым бутончиком. И странно: они не пошли бы ни одной женщине, и, конечно, ни одному другому мужчине, а тут прижились.

Насмотревшись, Эжен пошёл обратно – через столовую к бассейну, где в покое и со вкусом окунулся, полежал звездой на воде, наслаждаясь каждым колебанием; потом изучил всю пленную флору, даже на вкус попробовал незнакомые листья; посмотрел, влажна ли под ними почва и некоторые кадки не поленился полить; снова понежился среди мокрых алых лепестков ((на его месте многие (например, Рафаэль) бросились бы тешить своё алчное воображение («Это всё моё!!!»), в противном случае их душила бы жаба («Почему всё это не моё!!!»), но Эжен не ведал мысленных различий между чужим и своим; вещи были для него просто вещами)); оделся, вернулся к столу, надолго задумался о ракушках, вспомнил почти всё, что знал о них. Вдруг мысль очнулась от праздности и завертелась над странным совпадением: как он, Эжен – с Дельфингой, так и Люсьен в своём романе с покойной Корали стал преемником де Марсе… Раззеркаленный любовный многоугольник, похожий на мотылька…

В сознание начала вползать старой, беззубой зверюгой болезнь. Эжен не стал бороться с ней, убрёл в белую спальню (там уже шёл мучной снег и летали шестикрылые стрекозы), лёг, вновь прикинул сопоставление с ночлегом в кордегардии, но ужаснуться не смог: слишком красиво пробивались сквозь простыню и расцветали большие чёрные генцианы.

Проснувшись в совершенно дневном свете обвёл взглядом комнату и увидел Анри. Тот сидел во вчерашнем халате и чёрной тафтяной повязке на глазах под затюленным окном, в кресле, обитом шкурой полярного медведя, у стола, белая скатерть которого имела метровый шлейф и вся была забрызгана багровым, как и одежда Анри, особенно рукава… Остроглазый гость быстро понял, что это не кровь, а вино – вон на каррарских плитах у берега жуткой лужи лежит расколотая бутылка, а в руке у чудака недопитый бокал, но в первый миг иллюзия сработала, и Эжен, не помня как, уже стоял в двух шагах от графа.

– Это вы, барон?

– Зачем всё это?

– Что – повязка? Тренируюсь. Привыкаю. Доктора дают моим глазам два, в лучшем случае три года… Я уже сейчас могу рассмотреть их, только уткнувшись в зеркало носом.

– Лечитесь! Не колобродьте ночами: есть же дневные забавы; пейте отвар очанки, ешьте чернику, – это может вам помочь…

– Помочь… нужно было… одной прекрасной девушке,… и она так просила… спасти её, забрать,… а я подумал, что он со мной играет, и ушёл, домой, покуривая,… завалился спать… О Господи, во что мы превратились! – над глазами Анри сквозь бархатистую ткань просочилась настоящая, слепая темнота; он откинул голову на плечи кресла, содрогнулся: выронил бокал, тот покатился по бедру, обдавая ногу влажным холодом, – Я достоин своего приговора… Pekatum ((Грех (лат.))) ____________________ Пакита…

– Зренье вернётся к вам, если вы снова полюбите.

– Кто это сказал!? – Анри вскочил, сорвал повязку, закрутился.

– Здесь никого, кроме нас, нет.

– … Х-ха… Что называется, и Саул был в пророках…

– Не поскользнитесь. Вот ваш лорнет.

– Что за охота строить из себя Калиостро? А! Я придумал вам новое прозвище. Готический гасконец – вот, как вас теперь будут называть за глаза во всех гостиных Парижа.

– Но я аквитанец. Гасконь – южней…

– Ещё южней? Какой кошмар!

Через полчаса Эжен вышел из особняка в прошлогоднем плаще блистательного денди. Прощаясь, он признал, что получил у Анри гораздо большее удовольствие, чем у Дельфины.

Гербовая карета доставила его на улицу Мучеников.

Макс, полумёртвый от отчаяния, лежал на тифозном диване в горьких облаках давно выкуренных сигар; то ли они кончились, то ли надоели, а окно он не открыл, впрочем, было и без того холодно из-за нетопленного камина.

Эжен увидел распахнутую дверь спальни и обо всём догадался.

– Знаешь ли, – сказал оторопело, – я не виноват. Она могла уйти, если бы мы спали оба…

– Ты влияешь на неё, как луна на море – сколько раз тебе втолковывать…

– Впервые слышу… Но если так и есть, она тоже должна скоро вернуться.

– Найди её сейчас же, или я тебя убью, – под рукой Макса дремал пистолет.

– Вставай. Поищем вместе… Можешь точно перечислить, что она взяла с собой?

– Мою основную одежду…

– Ага, шуба пропала. Значит, она не замёрзнет; хорошо. Что из остальных предметов?

– Не знаю.

– Осмотри внимательно комнату, – они стояли на пороге спальни, – … Ну, что же ты? Я уже вижу. Точнее, не вижу.

– Чего?

– Кошки.

– Её и…

Кошка! Египетский идол! Макс мгновенно ожил, вытолкал побратима из ботинок, сорвал с него плащ, отнял шляпу и перчатки и крикнул, выбегая из квартиры:

– Только попробуй снова уйти! – и запер за собой дверь.

В первую минуту кажущейся безысходности Эжен развёл руками ему вслед, потом отдёрнул занавеску, обиженно посмотрел, как Макс ловит извозчика, и вдруг приметил фонарь, торчащий как нельзя более удобно. Ха!

Вскочил на подоконник, открыл окно и, отпружинив левой ногой, сиганул стрижом; на излёте поймал железный столб, грациозно замедляясь, описал вокруг него полтора оборота, приземлился, сунул руки в карманы и пошагал, ухмыляясь зевакам.

Глава LХXII. Арман и беглянка

В вечерних сумерках маркиза донимала икота. Он загонял слуг, требуя то содовой воды со льдом, то кипятка, то курева, то, наконец, совета. Когда один его камердинер рылся в медицинской энциклопедии, второй заваривал мяту, а третий предлагал хозяину догадаться, кто может в этот момент о нём вспоминать и судачить, незащищённый порог пересёк гость. Он прошёл прямо в кабинет.

Едва Арман взглянул в лицо, просветлевшее в дверном проёме, он не то что икать, – он и дышать перестал; ему словно в самое сердце влетело пушечное ядро…

– Здравствуйте, сударь. Я пришла вернуть вам вашу святыню, – сказала Анастази, ставя алебастровую кошечку на стол, и тотчас вышла.

Генерал пустился догонять, но от волнения заблудился, и прежде, чем оказаться в прихожей, шарахался в потёмках, зовя на помощь четверть (как ему казалось) часа. Кто это был здесь только что!? Никто не мог ответить… Несомненно, женщина, хотя и в мужском наряде. Её лица Арман и не увидел – за клеймом на лбу. Конечно, это не она. Её он узнал бы по одному звуку шагов… Но кто тогда? Знакомый голос. Знакомое пятно лица, движение руки. Они встречались прежде – это точно. Где? Когда? Арман рассекал шагами вестибюль, кружил, теряя обломками чувство реальности с каждым ударом ступни об пол, доходя до шаманского умоисступления, в котором его и ждало озарение. Остановился резко, словно натолкнувшись на стеклянную стену, вздохнул-выдохнул и громко произнёс: «Графиня де Ресто!». Повернулся, успокоенный было – и снова как молния в темя – Анастази стояла прямо перед ним, точно на уровне его глаз темнел выжженный крест.

– Простите, если помешала, – её голос звучал мягче, глаза смотрели просяще, – Я не знаю, куда мне идти…

– Как же так, сударыня? ко мне, в незнакомый дом, вы дорогу нашли…

– Меня вела Кошка.

– … Если я верну её вам, она отведёт вас обратно?

– Не знаю, – она без приглашения пошла за ним в кабинет, взяла из его руки статуэтку, – … Нет, она хочет остаться здесь. И она на вас сердита.

– Что же я плохого ей сделал? Отдал негодяю?…

– Это неправильный вопрос.

– Вы ведь действительно графиня де Ресто?

– Я ею была. Зовите меня просто Анастази.

– Кто… поставил вам это клеймо на лоб?

– Я сама.

– Но зачем? (– она скорбно потупилась, невразумительно качнула головой – )… Вы намерены остаться здесь? То есть, пожалуйста, останьтесь, будьте гостем…

– У вас, конечно, нет женской одежды…

– Я что-нибудь придумаю. Подождите.

Арман воровски затворился в кладовой и с пожаром в голове достал из нижнего комодного ящика ту самую, длинную сорочку, которую дал Максу в день своего позора. Встал, задумался, имеет ли он право мстить так? А может, это и не будет местью? Они же расстались? Ну, нет! Ведь фигурку кошки она могла взять только у него! Она по-прежнему живёт с ним. Но – Господи! – разве такой человек заслуживает любви – любви хоть даже самой пустой и порочной женщины? И всё же – думал он, враскачку бродя до двери и обратно: что это даст мне? И эта женщина – что я о ней знаю? как подступлюсь? После герцогини де Ланже – он ведь не мог ни к одной юбке приблизиться на расстояние выстрела, хотя до… К чёрту! Сама судьба, справедливая в кои-то веки, привела сюда эту полупомешанную. Пора поквитаться и с мерзавцем де Траем, и со всеми каменносердными лгуньями…

Если бы ангел совести явился бы маркизу, то, должно быть, принял бы вид белой собаки, которая погналась бы за ним, стала хвать его зубами за полы, рукава и голенища, наскакивать, отнимать сорочку, а он бы пихнул её в живот…

– Хотите знать, сударыня, что…, – он волновался, слова проваливались в горло, – вас заставило выжечь на лбу крест? – ходил, курил, сигара мокла в пальцах, – … Вы, верно, что-то вроде медиума, – чувствуете веянье страстей, полыхавших вокруг немых и безучастных будто бы предметов. Статуэтка, Кошка, что недавно грелась в ваших руках… Теперь он стоит там, где стала свидетельницей… сцены… трагической!.. Два года назад, в полночь на эту кушетку положили связанную женщину… Она была напугана, но прежнее достоинство – величие недосягаемой королевы – хранила из последних сил… Почти год я добивался её любви, а она манила меня к себе уловками кокетства, держала возле себя, как броский трофей – одни из многих; повелевала мною, как хотела, ничего не давая взамен, одни слова, о! сколько в ней было красноречия, артистизма, красоты, вкуса, ума, чего угодно, только не искренности и благодарности! Вся моя жизнь рушилась от одного взмаха её ресниц! Я готов был на любые пытки или преступления ради её взаимности, но… Всё было тщетно, и тогда я выносил план мести: заклеймить надменную кривляку, в самом буквальном смысле! Вы угадали совершенно точно – крест на лбу. В знак тех двух сил, в союзе с которыми она оборонялась от моей любви – рассудочности и религии. Я похитил её, привёз суда, объявил ей о своём намерении. Мои друзья уже раскалили на углях тавро… Но в последний момент… я решил пощадить её, или, может быть, отомстить по-другому: расстаться навек. Приказал ей уйти. И до самого её отъезда я не сказал ей ни слова, потом не принимал её, когда она унижённо, в слезах стояла у моих дверей… Но клянусь вам, мои страдания были стократ ужаснее! Они и сейчас не утихли… А вы? Вы ведь тоже страдали, любя человека холодного и лицемерного? Он вас использовал – как вам ни больно признать это. Я потому и раскрыл вам всю душу: вы можете меня понять… Теперь вы здесь… А Кошка… Её имя Баст или Бастет; она богиня любви – любви, какой она была в жаркой древности, не поражённой ещё плесенью наших принципов добропорядочности. Вы здесь. Вы, близкая мне в пережитых несчастьях. И я взываю к вам, не как к женщине, которую не уважаю, но как, возможно, к человеку солидарному – отдайтесь мне! Сейчас! Пусть это будет им расплата за нашу поруганную верность, за наши жертвы… и слёзы! Да, вы не ослышались!.. Вы смущены; взгляните же!.. Ваши глаза… ах, в них тот же холод, а меж тем – эта глумливо-обольстительная поза! Вы изогнулись, как змея, кольцом подняв бедро! Изображаете испуг – ни чуть сомневаясь, что, как дворянин, я не посмею тронуть вас, не поступлюсь рыцарским кодексом? Вы так в этом уверены!? Смотрите же – я рву все требования чести, поработившие нас, превратившие нас, мужчин, в болонок; рву их, как каторжные цепи, как эту рубашку!.. – и, превращая речь в рычанье взбешённого льва, Арман кинулся на свою жертву.

Изнасиловав пустую кушетку, он потянулся за новой сигарой, но не нашёл; отдышался, привёл себя в порядок, глотнул разбавленного бренди и побрёл в комнату, предоставленную даме для переодевания.

– Хотите знать, сударыня, что вас заставило выжечь на лбу крест? – спросил вяло.

Анастази поднялась с дивана, подошла к Арману неприлично близко, навела влажно-искристый взор прямо его в глаза и сказала:

– Я знаю, – её губы покраснели и припухли, она облизнула их и продолжала, – На глазах Бастет вы осмелились выбирать между любовью и гордыней, предпочли делу супруга дело палача; тогда богиня вам ещё благоволила и хотела вашей радости, она своею властью разбудила сердце желанной вам женщины, а вы отвергли этот дар…

– Да, было слишком поздно!..

– Значит, вас уже постигла смерть? – горячая рука нырнула в прореху на одежде Армана, вжалась в грудь, врезалась ногтями – Нет, сердце бьётся, лёгкие шумят.

– Я-х… я готов исправить, искупить… сейчас!.. – от вновь взметнувшегося вожделения он не чуял ног и языка.

Слишком просторная одежда спала с плеч тщедушной ясновидицы, и вдруг её ладони, всё ещё льнущие к чужому телу, остыли, словно окунувшись в дикую воду, а спина под обнявшими руками стала твёрдой, как у черепахи. «Нет!» – воскликнула, но Арман лишь яростней тёр её бока и бёдра, целовал её подбородок и шею. «НЕТ!» – загудело откуда-то из утробы, и толчком прозрачных рук-тростинок крупный, кряжистый, до озверенья возбуждённый человек был отброшен, как мешок шерсти. Он сильно ударился копчиком, от боли в глазах потемнело, а, прозрев и опомнившись через пару мгновений, бывалый солдат увидел, как его гостья, корчась на коленях, плача, подгребает к животу комканую, топтаную тряпку. «Волчица!» – просипел маркиз и выбежал, зажмурившись, помчался не разбирая направления, но, настигнутый новым ужасным криком, вернулся; в дверях остолбенел: обнаженная женщина, лицом свергающая, телом попирающая представления о красоте, вся истощённая, лежала на спине, меж ног зажимая бесформицу рубашки, во многих местах потемневшей от влаги. Воздев руки, она чертила по воздуху круги тающего света, и из глаз её – открытых ли, закрытых ли? – сквозило бело-голубое сияние. Она громко, со стенанием дышала. Прошла минута, другая… Арман вновь совладал с собой, подкрался, уцепил кончик проклятой максовой одежды, вытянул, отбросил…

Анастази сразу уронила руки вдоль тела, опали её колени; померкли, сомкнулись глаза.

Оставить её так? Вновь прикоснуться к этой стихии в женском облике? Арман пощупал ладонью пол. Только заверил себя, что на таком не простудишься, как гостья жалобно закашляла. Пришлось переложить её на диван, прикрыть – чем? Хоть скатертью. И наконец-то прочь!

Как разыгрались нервы! – вдалбливал себе Арман, – Ведь надо же такому привидеться! Всё эти чёртовы биомагитные поля, дразнящие нашу тоску миражами: кому мерещится нимб над уткнувшейся в молитвенник соплюшкой, кому – крылья за спиной у дамочки за фортепиано, кому – !.. Бросился на кушетку, крикнул слуг: «Сахар!.. Ира!.. Санглотье!.. Сигары кончились!..». Плюнул на свечку, промахнулся, повернулся на другой бок…

Проснувшись, не узнал своего кабинета. Или своего зрения, вдруг ставшего собачьим. Кругом серо, угловато, неуютно как в тюремной камере, а всего-то пропали портьеры…

– Сигар, гаспадын, – доложил, поглаживая заветный ящик, Сахар, офранцуженный эфиоп.

– А где?…

– Занъвэскь? Их взяла сэбэ на пылатье гаспажа Анастъзи.

– Вы уже познакомились!.. Где она?

– Гуляйт па дому.

«Волчица! Как она его любит! – думал Арман, пока денщик Ира, худосочный бритый баск с тремя центральными резцами, вместо двух, лил ему на спину и голову холодную воду, – От тряпки, бывшей на нём почти месяц назад, не больше трёх часов, – вся изошла похотью!.. За что? И каково это – быть так любимым?…».

Оделся, как на летнюю прогулку: песочная тройка, белый галстук; завтракать один не сел, пошёл искать Анастази. Она была в бибиотеке и в третьей ипостаси, в какой невозможно было вообразить герцогиню де Ланже, – из тяжёлых длинных портьер она соорудила себе иконописный наряд: зелёное покрывало поверх пышной багряницы, подпоясанной толстым шнуром от сонетки; лоб милосердно завешан золотистой бахромой. Она сидела на стремянке, и листала дорогой сборник цветных гравюр, посвящённых Египту.

– Доброе утро, сударыня, – церемонно поздоровался Арман, ища на её лице признаки стыда за вчерашнее.

– Здравствуйте, – спустилась на пол, отложила увесистый альбом.

– Вы любите книги? («А она?…?»)

– У вас мало хороших книг.

– Следовательно, много плохих, потому что вообще-то их всё-таки много… Чего вы не нашли в моём собрании? какой хорошей книги, например? – обиделся.

– Данте Алигьери…

Арман почти не глядя выхватил из частокола фолиантов «Божественную комедию».

– Это не то.

– Вот и «Пир», и «О монархии»…

– А самая ранняя его книга – «Новая жизнь»?… Максим подарил её мне на первую годовщину нашего союза. Он сам её перевёл и написал от руки, убрал в красивый переплёт…

– Сам – перевёл? Что, и сонеты тоже?

– Да. Я видела другие, магазинные издания. Они не совпадают… Каждый год он преподносил мне новую книгу, переводил даже с персидского и с индийского.

– Где же теперь эти раритеты?

– Я все их уничтожила, сожгла, – на губы и подбородок Анастази набежала горестная кривь и рябь, – когда… он ушёл от меня.

– Но, кажется, вы снова вместе?

– Смеётесь надо мной! Неужто вы не видите, что я совсем одна!?

– У вас не родственников?

– Нет. Детей у меня отняли, сестра меня презирает… Есть брат, но он тяжело болен. Был отец,… но я замучила его до смерти!.. Всё ради этого изверга!..

– Вы… должно быть, голодны. Позавтракайте со мной.

Утром генерал привык есть мясо: говяжий язык, испанскую ветчину, немного салата, крепкого кофе без сахара. Гостья взяла только хлеб и напиток.

– У вас необычное имя, – развлекал её беседой маркиз.

– Греческое.

– Знаете, как оно переводится?

– … Воскрешение.

– Позвольте я расскажу вам древнеегипетскую сказку. В начале времён боги жили и царствовали на земле, среди людей и сами были как люди. Верховным был Ра, а главным хранилищем его силы и власти считалось его тайное имя. Богиня Исида захотела завладеть могуществом Ра. Она тайком собрала его слюну, смешав её с землёй, слепила змею, которую положила на пути владыки. Ужаленный Ра закричал от палящей боли; ужаснулся, чувствуя близкую смерть, а Изида сказала: «Божественный отец, назови мне своё имя, чтоб я могла сочинить для тебя спасительное заклинание». Ра перечисли все свои имена, какие знал, но они не помогли. Умирая, он позволил Исиде искать то, что ей нужно, в его теле. Затем закрылись его глаза – солнце и луна; наступила великая тьма, среди которой Исида рассекла грудь мертвеца, извлекла сердце Ра. Прикоснувшись к нему, она постигла наконец суть жизни и силы бога и сочинила заклинание, которым воскресила его.

– Я похожа на эту злую богиню? Да, я ведь тоже вырвала сердце у моего отца…

– Исида вовсе не зла, а вы мне её напомнили только идеей воскрешения, ведь она поборола смерть не одного только Ра. Когда её брат и супруг был убит, она обошла всю пустыню, собирая части его расчленённого тела, чтоб сложить их вместе и вернуть к жизни… Эти истории жестоки, но что ж поделать – воскрешение невозможно без смерти.

– В мифе сказано, каким именно зовом Исида пробудила раскромсанный труп?

– … Может, она просто шепнула: люблю тебя.

– Почему вы хотите, чтоб я простила Максима?

– Должен же кто-то найти выход… из великой тьмы (– «Если у них получится, я тоже разыщу и вызволю Антуанетту!» – дал про себя обет Арман – ) и подать пример другим… Вы помните вчерашний вечер?

– Да. Я вела себя странно. Впрочем, не странней, чем вы в ночь единственного посещения этого дома герцогиней де Ланже… У ваших стен… угарная аура.

– Вчера на вас была рубашка, ношеная вашим Максимом, и стены тут, скорее всего, не при чём.

Анастази резко встала, отошла к окну, подышала, собралась с мыслями:

– Да уж, вас не перечудишь, – она всё же не смогла придать своему голосу холодно-светской иронии, которая заморозила бы угрызения маркиза.

– Вы правы. Я себе позволил слишком многое… Но мне хотелось… истины!