Текст книги "Происхождение боли (СИ)"

Автор книги: Ольга Февралева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 38 страниц)

– Ты мне отказываешь уже седьмой раз! – возмущался в этом эпицентре незнакомый пока Даниэлю Бисиу, – Ты посмотри, какие шобоны (заношенную до неприличия одежду (диалект.)) я на себя напялил! Мне до конца месяца от стыда дома отсиживаться, так дай хоть на подполье свою долбаную сотню!

– У тебя часы в кармане. Заложи их, – играл в неумолимость Эжен.

– А как, скажи на милость, я буду время узнавать? По солнышку?

– У ближних спрашивай.

– Давай я их тебе отдам! – Бисиу со всей злости ахнул свой брегетик о стол – тут бы и конец пришёл им, часам, но Эжен мгновенно и точно подставил ладонь, спасая их поимкой:

– Что ж, пусть будут.

– Гони бабки!

– Слушай, у меня осталось всего триста, а народу глянь ещё сколько. Не будь бараном, переоденься и иди на работу.

– Проваливай, клоун! – закричали из очереди, – Ты зашибаешь полторы косых в месяц!

– Я тебя ещё достану, Растиньяк! Запомни это! – пригрозил, уходя, прилипала, а к Эжену подсел – Даниэль глазам не мог поверить – Жозеф Бридо, художник, член Содружества с улицы Четырёх Ветров:

– Не беспокойтесь, мне не нужны деньги. Я лишь хотел бы испросить разрешения походить на этюды в Дом Воке.

– Этюды – это что?

– Небольшие картины без сюжета, зарисовки…

– А, рисование! Здорово! Приходите в любое время и на любой срок. Хотите часики? – Эжен протянул Жозефу трофей от Бисиу.

– Нет, благодарствуйте.

Художник ушёл, не заметив в толпе друга-Даниэля. Эжен встал:

– Ну, всё, люди, дальше говорю только с теми, кто пришёл пустым. Или, конечно, с теми, кто хочет мне что-нибудь безвозмездно вернуть.

Следующему просителю он отказал за слишком чистые ногти, двум другим дал по сотне, к четвёртому придрался из-за галстука, над пятым и шестым сжалился двумя полтинниками.

– Господа, – сообщил нерасходящейся толпе, – я исчерпался.

Тут Даниэль, превозмогая стеснительность, встал и тише, чем хотел, сказал:

– Я возвращаю вам долг, – и поднял над головой банкноту в пятьсот франков.

Ему тот час дали дорогу к главному столу. Эжен озадаченно взял ценную бумагу:

– Так… И что мне с этим делать?… Народ, никто не разменяет? – все засмеялись, – Ну, может, у кого хоть ножницы завалялись? – снова смех, – … Мэтр, – обратился Эжен к Фликото, наблюдающему за собранием, – хоть вы нам помогите.

– Не могу, – ответил ресторатор, – вчера закупил фасоли и солонины, так что самая большая сумма у меня сейчас в долговой книге.

– И сколько там, если не секрет?

– Шестьсот двадцать три франка.

– Ага, – окружающим, – вот случай возместить нашему кормильцу. Я отдаю эту бумаженцию, а вы скиньтесь по франку, и кредит господина Фликото станет просторен, как прерия… – никто не отозвался, – Эй, я знаю, что у большинства из вас в карманах по сотне, а то и больше!

Но люди, потупившись, пятились, неразборчиво ворча.

– Ах вы шкуры! Гроша жалко – для братьев!? – загремел Эжен, – Убирайтесь вон, чтоб духу вашего здесь не было!!

Бедная молодёжь послушным стадом вывалила на улицу.

– Что за ублюдки! – шёпотом рыдал Эжен, катя из глаз настоящие слёзы.

– Однако, это были не только ваши клиенты, – заметил Фликото.

– У меня есть ещё,… – начал Даниэль.

– Да не рыпайтесь вы! – Эжен подошёл к прилавку, выгреб из кармана полную горсть серебра и золота, присыпал ею купюру, – Считайте, – вернулся к Даниэлю, уже сидящему за его столом, – Простите за грубость… Сглазил меня ваш дружок.

– Который?

– Художник.

– Вы давно с ним общаетесь?

– Впервые видел. Имени-то не знаю…

– А как же?…

– У вас на лице всё было написано.

– Мне казалось, вы на меня не смотрите… Что значит сглазил? Опять какое-то… поверье?

– Просто чувство – пакостное такое, словно душу из тебя вытягивают!

– Лишние, – сказал Фликото, отодвигая монеты; Эжен опять снялся с места:

– Я должен убедиться, что записи аннулированы.

– Сделайте это сами, – ресторатор почтительно подал ему перо и раскрыл свой гроссбух; Эжен глянул исподлобья и разом выдрал из книги все хоть мало-мальски замаранные страницы.

– Ну, и правильно, – быстро улыбнулся Фликото – ни дать ни взять, седой бургомистр перед молодым князем, – Выбирайте, что угодно, для себя и друга – угощаю.

Эжен кинул на свой стол папку с меню, ничуть не угрожая Даниэлю, ещё раз посмотрел в лицо хозяину. Тот схватился за фартук, как будто приготовился к побегу, но устоял…

– Не стесняйтесь ради Бога, – тихо сказал Эжен, снова склоняясь над столом и почти упираясь лбом в лоб соседа, – Я удивлюсь, если этот старый хрен нажёг меня меньше, чем на четвертной.

– Возьму треску в кляре, рис, куриную котлету и… абрикосовое варенье. И булку… И чай. Сладкий.

– Мне тоже варенье.

– Жозеф Бридо – так зовут художника. Из всех нас он наименее умеет контролировать свой талант, свои эмоции и воображение. Если он вам показался мрачным, угнетённым, на то есть причины. Совсем недавно он принёс нам свою новую картину. Она была крупнее всех предыдущих, а он с порога назвал её шедевром, но, когда развернул,… наше разочарование граничило с ужасом и очень скоро целиком уходило в него. Мы увидели, как какой-то седой бородач, отрезающий ногу молодой женщины…

– Живой или мёртвой?

– Не только мёртвой, но уже порубленной кусков на десять!.. Жозеф сказал, что это библейский сюжет – расчленение наложницы левита. Ещё говорил, что начал работу в манере Караваджо, но всё же увлёкся цветовой гаммой, может быть, больше, чем следовало. Вдруг он осёкся – увидел наши лица… Сперва допытывался, что нам не нравится, а в конце концов схватил мой перочинный нож, располосовал холст и побросал клочки в огонь.

– Нда, веселуха там у вас…

– Может, вы и правы были насчёт проклятия, тяготевшего над Луи Ламбером… Мишель Кретьен мечтает о создании всеевропейской федерации с единой валютой и общим комитетом управления, но утверждает, что её возникновению должна предшествовать великая война или революция, которая оставит всю Европу и, может быть, часть Азии – цитирую: в руинах, осыпанных пеплом и омытых реками крови… Себастьен Мэро, естествовед, был одержим взаимосвязями инстинктов размножения и самоубийства. Например, оплодотворяемая паучиха пожирает своего паука, а сама потом отдаётся на съедение новорождённым паучатам.

– Он тоже уже с праотцами?

– Да, больше года…

– … А ваша первая книга – та, которую раскритиковал Люсьен Шардон, – о чём она была?

– О нём, о Луи. Я хотел создать ему памятник, чтоб люди узнали, какой великий человек жил среди них, но страдания художника оказались никому не интересны.

– Опять страдания! Что ж вас так заклинило!?

– … С другой стороны, не нужно думать, что это… безумие витает только средь моих друзей. Люсьен, никогда не встречавшийся с Луи, привёз в Париж роман о Варфоломеевой ночи, в котором оправдывал её инициаторов. Семнадцатилетний мальчик!..

– Я думал, он только стихи складывал.

– Нет, он мог бы быть неплохим прозаиком. Рукопись его «Лучника Карла IX»…

– Какого к лешему лучника!? В шестнадцатом веке уже во всю палили из аркебуз и мушкетов.

Даниэль не сказал того, о чём подумал, тем более, что его отвлекли шаги и речи новых посетителей Фликото. Эжен доел своё варенье:

– Ну, слава Богу. У вас есть ещё что ко мне? – а то я ухожу.

– … Раз уж вы взялись мне помогать, раз показали дно общества в лицах…

– Ближе к делу!

– Может, покажете теперь… высший свет?… Моя мечта – посетить дом какого-нибудь молодого аристократа, посмотреть, как там всё обставлено, чтоб просто не допустить глупого ляпа, описывая современное богатое жилище. Какая мебель в моде? какие обои? картины?… Нет, я, конечно, мог бы пойти в магазины, мастерские, но это не то. Нужно видеть каждую вещь в контексте обстановки, в ансамбле,… вдохнуть запах каждой комнаты… В то же время в идеале это должен быть дом типичный, без особенной оригинальности, какая отличает, например, вашу квартиру… Я слишком обнаглел, да?

– Нет. Всё решаемо. Заходите послезавтра.

– Куда? Во сколько?

– Ладно, сам за вами зайду в час, – Эжен уже стоял у выхода и говорил через ползала.

– Дня? Или ночи? – не успел спросить Даниэль.

Глава CXXVI Святые жёны

Спаситель довёл лодку до синего фьорда под синим небом, подплыл под днищем и подтолкнул вперёд. Коса-канат рассыпалась и пропала в воде, только заколка упала к ногам Анны, которая тут же схватила ей и трижды поцеловала, а потом скрепила ею свои волосы на затылке и, встав во весь рост, запрокинув голову, всмотрелась в стены залива. Она долго гадала, из чего они сделаны: с виду похоже на лёд – бывают же гигантские ледники на севере – а если это всё же камень, то какой-то невиданный ((не виданный – ею, на самом деле обычный опал)) – голубой и призрачно-прозрачный с зеленоватыми блёстками внутри.

Воздух в ущелье был лёгок и свеж, не холоден и не зноен, он двигался, но не так, чтоб можно было помянуть ветер. Взглянув на себя со стороны, Анна увидела бы хмурую настороженность. Она думала: «Эта земля имеет меньшее отношение к людям, чем все, мной пройденные». При этом, исполненная веры и мужества, она была готова к тому, что придётся скитаться дальше и дольше прежнего.

Вот нос яхты уткнулся меж двух валунов на излучине. Анна храбро смерила глазами кручу, оборвала рукава выше локтей и подол выше колен, ещё раз пригладила виски и пустилась штурмовать лазурную скалу, мыслями о Боге, обращениями к Нему отгоняя страх и сберегаясь от неверных движений. Только выпрямившись на такой высоте, что голову просто отрывало от кружения, прикинула расстояние – не менее шестисот метров. Скорее отошла и осмотрелась.

Опаловое плато было облито белым перламутром в полметра толщиной. Из редких трещин тянулись былинки-паутинки с крошками-цветочками.

На небе плавно кружили друг в друге четыре сияющих хоровода. Каждый был непохож на остальные: один правилен и широк, его составляли крупные фигуры, светящиеся холодно и бледно; другой растянут в овал, тонок и розоват; третий, золотистый и чуть сплюснутый, – уже всех; четвёртый – белый, самый высокий и обширный, и в нём светлейшие духи не соприкасались друг с другом. Все они вращались вокруг огромной горы, которая казалась бы соседней планетой, встающей надо горизонтом, если бы её безупречный жемчужный купол не был на четверть снесён как будто бомбой, если бы не эти длинные синие молнии щелей, разбежавшиеся от пробоины…

Анна взошла на небольшой холм, чтоб рассмотреть подножье горы и увидела там целый лес цветущих деревьев. Среди белых, сиреневых, розовых крон мерещились крыши.

Соскользнула вниз и пошла. Под ногами появлялись новые растения. Они напоминали земные, но даже если бы Анна, вместо математики, увлекалась ботаникой, она бы затруднилась опознать их. Ей было странно, что все стебли белесы, а листьев нет; здесь словно невозможен зелёный цвет. Остановилась рассмотреть троицу пышных гладиолусов, расцветкой близких к ирисам и лишённых листьев. В шаге от них прямо из толщи разверзалась белая хризантема величиной с умывальный таз, а над ней с древесно извитого лаково-орехового ствола свисали гроздями алые герани. Глянув сквозь них, Анна вдруг заметила обособленную хижинку и, бросив любование, поспешила туда.

Ей пришлось миновать заросли каприфоли, пройти мимо яблони, вдоль лобелийного газона, чтоб заглянуть в не застеклённое и не занавешенное окно дома, сложенного в основном из бледной яшмы, только рамы, углы и сильно выдвинутые карнизы его скромно и прямолинейно украшал красный камень.

В пустой сумрачной комнате почти прямо под окном, затылком к Анне сидела на коленях черноволосая женщина в светлом одеянии. Тонкими белыми руками она с трудом подняла с низкого столика небольшой кувшин, который был бы прозрачным, если бы не слишком толстые и гранёные стенки, и стала переливать в родственный ему стаканчик чёрную жидкость. При одном виде злой воды единственный аннин глаз заболел так, словно в него брызнули луковым соком, – в нём всё расплылось от слёз.

Женщина в доме услышала вскрик, тотчас спрятала черноту под фарфоровой крышкой, быстро и без помощи рук руками встала с колен, подошла к окну:

– Кто здесь?

Анна, вслепую отступившая на три шага, наконец проморгалась, но ещё нечётко видела и не знала, куда повернуться с ответом:

– Я… паломница, (– «вот, – подумала, – о чём бы поэму написать!» – ) держу путь к Пресвятой Богородице, – после этих слов глаз окончательно прозрел и увидел в окне совсем юную красавицу с благородными и миниатюрными чертами лица, должно быть, самую белокожую из всех азиаток.

– Зайди ко мне.

– Спасибо, – англичанка подошла к окну и с непосредственностью своих тысячелетних предков вскочила боком на подоконник, перекинула полуголые ноги в комнату. Хозяйка отступила, удивлённо прираскрыв раскосые глаза и прикрывая кончиками пальцев без того сдержанную улыбку.

– Меня зовут Анна. Я давно блуждаю по Царству Правды, прошла весь Иден, пересекла весь океан, была на острове ведьм, у Изумрудной Скрижали, на островах всех растений и возвращения духов,… видела Страшный суд… и Саму Свет-Рыбу…

– Присаживайся… Что с тобой? Ах, это! Я сейчас уберу, – девушка подняла стаканчик, словно двухпудовую гирю, и унесла в угол за ширму.

– Мне только показалось, или ты действительно собиралась это пить?

Девушка вернулась, опустилась на пол напротив гостьи, сложила руки на коленях:

– Я не успела представиться, – с поклоном, – Изуми. Да, я хотела выпить чёрной воды.

– Но это… всё равно, что покончить с собой!

– Не для всех. Мы, здешние поселенцы, способны поглощать и разлагать зло внутри себя.

– И безболезненно?

– Нет, так не скажешь. Но ведь другого способа противиться прибытию океана нет. Ты хочешь что-нибудь поесть?

– Едва ли… Спасибо за любезность и гостеприимство, но я спешу. Если знаешь, как найти Мать-Богородицу, подскажи, пожалуйста, и я пойду.

– Тебе прежде всего хочется сбежать из дома, где держат чёрную воду.

– Ни один дух во Вселенной меня за это не осудит!

– Тогда я лучше выброшу её.

Изуми сходила за стаканом и на глазах вновь задрожавшей Анны вылила черноту за окно, после чего показала совершенно чистое донышко:

– Теперь ты не торопишься?

– Я должна торопиться: моё тело ещё живо; родители и дочь ждут его воскрешения, но чтобы это случилось, я должна помириться с мужем, которого бросила, посчитав безумным… С другой стороны, я здесь вроде последней деревенщины в столице, и мне стоит узнать, с чем я встречусь, как себя вести… С третьей, – … я успела встретить… другого человека, которого теперь люблю так, что готова навсегда остаться тут… Вот это, – вынула заколку из волос, – его талисман… Только благодаря ему я не погибла в море!.. И Свет-Рыбе, конечно… Разве я смогу теперь вернуться к мужу?

– Странно. Я не знала, что здесь есть люди, способные передавать кому-то свои вещи. Мой супруг (он на войне) однажды дал своё оружие новобранцу – просто подержать, а оно исчезло; пришлось делать новое.

– На войне? То есть, в Валхалле?

– В одном из ранних писем он упоминал подобное название, но так ли оно важно? Здесь же нет второго поля сражений, вот мы и говорим просто на войне.

– И вы с ним переписываетесь?

– Ты удивлена?

– Мне казалось, тут все жизненные узы рвутся…

– Только те, что причиняют боль.

– Значит, вы с ним были счастливы…

– Мы провели вместе четыре ночи, потом ему пришлось выступить с войском против враждебного клана – и погибнуть. Я убила себя и решила не возвращаться на землю, пока не кончится его служба и очищение. Он знает, что я его жду. Надеюсь, это его укрепляет. Я шлю ему весточку всякий раз, как выздоравливаю от отравления, а он мне – как оправится от ран, но мы не пишем о страданиях, наоборот: я рисую для него цветы, а он – слагает стихи.

– О! а можно услышать какой-нибудь?

– Пожалуйста:

 
О скольких зверях
Рассказал мне датчанин,
Не видевший, как
Распускает бутоны
Вишня весенним утром!
 

– … Хм… Это такая у вас поэзия? И твой муж общается с европейцами!? Не писал ли он тебе об их генерале?

– Однажды. Вот слушай:

 
Европейскому
Полководцу чёрную
Воду принесли.
 

– Это тоже… стихотворение?

– Да. Не очень хорошее, но не взыщи: в том краю так пустынно, горестно и трудно…

– … У меня не укладывается в голове! Как можно пить такое! По сравнению с этой проклятой жижей раствор цианида – клубничный компот!

– Её надо понимать… Она проникает сквозь кожу лишь тогда, когда изнутри тебя её притягивает обида. Если ты не держишь ни на кого зла, она сама тебя боится, потому что в этом случае твоё тело для неё – котёл смерти. Конечно, с ней придётся побороться. Проглоченная, она стремится прямо в голову и превращает тебя в другого человека – в того несчастного, чья память её составляет, помещает тебя в самый миг его бедствия. Если тебе удастся пережить чужой кошмар иначе – примириться или исправить, значит, мозг сделал свою работу, и дело осталось лишь за печенью и почками. Есть показательный рассказ об этом. Хочешь?…

– Конечно!

– Умер лама…

– Американский верблюд?

– Буддийский монах.

– Ой, прости…

– С ним одновременно – кузнец и девушка-крестьянка. Все они были безвинны и не оставили врагов серди живых. Каждому дали по глотку черной воды. Кузнецу стало сниться, что он женщина, которую схватили в лесу какие-то разбойники. Он знал себя смелым и крепким мужчиной, учившимся даже владению оружием, так что он сразу убил двух особенно злостных, остальных же разогнал. Но тут ему стало очень дурно, проснулся он от боли во всём теле, которое распухало и темнело на глазах, ведь вместо уничтожения, он умножил зло; вся его кровь почернела. От отчаяния или от муки он выбрался к морю и утопился. Девушке приснилось, что она – узник в пыточной камере. Увидев палачей и их орудия, она так испугалась, что её стошнило. Чёрная вода мгновенно просочилась сквозь землю и возвратилась в одно из внутрискальных озёр, куда её нагнетают нарочно. Лама же оказался посреди людной площади привязанным к столбу на горе из дров, подожжённых и разгорающихся, но он не чувствовал ни страха, ни гнева, ни жара; он сосчитал глазами головы тех, кто, переселившись в Царство Правды, десятилетиями не смогут простить себе этот час, и расплакался от жалости к ним. И первая же его слеза, соприкоснувшаяся с огнём, взорвала весь костёр чистым светом. Праведник проснулся изнемогшим, но он победил, он совершил лучшее, что может здесь человек.

– И ты сама?…

– Я слаба и часто треплю ту же неудачу, что крестьянка из рассказа. Мне удаётся уничтожить разве что горе отвергнутой любви.

– Это больше дело! Ох!..

– Что ты?

– Слушаю тебя и думаю: здесь нет для нас счастья. Из горемычных и обиженных выжимают память, как масло из семян, или бросают их на произвол их безумия, отсылая на безвозвратный остров; злодеев истязаниями лечат от угрызений совести, а праведники обречены пить яд чужих грехов!.. Мне ли роптать! Мне столько помогли здесь – без всякой заслуги… Просто… если я останусь,… то что я буду делать?

– Не оставайся, возвращайся к жизни. Она – наш удел. Она – чудо. Здесь я могу сделать бывшее небывшим, но там ты в состоянии предотвратить будущее!

– Если бы его ещё предвидеть!

– Не нужно иметь третий глаз, чтоб не мучить, а радовать других и себя… Я всё же предложу тебе поесть.

Изуми поставила перед Анной чашку, наполненную кубиками льдоподобного желе, рядом на белую салфетку положила две одинаковых палочки, скреплённых тонкой бумагой вроде газетной – она легко порвалась и превратилась в пар. Долго не думая, британка наколола кусок кушанья и отправила в рот, держа вторую палку про запас. Хозяйка снова засмеялась, прячась за рукавами, потом показала, как можно подцеплять желе двумя, а Анна в ответ описала пинцет.

Когда еда растаяла во рту паломницы, Изуми поколдовала над её одеждой: растянула подол и рукава да приличной длины, вытащила из-за шеи капюшон, а светло-каштановые волосы под пальцами благочестивой отшельницы сами сплелись красиво и прочно. Заколка упала бы на пол, но Изуми поймала её и вложила в ладонь Анне:

– Жажда не позволит мне проводить тебя до конца, а до середины пути – не имеет смысла. В поселение тебя найдёт девушка по имени Дануше. Доверься ей, а мне пора к колодцу.

– Спасибо за всё, милая, но… – Анна застряла у порога.

– Я попробую. Скажи.

– Пошли какой-нибудь рисунок… и моему другу – на войну. Самый простой какой-нибудь цветок.

Изуми улыбнулась и кивнула с поклоном.

По гладкому тёплому льду перламутра Анна быстро дошла до городка у подножья горы. Он больше походил на сад, в котором полупрятались среди разноцветных крон и кустов сказочные домики, выложенные из агата, селенита, яшмы и других благородных камней. Только зелени не было: ни свежих листьев, ни малахитовых кладок – и полная тишина.

Первым человеком, которого встретила здесь Анна, стал седобородый старичок в серебристой рясе. Он нёс на длинной палке свою фляжку – фонарик тьмы.

Паломница подбежала к нему:

– Батюшка, позволь тебе помочь!

Святой с ласковой улыбкой переложил своё коромысло ей на плечо. «Тут не менее двух тодов,» – подумала Анна.

Несколько раз сменив руку и отказавшись снять бремя, она проводила угодника до самого его приюта, там поставила фляжку на яшмовую заваленку, сама упала рядом от усталости, но отодвинулась, чуть отдышавшись. Старик же, ни слова ей не бросив, втащил сосуд в дом и затворил дверь. «Манеры, однако! – раздосадовалась леди, – Впрочем, благодарность может быть в ходу лишь там, где большинство поступков её не заслуживают; ею мы отмечаем редкие жесты, а здесь же никто ничего, кроме добра, и не делает».

Тут она увидела голубую фигурку, спешащую к ней под плакучими ветвями, унизанными сине-сиреневыми цветами, мимо багряной живой изгороди, похожей на осенний барбарис. Подойдя, девушка оказалась очень юной, лет пятнадцати от силы, славянкой или скандинавкой с виду: глаза светлей одежды, льняные волнистые волосы до пояса, на лбу – фиолетовая лента.

– Сестра! – обратилась взволнованно, – Я издали видела эту брошь. Откуда она у тебя?

– Офицер из Валхаллы подарил. Вместе с половиной своих волос,… – ответила Анна, поднявшись.

– Просто так?

– Нет, я обещала раздобыть для него древесное семя на острове Фит.

– А… Куда ты идёшь теперь?

– К Богородице…

– Я провожу.

И они побрели через город.

– Меня зовут Анна, а тебя?

– Дануше… Я умерла, оттого что запуталась, любя двух рыцарей сразу, причём один был врагом и моему отцу, и моему королю, впрочем, если б я успела сказать ему, что полюбила, он бы бросил всё; мы оба стали бы свободны. Но он погиб, и я заморила себя тоской и голодом.

– Ища его, ты добиралась до самой Валхаллы? Или воин, на котором ты видела это украшение, наведывался сюда?

– Я была там, но напрасно.

– Его уже выпустили?

– Нет! Он оказался замурован в замке, построенном из ужасов. Бессмертные духи там выглядят так же, как мёртвые в мире живых. Разбудить кого-либо из них можно лишь уколом иглы, засевшей сейчас в твоём платье, или от второй такой же заколки, но это лишь полдела. Чтоб выйти на волю, воскресший и его избавитель должны победить каких-то чудовищ.

– Он, – Анна приложила руку к броши, как к самому сердцу, – не справился?

– Он не захотел и попытаться.

– Почему!?

– Потому что ему не знакома доброта.

– Нет, я не верю, что он безнадёжно зол. Он очень несчастен, и…

– И Святые Силы сжалились над ним однажды, взяли его в Свой мир как мученика, но всей благодати Рая не хватило, чтоб утешить его. Он один своим неукротимым гневом, нестираемой памятью, беспросветной скорбью разрушил Землю ангелов.

– … Я уже слышала историю о крушении той светлой планеты, но первый рассказчик обмолвился, что любой из нас, людей, мог быть тому виной. Я точно знаю, что таким мятежником в Раю стал бы и мой благоверный… Если вдуматься, не случись этого, тебя с твоим рыцарем сейчас разделяло бы не чёрное море, а чёрное небо… Тогда, когда ты плавала в Валхаллу, наверное, просто время не пришло для спасения твоего друга, зато теперь ты можешь повторить попытку – на то мы и встретились! И тот, кто дал мне талисман, в конечном счёте, дал его тебе. Возьми!

– Нет, – Дануше отвернулась от протянутой броши, – Сначала пусть Пречистая благословит эту вещь, только от Её рук я к ней прикоснусь.

– Хорошо, я попрошу об этом первым делом. Нам ещё долго идти?

– Да. Нужно будет обогнуть гору и взобраться на другую.

– Только-то!..