Текст книги "Происхождение боли (СИ)"

Автор книги: Ольга Февралева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 38 страниц)

Глава XXXVII. В которой Макс теоретизирует дальше, а Эжен предсказывает погоду

На сей раз Эжена принудили к сватовству и оставили наедине с наречённой, которой с виду было не более десяти лет. Хотя невеста меняла облик, оказываясь то смуглянкой, то рыженькой, то совсем белой, она не нравилась жениху, и он не нравился ей. Проснувшись от этой тягомотины, Эжен уставился в синеющую черноту потолка и занялся выяснением причин, вспомнил о нелепом объяснении Мельмота с Исодорой, неизбежной встрече с Дельфиной и счёл загадку решённой, задремал было опять, но тут у Макса под ухом забренчал будильник, встроенный в карманные часы и шарманочно выводящий какую-то шустроватую мелодию.

– Чего это за музон? – спросил Эжен, чтоб помочь побратиму проснуться.

– Ночная серенада Моцарта, – вяло отозвался Макс, приподнимаясь, садясь, отодвинувшись к изножью.

– Так-таки один поедешь или с кем-то?

– Один. Зачем кого-то втягивать…

– … Не лучше нам вместе съездить за Нази, а потом вместе выйти в свет?

– Нет.

– Как же наша связь?

Макс уже ходил по комнате, полуодетый, собирал деньги и дорожный паёк.

– Связь разная бывает.

– Например?

– Каузальная, топическая, темпоральная…

– А наша?

– … Происходящее с тобой отразится на мне, и наоборот, но нам не обязательно быть рядом; скажу больше: это нам не на пользу.

– По чему ты судишь?

– Только по фактам. Мелким, но неоспоримым. Хоть мы близки, как мало кто на свете, в нас нет единодушия… Я где-то даже рад, что не увижу твоего фрака, твоей бальной причёски. Это не значит, что они будут плохи, просто не в моём вкусе. И ты не соблазняйся порывами содействовать мне в чём-то. Тебе скорей всего не понравятся мои предприятия и методы. Так что давай договоримся угощать друг друга только результатами, ведь их от замыслов и деяний отличает – что?… участие Господней воли.

Эжен в два протяжных приёма вздохнул, расправляясь спиной на диване, обрамляя голову руками и почёсывая её указательными пальцами.

Макс завязывал на груди шнуры плаща и шарф:

– Судя по твоей пренебрежительной пантомиме, ты вполне меня понял. Помни: ошибёшься ты – ошибусь и я.

– Вопрос, кто будет первым…

– Держись.

– Удачи.

– Дай мне что-нибудь своё – на счастье.

Эжен снял с шеи крест на цепочке. Макс взял, потом протянул левую руку, Эжен неумело ещё пожал её правой.

Видение человека, стоящего над ним, лежащим, ещё минуты полторы не уходило из эженовых глаз… Всегда можно понять, что тебе говорят, но вот почему… Позябнув немного, пожавшись под ветхим одеялом, Эжен выскочил, бросил в тлеющую топку последний кусок торфа и угольный камень, вслед ему – картонную коробку из-под пирожных; потёр над занимающимся огнём руки, поглядел в окно и только чертыхнулся мысленно: сквозь цветные стёкла невозможно было угадать ни час, ни погоду на день. Залез обратно в постель, уткнулся лбом в диванную спинку, и зажал веки.

Проснулся он на другом боку и тотчас увидел лицо Жоржа.

– Он уехал? – говорил мальчик, – Мы теперь пойдём гулять?

– Запросто, – Эжен приподнялся на локте и нашёл Полину – она сидела на стуле уже совсем одетая и расчёсывала волосы, – Вы перекусили – позавтракали?

– Нет, – ответила Полина, – мы не умеем кипятить чайник.

Утро началось. Эжен обулся, сгрёб и слил в помойное ведро всё накопившееся за сутки, взял ещё чистое и вышел на лестницу, задержался на площадке по своим причинам, потом спустился и вернулся с одним опустошённым, а другим наполненным; залил в чайник, повесил его над жалко розовеющим пеплом, поворошил кочергой, заглянул в давно нечищеный поттопок, обещал себе сегодня же выгрести золу, взял углевой ящик и снова вышел. Топливо для жильцов хранилось в одной клети под навесом во дворе. Тут Эжен смог наконец увидеть небо, роняющее скудные снежинки из высоких неплотных светлых облаков. Солнце будет к полудню, яркое, как молния, и почти такое же недолгоблещющее, а к вечеру проглянет ласковей, задержится, расцветит парижскую серость. Свой прогноз, как всегда безошибочный, Эжен поведал какому-то человеку, набирающему угля, и другому, ждущему очереди ((лопата была одна на всех)); второй был немолод, и Эжен предложил наполнить его ящик, а потом донести до квартиры. Полюбовавшись, как ловко новоявленный синоптик обращается с лопатой, полустарик поблагодарил, но отказался от дальнейшей заботы о себе. Я, – сказал, – живу на первом этаже.

Глава XXXVIII. В которой Анна остаётся одна

Из чёрного каньона Анна и Лиза выбрались продрогшими и чумазыми. Россиянка совершенно выбилась из сил; она отказывалась идти дальше и плакала. Обнявшей её заботливой спутнице она шепнула:

– Какая ты тёплая, сильная…

«Вот и хорошо, – подумала Анна, – значит я жива». У неё всё ещё болела голова, глаза слепило, хотя никаких светил на было на перламутрово-синем небе, похожем то на колышущийся в высоте атласный полог, то на гладь голубого озера, как её может видеть зависшая над водой стрекоза, если бы у неё глаза были человеческими, если бы она была феей…Зелёная земля тянула к нему пальцы старых тёмных кипарисов. В траве раскрывались и закрывались, словно крылья бабочки, цветы мака; нарциссы стояли стайками – сонно мерцающие белые и золотые звёзды. Анне этот вид внушал мысль о какой-то границе, о близкой перемене.

– Ты отдохнула? можешь двигаться дальше?

– Я не хочу никуда! Я хочу домой! За что мне эти мытарства!? Неужели мои близкие не молятся за меня? Я знаю: Аркадий забудет меня, женится вновь… А я! – я жизнь отдала!..

– Не отдала ты её, а потеряла…

– Но разве я в этом виновата!?

«Бесполезно. Они все одинаковы». Анна выпустила её из рук.

– Как они посмели назвать меня духом зла!? Видели бы они, как со мной обращалась его мать! Нет, он никогда не любил меня! Они все меня вогнали в гроб! За что!? За что!!?

Лизины кулачки сжались; Анна отстранилась подальше. Вдруг послышались какие-то шорохи и топот в роще, затем из-за кипарисов вышли настоящие сатиры – мужчины с мохнатыми ногами, хвостами, развёрнутыми назад коленями и копытами вместо обычных ступней. Их было шестеро. Они были красивы лицами, смотрели приветливо, чуть опасливо, как любопытные дети. Анна вскочила:

– Кто вы?

– Не бойтесь. Мы не люди, – ответили ей.

– Что вам от нас надо?

– Вы страдаете. Мы хотим помочь.

– Помогите! Помогите мне! – завскрикивала Лиза, протягивая к ним руки, – Я не заслужила этого наказания! Я умерла в страшных муках, у меня отняли ребёнка, я стала безразлична родителям, мужу, а я так его любила!..

– Полюби снова. / Полюби кого-нибудь из нас. / Твоя жизнь исполнится радости, какой ты не знала. / У нас нет матерей. / Всё наше богатство – сострадание. / Твой избранник не сможет тебя пережить.

– Лиза, тот из них, к кому ты прикоснёшься, умрёт от этого!

– Неправда! Ты так говоришь из зависти: тебя-то они не хотят любить! Не слушайте её, милые господа! Я не дух зла, я лишь несчастная девушка. Меня сюда сослали по ошибке!

– Иди за нами, – сатиры поманили её, и она сошла с чёрной тропы. Один из соблазнителей взял её на руки и понёс к роще. Анна видела, как на его спине выцветала каштановая шерсть. За ним пошли ещё двое, а трое других остались с Анной. Старший из них обратился к ней:

– А ты не считаешь, что попала сюда по недоразумению? Что достойна лучшего?…

– Нет! – зло и гордо отрезала Анна, – Мне здесь самое место! Я – дух зла, мать скорби и тьмы, растлительница ангелов! Убирайтесь прочь, пока целы!

Её одежда развилась, обросла новыми волнами чёрного дыма, распугивая сатиров.

Глава XXXIХ. В которой Эжен собирается на бал

Готовый фрак ждал дома в компании новых брюк и ботинок. Эжену осталось привести в порядок голову, и вот он сидит перед зеркалом в парикмахерской. Отроковица не старше шестнадцати лет надела на него пышную шапку из мыльной пены и седьмую минуту копошится в ней, нежно играя ноготками, плутовато стреляя глазками. У неё высоко засучены рукава, почти напрочь открыта грудь; она красотка.

– Меня зовут Лавиния. От английского слова love.

– У вас романское имя, а английского я не знаю.

– Love – это значит…

– Работайте молча, – угрюмо перебил Эжен, от плеч до щиколоток покрытый гусиной кожей. В знак оскорблённости девушка быстро и небрежно ополоснула волосы, забрызгав клиенту всю рубашку, разъерошила полотенцем, ухватив голову, как тыкву, но на это Эжен не рассердился и подарил мойщице три франка.

Вскоре её оттеснил господин Карузель, потомственный парикмахер, в чьей династии были, по его словам и придворные мастера. Он с аппетитом осмотрел эженову шевелюру. В его руке над ней доисторической железной птицей описали круг ножницы, часто щёлкая клювом. Эжен зажмурился и стал воображать июльский луг, цветы цикория и ястребинок, стрекотание кузнечиков, а его кожу всё сильнее стягивало перезнобом, как на сеновале…

– За всю жизнь не видел волос необычнее ваших, – сказал мастер, – На голове они вьются, а срезанные – распрямляются.

Эжен глянул под ноги креслу – действительно, словно кошачий хвост обрили…

Процесс был неприятен, но остриженной голове всё легче. Празднуя, Эжен перехватил по дороге кофе с ромом, а дома застал Эмиля за какой-то рукописью. Тот медленно и слегка театрально перебирал листы, произнося с предельным англоподобным выговором:

– В Шотландии есть озеро Лохness; у Одиссея был товарищ Everyлох; ещё в Древней Греции жил поэт Архилох, и вот так и нужно было бы наречь твоего нового друга.

– ??? с древнегреческого переводится как полк, военное подразделение, в котором могло числиться от 300 (как в гвардии спартанского царя), до 1000 человек (как у Александра Македонского), так что имя Архилох подходит офицеру, при чём же тут Рафаэль?

Эмиль заглотнул нежданный всплеск эрудиции широко разинутым ртом, чуть не выронив рукопись:

– Ты что, владеешь греческим?

– Ну, да, как ты – английским, – застенчиво отмахнулся Эжен, – Так что там Рафаэль? Это его писанина?

– Ага. «Теория воли» – каково!?

– Не знаю.

– Тут восемьсот с лишним листов, и всё о могуществе человеческого духа, возносящегося над любыми обстоятельствами ради избранной цели. Якобы одной силой мысли можно призвать молнию с неба, нагнать шторм, заставить незнакомца подарить тебе состояние, а женщину – влюбиться, а я должен пропихнуть эту муру в какой-нибудь толстый журнал, да в придачу написать рецензию. У! будет ему рецензия! Назову её «Критика непрактического разума»!

– Не надо его огорчать. Придумай что-нибудь доброе. В конце концов, сейчас какой только ахинеи не печатают,… – попросил Эжен и спрятался одеваться.

Глава XL. Бал у барона де Нусингена

В семь часов вечера у подъезда осиянного банкирского дома начался парад карет. Из каждой у крыльца выходило неземное создание, возносилось по ступеням, и привратники поспешно открывали перед ним двери.

На тротуаре в тени толкались зеваки, журналисты, уличные девицы.

Вдруг из толпы вышел человек в дорогом чёрном пальто. От его шагов по мостовой разлеталось белое пламя позёмки. К ступеням он подходил неторопко, словно в сомнении; вступая на первую, снял шляпу; к дверям поднялся, как епископ к алтарю, поклонился слугам, показал приглашение, и его впустили. Оставив пальто на руках старика в ливрее, обогнал на мраморном подъёме трёх гостей, ещё четверых – в бальном зале, и, когда он склонил голову перед хозяйкой дома, на его волосах ещё не успели растаять снежники.

Дельфине хотелось думать, что её горячая рука отогревает эти холодный губы, и сердце самого желанного пришельца наполняет тепло, но он выпрямился шагнул назад. Он весь был в трауре, только фрак усыпали звёздочки, вышитые серебряной канителью и стразами не крупнее макового зерна. Хрустальные пуговицы; предельно тёмно-синий атласный галстук с заколкой в виде маленького циферблата с шестью стрелками, образующими снежинку; глухой чёрный жилет.

– Перчатки, – быстро шепнула Дельфина.

Эжен стянул с рук тёплые уличные, а вместе с ними и тонике комнатные, вывернул, разъединил, надел обратно нужные. Пока он возился, баронесса отошла здороваться с другими, а ему осталось издали рассматривать её нежно-жёлтое, как ракитов цвет в тумане, платье, высокую причёску и почти забытое лицо с таким необычным макияжем. Ему нравилось: она не уделила ему больше внимания, чем всем, не обдала безумно влюблённым взглядом, не попыталась в тайне от всего собрания сжать в кулачке его ладонь… Что-то не так? Она охладела? Или обеспокоена? Эжен осмотрел зал и быстро нашёл аномалию: среди гостей не было женщин. Одна лишь старуха Листомер, давняя должница Нусингена, сидела на канапе и любезно беседовала со своим кредитором; они выглядели супружеской четой, до глубоких седин сохранившей нежность медового месяца.

Дельфина слонялась сиротливо, уже без улыбки. С надеждой глядя на двери, она вновь и вновь была разочарована. Вместо ангела в белых или голубых, или розовых шелках являлся очередной чёрт в сером или охристом, или в наглом тёмно-красном, или в болотном оливковом, или в каком-то грозном фиолетовом сукне. Парижские аристократки отвергли её. Она встала в середине зала и взглотнула слёзы.

Тут к ней подошёл граф де Марсе, главный светский лев, дышащий амброй и табаком, похожим на кориандр; затянутый в палевый креп-сатин, усыпавший свои тёмные волосы золотой пудрой. Он поднёс к глазам лорнет, и равнодушно сказал:

– Добрый вечер, баронесса. Я потратил двадцать семь часов на сборы, но, если прикажете, тотчас уеду.

– Вам и самому здесь не понравится. Хотите – уезжайте.

Анри задумался. Он слышал, как на верхней галерее играет скрипка, а флейта то и дело подпевает ей так мило, словно не по найму, а для собственного удовольствия.

– Пока я не вижу здесь ничего дурного.

– Ах, да оглядитесь! Какой же это будет бал, если некому танцевать!

– Как это некому! Выбирайте любого: Ронкероль хорош в кадрили, Ванеденес просто рождён для полонеза, а уж Растиньяк из гроба встанет, чтоб покружиться с вами в вальсе. Кстати, похоже, он так и сделал. Здравствуйте, барон, – тут же сказал Анри подошедшему Эжену, наводя на него стёкла, – Вы необычно нынче нарядились.

– По погоде, – отбил Эжен, – Рад встрече.

– Не сомневаюсь.

Казалось, Анри хочет ещё что-то сказать, но он вдруг заметил поблизости своих каких-то знакомых и отошёл к ним.

– Эжен! – взмолилась Дельфина, – Не покидайте меня в этот чудовищный, убийственный вечер! Ах! Я предчувствую: это конец моей жизни в Париже! Завтра мне придётся уговорить Нусингена купить какое-нибудь поместье в провинции и удалиться туда доживать свой век!.. Вы забудете меня, конечно, (– платок к глазам – ) но сегодня! – будьте со мной!..

– А что случилось? Чем вы так огорчены?

– Как чем!? Сен-жерменки, верно, сговорились показать, что знать меня не желают!.. Смотрите! – она глянула на двери и схватилась за Эжена, будто в зал вбежал мамонт, хотя налощенный пол отразил лишь герцога де Монфриньоза, скромного, молчаливого франта лет пятидесяти. Инстинкт галантности подвёл его сперва к хозяйке, исторг из его уст лесть, склонил его голову к её руке.

– А что же герцогиня?… – пролепетала Дельфина.

– Ей нездоровится, – ответил гость и навсегда отошёл к другим. Дельфина тихо вскрикнула:

– Вот видите! Они все меня презирают!..

– Не обязательно.

– Вы верите, что эта цаца действительно заболела?

– Я подозреваю, что у неё есть какие-то важные дела. Вы ведь и сами не любите выезжать вместе с мужем.

В поле зрения появился новый пришелец.

«Даждь, Иуда, пинту» – подумалось Эжену: он ещё больше, чем своего экс-соперника де Марсе не любил маркиза д'Ажуду-Пинто, португальского кабальеро, разбившего сердце виконтессе де Босеан. За два года брака с богатой наследницей он постарел на пять; усы его повяли, глаза годились бы вдовцу. На нём был тускло-лиловый фрак и чёрный галстук, заколотый брошью, выносящей на грудь серебряную готическую надпись no dansе. Эжен враждебно изосанился, а корыстный мачо подкрался к нему и его даме виновато, чуть слышно сообщил Дельфине, что она прекрасна, а потом попросил господина де Растиньяка уделить ему минуту наедине.

– Ваша жена не приедет? – сердито спросила Дельфина.

– Боюсь, что нет. Её зачем-то вызвала к себе её мать… Так можно с вами поговорить? – перепросил маркиз Эжена.

– Если позволит госпожа баронесса, – гордо ответил тот.

– Если вы не уедете через полчаса, у вас будет возможность пообщаться, – сказала Дельфина, непроизвольным движением глаз показывая д'Ажуде, чтоб он отстал.

– Скажете, он тоже рогоносец?

– Скорей беглец от жены…

– Но почему ко мне!?

– У вас же сегодня приём…

– Я знаю, к каким особам мужчины ездят без жён! Молчите! Это вы виноваты в том, что меня приравнивают к куртизанкам или как их!..

– Я!?

– Такие, как вы и де Марсе – волокиты, обольстители, распутники!

Эжен пребыл в недоумении: в двадцать четыре года его рот насчитывал больше зубов, чем былых поцелуев. Впрочем, один грех уже делает тебя грешником…

– Да ещё эта тушь! Она сейчас потечёт, и я стану похожа на эфиопку! Нет! Оставайтесь тут и веселитесь без меня! – накричала на него Дельфина и выбежала из зала.

Эжен проводил её устыжённым взглядом и побрёл здороваться с бароном банкиром и его почтенной гостьей. Госпожа Листомер так быстро протянула ему руку, надушенную гвоздичным маслом, раздвинув при этом средний и указательный пальцы, что Эжен решил на мгновение, будто старуха хочет ущипнуть его за нос, чего, конечно, не случилось. Он коснулся холодной перчатки холодными губами и уступил место новому гостю – де Люпо, аристократу в первом поколении. Тот был очень хорош собой в анфас, но стоило ему повернуться профилем, как обозрению представал громадный, грубый нос. В свете его терпели за богатство и приличную должность при министерстве юстиции что ли, но не более того. Он не ждал от бала ничего приятного и облачился в посредственно скроенный фрак, тоном чуть не дотягивающий до бескомпромиссно чёрного эженова, ничем не украшенный, издали казавшийся линялым. Отвесив поклоны старшим, он прошёл мимо Эжена, как слепой, рассекая золотую зарю трёхсот свеч своим носом-ледорубом.

Де Марсе не отнимал от лица лорнета, вертя головой. Его приятели, приятели его приятелей, все, кто смотрел по сторонам, были взволнованы. С начала приёма прошло почти полчаса, но ни одна молодая дама не пожаловала. Кавалеры нежданно оказались лишь в собственной компании – при том, что всё предупреждало о бале. Что они чувствуют? – думал Эжен, – Что всё это для них означает? Скандал? Нет. Они словно рады – миражу приключения, случайной отмене правил – женщины оставили их без надзора, и теперь им можно вести себя безоглядней, естественней. Этот никогда ещё так высоко на задирал голову, тот всё смеётся… У всех открылись лица. Макс не врал: они и впрямь люди.

– Что здесь такое: бал или военные сборы? – с порога громко спросил генерал де Монриво.

– Конечно, бал. Иначе меня бы здесь не было, – ответил ему пацифист Ванденес.

– Вы не пошли бы проводить друзей? – обратился к нему де Марсе, держащий его за руку.

– Некоторым просто необходим проводырь, – туманно сдерзил Поль де Манервиль.

От наблюдений за этой группой Эжена отвлёк д'Ажуда-Пинто:

– Так вы можете со мной поговорить?

– О чём?

– О ней – о Кларе! Вы что-нибудь слышали о ней с тех пор?…

«Ну, что тебе сказать? Она умерла от горя, покончила, допустим, с собой или после долгой болезни… А лучше так: она нашла себе нового обожателя – благородного, верного – и теперь считает вашу связь глупостью…»

– Что вам сказать…

– Правду!

– Правду вам говорить очень трудно.

– Она… страшна?

– Нет. Она просто не терпит суеты, нервотрёпки этой вашей. Как порядочный человек, я сейчас должен успокоить вас: якобы кузина до сих пор вас любит и прощает вам измену, а как человек разумный – могу и хочу сообщить, что она давно вас забыла и утешилась с другим, но на самом деле я ничего не знаю о виконтессе, вот и весь разговор.

– Что ж,… – проронил маркиз и отступил. Явился де Марсе:

– Растиньяк, от вас все сегодня разбегаются в слезах! Подите-ка скажите какую-нибудь гадость де Люпо.

– С удовольствием, – желчно скрипнул Эжен, изображая скрываемую подавленность и бессильную злобу, тогда как ему было лишь немного грустно и немного весело.

Он встал перед одиноким, тёмным человеком и начал:

– Вы тут в стороне, а там так много интересного: генерал де Монриво утверждает, что герцогиня де Монфриньоз осталась дома, потому что отбила у госпожи де Монкорне, с горя уехавшей в Монпелье, виконта де Монсореля, последнего потомка Монморанси; коварный Манеревиль уже заказал об этом памфлет Мартенвилю, у которого редакция на улице Монкорбье, а барон де Моленкур вызвал на дуэль племянника герцога де Ленонкура…

– И зачем вы всё это мне рассказываете?

– Да хоть бы для смеха.

– Это… – де Люпо задумался, – из-за их имён? Они и впрямь у них все одинаковые! – и тихонько захихикал, – Только у вас оно особое, ну, так вы южанин – у вас всё не как у всех.

– Вовсе и не всё.

Усмотрев в этом невинном возражении не-весть-что, де Люпо закатился настоящим смехом, но вдруг снова скис, признал:

– Есть имена и необычные, – с тоской глянул на кружок де Марсе.

– До того необычные, – подхватил Эжен, – что на человеческие не похожи. К примеру, Ронкероль – так могут звать балаганную куклу; де Марсе – годится в псевдонимы актёру; Ванденес – простится в английский бульварный роман; у немцев есть поэт Новалис, подайте же нам Каналиса. Д'Ажуда говорит, что на его родине такими словами только ругаются.

– Есть ещё моё…

– Оно-то у вас по крайней мере не придуманное.

– Но и не наследное. Фамилия моего отца… – Шарден.

Эжен почувствовал предвестите сердечных колик; ему захотелось отбежать подальше от собеседника, но это было бы зверским оскорблением безо всякой причины.

– Что же такое Люпо? – спросил просевшим голосом.

– Мой родной хутор. Мне сказали, что дворянину надо называться по месту, откуда он…

– Верно… У вас там… волков много водится?

– Много…: лес рядом. Как-то я видал одного прямо в винограднике – он словно заблудился там. Причём средь бела дня. Чудно так: листья уже покраснели и ягоды, как кровью налились, и он тут же, серый… Я ещё мальчишкой был.

– А река у вас есть?

Угроза приступа для Эжена миновала. С де Люпо у него завязался добрый разговор. Между фразами он оглянулся на Анри и, хотя тот стоял далеко, увидел очень чётко, как за стеклом лорнета сужается зрачок и толстеет янтарное кольцо радужки. Так вот причина этих неотлучных линз; вот, к чему были речи про проводыря: граф близорук… Злорадство не пришло. Эжен (не говоря о том с собой) считал глаза не зеркалом души, а самой её сутью и плотью, а если они слабы, это всё равно, что человек безумен, но ведь в этом нет вины, такая уж несчастная судьба…

– … я каждое лет выбираюсь туда, а говорю, что еду в Италию на воды… Хотите погостить у меня в будущем году?

– Почему бы нет. Спасибо, – … (?)

– Клеман… Подите к ним, а то обидятся.

Эжен поклонился и лениво пошёл в сторону четырхглазого льва.

В это время Нусинген покинул свою даму ради хозяйских распоряжений. Прошагивая мимо Эжена, он задушевно улыбнулся и попросил:

– Трук мой, попесетуйте шуть-шуть с каспашой Листомер.

Разве откажешь? Морщины почтенной гостьи превратились в лучи счастья. Она усадила чёрного кавалера рядом с собой и спросила, отчего тот так редко бывает в свете. Всем стало интересно, что ответит человек без каких бы то ни было доходов – прямо так и сознается: не по средствам, или будет изворачиваться, и успешно ли.

– Когда я имею честь оказаться на светском приёме, – раздумчиво отвечал Эжен, – я всегда вспоминаю, как наши предки-язычники воображали посмертное существование. Им верилось в какие-то острова на западе, где живут одни красивые, благосклонные женщины. Там не нужно будет ничего опасаться, ни за что бороться – бесконечное блаженство… Всё это очень похоже на свет, и я в нём чувствую себя… мёртвым…

– Но и счастливым – разве нет? – опутывала седая дама.

– Нет.

Тут заговорили сразу многие:

– А ведь для язычников то был рай, посмертная привилегия. / И мусульмане примерно так представляют себе вечное пристанище праведников. / Или вас так страшит смерть?

Последнюю реплику бросил граф Франкесини, прибывший рано, но прятавшийся в саду ламп, как сам Эжен стал бы невидим в погоревшем сосняке.

– Я хотел бы умереть по-христиански.

– То есть как?

– Так, чтоб встретиться с Богом.

Все приумолкли, не веря в благочестие ответчика и дивясь его лукавой смекалке. Редкие верные католики были уязвлены. Феликс де Ванеденес, один из таких, нашёл, как возобновить полемику:

– Вы применили к женщинам эпитет «благосклонные». Не хотели ли вы этим упрекнуть наших дам… в доступности?

– В доступности – я не устаю винить самого себя.

Эжен встал, решив тотчас уйти домой, но увидел Дельфину – она вернулась с густыми тенями у глаз и, казалось, во всех драгоценных украшениях, какие у неё скопились, как в доспехах, как валькирия – на годовщине объявления столетней войны.

– Простите, что оставила вас, господа, – сказала она громко и сурово, – Весело ли вам на нашем балу?

– Да, баронесса, – отвечали гости.

– Не желаете ли поиграть в фанты?

– С радостью, – сказал Арман.

– А каковы ставки? – спросил Анри.

– Разве это азартная игра? – удивился кто-то, – Как можно?

– Очень просто, – объяснил выдумщик де Марсе, – скидываемся, например, по сотне и пишем каждый на своей карточке задание, сбрасываем, перемешиваем, тянем по очереди, и те, кто не смогут выполнить свой фант, выбудут, победители же поделят между собой деньги.

– Но,… – испугался чего-то Феликс.

– Да, – утвердил его догадку Анри, – по-другому и не получится.

– Только, ради Бога, господа, – без драк!..

– Как пойдёт.

Эжен прикинул меру жестокости предстоящей игры, но убоялся лишь не найти в карманах сотни; однако, нашёл и передал в кассу, хранить которую поручили госпоже Листомер. Дельфина нашла и раздала карточки и грифели, приготовила мешок для фантов. Склонившись над записками, игроки имели вид предьявольски коварный. «Что ж, – подумал Эжен, – все хитры, и я не лопух» и написал: «Вы должны Растиньяку тысячу франков». Да, так, вроде бы, не слишком нагло. Может, конечно, кто-то превратит свой билетик в полумиллионный вексель… Ну, и пусть себе обнимется со своей жабой, а мы народ не жадный… А вот как каждый заломит себе сумму?… Да нет, зазорно…

Не слишком довольный собой, он бросил карточку в мешок.

Первого испытуемого выбрала Дельфина – им оказался Анри де Марсе, и его фант гласил:

«У вас десять минут на то, чтоб доставить в наше общество ещё одну женщину».

Франкессини поднёс к его глазам циферблат своих часов. Анри быстро вышел из зала и вскоре возвратился, ведя под руку Терезу.

– Кто скажет, что я не выполнил задание!? – воскликнул он, – Признаться, господа, я ждал от вас большего.

Тереза постояла немного у стены, убедилась, что с госпожой всё в порядке и ушла к себе.

Новым игроком победитель назвал д'Ажуду-Пинто. После повторного оглашения португалец, держащий в правой руке недопитый бокал, а в левой – два осушённых, разболтанной поступью приблизился. Изрядно захмелевший, он попытался освободить десницу, за чем пролил вино и разбил один из бокалов; над ним уже посмеивались, но судьба пока хранила его.

«Отберите у маркиза д'Ажуды его дурацкую булавку» – вот, что требовал фант.

– Что-то пока не клеится наша потеха, – впологолоса посетовал Арман.

– Ничего, – ответил Анри, – Только начали.

Д'Ажуда закинулся назад и расхохотался в потолок, выкрикнул на сломанном внезапно французском:

– Ну, кто скажет, что я не выполнил!?… Вот она у меня – булавка! Добыча! Желаю вам того же удача, господин де Манервиль!

Поль вытянул предписание: «Заставьте графа де Марсе сыграть на скрипке».

– Рано вы почили, – заметил Анри кто-то.

С балкона, из оркестра уже несли в зал инструмент. Эжен не знал, умеет ли де Марсе музицировать, но в способности того повиноваться он крепко сомневался. В бесстрастных кошачьих глазах графа читалось издевательское ну же, заставьте меня.

Манервиль минуту молча давил на него взглядом, потом зашептал что-то ему в ухо. Анри поменялся в лице, но выстоял – отстранился и по-прежнему насмешливо спросил:

– А вы до сих пор этого не сделали? Ну и ну…

– Так вы отказываетесь?

– Что делать. Доводы слабы.

Противник пал духом, но вдруг глянул на Феликса и возапеллировал:

– Господин де Ванденес, не составит ли вам труда уговорить этого mongrela попиликать полминуты?

Прославленный своей безотказностью, королевский секретарь однако качнул головой:

– Сударь, что помешало вам самому столь же вежливо попросить графа?

– Он этого не стоит.

– В таком случае и я просить его не стану.

– Я разумею, что господин де Марсе не достоин моих просьб; ваши – дело другое.

– Я не более любого присутствующего претендую на честь послужить вам, – деликатно указал ему на место Феликс.

– И всё же будьте любезны… – зубами держался горе-шантажист.

– Да бросьте! – возник попутанный бесом д'Ажуда и, видимо, в пример запустил через плечо пустой бокал, – Было бы из-за чего стараться! Музыка – это рукоблудие!

– Наоборот, – просто, но веско возразил Анри, глядя вверх.

– Что же в таком случае вы, маркиз, считаете искусством? – спросил Ронкероль.

– Фехтование!

– Считайте, что уговорили, – Ронкероль снял левую перчатку и легко, словно цветок, кинул её воинственному чужестранцу. Феликс взвизгнул: «Не вздумайте!», но никто его не слушал, только Франкессини тихо сказал ему: «Это неизбежно», а слуги побежали за оружием и вскоре раздобыли пару шпаг. Новый герой бала взмахнул своей, как дирижёрской палочкой и крикнул музыкантам: «Жигу!».

– Поединок не будет честным, – не умолкал и Феликс, – Трезвый против пьяного!..

Ронкероль издал лихое ха!, потребовал бутыль вина, опрокинул её себе в рот, отёр рукавом губы и отсалютовал противнику.

– Что я говорил, – напомнил Эжен оказавшемуся рядом Клеману, – Комедийный капитан…

– До первой крови, – распорядился Арман.

Гости и хозяева встали широким кругом, чтоб каждому видеть, как сойдутся француз и португалец, даже госпожа Листомер покинула канапе, даже слуги заглядывали из-за голов почётных зрителей. Бал превратился в турнир.

Менее всех был доволен Эжен: он не видел в действиях дуэлянтов ничего искусного, напротив, их движения казались ему небрежными, неловкими. Вместе с тем он чувствовал к ним нежную жалость, особенно к петушистому эмигранту, которому определёно не на что было надеяться. Довольно скоро противник кольнул д'Ажуду в левое плечо выпадом, который невнимательным и нервным зрителям показался чуть ли не убийственным. Рана же была лёгкой – тут Ронкероль действительно проявил что-то вроде мастерства. Пораженец остолбенел, свернув голову вниз, вперился в больное место, а очнулся, лишь когда победитель отнял у него шпагу и для пущего самоутверждения выдернул булавку с девизом из галстука бедняги. Громогласно прокляв Ронкероля со всеми присутствующими на родном языке, д'Ажуда уплёлся в угол, рухнул на кресло. Возле него тут же захлопотали слуги, более-менее знакомые с такими ситуациями. Подошёл к нему и любопытный Эжен.