Текст книги " Камень третий. Дымчатый обсидиан "

Автор книги: Ольга Макарова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 43 страниц)

Глава шестьдесят шестая. Братишка

– К дьяволу!.. Это не мой сын! Это сын Гердона, сын Черного Алтаря, чудовище… но не мой Макс! И обратного ты мне не докажешь!

– Это наш мальчик, Серег… Ну вспомни, как мы его ждали… как ты плакал от счастья, когда он родился… Вспомни, как он первые шажки сделал… как сказал первое слово… как тяжело заболел в пять лет… Это все он. Он самый. Наш Максимилиан.

– Нет…

Гневный голос отца, ровный и уверенный – мамы. Они далеко отсюда, они думают, ни единая живая душа не слышит их… «Зачем ты показываешь мне все это, Горящий?.. Зачем?»

Макс Милиан сделал глубокий вдох и погрузился в горячую ванну с головой, на полминуты скрывшись под слоем пушистой мыльной пены, розовой от влитой в воду сальвии. Вынырнув, он зашелся долгим кровавым кашлем.

Это тело исчерпало себя. Эта жизнь – тоже. Возможно, Горящий и намекает на данный факт, подбрасывая обрывки чужих разговоров и мыслей. И тем не менее до недавнего времени Максимилиан смотрел на жизнь с толикой мальчишеской надежды, что, может быть, когда-нибудь все кончится хорошо. Отчего же не верить в это, видя, как растет умница Милия, как возвращается в Омнис утраченная магия, как идет к победе многолетняя война?

Но нет. Теперь ясно – нет.

Проклятая розовая пена…

Розовая пена. Ванна с красной сальвией, вдыхавшая новые силы в истерзанное тело, облегчавшая кашель… Придумал ее Орион, сын звезд, величайший врач всех времен. Назариновое мыло, растворенное в горячей воде, творило с сальвией чудеса. Для мальчишки, которого к седьмому году войны не трогали уже обычные мажьи дозы шалфейной настойки, такая ванна стала единственным средством восстановиться после тяжелого боя. Сын миродержцев ненавидел то, от чего зависел; да и сама розовая пена стала для него символом обреченности. А сейчас Макс жалел о ней. Даже сюда, в это ветхое укрытие из двух стен и дырявой крыши, Нирк принес своего Учителя на руках: идти сам тот не мог. Растянувшись на кирпичном крошеве, которое кололо тело даже через зимний плащ, сын миродержцев смотрел в небо, кусочек которого виднелся через дыру в крыше. Тонкие пальцы сжимали молчащий посох, давний подарок случайного Ученика. Древесина на ощупь казалась теплой, а память о былых временах, связанная с нею, грела уже душу. Тогда была Эдна. Тогда все могло быть… иначе…

С мыслью об Эдне Максимилиан ушел в краткий сон, глубокий и холодный, как омут. А проснувшись, просто перевернулся набок, подтянул к животу колени и заставил себя встать. Сальвию, всю, что оставалась во фляжке, он выпил до дна. У человека всегда есть немного сил про запас. И редко кто отваживается вычерпать последнее…

В гулкой ночи молчал даже ветер, и звук посоха, с хрустом ударявшего в крошеный кирпич, отдавался невнятным эхом в полуразрушенном кириакском форте. Посоху нужен размах. Да и мечу, что скрывается под диадемовым узором – тоже. А уж душе, идущей к свободе…

Макс выбирался из мертвого лабиринта стен на открытое место. На безмолвный мир давно спустилась истинная ночь, засветившая над пологом облаков Жисмондин и Иринарх. С туманных небес беззвучно падал пушистый, нежный снег, словно в северянской зимней сказке для детей. Падал уже давно: там, где Зирорн миродержца оставил лишь жженую плешь на земле, теперь лежал тонкий слой небесного пуха; словно саван, скрывший уродство мертвой плоти от живых глаз.

Дикий холод бессовестно запускал когти в человечье тело. Опершись на посох, Макс Милиан стоял посреди сказочного снегопада; он сжал зубы, чтобы те не стучали и ткнулся носом в рукав фархового плаща. О, это давно уже не был знаменитый фарх Лайнувера Бойера; просто еще один плащ из любимой ткани теневой братии, подбитый волчьим мехом. Добрый зимний плащ, но где ж ему справиться с лютым морозом, если само тело, что он накрывает, почти не дает тепла, и крупная дрожь сотрясает его?..

Осторожно выдохнув, чтобы не тревожить лишний раз больные легкие, Максимилиан закрыл глаза. Он ждал. Без мыслей, без эмоций; растворившись в удивительной тишине мира, который, казалось, заканчивается за сотню шагов отсюда, и за низким, туманным небом которого тоже ничего больше нет. В какой-то момент Горящий заставил сердце дрогнуть, всколыхнув в груди теплую волну: Макс увидел Нирка. Последний смертный Ученик, прижав к груди растрепанную книгу, упрашивал кого-то сотворить трансволо.

«С ним все в порядке. Как хорошо… Спасибо, Горящий…» Видение пропало. Не открывая глаз, Макс Милиан улыбнулся.

– Тебе идет улыбка, мальчик… – гадко посмеиваясь, из темноты выступил Эльм Нарсул. – Улыбайся чаще.

– Ну вот и ты. А я уже заждался… – бросил Макс с холодным безразличием и нехотя поднял веки; сморгнул, когда от холода на глазах навернулись слезы.

– А куда мне торопиться? – Эльм посерьезнел, отстранив привычное безумие. Янтарные глаза его тускло поблескивали в ночи. – Я могу просто подождать еще час – и ты замерзнешь сам.

– Попробуй, – с вызовом усмехнулся Максимилиан.

И было в тоне этого худого, изможденного парня что-то, что заставляло верить: он сильнее, чем кажется, намного сильнее…

– Дух твой силен, – оценил Эльм и не удержался от смешка. – Но это тело… как в нем душа держится, я хотел бы знать… И эта магическая чаша… кажется, я вижу дно.

В ответ Макс просто мысленно сотворил Дрейн. Тот самый, доступный лишь миродержцам. Тот самый, что убил Пая Приора. И чужая магия хлынула едкой волной.

«Что ты за существо, Эльм…» – подумал сын миродержцев, простонав сквозь зубы.

– Ты зря это сделал, мальчик мой, – с наигранным сочувствием произнес шут. – Это тебе не омнисийская магия… Скверна на вкус, я смотрю, – добавил он, оценив мучения Макса. – И, смею заметить, конца ей не будет, ведь она – какая жалость – идет не из чаши, а прямо оттуда, откуда родом мое проклятие, иначе какого дьявола я был бы бессмертен?.. не в пример моим слугам… И, что еще печальнее, использовать ее ты тоже не сможешь. Это, знаешь ли, уметь нужно….

Эльм зашелся громогласным хохотом, который вспорол сказочную тишину, подобно острию ножа.

– Бедный мальчик! Ай-яй-яй, а я-то думал, мы с тобой поговорим на языке магии. А так… смотри-ка, узнаёшь меч?

Еще бы не узнал… В жилистых лапах Эльма удобно, точно сделанная специально для него, лежала рукоять того самого меча, что сам Максимилиан потерял в Провале, когда едва не простился с жизнью. Родной, годы служивший своему юному хозяину верой и правдой, и теперь – обращенный против него…

Скрипнув зубами, сын миродержцев поудобнее перехватил молчащий посох. Злость, шевельнувшуюся было в груди, он придушил тут же, не дав ей как следует заявить о себе. Сейчас пригодился бы туман. Но он не шел… сознание оставалось кристально ясным.

…А у Эльма, определенно, есть чувство юмора. Соответствующее его облику. Иначе стал бы он менять свой посох на меч мальчишки…

Максимилиан не переоценивал себя. Возраст девяти жертв Черного Алтаря, чьи жизни составляли его жизнь, суммарно не превышал полторы сотни лет. Это против трех тысяч с лишним, которые были у Эльма… И чего стоит в бою бессмертный, считающий возраст тысячами, сын миродержцев прекрасно знал.

Бой обещал быть коротким.

Тем временем проклятая магия Эльма спешно заполняла чашу… Потому сейчас, как и в кратком бою с Астэр, дочерью звезд в довоенные времена, Макс не расчитывал победить… в обычном смысле этого слова…

– Нападай… – Эльм расхохотался. – Мальчик…

Максимилиан не заставил просить дважды и подался вперед без обычного для бойца гортанного крика. Эльм развлекался, уклоняясь от ударов посоха смертного и порой отвечая на них парой росчерков стального лезвия, оставлявших поверхностные раны; или точным ударом рукояти заставляя сына миродержцев в который раз растянуться на снегу.

Безумец… В чем смысл жизни, смысл смерти для этого существа?.. Макс уже не пытался понять. Он поднимался и нападал снова. И снова…

Даже бессмертный мастер не должен быть беспечен, как был Эльм. И Максимилиан почувствовал момент. Проведя прямой удар посохом, от которого шут ушел с легкостью, он заставил меч покинуть диадемовые ножны, ударил лезвием наискось, снизу вверх. Багровая рана прочертила грудь и лицо Эльма; лопнул, растекшись склизкой жидкостью, янтарный глаз… Возможно, иной воин и счел бы противника мертвым после этого. Но не сын миродержцев, которому уже приходилось иметь дело с проклятыми шутами, каждый из которых куда более живуч, чем кажется. Потому смертельных ран Макс нанес еще с десяток, пока, изувеченный, противник не замер в кровавом снегу.

Хватая ртом холодный воздух, Максимилиан отступил на пару шагов. Горячка боя еще не отошла, но в душе успело поселиться скверное чувство: это не победа; это не случайная удача, нет. Эльм позволил ему это сделать, только и всего. Так что, когда шут поднялся на ноги, Макс даже не удивился: согласно своим предчувствиям, он того вполне ожидал.

– Вот так ты лишил жизни моих слуг, – развел руками Эльм. Янтарные глаза его вновь смотрели на человека с дьявольским любопытством. А о смертельных ранах, нанесенных не более минуты назад, напоминала лишь запятнанная кровью одежда. – Понимаешь ли… это я проклят, я – цель той силы, которая сейчас разъедает твою чашу. А они… они лишь следствие. Впрочем… – шут вновь резко переменился, сбросив кривляющуюся и хихикающую маску, и заговорил с холодной угрозой в голосе: – Хватит игр. Посмотрим, из чего ты сделан, Максимилиан. Миродержцев я еще никогда не убивал.

Макс улыбнулся. Возможно, это бред воспаленного сознания… но в густом тумане неба, подсвеченном сверху луной и звездами, ему виделся призрак Эдны, сотканный из сияющих нитей ффара…

Песочные часы, отмерявшие его омнисийскую жизнь, отсчитывали последние крупинки. Все силы, что оставались, он вложил в бесполезный бой. Однако поднять меч и встретить смерть достойно – это Максимилиан должен был сделать. И сделал.

Отвести он успел лишь один удар и поймал второй. Меч, что принадлежал когда-то ему, маленькому, вошел в грудь, как раз туда, где бьется живое сердце. Большего и не нужно смертному человеку, чтобы покинуть этот свет.

Для того, кого звали при жизни Макс Милиан Хален Корвус, видимый мир сжался до яркой точки и провалился во тьму.

– Брат мой… Мой бедный старший брат, – в какой-то миг Максимилиану показалось, что он слышит голос Джармина.

…Джармин Фредери-Алан… был когда-то такой человечек. До Черного Алтаря – был.

Однако сквозь тьму проступил иной образ. Мальчик лет шести, как две капли воды похожий на того, с древней картинки, запечатлевшей мир-первоисточник и счастливую семью. Как если бы у Макса был брат близнец…

«Он мой брат… Ведь у нас одни родители…»

– Омнис? – выдохнул Максимилиан и удивился, что слова не отозвалось болью в груди или кашлем, как он привык, а вырвалось легко.

– Да, – улыбнулся мальчик, но тут же погрустнел. – Я не мог вмешаться раньше, прости меня, брат. Сила творения возвращается только в самых страшных случаях. Твоя смерть – один из них. Я не позволю…

– Я знал это, – Макс кивнул. – Мама говорила мне. С ней было почти так же…

Меч вошел в грудь парня по самую рукоять, и, мертвый, Максимилиан уронил голову на плечо своего врага. На миг Эльм замер в недоумении. Он боялся этого боя, он три тысячи лет думал о том, какой будет цена за вожделенную смерть миродержца. И теперь, когда один из них сломался так просто…

Бессмысленно шепча проклятья, шут выдернул меч из груди Макса и подхватил падающее тело за ворот плаща. Он был легкий, как дитя, этот смертный миродержец, и покорно висел, запрокинув голову. По лицу расползалась чернота, как у всякого, кто хлебнул смертельную дозу чужой магии, а волосы, уже седые, рассыпались по плечам. Макс Милиан, двадцати двух лет от роду, выглядел теперь стариком.

Да, он был мертв. Без сомнения.

Эльм презрительно сплюнул и разжал кулак, позволив мертвецу упасть. И тот упал…

…но… на колено.

На колено! Согнувшись, спружинив о землю обеими руками. Как обессилевший, но живой и готовый бороться человек.

Давний страх вспыхнул в груди шута, как подожженный порох. Эльм попятился да так и замер с мечом в руке в нескольких шагах от смертного, не в силах ни сказать, ни сделать что-либо. Лицо его исказила небывалая гримаса, не оставившая и следа от самодовольного ехидства. Растерянный и немой, проклятый смотрел, как Макс поднимает голову. Взгляды их встретились.

– Ах ты тварь… – прошептал шут, когда к нему вернулся дар речи. – Омнис держит тебя…

– И будет держать, – отозвался Максимилиан хрипло. – Пока ты жив…

– Вы оба идиоты! – нарочито расхохотался Эльм. – Мир, откуда родом мое проклятье, куда старше твоего недомерка Омниса. Куда старше и сильнее. И потому здесь я бессмертен!

Сын миродержцев явно восстанавливал силы, насколько Эльм мог чувствовать: он уже умудрился встать на ноги и расправить плечи. А от поверхностных ран, которыми недавно было исполосовано его лицо, не осталось и следа. Если так пойдет и дальше, то этот малый повторит судьбу Гердона Лориана, получившего вторую молодость…

– Посмотрим, сколько он сможет держать тебя, – шут усмехнулся. Былая уверенность возвращалась к нему. – Мне хватит терпения убивать тебя снова и снова.

Макс молча подобрал посох. Сила брата теплыми волнами расходилась по всему его телу. Впервые за семь лет он мог свободно дышать, и залеченные панацеей раны не сковывали движений и не отзывались болью при каждом шаге. Лишь проклятая магия, что плескалась уже у самых краев чаши, не поддавалась ничему. Эльм прав: юному Омнису не справиться с этим…

Следующий бой, в который сын миродержцев вступил с новыми силами, оказался куда длиннее. Однако Эльм вышел победителем и здесь и не поскупился на смертельные раны в конце, как недавно – сам Макс. И снова тьма. И снова голос брата…

…Кровавая пелена перед глазами… звезды в просвете туч…

– Не лечи меня, братишка…

– Что?!

– Не лечи… Это бесполезно. Я слаб против него, а ты – против его проклятия.

– Но ведь можно же что-то сделать?..

– Можно. Выбей дно у моей чаши. Пусть весь этот поток замкнется на Эльма.

– Это убьет тебя, брат…

Макс поднялся снова. Мягкое сияние омнисийской силы делало его призрачным, словно воспоминание. И все же он был здесь. И не собирался сдаваться.

Эльм не сразу понял, что произошло. Он даже поднял меч, чтобы расквитаться с миродержцем еще раз… Но поток энергии уже замкнулся на нем самом. А это всегда, всегда был лучший способ уничтожить проводник…

Облик шута таял, и черты настоящего Эльма Нарсула проступали сквозь него. Человеческие черты.

Бросив окровавленный меч, Эльм раскинул руки и захохотал, еще безумнее, чем прежде. Максимилиан, чувствуя, как иссякает сила брата, что до сих пор пытался врачевать его израненное тело, смотрел на шута из-под полуприкрытых век.

– Ты проиграл, мальчик, я тебя поздравляю! – надрывно прокричал Эльм, дав волю безумию. – Ты умрешь, когда от твоей чаши ничего не останется. И твои родители уйдут за тобой. Как же, сыночек! Ха! А Омнис останется тому, о ком ты и понятия не имеешь. Каждый Спектор – его личное око. Каждый стиг – его слуга. Он бессмертен. И он умеет ждать… А ждать-то осталось немного!..

Он вспыхнул, ослепительно, сгорев без жара и пламени, и на прикрытую снегом землю упало тело Эльма-Охотника.

– Братик, – услышал Макс жалобный голосок. – Я не могу больше держать тебя. Твоя чаша разрушена… это выше моих сил.

…А ведь он прав, этот проклятый шут, он так прав! И в нем достаточно от человека, чтобы Горящий подтвердил: он не врал, говоря все это.

Уйти сейчас… О, как бы Максимилиан хотел продержаться еще немного…

В чем смысл жизни твоей, смерти твоей, Эльм?.. Нет никакого смысла, только ненависть. И, должно быть, умер ты счастливым… если можно назвать счастьем удавшуюся месть. Покинул этот мир, зная, что враг твой будет медленно угасать на снегу, не в силах ничем помочь тем, кто ему дорог.

Снег?.. Догадка мелькнула в сознании Макса в момент, когда даже отчаянье отступило перед приближающейся смертью… И тогда он вывел на снегу всего одно слово.

«Второй».

Глава шестьдесят седьмая. Смерть венчает всё

– У тебя есть дочь… – Илианн задумчиво коснулась подбородка кончиками пальцев. Этот ее жест, простой и ненарочитый, Кан всегда воспринимал как знак внутренней боли, скрытой от него за той же стигийской завесой тьмы, что и судьба наследницы древней династии.

Дочь… Что ж… последнее письмо Максимилиана было весьма красноречиво в этом плане.

– Да, – не поднимая взгляда, Кан провел ладонью по песку, захватив полную горсть. Не то чтобы ему было стыдно об этом говорить, просто он не думал касаться печальной истории с Эдной сейчас. – Милии Дэлэмэр скоро будет четырнадцать лет.

К счастью, Занна не стала расспрашивать дальше; тут Кангасск мог вздохнуть с облегчением.

Молча зачерпнув монолитной миской воды из колодца, она села на песок рядом с чаргой: собралась вновь напоить свою файзульскую тезку с ладоней, перед сном.

Занна отошла всего на пару шагов, а Кангасску уже думалось о расстоянии, которое впору измерять в небесных величинах, такой далекой показалась вдруг женщина, которую он искал… уже невесть как долго, быть может, все последние три тысячи лет.

Стоять на краю этой пропасти было невыносимо. Хотелось сделать невозможное, чтобы заполнить ее или, если сил не хватит, хотя бы проложить над ней шаткий мост в две дощечки…

…Обычно человек не ведет себя так… Если грозит опасность, он думает об опасности, все силы, все внимание бросает на то, чтобы выжить. Тогда каждая посторонняя мысль – слабость; каждый шаг в сторону – риск сбиться с пути. И это нормально. Однако Кангасск сейчас ощущал иное.

Девочка сладко спала, завернувшись в его теплый плащ. Вскоре уснула и чарга… тоже дитя, пусть и не человеческое. Занна же, бесцельно побродив вокруг, принялась отчего-то собирать разложенные на песке вещи обратно в дорожную сумку. Тогда Кан осторожно коснулся ее плеча и обратился к ней так ласково, как только мог:

– Занна, любимая моя, – он и не заметил, как произнес запретное слово. Лишь перед вечной разлукой подобное может слететь с губ так легко. – Идем…

– Куда? – смутилась Занна подняв на него странный взгляд.

– Да никуда… – осознав абсурдность ситуации, Кангасск мягко рассмеялся. – И вправду, куда здесь идти… Просто брось это барахло. Давай ладошку…

Горсть арена мягко перетекла из ладони в ладонь. Дэлэмэр воззвал к спящим песчинкам, заставил их петь и меняться, слагая стекло, а затем – монолит. Занна смотрела с опаской и восхищением, как на ее ладони многоликий арен обретает форму, дрожит и движется, как живой.

«Жаль, что ты музыки его не слышишь,» – с горячим сожалением подумал Кан, призывая текучий монолит петь и складывать круглые лепестки и острые кончики листьев; виться змейками тонкого странничьего узора, говорящего о сплетении судеб и мириадах открытых дорог…

Когда-то, учась мастерству литья, Кан мечтал сотворить нечто подобное из бронзы и подарить той, что владела тогда его сердцем. Как же звали ее… Дэллина, Дэлла?.. Горел мечтой, жил мечтой, а результат его, шестнадцатилетнего паренька, тогда жестоко разочаровал; не вышло принести мечту в реальный мир, не хватило умения и сил воплотить ее в металле. А сейчас все получалось само собой; арен слушал… и покорно исполнял каждый изгиб, каждую грань…

На ладони Занны осталась монолитная брошь, багровая, как весь этот мир; несколько стеклянных капель застыли росой на лепестках цветов назарина и хищного шалфея, вплетенных в витиеватый пустынный узор; и северный первоцвет с шапочкой стеклянного снега над цветком, сиял ярче всех.

– На Юге любимым принято дарить цветы, – пожав плечами, произнес Кангасск и отступил на шаг. Говорил он тихо и отрешенно, в гулкую провальную пустоту. – Среди Странников ценится узорное бронзовое литье. Среди кулдаганских горожан – напротив, монолитные вещицы. Файзулы дарят боевые трофеи. Пираты – кровавое золото. Нищие барды дарят песни… – он поднял взгляд, печальный и отчаянный, и добавил: – Прости, что я никогда ничего тебе не дарил.

– Мне… мне не нравится, как ты это говоришь… – сбивчиво произнесла Занна, прижав к груди монолитную брошку, зажатую в кулаке. На краткий миг привычная суровость изменила ей.

– У меня странное чувство… – виновато улыбнулся Кангасск. – А ты не грусти.

Так закончился еще один «день». И, как ни странно, Кангасску казалось, что в нем, одном из немногих, был смысл.

Что же до чувства небывалой свободы, отозвавшемся в груди так больно и сладко, то обычно оно посещает тех, кто, уходя куда-то, не надеется вернуться живым. Как Максимилиан…

И тем не менее, впервые за долгое время Кангасск уснул счастливым.

Если дни можно измерять усталостью, то чем измерять ночи в неподвижном мире?.. Они не имели меры. Просыпаясь, когда раньше Занны, когда позже, Кангасск даже не догадывался, сколько времени прошло. Час? Четыре? Восемь? Или десяток? Сны уходили не прощаясь. И начинался очередной «день».

Никто не бодрствовал этими ночами, не всматривался в поисках опасности в неподвижный багровый мир. Кан был убежден, что это бесполезно: харуспексам и чарге он доверял сейчас куда больше, чем уставшему себе.

На этот раз Ученик проснулся от чувства чужого присутствия. Под сердцем слегка припекало, что свидетельствовало: харуспексы настороже. Однако угрозы он не ощущал. Некто находился совсем рядом, некто терпеливо ждал его пробуждения, даже не думая нападать. И Кангасск не спешил вернуться в реальность, оттягивая последние минуты.

Он был не готов. Вот оно, чувство, противно перехватывающее горло. Как перед боем с Максом Милианом. Как перед встречей с витряником. Как много раз до нее… О, чувство, знакомое с детства, не обманывала Кана никогда.

И попытка наверстать недостающее в последние в последние несколько минут казалась просто смешной. Однако Дэлэмэр и раньше никогда ими не пренебрегал, а сейчас и вовсе, следуя давней своей мысли, потратил их на то, чтобы собрать Триаду. Ради этого дня, ради возможности получить пусть небольшое, но преимущество с ее помощью он и терпел безумства обсидианов столько времени.

Серебристые нити проступили сквозь бархатную тьму над пропастью времен. Увидеть паутину судеб и удержать ее перед мысленным взором вышло теперь куда легче, чем прежде: ведь единственный непокоренный харуспекс поставить на место, примирив с остальными, куда проще, чем сразу три.

Кан открыл глаза и приподнялся на локте, чтобы осмотреться.

Стиг был здесь. В привычном Дэлэмэру образе Немаана Ренна. Скрестив ноги, беспечно ссутулившись и положив меч справа от себя (как тот, кто вовсе не собирается сражаться), он сидел на песке вполоборота к Кангасску и, казалось, не заметил его пробуждения (впрочем, на этот счет Кангасск обольщаться не спешил). Задумчивый и внимательный, как человек, погрузившийся в далекие воспоминания, стиг смотрел на Занну и девочку, в обнимку спящих под одним плащом.

Слабый «запах» магии подсказывал, что сверх обычного сна обеих Илианн держит еще и магический. Чаргу – тоже…

Жестокая мысль вспыхнула в полусонном сознании Кангасска: бесшумно вытащить нож из-за голенища сапога и метнуть его в спину Ренна. Так мог поступить пират, живший в душе Дэлэмэра до сих пор. И был бы, в общем-то, по-своему прав…

Однако, будь все так просто, вряд ли стиг стал бы сидеть к врагу своему спиной. Умирающим от тяжких ран Кангасск уже видел его однажды… впечатляющая вышла тогда иллюзия.

Потому Ученик отогнал пока кровожадную мысль и обратил свое внимание на куда более интересный факт… Стиг легко читает поверхностные мысли и воспоминания, как он знал, но ни пробуждение Кана, ни намерение его напасть со спины, казалось, не были замечены этим существом. Немаан оставался спокоен, очень по-человечески спокоен и задумчив. Он даже не шелохнулся с тех пор.

«Значит ли это, что ты не чувствуешь моих мыслей?» – нарочито ясно подумал Кан. Стиг не отреагировал никак.

Зная, что бури из провального арена ему не поднять, Дэлэмэр все же воззвал к багровым дюнам, дабы создать угрозу. И вновь – никакой реакции. Но почему? Неужели из-за Триады?..

Как бы то ни было, полностью поверить в это Кангасск сейчас не мог. «Жизнь – театр…» О да, Лже-Немаан – куда лучший актер, чем Немаан настоящий. Так отчего бы ему не сыграть такую доверчивую безмятежность? Попадаться на это Ученик миродержцев не собирался. Потому он наотрез отказался от мысли о ноже и дал знать, что не спит.

– Немаан? – окликнул он стига.

– А, друг мой, – с веселой улыбкой отозвался тот, обернувшись, – здоров же ты спать!.. Все-таки привел ты меня сюда, хотя знаешь, как я ненавижу это место…

Несколько долгих мгновений Немаан просто смотрел на Ученика, словно пытался прочесть что-то если не в его мыслях, то в его облике. Кан здорово изменился с последней из встречи. Теперь перед стигом предстал настоящий наррат-пустынник, с туманным взглядом и в одежде, полной сыпучего арена… Кангасск стоял во весь рост перед Немааном, все так же сидящим на песке, и не спешил коснуться рукояти своей сабли. «Не боишься, значит, Дэлэмэр? Это хорошо…»

Багровое солнце отражалось на поверхности каждой из чешуек брони Двэма; казалось, провальный свет сочится по ним, как кровь. Броня хороша, ничего не скажешь; слава и почет за нее юному кулдаганскому мастеру! И благодаря ее стальной чешуе Ученик миродержцев до сих пор жив. И невредим.

Выдав довольную ухмылку, Немаан отвел взгляд и кивнул на спящую Занну.

– Она красива все еще, – заметил он с беспечным вздохом, – несмотря на тяжелую жизнь. Ох уж эта человеческая кра-со-та… кажется, я начинаю ее понимать… А знаешь, я ведь помню ее маленькой девочкой, Кан. Странное дело, но мне было даже несколько жаль отпускать ее в мир. Наверное, тогда я и познал то человеческое чувство, которое вы зовете жалостью. Мне даже сейчас несколько жаль… впрочем…

Он сладко потянулся, разминая затекшую спину, и встал на ноги.

– Что тебе нужно? – угрюмо осведомился Кангасск.

– Вообще… – Немаан задумчиво поскреб небритый подбородок и сделал глубокий вздох, как всякий хороший рассказчик, который готовится долго говорить. – Вообще я пришел в этот мир просто ради того, чтобы выжить. Но потом присмотрелся к Омнису, к вам, людям, и несколько изменил свои планы… Я стар, друг мой, и скитаться по мирам, знаешь ли, дьявольски устал. Если продолжать в том же духе, то Омниса мне хватило бы на десяток тысяч лет, потом он иссяк бы, как предыдущий мир… Сигиллан он звался, как ты помнишь… и пришлось бы искать новый. Я так устроен, что если хочу жить, то вынужден скитаться. Однако в данном случае я нашел другой выход. Для Омниса и для вас всех так даже лучше, ибо если я изменю свою природу, то мир не только не пострадает: напротив, я постараюсь, чтобы он жил вечно. Для этого мне, правда, нужна самая малость. Триада и твое место, наследник миродержцев.

Странное чувство на миг охватило Кана… Всплыл в памяти колышущийся на ветру карламан, и слова Влады, беспечно рассуждающей о тысячелетиях и в нескольких фразах разъясняющей еще не Ученику своему, а простому кулдаганскому парню устройство Омниса, вспомнились вдруг живо и ясно, словно сказанные вчера…

Стиг был древен, да. И говорил о своей древности в той же непринужденной манере. Но сама мысль о том, чтобы пусть невольно, но поставить его рядом с Учителем, заставила Кангасска нахмуриться и сжать кулаки.

– Ни того, ни другого ты не получишь… – сквозь зубы процедил Кан, чувствуя, как слепая ярость поднимается в душе, точно прибывающая вода.

– Не спеши с выводами, дружище, – покачал головой стиг. – Конечно, переступить через свою гордость сложнее всего, я согласен. Но тебе придется это сделать. Я сумею тебя убедить, поверь мне. И вся Триада будет подтверждать тебе, что я не вру: это несложно – теперь я куда более человек, чем прежде. Итак… Первое. Вспомни Малый Эрх и того парня, которого я оставил тебя дожидаться. Не сомневаюсь, ты покопался в его памяти и знаешь, как все было. Так вот… В моих силах накрыть таким дождичком из стигийских камней все города. Я бы сделал это еще в начале войны, если бы хотел такой победы.

– Твой стигийский народец отвернется от тебя, когда ты станешь человеком, – презрительно возразил Кангасск на это. И добавил, вспомнив слова Гердона: – А если нет, то вас просто не останется. Вы будете людьми. И дети ваши будут людьми…

В ответ Немаан расхохотался от души. Нет, это был не безумный смех, подобный смеху Эльма: так смеялся бы человек над забористой шуткой; сгибаясь пополам и смахивая слезы.

– Ох, друг мой, ты такое дитя, – всхлипнув, произнес наконец Немаан. – Чего стоит только твоя пламенная речь… Слушай, нет никакого народа. Есть только я. Я один. И то, что вы, люди, знаете как отдельных стигов – это лишь форма, которую я использую обычно для проникновения из одного мира в другой. Ее сложно контролировать, сложно сохранять ясность мысли, когда ты раздроблен на миллионы частей, но это единственный способ проникнуть через мелкое сито, которое составляют законы любого мира. Твой приятель Гердон, знаток стигов, – тут он не удержался от смешка, – протащил в Омнис душу Максимилиана подобным же способом, девять частей из десяти. Правда, я перемещаюсь куда более умело. Забавно, но для вас моя походная форма здорово сошла за армию монстров.

Подытожу: «монстры» эти бесконечны. И каждый из них – лишь проекция на активный стигийский камень.

Вижу, удивлен… Что ж, идем дальше. Развею еще один миф прежде чем мы продолжим разговор. Миф о ваших победах… Все ваши победы не стоят ничего. Стигов не станет меньше никогда. Остался один – остались все. А радоваться эпохе Спекторов вообще не стоило. Ты когда-нибудь задумывался над тем, кто создал первого Спектора? Нет?

– Честно говоря, не знаю, кто был первым Спектором, – с сомнением произнес Флавус, зачерпнув ложечку диадемового сахара, красного, точно рубиновая крошка. – Какой-то сумасшедший охотник на стигов, наверное.

– Сумасшедший? – переспросил Кангасск.

– Да, видимо… – кивнул в ответ Флавус. – Стигийский камень позволяет человеку «видеть» стигов так же, как они – друг друга. Он что-то там творит с восприятием, как бы добавляет дополнительное чувство. Если верить выкладкам Гердона Лориана, то стигийские камни устанавливают прямую связь с человеческим мозгом. Прямую, понимаешь?.. Для этого камень вживляют в пустую глазницу и поливают аноком меллеосом сверху. Он просто врастает в рану, как любой другой предмет, забытый в месте действия панацеи. Потому я и говорю, что тот, кто ПЕРВЫЙ придумал этот способ, явно был не в своем уме…

Прямая связь с человеческим мозгом… С памятью. С мыслями. Со всем сокровенным, что есть у человека…