Текст книги "Полет на спине дракона"

Автор книги: Олег Широкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 39 страниц)

Джучи. 1223 год

После отъезда Маркуза и Бату в кыпчакские горы Джучи слушал доклады осведомителей из купцов Гурганджа, вернувшихся с вестями невесёлыми: Темуджин послал четыре тумена через Дербент. С ними Джэбэ и Субэдэй. Каган задумал ударить кыпчаков со спины.

Эти сведения стоили дорогого. Очень хорошо, что в самый важный момент задуманного им восстания рядом с отцом не будет его «золотых полководцев». Сорок сотен вышколенных воинов – это много, очень много. Каган мог бы послать Субэдэя на усмирение строптивого сына, ан нет – послал на кыпчаков. Что стоит за всем этим?

Покупая у сартаульских купцов их сочувствие, Джучи отдавал то, что сам и отнял. Когда сжигал города хорезмийцев в том незабываемом походе вниз по Сейхуну, его войска разорили многих. Правда, купцы – народ вёрткий, чуть ветерок не туда – всегда успеют лавки свернуть. Не оттого они пострадали, что смело ураганом войны их богатство. Тот, кто умён, унёс чувствительные к вражьему топоту ноги в безопасное место заранее. Купцы, как змеи, – гром копыт издалека слышат и также изворотливы.

То, что не шла торговля, поскольку не охранялись караванные пути – это одно, а вот то, что воспряли духом их соперники из христианских общин, – это второе и самое главное. Имеющий глаза да узрит: когда Темуджин покончит, наконец, с упорным Джелаль-эд-Дином, раздавит разбойничьи шайки вдоль караванных дорог (куда он денется), прежнего покровительства купцам-мусульманам уже не будет. Всё приберут к рукам несториане-уйгуры.

Одна была надежда у купцов – на Темуджинова строптивого сына Джучи. В случае успеха своих начинаний обещал этот странный хан особое покровительство именно им – прежним хозяевам караванных дорог.

От убитых городов поверженного Сына Неба до солнечных оазисов Джейхуна пока что белели кости, но пески легко заносят любые следы. В первый раз, что ли? Хорезм-шах (сомнительная «Тень Пророка», превращённая Аллахом в тень без плоти) тоже разбойников наплодил – не вздохнёшь. Отдавал головорезам-гулямам свои же города на трёхдневный грабёж – уж какая тут торговля? Теперь вот вознёсся каган монголов. Не всё ли равно? Главное – обрубить загребущие руки христианских общин, а остальное приложится.

   – Расскажи про дела в Вечерних странах, Ахмед? – обратился Джучи к одному из купцов.

Ахмед собрал свои мысли, выделил главное: да, кыпчаки разные. У тех, что за рекой Итиль[87]87
  Итиль – Волга.


[Закрыть], не выгорают летом пастбища. Там сильные богатые ханы и мало свободной земли. Но она хороша – сочные травы скрывают всадника с головой. Всё лето тамошние кыпчаки кочуют, зимой укрываются в зимовниках, и вот тогда они – беззащитны.

   – Там нет горных пастбищ и ущелий для укрывания семей?

   – Именно так, Великий Хан, – попробовал подольститься Ахмед, одарив Джучи титулом, которым тот не обладал, – здешние их рода разрознены, но им есть где укрыться. Тамошние тяготеют к объединению и хотят воевать, но их тылы как голая спина.

   – Чего от них ждать?

   – Если тумены Темуджина ударят им в тыл, они попросят помощи у урусутов[88]88
  Урусуты – русичи.


[Закрыть]. А если те помощь дадут – с кыпчаками не справиться.

   – А эти урусуты?

   – Что были здешние канглы и гузы без Хорезм-шаха? Голодные банды, беззащитные кочевья, где лишние люди будоражат покой имеющих стада и земли. Всё, как везде. Но Мухаммед покупал сабли этих изгоев для войны с единоверцами, даже с халифом багдадским. – Ахмед не смог сдержать запоздалого сетования: – Он прижимал нас поборами и пошлинами, чтобы подрывать мощь ислама, нашим же телом кормил...

   – Тех, кто рвал это тело дальше, – ехидно продолжил Джучи. – Сами же платили за свой разор, кто виноват? Дурак ваш Мухаммед... С отгрызенной лапой ещё имел глупость рычать на Темуджина, купцов монгольских в Отраре резать?

   – Чингис назвал его сыном в своём послании... оскорбил, – напомнил Ахмед, – он не мог не возмутиться.

   – Странные вы люди, сартаулы. Неверный для вас – не человек, собака... Не возражай, не расстилайся тут передо мной, встань, – заранее перебил он забубнившего что-то в своё оправдание Ахмеда, – мне всё равно. Величайтесь, если легче вам от того. Но сами себе – верны же будьте. На лай собаки ваш тупоумный шах обижался, как на голос полноценного человека, так не жалуйтесь потом. Тангутский бурхан Темуджина оскорбил, так тот слова ему в ответ не сказал – «подожди, дорогой, придёт срок, посчитаемся». Вот это правильно, а вы... Не посылает ваш Аллах ума за истовые намазы. – Джучи с удовольствием подлавливал своих новых подданных на несуразицах, это составляло одну из радостей положения правителя. Но сейчас ему нужно было узнать другое: – Ахмед, не перескакивай со ствола на ствол, как соболь, узревший ловца. Я не ловец. Мы говорили про урусутов – ты вспомнил о шахе. Почему?

Ахмед – злой на себя, поскольку так опрометчиво потерял лицо перед неверным ханом, – продолжил:

   – Да, у западных неверных урусутов та же беда. Их мелкие султаны-князья нанимают кыпчаков для резни друг с другом за право быть «тенью пророка Исы» на этой земле. А для этого нужно владеть городом, который называется Куяба[89]89
  Куяба – Киев.


[Закрыть]. Кыпчакским ханам хорошо. Зачем делиться кочевьями со своими же удалыми джигитами? Пусть они сложат голову под городом Куяба в войске урусутского коназа[90]90
  Коназ – князь.


[Закрыть], но принесут при этом меха, шелка и серебро. Они лежат – не жужжат, есть не просят. – Купец говорил о своём, о выстраданном, неравнодушно, ведь и здесь недавно было что-то подобное. – И коназу хорошо – он свою дружину сбережёт. Дань с безропотных дехкан-земледельцев соскребёт – наймёт кыпчаков, пойдёт за город Куябу воевать. Хан даёт джигитов, получает от коназа товар. Пока в урусутских землях война, тамошние кыпчакские ханы и беки горя не знают. Но, – Ахмед поднял руки, будто взывая к Аллаху, – вылетающие из переполненного гнезда орлята ропщут на судьбу всё больше. И теперь иные там ещё бывают разговоры...

   – Не скачи по веткам, говори дело.

   – Им некуда девать строптивую молодёжь. Сказители вдруг запели о ваших монгольских землях, где кони могут пастись и зимой, доставая траву копытом. Где горы дают столько леса, что не надо кланяться урусутам, где травы вкусны и не так высоки. Так что видно, как пасутся дикие стада, гуляя меж укрощённых коней. Лови – не переловишь.

   – Ну уж так прямо и гуляют дикие стада, – развеселился хан.

   – Так говорит хан Бачман, влезет на гору из телег и вещает: «Храбрые багатуры, на вашей драгоценной крови жиреют чужие комары, но их много в безветренных лесах. Не будем сворой урусутского ловца, пусть не гонят нас под кабаньи клыки. Станем снова волчьей стаей. Наши предки много трав назад заставляли гнуться спины осёдлых кротов. Где наша древняя доблесть? Кыпчаки владеют степью до гор Алтайских, нас много, так поведём своих коней за горы. На далёкую Селенгу, на Онон и Керулен. Каждый багатур превратится во владетеля стад. Перекинем степной пожар на беззащитные нутуги монголов, растопчем их кагана-людоеда».

Джучи удовлетворённо кивнул, кинул Ахмеду заранее заготовленный мешочек с динарами:

   – Иди, я доволен. Как идёт вербовка туркмен?

   – Мои люди стараются. Улемы называют тебя великим гази, борцом за торжество правоверных суннитов, – говорил Ахмед, небрежно пятясь, знал, что Джучи не из тех, кто следит, как кто от него пятится – добрался до верёвки порога. Опасливо, как змею, переступил. Хан уже не смотрел в его сторону, напряжённо думал.

Войска Темуджина застряли на юге – не отцепиться. Коренные нутуги на Ононе и вправду беззащитны. Джелаль-эд-Дин и джурджени, чуть ослабь на них нажим, перейдут в наступление. Войска распылены по далёким фронтам – не собрать. Всё верно, на такую струну и нужно давить.

Сомнений никаких, что речи медовые неспроста. Откуда знать Бачману про монгольские земли? И гадать тут нечего – меркиты нашептали, больше некому. Их уже, назойливых, и через Итиль перенесло, все катятся вроде хамхула. С их голоса песня. Думают на кыпчакских конях в свои родные нутуги въехать. Джучи бы на их месте... Да то же самое бы делал, поэтому и злится. Воля Неба несёт беспомощных людей, несёт и сталкивает лбами.

И этот Бачман туда же собирает «людей длинной воли». Великий Хормуста, сколько мелких «темуджинов» развелось, куда ни глянь. Неужели прав отец? Неужели так и устроен этот шакалий мир? Ты не ударишь – на тебя обрушатся саранчой. Только зря Бачман глотку дерёт – поздно. Не Темуджин через Дербент, так мы отсюда достанем.

Бату и Боэмунд. 1223 год

Вечный Хормуста развлекался. Вскоре Джучи узнал о событиях на Западе, и отнюдь не через купцов.

Их было полторы сотни, тех, кто ещё мог держаться в седле. Раненые лежали не в телегах, потому что не было телег. Куски ткани, растянутые каждый меж двух лошадей, из-за грязи уже давно потеряли свой первоначальный цвет. На этом подобии лож стонали раненые, измученные безжалостной скачкой. Одного, затихшего, аккуратно положили в траву. По ловкости и кажущемуся равнодушию – с каким эти двое, ещё не раненных, проделали эту процедуру над не раненным уже, было заметно, что далеко не первого они так снимают. Счастлив умерший в дороге, под колыхание синего неба, готового превратиться в небо вечное.

Под сёдлами у большинства исхудавших лошадей краснели открытыми ранами взмыленные куски сырого мяса. Казалось, седло так и лежит на окровавленной плоти, и усталое спокойствие лошадей не вязалось с этим зрелищем.

Непривычный к подобным зрелищам Боэмунд испуганно вздрогнул, обалдело помог спуститься на землю еле сидевшему нухуру. Тот встал на непослушные, затёкшие от бешеной скачки ноги, аккуратно ослабил подпругу, снял запылённое седло, рваный потник. Вдруг он стал осторожно отдирать расплющенные седлом посеревшие мясные куски. Успокоив своего боевого друга, потрепал его спутанную гриву. На оказавшейся под кусками... здоровой коже светлела и настоящая натёртость, тоже немалая. Просоленный лошадиным потом кусок нухур поспешно сунул в рот. Оторвал ещё один – протянул брезгливо отпрянувшему Боэмунду:

   – Мягкое...

   – Нет, нет... я...

На лице предложившего «лакомство» стала стремительно твердеть обида. Бату, улыбнувшись, подхватил угощение, опустил в широко раскрытый рот, облизнулся:

   – Отказываться невежливо.

   – У... у нас в Европе говорят, что вы так готовите мясо... Что у вас нет огня...

Бату кого-то суетливо искал в толпе, нашёл, резко отвернулся к другу:

   – Да нет же. Какой полоумный будет так готовить мясо именно для еды? Его кладут на раны, натёртые седлом... А потом, когда снимают – не выбрасывать же. Кстати, оно пропитается солёным потом, улежится, даже на жаре долго не портится. – Бату весело вздёрнул свой маленький аккуратный нос, будто и не лежал тут умерший. Было ли это кажущееся равнодушие к чужой смерти отсутствием показной «христианской» скорби, привычкой монгола или просто воина, Боэмунд так и не понял.

   – Не грусти, друг. Привыкнешь – будешь есть и вшей. А что?

Боэмунда просто раздирало от желания узнать, кто же эти монголы, прискакавшие с запада? Со стороны, поглощавшей усталое солнце, он ожидал только башкир и кыпчаков, уж никак не соплеменников Бату.

   – Видишь этих двух героев? Ох, расскажут нам сегодня весёлый улигер, чует моя печень. Это знаешь кто? Невероятно, но Субэдэй-багатур и Джэбэ-нойон – «золотые полководцы» Темуджина. Из подпорок Справедливого Деда – самые главные подпорки. Не выношу обоих, особенно того, с проколотым глазом. Есть псы, способные по окрику пастуха и железо грызть, ломая зубы. Эти двое – из таких. Из тех, у кого эти самые зубы вместо головы. То-то эцегэ обрадуется.

   – Расскажи...

   – Потом, наедине. Сейчас такая суета, – нерешительно промямлил Бату. Но цепкая память уже тащила царевича в тот незабываемый день перед отъездом в «учёную яму», когда они впервые встретились с Одноглазым. Это был как раз тот самый Субэдэй, который его, ребёнка, несколько раз душил, но не до конца, а чтобы тот почувствовал «вкус смерти». В этих железных объятиях было задушено детство Бату.

Тайджи ущипнул себя за щёку несколько раз, прежде чем тот давний страх опустился в тину, покрытую глубиною прожитых лет. Он взглянул на исхудавшего одноглазого старика, с трудом успокоился.

Теперь, спустя много трав, Субэдэй так и оставался страшным, но как-то по-другому – без показного величия. Да и Бату был уже не тот испуганный ребёнок. Но глаза царевич всё-таки отвёл. На всякий случай.

Гостя, по степному обычаю, разговорами не мучают, задают вопросы вежливости. Но и так любому видно – оскорбишь гостей, чего ни спроси. Натерпелись, накачались в запылённых сёдлах. Рассказ их будет не из победных, ясно и ребёнку.

   – Это те, кого послали в тыл кыпчакам, да? – обалдело догадался Боэмунд. – Ты знаешь, как это бесконечно далеко? Этот Борисфен[91]91
  Борисфен – Днепр.


[Закрыть]... река Итиль, через которую им нужно было переплыть? И в степи сейчас с кормами для лошадей туго – не весна, знаешь ли... Они прошли через ад, – добавил он восхищённо мгновение позднее.

   – Ад – это то место, где ваш добрый Бог всех варит, да?

   – Нет, варит его любимый палач, Дьявол.

   – У нас непокорных тоже варят в котлах живьём, – отметил Бату похожесть взглядов на жизнь, – но мне интересно иное. Это всё, что осталось от трёх туменов? Или только алгинчи, передовые? Но почему тогда с ними эти «золотые полководцы»? – Бату, морща лоб, наблюдал, как шустрые агтачи-конюшие сноровисто мельтешат меж еле живых коней, похожих на скелеты, перекладывают раненых воинов с грязных тряпок на принесённые аккуратные носилки. – Я всё думал, не приказал ли им Темуджин, расправившись с кыпчаками, налечь на нас, строптивых? А оно вот как всё обернулось, смешно, – сказал Бату.

   – Мне не смешно, – задумался Боэмунд. – Что они видели, что пережили... Мороз по коже.

В огромным котлах варилась еда для пира. Бурдюки с кумысом и архи выстраивались в неровный ряд, как преступники перед казнью. Сартаульские повара колдовали над кебабом и туркменским пловом, а с высокобортных грузовых повозок сгружались запасы урюка, инжира и сушёных дынь. После покорения Хорезма разнообразие монгольского пиршественного стола увеличилось многократно...

Оголодавшие воины, ещё не уверовавшие до конца в благополучное возвращение, – если не на родину, то, по крайней мере, к своим – чуть ли не пальцы себе обкусывали, запихивая в рот всё подряд. Им ещё казалось, что вот-вот растворится этот весёлый гомон – они откроют слипшиеся от усталости глаза, и снова литая трава и пыль побегут назад под опущенным в землю взглядом. А в дыхании последнего твоего, самого лучшего, коня будешь ты слышать рвущие сердце хрипы. Его недоумённые выпученные глаза нальются болью: «Хозяин, ты же видишь, я умираю... Почему не сменишь? Почему?»

Неуверенными чужими руками будешь ты гладить старого друга по взмыленной шее, в который раз сомневаться, сомневаться: «А имею ли право спасать себя за счёт друзей?» Вспомнишь его неугомонным стригунком, как вынес он тебя, счастливого, вперёд на праздничных скачках. А потом, в чужих горах, – в единственно возможное мгновение отпрянув в сторону – увёл стремительную смерть немного вправо... И ещё раз, и ещё. Как кормил его, улыбаясь аппетиту, белым душистым зерном из полусгоревшего аланского амбара, только что отвоёванного. Кормил, не в силах иначе выразить ноющую под рёбрами благодарность... за ум, за быстроту, за собачью верность...

Но давно оставлен среди камышей Итиля хаптаргак с вышивкой невесты, давно разорвали на целебные «мясные повязки» павшую вьючную кобылу... и того мерина, на котором ездил повседневно. И вот последний «священный» боевой конь, твой брат, анда...

Глотая слёзы и жирный рис одновременно, покачиваясь, отходил, в сторону всё на свете повидавший воин... Вставляя в рот огрубевшие пальцы, выворачивал из себя содержимое желудка вместе с грызущими душу и совесть картинками пережитого. Возвращаясь к отрешённому веселью уцелевших друзей, он снова ел и хохотал, ел и плакал.

Джучи, Субэдэй и другие. 1223 год

А в обширной юрте Джучи под переливчатый сладкий скрип хуров не затихали разговоры. Временами они ощетинивались иголками ежа, иногда вкрадчиво шелестели степной гадюкой, порою – взрывались громом тарана, долбящего сырые стены.

То, что в иных условиях так и сникло бы простым ритуалом ни к чему не обязывающей ядовитой вежливости, обернулось злой откровенностью. К тому обязывали горестные обстоятельства встречи этих людей, самозабвенно не любивших друг друга.

Не усталыми просителями – надменными победителями мечтали показаться в кыпчакских степях Субэдэй и Джэбэ... Но Хормуста не внял вожделениям гордецов. Коль скоро вышло именно так, то раздуваться глупой жабой – не самое достойное поведение после того, как тебя, гонимого, обогрели и накормили. Рассказ Субэдэя – любившего саблю, не язык – получился вынужденно кратким.

   – У нас было три тумена. По приказу Чингиса ловили мы Хорезм-шаха. Но на острове средь моря Абескунского красные мангусы перехватили из рук Темуджина оскорбившего его врага. Опередили, взялись за него сами, покуражиться. Видно, и тамошним духам он вконец опротивел. Там, на жёлтом берегу, нагнал нас «дальняя стрела» от Великого Хана. Твой отец повелел идти через горы в земли западных кыпчаков, поссорить их с урусутами и ударить в тыл. Пошли через Дербент, через грузин и алан. В горах у крепостей много людей теряли – христиане тамошние не желали выдавать пищу, сопротивлялись. С аланами и ясами было проще.

Заплетающийся от архи язык Субэдэя выстреливал слова урывками, как краткое донесение. Казалось, он и видел произошедшее именно так – остальное пролетало, как мелкая рыба через грубую сеть. Правда, вспоминая ловлю Хорезм-шаха, даже он украсил повествование некоторыми эмоциями. Это могло означать только одно – утомила Субэдэя эта нудная погоня за ничтожеством больше, чем все дальнейшие страшные приключения. Ему среди таких приключений было привычно и легко. Гибли воины – досадно, но на то они и рождены, чтобы гореть в погребальных кострах. Ну и что?

   – Потом отправили послов в урусутские города – тамошних ханов-коназов с кыпчаками рассорить думали. Не удалось. Урусуты послов истребили, потом послали войско против нас. Это было не так, как задумано, пришлось отступать. Так нет же – эти полоумные погнались и дали себя истребить. Уж как я не хотел тратить нухуров на эти бесполезные стычки, но пришлось! – Последний всплеск вынырнул из глубин души Субэдэя неожиданно, как лицо из-под железной маски тяжёлого всадника. – Там тоже потеряли многих, пошли на восход, – снова скрылся полководец за личину мнимого спокойствия. – Переправились через Итиль и вдруг... построиться не успели – окружили нас булгары. – Тут одноглазый лик Субэдэя слегка перекосило. Его губы настолько привыкли сообщать только о победах, что он, похоже, сам себе удивлялся, рассказывая о дальнейшем. С ним ли это было? – Вот этого я не ждал. Наших воинов подловили на переправе. Булгар было втрое от нашего...

Дальше ясно: спаслись только эти полторы сотни... Какой удар для Темуджина!

   – Что-то моему отцу начинает отказывать в благословении его любимое Небо, – скривился Джучи, – а попросту говоря: что он себе думал, посылая вас неизвестно куда, без тылов? Видно, для него теперь – не только простые нухуры – трава под гутулом, но и любимые полководцы тоже... Или ревность берёт, мол, останутся люди на земле после того, как самого с неё стащат.

   – Не смей говорить такое об отце, строптивый щенок, – не выдержал Субэдэй, он знал Джучи мальчиком, и тот всё ещё казался ему таковым...

У хана побагровело лицо, он вцепился в костяную плеть...

   – Нужно тебе щенка, дядя Чаурхан, так вот он я – щенок настоящий, отыграйся на мне, – тонким голосом выкрикнул Бату, которому стало обидно за эцегэ.

   – Не встревай, – отмахнулся Субэдэй. Бату он совсем не замечал и был удивлён, что это существо (семнадцать трав от соска) что-то там вякнуло.

   – А что, не так? – зло встрепенулся Джучи. – Вот вам тридцать тысяч людей без тылов. Возьмите крепости грузинские, взнуздайте поселения аланские, потом без отдыха, по земле, под ногами горящей, налетите на кыпчаков, сомните урусутов – а там тысячи и тысячи знающих каждую тропинку на своей земле... После чего многие дни пути мимо враждебных башкир, мимо тех же кыпчаков, только здешних. – Джучи замолчал, продолжать ли? Продолжил: – И так, гоня весь мир перед собой, обрушиться НА МЕНЯ. Привести к покорности ещё и строптивого сына. Хорошо ему... на чужих горбах.

   – Не давал он приказа приводить тебя к покорности, предатель, – прошипел Субэдэй, который не хотел вести такие разговоры.

   – Отчего же предатель? Я своих людей берегу, на верную смерть ради целей неясных не бросаю. И вас, заметьте, за врагов не держу. Ежели отец мой тронулся умом, крови перепившись, так кто в том виноват? Кости наших товарищей в далёкой пыли? А ведь это кости тех, что на войлоке отца поднимали. Для того ли?

   – Не говори этого мне, я слуга Темуджина, – погасшим голосом остановил его Субэдэй.

   – А я думал, ты слуга своего народа, – давил беспощадный хозяин юрты, – не бойтесь, ничего с вами не сделаю. Доедете до любимого кагана невредимыми. Да и он мне в руки попадётся – зла ему не будет. Одна у меня печаль: остановить безумие. – Джучи и сам в это не очень-то верил, что нет у него «других печалей». Выползало-таки из глубин сокровенное, о чём и думать не хотел. Нежелание бороться за власть – признак слабости, уважать перестанут. Слишком явно за ней охотишься, скажут: «честолюбец». Худшее из мнений для общества, воспитанного на том, что нет ничего важнее верности, пусть и верности чудовищу. Помолчав, отвёл разговор от опасного склона. Джэбэ и Субэдэй – не дети, разберутся, где правда, а где ритуал. «Не гибели для них желаю. – спасения».

   – Судьба ваших туменов – урок для других. Если бы со мной не встретились – домой бы живыми не добрались. – «Нажать, нажать на чувство благодарности. Это у нас самое больное место. Какой же всё-таки лицемерной сволочью сделало меня общение с сартаулами». – Я ваш спаситель. Обещайте, что не будете со мной воевать, пусть бы и послали вас. Больше ничего от вас не попрошу.

   – Наша судьба в рукавице Темуджина, – отозвался Джэбэ-копьё. Этой кличкой наделил его когда-то Чингис. Стоял много трав назад молодой пленник перед победителем, ждал удара рассекающего. Его пощадили, взяли в ближние нукеры. Мог ли он предать подарившего жизнь? Но и Джучи сейчас мог их убить, но не убил.

Был бы Джучи душой мангус, разве отпустил бы всех поздорову, мятеж замышляя? Как-никак Субэдэй – лучший полководец Кагана, да и о себе Джэбэ не самого плохого мнения.

Он был моложе Субэдэя, и этот гибельный поход всё-таки погнул в нём то «копьё», которым себя мыслил. Неужели Темуджин заранее знал, что они скорее всего не вернутся? Легко послал прямиком в болото? Только для того, чтобы на будущее знать, где оно засасывает? Чтобы самому сморщенной ногой в него не ухнуть?

Давить беспощадно врагов, чтобы спасать своих людей – это было для Джэбэ понятно. Но спасать себя, свою власть гибелью ближних? Тех, кто его возвысил до облаков? Что случилось с их великим вождём, кто околдовал его?

Субэдэй любил смерть и бои, себя – не очень. Джэбэ, в отличие от старика, всё-таки хотел, чтобы за верность... ну, были ему хотя бы благодарны, а не закололи как хромого коня. Он запутался и осторожно, скорее доброжелательно, чем налегая, буркнул:

   – Будет моя воля – не пойду против тебя. Расскажи, чего сам-то желаешь?

Джучи облегчённо вздохнул. Наконец-то. По крайней мере, его выслушают.

   – Отец говорит, что воюет ради своего народа. Что от того народа останется с такой войной – тихие курганы?

   – Или мы их, или они нас. Когда превратим земли врагов в мирные пастбища, тогда и можно будет меч в ножны вложить, – насупился Субэдэй.

   – Слыхали такое... – возразил хан, – да сам-то ты веришь в это? Как сорока, за Темуджином выкрики повторяете. Где столько сил набрать, чтобы все земли и в пастбища? И так уже не мы воюем – наши бывшие враги за свой интерес используют нас в грызне своей. Сколько монгольских нухуров легло в борьбе с несторианами – найманами и кераитами? А теперь? Несторианские купцы науськивают Великого на мусульман, церквей своих в нашей ставке давно понаставили. А слуги Магомета ко мне подлезают... Знают, что я с отцом не в ладах. Какая уж тут забота про пастбища?

   – Не знаю, – растерялся Субэдэй, – я не правитель, я воин. Моё дело – сотни на поле правильно расставить.

   – Так слушай, что тебе другие говорят. Любишь воевать – войны и без того на твою долю хватит. Если мы, монголы, хотим уцелеть – один у нас выход: нужно народы покорённые не топтать, не стравливать их друг с другом для того, чтоб они друг друга же и сожрали. Защищать их друг от друга – вот предназначение наше. Мусульман от христиан, буддистов от даосов... и наоборот. За свою «защиту друг от друга» будут они воевать добровольно. – Джучи проглотил мокроту, прокашялся, чтобы речь лилась, а не капала, продолжил с новой силой: – В справедливом, милостивом правлении, которого раньше не было на этих землях, – единственное наше спасение. Тогда слово «монгол» не будет пугать как слово «смерть», а будет звучать для них как «покой». И тогда мы действительно станем «гордыми повелителями», а не палачами «чужих» народов. Кроме нас и некому.

Взгляд Бату всё перескакивал с Джэбэ на Субэдэя. Понятно, что вслух такое не одобрят – не положено по обычаю верности природному господину. «Это не важно. Главное, чтобы они поняли: мы им – не враги. Враг – Темуджин».

Пробив кожаный панцирь сомнения, Джучи рубанул по войлоку здравомыслия. Припечатал:

   – Так и Темуджин начинал. Ради войны за тишину в родных степях пришёл ты к нему когда-то, бросив кузницу отца. Огляди свой тяжёлый путь настоящего багатура, великий Субэдэй. Когда же ты стал воевать ЗА ТЕМУДЖИНА, а не с Темуджином за ПОКОЙ? Когда перестал сражаться за то, чтобы твоя мать могла без слёз смотреть на звёзды? Посмотри мне в глаза, непобедимый. Добрый дух, витавший над юностью твоей, сейчас во мне – не в нём. Я не призываю тебя к предательству, оставайся со своим господином до его кончины... Но когда красные мангусы оставят от моего отца только кожу, когда проглотят его изнутри... Я всегда буду ждать тебя в моём шатре.

   – Нас уверяли, что ты сговорился с сартаулами, хочешь нас погубить. Мы прошли с тобой немало кровавых дорог плечом к плечу, царевич, – с пьяной растроганностью признался Субэдэй (в счастливые годы зенита «золотого полководца» был Джучи только царевичем, теперь он – хан), – и мне было горько от того, что придётся воевать с тобой. Теперь вижу – ошибся.

«Вот так тебя и Темуджин когда-то обласкал, – наблюдая за этой сценой, подумал Бату, – но мы – не обманем. Не обманем?»