Текст книги "Полет на спине дракона"

Автор книги: Олег Широкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 39 страниц)

Бату. 1238 год и далее

Однообразные заботы... как накормить коней, как людей? Он чувствовал себя взбесившейся лошадью, тщетно бьющей копытом по снегу – травы всё нет... Такое снилось тогда.

Озверевшие отряды рыскали по лесам, обгладывали деревни, как лоси осиновую кору, едва не вырывали сено изо рта здешней пришибленной скотины. В лесу они были, словно верблюд в кустарнике. Бату часто благодарил Небо за то, что погасили факел Коловратова отряда – вот бы где тому развернуться.

К счастью, сопротивление было слабым.

Ульдемирский коназ, как доносили мухни Бамута, не доверял и тени своей, потому натыкался на острые углы то там, то здесь. Как часто свойственно людям, смакующим сладость жестокости, Георгий был безоглядно храбр, только если верил в успех. Но стародавнее поражение на Липице загустило на долгие годы и без того ленивую кровь. Ведь тогда он никак не предполагал, что будет разбит. Георгий и теперь – до стука судьбы по загривку – верил, что удастся избежать самого худшего... войны в своём княжестве. Верил не потому, что так должно быть, а просто иного рассудок не допускал. Кто же его в этой войне не поддержит?

Сына Владимира с войском он послал в Коломну, отводя глаза, стыд втихаря за пазухой уминая. Даже себе боялся признаться, что родную кровь на заклание отдаёт, чтобы хоть немного задержать врага и успеть сбежать. Остаться со своей дружиной во Владимире он тоже не решился. И город, и семью бросил преследователям, как волк на бегу бросает украденную овцу.

Чувствуя, что и свои и чужие против него, Георгий бежал на Сить, как бежит обессиленый олень, уже не думая – куда, а только – от кого. На Сити тяжело отдышался, прикрылся поволокой из слов о «сборе войск для окончательного отпора».

Его дворяне осоловели: войско?! В мордовских-то лесах? Где извилистые тропки помнили, как тянули по ним княжьи гридни сникших полоняников, где, впитывая сладковатый трупный запах, тлели на месте селений тусклые уголья.

Шесть походов на Мордовию отшагал Георгий. Подумал, что там о его светлых подвигах во имя Христово забыли?

А где ещё собирать? Где растоптанному чувству островок? Только в домовине?

Скоро, скоро уже и туда.

А сердце-то, сердце-то, последний изменщик, попрыгало, попрыгало карасём на сковороде, да вдруг изжарилось, покрылось румяной корочкой равнодушия. Ладно бы к себе, но и к людям своим последним.

Он даже не позаботился о «стороже», а его гридни, привыкшие к тому, что любая вольность им дозволена, – сами не почесались. Из «людей нарочитых» сохраняли ему верность лишь те, кто, как и он, были забрызганы чужим горем по острие шелома. Люди, подобные его брату – Святославу Юрьев-Польскому.

Полки Георгий раскидал кляксой по окрестным деревням – не собраться по тревоге. Втайне желая, чтоб быстрее «всё кончилось». Ждал занесённого ножа, как казнимый перед ямой, и дождался.

Местные жители – из мордвы – охотно указали темнику Бурундую, посланному Бату вдогонку за князем, куда тот забился.

Когда появились монголы, Гюргу никто и защищать-то не захотел. Монголы Бурундуя скакали вдоль реки и рубили бегущих.

Так угас, будто уголёк, небрежно брошенный в снег последний великий князь вольной Руси – без славы, без почести... Остался в истории как «мученик нашествия».

Но не только такие, как Георгий, были в Залесье. Неподалёку, в Ширенском лесу «родственные души» Делая пленили ростовского князя Василько.

Витязи торжествуют в сказаниях, а обычная жизнь, где царят благообразные шкурники и хищные подвижники, обычно оставляет им только один грустный выход – показывать своей короткой и яркой судьбой, что ничего хорошего из благородства не получается.

Ничего, кроме бесплодной зависти юнцов и тихой ненависти взрослых. Такими восхищаются потомки – от таких шарахаются современники.

Не за то ли, что сами такими быть не в силах?

Василько был женат на Марии, дочери Михаила Черниговского. Жили супруги хорошо, в звёздных вспышках молодого чувства. Выгибая стройные ноги, скакали по жизни вороные кони их неправильного счастья...

Но тесть его, Михаил Черниговский был всеобщим врагом – упёртым, непримиримым. Врагом ростовских Константиновичей, свято уверенных в том, что кисло ныне на Руси, ибо брезгают «древлим благочестием»; врагом владимирских Всеволодовичей (и рыхлого, сквалыжного Георгия, и литого, с кабаньими клыками Ярослава); врагом татар (ибо половцев другом); врагом киевлян, потому как на Киев замахивался не раз, и не только замахивался.

В ростовской своей вотчине воспалённый, горячий Василько столкнулся с болотом всеобщего «единства в трусости», которое как мечом ни руби – снова гладью затянет. «Вестимо, нужно покориться Батыге», – вещало и рассудительное вече, и смирный, степенный народ... «Мы тебе не Рязань косопузая». К татарам тут – почти с симпатией. Те наказали сволочной Владимир, (ой, любо). Церкви не зорят, а вовсе даже наоборот – голова с плеч тому, кто кощунствует. Святые отцы очень татар хвалили: и за кару владимирцам «за грехи», и что к ним, к ростовцам, татары со «леготами».

О таких настроениях в меру скромных сил загодя позаботился Боэмунд со своими людьми.

«Не об вере, не об земле родной печётесь! Сундуков, теремов своих жалко! Ладно Углич, но вы...» – хрипло распалялся Василько. На площади весь в дыму морозного воздуха, он укорял, позорил.

«А ты о сучке своей черниговской, – огрызались шавки из толпы, – гордыню тешишь, город под топор отдать готов. Георгию Горынычу, что в слезах наших столько лет, подол целовать... Эх...»

Он в раже топал сафьяновым сапогом, разухабисто клялся, но оседала в груди гордая правда, которую и не выскажешь... И крикнуть хотелось, мол, «да», из-за неё не токмо город этот родной, а и Бога бы отринул. Родню жены, любимого её отца не мог Василько предать.

Показали бы князю «вон», но не стал ждать и сам. Плюнул презрительно (скрывая тем смущение), да и ушёл из не оправдавшего его надежд Ростова.

Ушёл на Сить не воевать – умирать.

А город... Что город? Сдался Батыю и вымолил зыбкую пощаду.

Василько и другие. 1238 год

С преданной своей дружиной (сливками лихой ростовской юности) жаждал князь Василько хлебнуть чистой воды боев. Всё бы славно, но вот Георгий Суздальский, союзничек невольный, был, как крошки в постели. И противно, и не отлепиться.

Несмотря ни на что, слаженный отряд Василька проявил древнюю доблесть, но второго Евпатия из него не вышло.

Желая жить – ещё поживёшь ли, стремясь умереть – умрёшь всегда.

То обстоятельство, что примкнул он к Георгию отыграло-таки граблями по гордому лбу – уж лучше бы один воевал, со своими.

Бату с трудом удалось захватить его живьём (в Делаевой сотне – потери), но вышло, что зазря. Ему предложили (как и Евпатию когда-то) перейти на сторону татар, но Василько предпочёл высокую смерть. Даже сейчас, перед нею, мучительной и лютой, он боялся презрительного взгляда Марии (какого живым не избежать, мёртвым не увидать). Подвергая его искусным ритуальным мукам, монголы в который раз истово молились: «Великий воин, если будешь рождаться вновь, делай это в наших нутугах».

От этой истории у Бату долго не проходил привкус полыни во рту, терпкий, брезгливо-вязкий. Не утешало даже то, что иные из людей Василька перешли на сторону Бату, пополнили тумен добровольцев-урусутов вместе с людьми Евпатия.

В стольном граде Владимире Георгий не оставил даже заслона, из-за чего неприступная крепость рухнула к ногам Батыя, как мелкий деревянный острожек.

Горожане могли хотя бы сдаться, сохранив тем самым свои жизни, но вмешался епископ Макарий. Знал владыка, что Батыево воинство пёстрое и не только простые поганые в нём, а и тошнотворные еретики-несториане, кои ненавидят «народ православный» по указке Сатаны, коих, словами Писания глаголя, должно «изблевать из уст своих». И решил епископ, что уж если «вера, едино праведная» сохранена не будет, тогда лучше народу владимирскому «убиту быти, но спасену», нежели «плотью уцелеть, но душой пропасть». Захлёбываясь от важности миссии своей, епископ призывал жителей умереть, но «нехристям и еретикам» не сдаваться.

В ясном пожаре сгорели палаты Всеволода Великого, однако Успенский собор, а также другие жилища местного Бога джихангир не тронул – со временем со здешними мелькитами надо будет мириться. Того и гляди, ещё и опираться на них придётся против несториан. Куда ни ткни – враги сплошь, как густой ковыль в щедрый год. Разве что семья Тулуя, вот, кажется, и всё. Более никто из слуг Христа его не любит.

Из-за того, что город не сдался вовремя, пострадал он довольно сильно. Но всё-таки с Владимиром обошлись мягче, чем с Рязанью. Насытившись, кусаешь лениво. Стольный исполин не выгорел дотла (и от густоты строений каменных), народ же – какой добротным стенам поверил, а какой и разбежался, спасаясь. Было обычное трёхдневное разграбление, но священников – кроме Макария – Бату трогать не дал.

В Рязани спасались за стенами, здесь тоже. А почему? Свирепость там мало показали... Свирепость – великая сила, спасающая народ от беды.

Всё же Бату запретил швырять пленников в поминальные костры, не позволил и людоловам порезвиться – везти рабов было некуда, кормить нечем, а народа для хашара и без того хватало.

Пообещав этот город (потом, после всего) Ярославу, Бату должен был всё устроить хитро: чтобы Владимир упал в своём величии, но не исчез с лица земли. Супруга Георгия – безропотная княгиня Агриппина устроила себе и своим приближенным самосожжение в одной из церквей – больше из отчаяния и обиды на предавшего мужа.

Так или иначе, обещание Ярославу и ростовским князьям было выполнено честно, и теперь джихангир ожидал от них ответных шагов навстречу, и не просчитался.

Ярослав не привёл войска на Сить – не поддержал обречённого Георгия, выступившего против Бату. Ему только того и надо было.

Бату. Торжок, Козельск, Чернигов.
1238 год и далее

Дальше путь лежал на север, и опять злой дух голода не покидал его тумены всю зиму. Давно ли зорили Владимир, а припасы снова на исходе. Распустили хашар, потому как кормить нечем – всё равно нехватка. Стали обозы бросать – не помогло. Выход из положения был, но скользкий выход, неуютный.

Впереди маячил богатый Торжок, тяготел этот городок-амбар к Новгородской земле, а значит, не надо бы с ним задираться. Бату вздохнул, призадумался. Нет, не выкрутимся. Хочешь не хочешь, а крепостицу потрошить – иначе лошадей падёт множество.

Но при взятии укреплённого города недосчитаемся немало воинов, как быть?

Подъехали к городку с требованиями, почти просьбами, мягко стелили слова, но случилось худшее. В Торжке упёрлись. «Падают ваши кони, так не наши же? Мы вас не звали». Наглость объяснялась просто – ждали подмоги от новгородцев.

Уж какая тут подмога, глупые. В Новгороде ратными делами князь заправляет, но Ярослав – тайный союзник Бату, а сынок его – юный Искандер – во всём ладит с отцом и перечить ему не будет. Чтобы не бросить Торжок в беде, надо новгородцам князя сменить, нового найти, а на это времени немало уйдёт.

Бату знал, что не будет помощи Торжку, а открыться торжичанам не мог. До поры до времени его с князем договор в тайне держать надлежало. Боялся князь (и правильно делал ), что новгородцы, про его лукавство пронюхав, рассердятся и погонят вон с княжения. За вольности свои испугаются.

То, что в Угличе с успехом прошло, здесь не увязывалось. А ещё, как назло, меж своих зашуршала опасная клевета. Слухи о переговорах Бату с князьями Ярославом и Владимиром Угличским выскочили из мешка, породили подозрение в измене. Полетел в Каракорум донос: «Джихангир, превышая власть свою, якшается с покорёнными, задумывая восстать против Великого Хана Угэдэя». Хорошо, что посланца от стервятников перехватили (тайное поручение Делаевой сотне), а то неизвестно, чем бы всё кончилось.

Это стало последней каплей. Значит, хочешь не хочешь, а город нужно брать. Хотя бы для того, чтоб беду не накликать. Вздохнул Бату ещё раз и послал утомлённые тумены на город. После того как пущена первая стрела, все переговоры о сдаче прекращались.

У Торжка застряли на три недели. Не дождавшись подмоги, осаждённые в конце концов сдались. Была бы полная воля Бату – взял бы необходимое для броска на юг, на том бы и остановился. Но кроме его желаний и дальних расчётов реяла над нами, увы, неумолимая Яса.

Торжок наказали согласно общим правилам: подпалили, перебили всех мужчин, какие выше колеса. Стариков, женщин, детей и умельцев за бесценок продавали булгарским, ярославским, угличским, костромским, хорезмийским купцам. Почуяв запах мертвечины, эта братия всегда тут как тут.

После, с досадой оглядывая шипящие головни почерневших стен и вереницы пленных, Бату всё хмурился, прикидывал, как теперь Ярославу в глаза смотреть? Не сдержал обещания совсем не трогать владений новгородских – в следующий раз договариваться будет труднее. Чего-то они недодумали.

Невзгоды в одиночку не гуляют. Не поладил Бату с чужими – это полбеды. Царевичи, ближние нойоны, простые воины, обнаглевшие от лёгких побед, обозлённые скитанием по заснеженным лесам, в которых вязнет взгляд степняка, как муха в мёду, мечтали о броске на Новгород. Покатились камнепады ропота – один за другим, один за другим. Веди, мол, нас дальше.

Гуюк и Бури слюной исходили, ещё бы, совсем рядом такая добыча. В Новгороде все насытятся от пуза, туда купцы из всех Вечерних стран товары везут.

Всё так, но как раз по этой причине не следует ссориться с Новгородом, пытался Бату на советах вдолбить эту истину устами Субэдэя. Это как колодец на караванном пути отравить. Только ли врагов без воды оставишь, того гляди, и друзей... Это таинственное гнездо рано ворошить, да и надо ли? Такое Бату говорил открыто, но сам о другом думал.

Была ещё одна причина (глубоко подумать, по совести, – главная). В Новгороде княжит сын Ярослава – молодой Искандер, стало быть, – по союзнику удар. Договорено с князьями устами Боэмунда – новгородцев оставить в покое. От них, от вольных и доброжелательных, больше пользы будет, чем от разграбленных. Кроме того – неподъёмно тяжёлой обещает быть эта битва, да и к чему она?

И на полдне врагов невпроворот, непримиримых. Похоже, без Ярослава не управиться.

Бату и воинов своих понимал (потому и медлил с решительным приказом повернуть на юг), но для себя уже всё решил бесповоротно. Думая на десять шагов вперёд – не на один, и выходило по всему – на Новгород идти нельзя. Но и отказать прямо тоже нельзя.

Тут Делай неожиданно подсказал, мол, скоро распутица. Вот и оправдание: не дойдём, утонем. Потом выяснилось, что могли и пройти, хватило бы на это крепости льда. Но упорные слухи (постарались люди Бамута) о ранней весне спасли ханов, тайджи и ближних нойонов от неминуемой ссоры.

Чуть забрезжили проблески весны, к воспрянувшему войску стали стекаться здешние «люди длинной, воли», жаждущие присоединиться к «походу на половцев и черниговских охальников». Всякие тут были. И рязанские погорельцы, оставшиеся без крова, и кровники половцев («угнанных семеюшек у половчан в кочевьях разыскать»), и огрызки разбитых дружин, и угличские купеческие дети, сбежавшие от отцов. Жаждали добычи, славы, забвения гибели близких, да и просто кормёжки из походного котла. Войско снова разрасталось.

Дорога на полдень, к будущей весенней степи (половцам Котяна в тыл и на соединение с Мунке-ханом), бежала краешком по владеньям Смоленска. Смоленский князь был одной из тех «крыс», которые давным-давно перебили людей Субэдэева посольства.

Препирательства, подобные тем, что возникли из-за Новгорода, вспыхнули с новой силой. Стервятники, воспрянув, бесновались. Гуюк требовал «навалиться, растоптать». Бату – уж в который раз – устало юлил, растолковывал: на Смоленск без отдыха сил не хватит, нужно спешить на юг, пока не воспрянули, не оттаяли после зимы куманы, надо соединяться с Мунке и, пока не опомнились, резко наносить удары по их тылам.

Советники неохотно вняли...

Дальше к югу тумены отсекли с востока край черниговской земли – тут враги сплошные, всех вольных и невольных союзников враги. Тут уж, изведённые снисходительностью джихангира к пленным, стервятники бесновались, всё громче кричали о неуважении к духу Чингиса. Струна противостояния натянулась до предела: вот-вот лопнет. Дальше дразнить судьбу было опасно. Нужно было бросить кость в её жаждущую пасть. И как же вовремя эта кость подвернулась. Да не только подвернулась, а в горле застряла. Как раз у кого надо застряла.

Крепость называлась Козельском. Была она небольшой и неудобно стоящей. Неудобно для нападающих.

Век бы того Козельска не видать. Бату бы мимо в степь проскользнул, не особо его заметив. До весенней степи доплестись хватало запасов, взятых в Торжке, но... представится ли ещё такой удобный город?

По Ясе полагалось мстить именно роду гостеубийцы, но со времён битвы на Калке многое изменилось на Руси. Повезло как Чернигову, так и Киеву. Дело в том, что черниговский Михаил не был прямым родичем Мстислава – одного из тех, кто Субэдэево посольство истребил, а был он сыном Всеволода Чермного. Не имел прямого отношения к Мстиславу Киевскому (и даже к Мстиславу Галицкому) и нынешний князь Киева Данило. А это значило, что с ними возможны мирные переговоры.

А вот якшаться с Козельском было непозволительно. В крепости сидел малолетний князь из проклятой черниговской династии Мстислава, некий Василий Козля. Он мешал всем подряд просто тем, что не в нужном месте родился. На его уничтожении настаивал Ярослав – расправа с черниговким родом была одним из условий его нынешнего невмешательства и будущего вмешательства в игру на стороне Бату. Туда же гнул Субэдэй, заявляя, что корень предательства нужно выдирать на месте «наших будущих владений» без остатка. Ну и потом... надо же было уважить и блюстителей чести – стервятников Джагатая, устроить им хотя бы один «злой город», дабы умаслить великого предка.

Избежать поручения наказать «изменников Неба» не мог, без вреда для шеи, никто – даже хан. Считалось, что отказ приносит неисчислимые беды от Мизира. Тут было важно обогнать соперника, поручить такое другому, пока не поручили тебе. Промедление было чревато.

«Поручаю тысячам Гуюка исполнить свой долг – искоренить злое семя, жителей истребить без пощады», – не без злорадства произнёс джихангир на одном из советов.

Сынок верховного хана хотел проявить суровость – так пусть проявит.

Сначала, предвкушая милое сердцу кровопролитие без границ, Гуюк сладострастно встрепенулся, но с каждым днём лицо его становилось всё более кислым. Остальные войска, кроме осаждавших злополучную крепостицу, тянулись мимо в степь, как отары к водопою.

Чем дольше всё длилось, тем больше посмеивался джихангир и бесился Гуюк – городок держался. День, неделю, вторую... припасов у осаждённых хватало, сдаваться – резону не было (всё равно помирать), а вокруг такие кручи, что пороки не подгонишь. Верный Гуюку Эльджидай, незаменимый в чистом поле, был в осадном деле не силён, да и кто тут будет силён? Такого удара по самолюбию Гуюк не получал давно, а осаду со «злого» жертвенного города снять не мог – это попахивало кощунством.

Всё это издевательство продолжалось полтора месяца – не один из крупных городов не держался столько. Не потому, что был слабее, просто в каждом случае находилось много способов не ломиться в лоб, а тут пришлось.

В конце концов джихангир завершил всё снисходительным жестом, от которого соперник в бессилье застонал: послал на подмогу Гуюку Делаеву сотню. Мол, ладно, уж покажу, как надо воевать, учись, сосунок. Делаевы молодцы ухитрились выманить осаждённых на вылазку – это козельцев и сгубило.

Михаил же Черниговский на помощь городу так и не пришёл, вёл себя тихо, словно мышка, как будто не его княжество мордуют.

Ещё неделю после того, как для осаждённых всё было кончено, Гуюк топтал и кромсал всё живое в городке, пока последняя крыса не перестала там дёргать лапками. Прибыл он оттуда чернее вороного скакуна, молчаливый, осунувшийся от позора. Но потери среди его кераитов были не такими уж и большими. Оказывается, вдумчивый Эльджидай всё это время не столько бросался на стены, сколько, облизываясь, вокруг них крутился, как лиса у добротного курятника, ожидал, что растопит весеннее солнце наледь на склонах укреплений.

С окрестными сёлами (одно из них славилось упорным язычеством, за что и прозвали его – Поганкино) удалось договориться. Поклонившись Гуюку, его жители добровольно помогали Эльджидаю, в надежде, конечно, что их пощадят, но и не только поэтому. Уж в который раз джихангир наблюдал стойкое нелюбие между общинами землепашцев и княжеской дворней, между потомками старожилов и пришлых. Тут было о чём подумать. Трогать поганкинцев джихангир строго запретил, и с сотней Делая передал это твёрдое постановление Гуюку, тот пофыркал, но смирился.

Так или иначе, но если всё вместе сложить, получилось совсем неплохо: и перед стервятниками оправдались, и Гуюка посрамили, и Эльджидаевых кераитов сохранили для серьёзной войны на юге.

Поход по суздальской земле оказался куда менее кровопролитным, чем думал Бату, – сплетение изворотливости и везения было тому причиной. В Залесье удалось сыграть на неурядицах между ростовским и владимирским князьями, добиться поддержки Ярослава в борьбе с его братом Георгием, настроить «поганых» вятичей и мурому против мелькитских христиан, пообещав им прекратить гонения за веру, которые тут процветали.

В своё время Темуджин также воспользовался издевательствами Кучлука над магометанами и с малыми потерями захватил государство Кара-Киданей.

В Залесской Руси не было и «злых городов», ведь Георгий Всеволодович не участвовал в убийстве послов перед битвой на Калке. Ни в одном городе сопротивление не длилось так долго, чтобы применять пороки, поэтому Бату удалось обойтись без поголовного избиения жителей.

Однако самое, может быть, главное – война велась зимой, и «дикие половцы» не пришли на выручку суздальским князьям, а половцы Котяна и Кончака, даже если бы прийти смогли, делать этого не стали, потому что были союзниками Чернигова и врагами суздальцев.

Летом соединились со старым другом – сыном Тулуя Мунке, успешно разгромившим половецкие зимовники. Цепкий юноша вышел из этой войны усиленным половецкими перебежчиками, уставший, довольный, гордый.

Отдохнув, навалились скопом на половецкого хана Котяна – «Темуджина» здешних степей.

Пришла очередь вкусить прелестей войны и коренным владениям Михаила Черниговского. По договору с Бату, Ярослав напал на крепость Каменец, пленив Михайлову семью. В это же время джихангир всей мощью войска, разбухшего от добровольцев, обрушился на сам Чернигов. Город был взят и разграблен безжалостно. Особенно постарались в грабеже пополнившее монгольское войско урусуты из Залесья – уж они-то помнили давние обиды.

Многие половцы – в том числе бывшие подданные погибшего на Волге Бачмана – охотно переходили на сторону Бату. Подобное тяготеет к подобному, как снег к снежному кому.

Чем больше было половцев в его войске, тем охотнее присоединялись к нему новые, чем больше было в его войске урусутов, тем более охотно к нему присоединялись другие урусуты.