Текст книги "Полет на спине дракона"

Автор книги: Олег Широкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 39 страниц)

Искусство очень тонкое: будешь равнодушным – враги скажут, что «не оценили великой чести, выпавшей на долю родственницы, чем оскорбляют достоинство Кагана».

Кроме того, сам Рыжий Демон (да продлит Господь его дни) очень любит, когда ему завидуют... но не выносит, когда сие открыто показывают, вот и крутись – поспевай.

Абике-беки радуется, нарочитую зависть как должное принимает. У остальных сестёр мужья молодые. Желают того сёстры или нет, а бездна подневольного плотского греха калечит их хрупкие души. Её же Темуджин всего раз посетил, и уж тут она почувствовала всю тошнотворную мерзость соития. А теперь (довольная, что одним разом всё и ограничилась)... считает Абикебеги себя преодолевшей ничтожные позывы плоти.

...После «вознесения» Великого Кагана Чингиса – попала страстотерпица Абике-беки в ясены его брату Хасару... По «вознесении» оного – угодила в юрту к ставшему великим ханом Угэдэю, а когда и тот «вознёсся» – к Хранителю Ясы Джагатаю. У монголов жёны умершего – братьями и сыновьями наследуются. Так и передавалась Абике-беки из рук в руки подобно почётному девятихвостому бунчуку. Но милосерден Бог – сколько ни кочевала она от мужу к мужу – так и не коснулась её более «бездна подневольного плотского греха».

Вот кто в рай-то уготован воистину. Уготован – это да, но и на тварном свете всех переживёт Абике-беки.

«А вот и я», – с материнской снисходительностью подумала нынешняя Суркактени, увидев во сне себя молодую. Была та «она» свежая, подтянутая, румяная – сколь ныне ни старайся, вожжи времени не удержишь. Хорошо ещё – когда спишь, себя, теперешнюю, не видишь. В те годы юная хатун руководила (впрочем, как и теперь) каждодневными собраниями – а заодно и ведала церковными делами многочисленной Общины Креста.

Но самое главное – из-за чего и сон к ней ныне накатывает – было в другом. Снова ветер, дующий на запретной вершине чувств, уж в который раз закружил Суркактени.

...Суркактени повезло куда меньше других – супруг её Тулуй разумен, смел, умён. Всеми силами христианской души противится она погружению в геенну страсти с головой, но, вопреки всему, безобразно счастлива с язычником. Вот уж попала так попала. Поэтому делами смиренными, заботой об их общине стремится она сей великий грех замазать. Жене Тулуя, скрипя зубами, «сочувствуют». Поэтому с доброжелателями среди единоверцев ей не повезло, но она не унывает.

Благочестивых разговоров довольно и под сводами храма – в тот день, в окружении изысканных яств, всё очень быстро перетекло в обычные женские сплетни. Большинство молодых жён ханов и нойонов – кераитки. Они были знакомы друг с другом задолго до того, как хан Темуджин присоединил владения Тогрула к своим скромным нутугам... Кроме разве что меркитки Дорагинэ – супруги Угэдэя. Поэтому остальные относились к ней с тёплой снисходительностью.

Ибо какое у них на Селенге Слово Божие? Смех один. Отдельные проповедники добираются туда в поисках заблудших душ, да так усердно радеют о их спасении, что в скором времени и сами теряются в потёмках диких кущ. Говорят, и молитвы там под бубен читают. А ведь сказано, что ересь – опаснее простого незнания.

... Смеялись тогда, и кто особое внимание обращал на эту самую простушку Дорагинэ? Кто ж знал, что именно её смерч рока вознесёт под тучи? Теперь выше её нет человека в империи. Наследница великого хана, регентша, мать матерей. А сын её Гуюк (коего в тот день, который снится, ещё на свете не было) – прямой претендент на место Темуджина и Угэдэя.

Эх, Всевышний, и что же ты молящихся тебе истово прозрением заблаговременным не награждаешь? Сказано – ересь опаснее простого незнания. Эту мысль, нынешняя Суркактени выдернула из сна и перенесла в позднюю явь.

Всё верно. Разделилась христианская община с тех далёких времён. Теперь митрополит благоволит не ей – Суркактени, а этой почти откровенной язычнице, даром что крещена. И возобладало в общине Нестория мнение: не лечить надо от скверны души еретиков на этом свете, а отправлять их такими, как они есть – тёмными, заблудшими, – на тот свет, а уж там Мессия разберётся.

Там, во сне, Дорагинэ ещё о свой дальнейшей судьбе на знает и ведёт себя смирнёхонько. Там, во сне, жалуется на Джучи молодая Никтимиш... Эх, юность, старые, забытые слова, старые умершие заботы. Прислушаемся в который раз.

... – Тогда, давно, чтобы не видеть, как эта драная коза наконец разродится, Джучи в ужасе сбежал к лесным варварам, – выплеснула Никтимиш накопившуюся обиду, – Господь посылает новые испытания – мало ему моего унижения. Сын этой твари на отца плюёт, а Джучи вчера вернулся с войны и снова на нас с Орду не посмотрел. Сразу к ней... к ней.

   – Молись за ненавидящих тебя, – усмехнулась Дорагинэ.

   – Ну-ну, тише, с таким не шутят. Не говори, чего не знаешь, – строго перебила меркитку Суркактени. – Смирением и страданием, Никтимиш, проложишь дорогу, угодную Небу. Твой Орду – первенец, чего боишься? – сделала она экивок как бы невзначай и снова заговорила как ей должно: – В каждой новой душе, волею Господа воссиявшей в этом кровавом мире, отблеск Мессии. Надежда, что отринет и он тенеты земные. Не должно ненавидеть его лишь из-за чрева нечистого, его породившего. А о том помнить должно, что сказал Мессия, услышав: братья и мать стоят за дверями дома и желают видеть Его.

   – За чем? За... дверями? – запуталась Дорагинэ.

   – За пологом юрты, – терпеливо пояснила Суркактени. – А изрёк он то, что и запомнить пора: «Кто матерь Моя? И кто братья Мои? И, указав рукою своею на учеников Своих, сказал: вот Матерь Моя и братья Мои». А коль отринул даже Иса чрево, его породившее...

   – Не понимаю я, – растерялась Никтимиш.

   – Было Всевидящему Несторию: «У Бога нет матери». Нет матерей и у истинных праведников. Бату, как и Орду, – сын мужа твоего, а не плод нечистого чрева. Вот о чём помнить должна христианка. А осияет ли над этим младенцем Небесная Благодать или пойдёт он сорной травой в огонь – от твоих забот зависит. Более ни от чьих. Все дети Джучи – твоя паства, твоя слава и твои упущения.

Суркактени говорила для всех, на будущее. Не для этой тугоумной овцы. С ней она потом потолкует отдельно, на понятном языке.

Строгая царевна оглядела собрание. Все поняли? Ничего, не все – так повторим. Много раз повторим. Недалёк тот час, когда в семье рыжего Чингиса будет много внуков. Её христианский долг – вырвать чистые души младенцев из языческих тенёт. Тогда победа чёрных служителей Тенгри над её народом обернётся поражением. Она сделает то, чего не смогли сабли багатуров. Она сумеет пройти путём Мариам Магдалины.

«Что это во мне, гордыня... или пламя страсти», – одёрнула себя молодая хатун. Монотонные жалобы сестры заставили её очнуться.

   – Джучи всё время на войне. Орду не воспитывал, не лез, до того ли? – жалобно загнусавила Никтимиш. – Я сделала, что могла, легко ли было?

   – И за то воздастся тебе...

   – Но к своему отпрыску эта линялая лисица не позволяет приблизиться.

«Ещё бы, конечно, не позволяет. Я бы тебя, убогую, и котлы чистить не допустила, – ухмыльнулась про себя жена Тулуя и вслух сказала: – Ничего, ты поняла главное. А главное – не переносить оправданную неприязнь к одержимой бесами хунгиратке на её невинного сына. Больше от тебя, несчастная, ничего пока не требуется».

Привычно воздев руки к Небесам, молодые женщины спешно пробормотали «Абай-Бабай» и стали расходиться. Когда боголы, опасливо оглядываясь на хозяйку, уже сворачивали войлок, Суркактени-беги коротко, приказом бросила:

   – Задержись.

Ей подчинялись беспрекословно, как нойону. Старшая жена Джучи отделилась от группы, смиренно подошла к сестре.

   – И всё же не понимаю, что мне забот до этого Бату? – недовольная, что ею помыкают, взбрыкнула Никтимиш.

   – А голову тебе для чего Создатель к плечам прирастил? Хурут жевать? Джучи – старший сын, ему верховным наследником быть, так?

   – До того много трав пересохнет, – вздохнула Никтимиш.

   – Мудрый судьбу заблаговременно готовит, глупый – вослед бежит. Пешком скакуна не догонишь. Твой сын Орду даром что малолетний. Он старший в роде из колена внуков. Все к нему присматриваются, все тебя холят-лижут. Он – забота нашей общины, её надежда. – Суркактени остановилась, чтобы медовые слова успели осесть на глухих ушах, и безжалостно резанула: – Но тебя и ненавидят, разве не знаешь?!

   – К-кто? – шарахнулась Никтимиш.

– Язычники. Джучи – их человек, бесам куренья возносит. Уке – монголка из рода жены Темуджина... тоже язычница. А великий Чингис не спешит обращаться лицом к Кресту. Не так?

   – Да я...

Жена Тулуя снисходительно хмыкнула:

   – Сидишь в семье, как утка линялая в камышах – не взлететь, так ещё и крякаешь. Бату – сын язычницы. Пока не было его, чем зацепились бы враги. Теперь не то. Что им нужно, подумай?

   – Н-не знаю, – совсем запуталась перепуганная Никтимиш.

   – А надо бы знать. Им выгодно, чтобы ты на Уке и на Бату дурной собакой бросалась. Чтобы он от тебя, – а заодно и от Креста – с раннего детства шарахался, а уж там – найдётся кому утешить. А ну как перестанет Темуджин с общиной нашей заигрывать? Сейчас он бунта боится, в силу не вошёл, а войдёт, что сделает? Если победят служители Тенгри, что предпримут, не знаешь?

   – У-у, – стала заикаться Никтимиш.

   – Раздавят пальцем вас обоих, и тебя, и Орду твоего.

Суркактени вдруг стало жалко эту бедную недалёкую женщину, угодившую в ханши, как просо в ступку, ведь и не спрашивал бедолагу никто. «Зря разговор затеяла, не по кибитке груз. Надо самой шевелиться». Повинуясь порыву, царевна вдруг обняла чуть не плачущую сестру:

   – Ну всё, всё, прости меня. Я уж больно строго. Но не ссорься с ними, дружи. Не открывай волкам дорогу в кораль.

...Кто же думал в те годы, что эта самая Уке – как будто бы соперница – станет союзницей. Кто же думал, что совет не восстанавливать против себя Бату – данный из простой осторожности – обернётся благодарностью и будущей дружбой. «Не ссорься с ними – дружи», – это было сказано, чтобы верней соперницу сгубить, а вышло иначе. Из дружбы показной расцвели тюльпаны дружбы настоящей.

Подружились Уке и Суркактени благодаря чародею Маркузу.

Когда-то давно пришёл мальчик Тулуй вместе с Маркузом (и самим Темуджином) из земли Золотого Дракона. Чародея побаивались все... о пришедших много слухов в ту пору ходило, но Тулуй относился к Маркузу не как другие. Связывала их странная, но искренняя дружба, замешенная на тайне, о какой и Суркактени не рассказывали. Может, из-за той тайны и привязалась так сильно любознательная Суркактени к мужу своему. Загадка и Любовь – известное дело – в одной упряжке бегут.

А потом стал к ним Маркуз приходить в юрту не один, а с воспитанником своим – тем самым Бату. Позднее, заметив, как пробуждаются у Тулуя отцовские чувства к подраставшему сыну хитрой язычницы Уке, Суркактени прониклась ревностью, но ненадолго.

Вскоре у них с Тулуем появился первенец Мунке, но Мунке не заменил Бату, а дополнил. Отцовской привязанности Тулуя хватало с лихвой и на своего и на чужого сына.

Спустя некоторое время Тулуй последним из братьев был отозван Темуджином на войну с джурдженями. Суркактени по-женски скучала, незаметно для себя перестав отдавать всю душу церковным делам, которые ещё недавно казались ей важнейшими.

Уныние одиноких ночей усугублялось вечными капризами Мунке – он тоже скучал. С тех пор как уехал Тулуй, Маркуз больше их не посещал, а вместе с ним пропал и Бату, к которому Мунке успел привязаться как к старшему брату.

И куда было деваться от этих джучидов? Делать нечего – пришлось устроить детям встречу. Пока они возились в осенней траве, матери судачили меж собой, осторожненько уминая увесистый камень недоверия за пазухой, и... прониклись друг к другу невольной симпатией. Их смешило одно и то же, возмущало одно и то же. Так началась их дружба, совсем невыгодная для обеих, если глядеть на это всё с высоты династической грызни.

А после... Бату увезли в «учёную яму», через какое-то время туда же угодил подросший Мунке. А что до Уке, то судьба забросила её в Иртышский улус – новые владения Джучи, ставшего ханом.

Потом много всего под Небом случилось: нелепо и так закономерно погиб Джучи, закатились дни Темуджина, а ещё через столько-то лет на Суркактени обрушилось её главное в жизни горе – она лишилась любимого мужа.

Бату, как очевидец гибели, приезжал в Коренной Улус к тете, почтительно рассказывал про последние мгновения Тулуя, и, забрав повзрослевшего Мунке в «поход на Вечерние страны», снова на долгие годы исчез. Порою из Улуса Джучиева доходилй весточки про Уке, которая, говорят, вместе с Маркузом стала настоящей повелительницей улуса на Иртыше.

После смерти великого хана Угэдэя начались времена особенно неласковые... Сыновей Тулуя всё больше оттесняли куда-то в восточный угол, а джучидов – в угол западный. Отношения их с детьми Джагатая и Угэдэя накалялись всё больше, и как-то раз в Каракоруме появился Маркуз, взятый Гуюком в почётные заложники.

Суркактени тут же сообразила, что, выручив чародея из такой беды, она получит не только надёжного союзника здесь, но и поможет Уке и Бату – там. И это всё пойдёт на пользу ей и её детям в дальнейшем.

У тулуидов было одно очень веское преимущество перед джучидами... и перед всеми остальными.

Тулуй, не замешанный ни в каких мятежах, любимый сын обожествлённого Чингиса, репутацию перед Ясой имел безупречную. Его семья числилась «хранительницей очага империи». Прямых угроз под таким благодатным колпаком можно было не опасаться – Гуюк понимал, что, рассорившись с «родом Очигина», он лишится поддержки доброй части своих сторонников.

Стараниями Суркактени Маркуз из почётного заложника превратился в человека вполне свободного. После чего благодарно пополнил собой свиту Тулуевой вдовы.

А тут как раз после долгого отсутствия подоспел и Мунке. В неприкосновенной юрте «хранительницы великого очага» собрались на очередной совет противники тех порядков, которые возобладали в империи после смерти Юлюя Чуцая.

И вот Суркактени-хатун смотрит на Мунке и, видя в нём Тулуя, еле сдерживает порывы – не материнские, женские... А сын между тем говорит занятные вещи:

   – Закатные христиане – и не христиане вовсе, а скрытые язычники. Однако, – добавил Мунке с прямотой нухура, – это не мешает им быть достойными воителями.

Упустив вторую часть реплики (подумаешь, и дикий зверь «достойный воитель») Суркактени строго поправила сына:

   – Не язычники, Мунке, – еретики. Разницу знаешь ли?

К её удивлению, сын не смутился и даже возразил:

   – При всём почтении, ихе, ведаешь ли о тех людях лучше меня? Меня, чей утомлённый конь окунал брезгливую морду в воды Фряжского моря? Видела ли ты море, ихе?

   – Но...

   – Нет, я не забыл, не увожу разговор. Еретики искажают старое ученье новой ересью. Язычники же прикрываются христианскими названиями, как чалмою вёрткий мухни-соглядатай, а внутри остаются теми же, что были до крещения.

   – Поясни, – с некоторой гордостью за ум сына заинтересовалась мать.

   – Они молятся христородице Мариам как Богине. Она – на всех хоругвях, всех иконах. И я бы даже осмелился сказать, что... сам Мессия для них не так важен, как Она – эта родившая его женщина, которая при том вечная Дева. Мессию всегда изображают несмышлёным младенцем в её руках и почти никогда грозным мужем.

   – Дева? Родившая Мессию – дева? Как же родила, через ухо? – задорно улыбнулась Суркактени.– Это глупая ересь, не язычество, сынок.

   – Как сказать. Наша языческая Алан-Гоа тоже родила от Света, от Святого Духа. И ещё – мы, монголы (и кераиты до крещения), молились пресветлой Этуген... заступнице, умножительнице стад. Кераиты ещё и сейчас тайно молятся старым богам, на всякий случай.

   – И что с того? – притворно нахмурилась мать.

   – Так и жители Вечерних стран, – охотно продолжил Мунке, – просят уберечь их от невзгод земных не Мессию, нет. Но Великую Мать, Прародительницу, нашу Этуген, которая предстаёт в образе не женщины-христородицы, но Богини и Богоматери Пресвятой Девы Мариам.

   – Ты убедил меня, сын, – вздохнула вдова Тулуя. – Это верно. Так уж мир устроен, что молятся о благополучии здесь... языческим богиням, пусть и в христианских личинах. Оно и понятно... Мессия не даст благ земных... Он печётся о душах, для жизни там, жизни горней, небесной. А на земле – надлежит страдать.

Мунке упрямо сжал тонкий рот. Поперечные складки – след страданий и тяжёлых решений – сделали его особенно похожим на отца. Тысячи лиц, искажённых ненавистью и смертельной мукой, пронеслись перед взором его истерзанной памяти. Он почувствовал себя старше матери.

   – Много ли ты видела страданий, ихе? Сладко ела, сладко пела молитвы. Неужто множить то, чего и так через край? И может ли хотеть такого Мессия... сын Бога, мир сей создавшего?

   – Мир проклят, мир – юдоль горя и слёз, – строго резанула Суркактени заученное. Впрочем, для неё он был не так уж плох. И «юдолью горя» он стал лишь после смерти любимого мужа. Могла ли она возражать его сыну, который так похож на...?

   – Мир благ, – отпарировал Мунке. – Силы, разрушающее покой и счастье, не Дьявола ли порождение? Не может Мессия проклинать своё творение. И пусть молятся люди разным богам, когда они молятся за покой и мир – они взывают к Нему, кем бы Он себя ни называл – Ярилой, Тенгри, Аллахом или Мессией.

Что-то в Суркактени подзуживало её взвиться в традиционном возгласе, коим бы ответил на этот выпад любой грамотный священник. Надо бы воскликнуть: «Как смеешь ты ставить на одну доску Мессию и... демонов тьмы, таких как Аллах и...» Но её Тулуй – тоже был по вере – монгол, почитатель старых богов. И она любила его больше (о, ужас), чем Мессию.

«Да нет, – вдруг возразила ей другая часть её души, – я любила Мессию – в нём».

Маркуз, внимательно слушающий спор матери и сына, вдруг бросил нужное слово в нужное время:

   – Мессия – это любовь. Нельзя любить пустоту, это лицемерие. Притяжение к Творцу – через привязанность к близким своим. А имена... да, у него разные имена.

Суркактени взглянула на гостя благодарно. Как всегда, будто походя, он поселил мир в её душе. Мир с самими собой, с сыном... и с «еретиками и язычниками», готовыми поддержать их шаткое положение. Она – нашла оправдание и утешение.

После такой затравки собравшиеся в её юрте новые и старые друзья вернулись к яствам на дастархане – весьма сладким. И к делам земным, которые складывались, наоборот, очень кисло. По ободряющему знаку Маркуза заговорил этот странный урусутский нойон или хан, называемый в Вечерних странах – коназ. Это был Олег Рязанский.

   – Среди людей Ярослава мой доброжелатель и друг. Он доносит: Ярослав готов поддержать Гуюка в походе, готов ударить и на Бату, предательство свершилось.

Мунке презрительно фыркнул:

   – Бату дал Ярославу власть над урусутами, он – сдержал обещание. И что же взамен? Все ли урусутские коназы так платят за добро? Но ничего – Мизир не дремлет.

Упомянув карающего за предательство языческого бога, Мунке с вызовом посмотрел на мать.

   – Иуда выдал Мессию на муки, за это проклят навеки. Тут Мизир и Мессия едины, – вдруг смиренно отвела глаза Суркактени.

   – Нет, не всё, хан, – ответил Олег Мунке, сдерживая раздражение, – а те из русичей, кто падал под вашими саблями, не желая предать господина тогда, в той войне? Разве они не умирали со словами верности на устах?

   – Да, это так, – согласился справедливый Мунке, – тем обиднее разочаровываться в тех, кому доверяем. Если договор состоится – плохо будет всем. Дорагинэ увеличила дань во всех подвластных землях, народ нищает...

   – И кое-кому это на пользу, – вздохнул Маркуз, – когда в своей юрте пыль в котле, особенно тянет ограбить чужую.

   – Да, Гуюк собрал молящихся Кресту со всех земель. С Шама, Армении, Рума и Руси. Только и разговоров, что о новом походе на Запад. Забыты все распри пред лицом великого грабежа Европы. Что не получилось тогда – мыслят осуществить теперь. Только снова ничего не выйдет, – решительно заявил Мунке.

   – Отчего же? – удивилась Суркактени. – С малыми силами Бату разметал войска венгров и ляхов. Если бы не смерть великого хана Угэдэя, всё бы ему удалось. А много ли войск было у джихангира Бату? Всего три тумена. Теперь же, если к походу присоединятся урусуты Ярослава со всех тамошних городов (а с ним с некоторых пор считается вся Русь), да и те несториане, кто хочет похода, и армяне, и сирийцы... Кроме того, многие магометане Самарканда и Бухары, задавленные налогами. Те, что больше не верят в торговлю и надеются только на войну, покроющую их убытки хотя бы на скупке добычи... И потом, теперь есть чем платить войскам. И всё с благословения их священников, коим за поддержку тоже обещаны богатства и милости... и простор для проповеди.

   – Да, это так, – согласился Маркуз, – ни Юлюй Чуцай, ни Угэдэй, ни даже Темуджин не могли себе позволить одним махом ограбить пастухов-харачу, дехкан, сабанчи-землепашцев, купцов и горожан настолько. Гуюк хочет возместить убытки за счёт богатой добычи в Вечерних странах... А обнищавшие опять же охотно пополняют его войска. Только вот чего Гуюк не видит, так это того, что, если война затянется, ограбленную империю нашу поразит небывалый мор... Она надломится от военных усилий.

Мунке терпеливо слушал – пусть выговорятся. Он знал то, чего не знали они. И сейчас он намеревался это сказать...

   – Европа не едина. Кесарь Фридрих был нашим союзником в той войне. Мы разоряли земли лишь тех, кто стоял за Римского Папу, и ему это было на руку. Но Фридрих знал: Бату не пойдёт дальше, поэтому и не вмешивался. Ведь между ними был тайный договор... Но и так, даже так мы вышли к морю (не Последнему, увы) на последнем издыхании.

   – Бату разделял и властвовал, – одобрительно кивнула Суркактени, – водил Гуюка за нос.

   – Для себя, для своего покоя... и для вашего. Он хочет править на своих землях – ему не нужны завоевания. Но пока тут хозяйничает Гуюк, нет ему покоя. Что до людей Вечерних стран, то они могут ослаблять друг друга только в одном случае – если опасность не грозит всему их дому. Они, подобно нам, могут заключать временные союзы даже для нападения, а уж для обороны – тем более. Теперь же франки испугались всерьёз...

   – К чему ты ведёшь?

   – Соглядатаи Бату передали мне сведения о том, что, прослышав о готовящемся новом походе монголов – таком, перед которым прежний будет казаться жалким набегом, – кесарь и Папа готовы помириться. А уж если они выступят совместно, война, по меньшей мере, станет затяжной, если не победоносной для них.

Воспользовавшись паузой, Маркуз закончил мысль Мунке:

   – И тогда ноги нашей державы подломятся сами по себе. Потому как будущая добыча не возместит нынешний Гуюков грабёж своих подданых.

   – Каракорум полон гласных папских людей и тайных мухни, – улыбнулся Мунке, – недавно прибыл один из них – некий Плано Карпини, и что же, вы думаете, он привёз Гуюку?

   – Я уже знаю, – сказала Суркактени, – он просит креститься со всем нашим народом по латинскому обряду. Покориться Папе Римскому – могущественнейшему из государей. Смешные...

   – Не обольшайся, ихе, – возразил Мунке, – это полог, скрывающий тайные телодвижения, не более. Ну и зубы показывают, не без того. Вдруг Гуюк одумается да и отложит поход. А меж тем папские люди охмуряют Ярослава, тайно обещают ему корону и почести. Всё, что угодно, только бы он не присоединился к гуюковым туменам.

   – Да, хорошо быть маленьким слитком, способным склонить равновесие весов, пусть и нагруженных сверх меры.

   – Тем более что этот слиток не так уж мал. Но послушаем же нашего урусутского доброжелателя и, как следует из его слов, верного союзника Бату. У него есть хитрая задумка.

Олег, получив разрешение говорить, собрался с мыслями не сразу. Слишком проницательными были те глаза, которые разом на него обратились. Да и, к слову сказать, не самым незначительным людям принадлежали эти глаза. За плечами этих людей – оружные воины, золото, власть. А кто он? Если бы ему сказали, кто же он?

   – Мой человек в свите Ярослава доносит: средь людей князя единства нету. Дети евойные – Ярослав с Андреем – опасаются Гуюка, в поход сквозь Русь не хотят. Дорагинэ тревожится, как бы Ярослав не перекинулся на сторону папистов. Вон их тут сколько шастает, посланцев и мухни.

   – Ярослав не прельстится, и не ждите. Его нухуры вскормлены в боях с латынами. Склонившись к Папе, лишится опоры верных, – тихо буркнул Мунке.

   – Сие так, – согласился Олег, – но ханша Дорагинэ того не знает и за сына боится. Всё чудится ей, что Гуюк переветниками обсажен, аки мухами мёд. Так ведь и обсажен. Каждый в свою сопелку дудит. А ещё того пуще: пригрелся у порога ханши давний недруг Ярослава, Фёдор Ярунович – боярин. А уж он-то дорого бы отдал за взаправдашние доказательства того, что Ярослав с латынами снюхался.

   – Какие же могут быть доказательстсва, если он латынов избегает? – насторожился Мунке.

   – Вот что я придумал, – пояснил Олег, – сам Ярослав страшится латынов, словно чёрного мора. Понимает, чем может кончиться недоверие к нему великой хатун Дорагинэ. Но подозрительность – рыба мелкая. Её ловят не на крупный, а на мелкий крючок. Мой человек, Гневаш, – птица невысокого полёта, но он – гридень князя, старший нухур по-вашему.

   – Погоди, коназ, при чём тут гри-ден? – растерялась Суркактени.

   – Дорагинэ и Гуюк знают, что Гневаш – человек Ярослава. Но ни они, ни Ярослав не знают, что он ещё и мой человек. Для моей задумки не хватает одного звена: тайного соглядатая папистов.

   – Продолжай, – ободрил Олега Маркуз.

   – Но такого, чтобы слухачи Гуюка и Дорагинэ знали, – это папский мухни. Из тех, кого раскрыли, но не разоблачили, которого ведут.

   – Это по твоей части, Маркуз. – Мунке начинал кое о чём догадываться, – есть ли у тебя на примете такой человек?

   – Не было бы, не привёл бы сюда этого коназа, – охотно согласился Маркуз, знавший заранее то, о чём будет говорить Олег. Теперь вожжи разговора оказались в руках Маркуза.

Олег, облегчённо вздохнув, прислонился к расписной стенке юрты.

   – Коназ Олег предлагает осторожно довести до сведения Фёдора Яруновича, что есть некто, способный доказать: Ярослав с папистами строят козни против Дорагинэ и Гуюка. Тот, не будь дурак, в ханские уши нашепчет, мол, «там-то и там-то» человек Ярослава встретится с разоблачённым (но не знающим об том) папским слухачом.

   – Но в таком случае надо известить эти папские «глаза и уши», что Ярослав якобы готов с ним договориться. Что желает тайной встречи, – вскинул брови Мунке.

   – И это я сделать смогу, – кивнул Маркуз.

   – А «человеком Ярослава» будет мой Гневаш, – сказал, совсем осмелев, Олег, – все знают, что он из его свиты. Хоть договариваться-то он будет «от имени Ярослава», да вот только...

   – Ярославу не будет об этом ничего известно – продолжил Маркуз. – О разговоре станет ведомо Гуюку. И как бы Ярослав ни оправдывался, ему уже больше не поверят. Опала и кара ждут его.

   – Его убъют, и это отвратит детей погибшего от Гуюка, убийцы их отца, – выдохнул Олег, – тогда дети Ярослава качнутся к Бату. Законы родовой мести живы в душах русичей, как и здесь.

   – А если твоего Гневаша просто схватят и он под пытками всё расскажет? – спросила вдруг Суркактени.

   – Тебе жаль этого урусута? – снисходительно спросил у матери Мунке.

Показывать озабоченность судьбой низких людей – не самое вежливое. На то они и слуги, чтобы рисковать, но Суркактени подумала именно об этом. Да, ей стало жаль неизвестного доброжелателя, готового рискнуть ради их дела головой. Однако вслух ханша сказала другое:

   – Под пытками он признается во всём. Разве нет?

   – Уверен, что его не схватят, – бросил Маркуз.

   – Почему? Само Небо велело схватить.

   – Нет, – терпеливо пояснил Маркуз, – глупо показывать папскому мухни, что он раскрыт. Мало ли ещё на кого выведет?

   – Значит, у вашего Гневаша будет время скрыться?

   – Именно так.

Получив доказательства двуличности Ярослава, Дорагинэ поступила необычно. Ярослав не был ни схвачен, ни проведён, как положено, меж двух костров. Честолюбивый князь, сделавший такой незадачливый выбор, так и не узнал об этом тихом заговоре за своей спиной.

Щадя самолюбие сына – ведь он ошибся и теперь будет шарахаться от всех союзников, – Дорагинэ тихо отравила Ярослава на одном из пиров. На всякий случай.

Дело было сделано. Ошпаренные тупой жестокостью ханши, дети Ярослава – Андрей и Александр – решительно отвернулись от Гуюка.

Так отомстил Олег Ярославу за то, что тот, предав Бату, примкнул к человеку, из-за самоуправства которого погибла олегова Рязань...

И Евпраксия.