Текст книги "Полет на спине дракона"

Автор книги: Олег Широкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 39 страниц)

Бату. Рязань. 1237 год

Сопротивление горожан, подобно упругой ветке, долго гнётся, а потом враз ломается. В том-то и заключается чутьё полководца, чтобы уловить изощрённым ухом этот лёгкий треск, после которого сопротивление заканчивается и отдельные отважные смельчаки увлекаются единым безумием паники. От этого чутья и зависит – потеряешь ты при штурме несколько сотен или несколько тысяч. То же и на равнине.

Не владея этим умением в должной мере, Бату во всём доверился учителю. Субэдэй, как всегда, угадал верно – палка сломалась очень вовремя. Поэтому железные лбы пороков – чьи удары в этот раз не прозвучали неумолимым приговором – так и не попробовали на прочность рязанские крепостные ворота (их открыли без помощи таранов те ретивые алгинчи-передовые, которые заблаговременно пролезли в проломы).

Взятие города почему-то запомнилось Бату тем, как он загибал свои окоченевшие пальцы, – не обделить бы кого наградой. Этим, отворившим, достался мизинец... Надо же, какую пустяковину иной раз держит несносная память.

К счастью для кое-кого из жителей, монголы обошлись в этот раз без таранов. Субэдэй посматривал на пороки с явной болезненной неприязнью. Он после осады злополучной джурдженьской столицы Наньджоу не выносил штурмов. Право слово, надо было ему тогда сдержаться. Однако, если б он тогда сдержался, джихангир такого подарка, как Субэдэй, ни за что бы не удостоился. Царапался бы тут, под Рязанью, в одиночку и бесславно полёг, как сорняк под урусутской косой-горбушей.

И вот теперь – именно из-за тех таранов – Субэдэй был здесь, в снежном захолустье. Умница Юлюй Чуцай воспользовался удачным поводом, пошептался с Великим Ханом и перебросил Непобедимого из роскошного Китая в эту ссылку – заниматься скучной вознёй с кыпчаками и урусутами. В помощь Бату – опальному сыну убитого мятежника, джихангиру-смертнику, которого и в живых-то оставили только для того, чтобы сгинул не просто так, а с пользой для общего дела.

Что делать с городом, который взял? Казалось бы, всё просто. Ан нет – тут целая наука, как всякая другая, обвешанная противоречиями, лукавыми загадками и пылкими прозрениями.

Хорезм-шах обрекал взятые им мятежные города на трёхдневное разграбление. При всех неоспоримых достоинствах этого проверенного метода награждения достойных тут был один явный недочёт: не всякий, первый в сече, передовой и в грабеже. Получалось, что награда находила не столько багатура, сколько мародёра. Если по-хорошему, богатеть в таких делах должен не тот, кто успел нахватать, а тот, благодаря кому это хватание вообще состоялось. Вот тут и задумаешься.

Крестоносцы вырезали в Иерусалиме и Дамиетте всё подряд, вплоть до кошек. То же самое проделал с неблагонадёжным Минском любивший поучать детишек добру Владимир Мономах. Что тут сказать? Казалось бы, одно другого стоит, но не всё так просто. Этот способ хорош, если собираешься во взятом городе поселиться сам. Тут будущим рачительным хозяином движет не что-нибудь, а любовь к чистоте... Кто же захочет строить счастливую жизнь рядом с крысами и недобитыми нехристями? Хозяйственные крестоносцы так и сделали – на пепелищах осели надолго.

А вот Мономах в Минске, на свою беду, не поселился. И тут же результат: вырезанный, бесхозный город остался чёрным пятном на ризах (и белым пятном в истории).

Пока город ещё заселится-оприходуется, а молва-то, молва уж гуляет по покорённой им Руси. Попробуй бормотать о милосердии с таким-то пятном? Тем более что крестоносцы так поступали с нечестивыми, а Мономах – с единоверцами.

Вот и пример назидательный о том, как хороший, ценный опыт можно использовать неправильно, глупо, себе же во вред.

Всеволод Большое Гнездо дважды поступал с Рязанью так, как Джучи-хан с хорезмийским городом Джендом. Выводил население во чисто поле, здоровых, умелых и красивых на верёвочке в холопы, а все постройки и стены – сжигал. Лепо горят деревянные грады: дружине – загляденье, ворогам – назидание, чтоб знали, как противиться «собирателю Святой Руси Владимирской ».

Бату задумался крепко. Проявлять излишнее милосердие губительно. Если все города, которые предстоит встретить на пути, будут сопротивляться, а не сдаваться – много же он тут навоюет. Но ежели всё подчистую вырезать, то чем же наказывать за большие провинности? За расправу над послами, например, или за особо яростное сопротивление? Здесь переусердствуем – в другом месте людей потеряем.

Есть и ещё одно неудобство. Куда девать пленных? Гнать их по заснеженной степи в родной улус? Тогда какими силами, с каким сопровождением? И так людей наперечёт, а кто из здешних на его сторону перейдёт – неясно пока. Таскать за собой? Тогда чем кормить? Эх, вопросы, вопросы.

В Рязани, как назло, скопилось много народа. Нет, чтобы бежать из этой клятой ловушки, так они, наоборот, спасение тут себе искали, чудаки.

Ну да ничего, впредь другие поумнее будут, а путь впереди – ох неблизкий.

   – Ну что? – спросил Бату у старика. – Жалеешь, что не гремели здесь тараны?

   – Отчего ж, урусуты не джурджени. Окрестных людей за скот не считают. Глупые слегка, так ведь с убогих какой спрос?

   – И что же мне с ними делать?

Выкупая пленных, немного выручали купцы. В основном это были булгары из Ульдемира. Давно ли братец Шейбан жёг их столицу, небось и клети отстроить не успели, а вот уже здесь, как утка всплывшая. Ходят, умелыми пальцами щупают дрожащий от холода товар. Успели уже и охрану нанять. Между прочим, – чтоб издалека не везти, – из местных, из вятичей: тех самых, чьи святые места секли топорами княжеские люди. Те, кто оставался предан вере отцов, были рады порушить гнездо ненавистного пришлого Бога. Воистину, куда стрелу пустил, туда она и упадёт. Но кто думает о завтрашнем дне?

Тут же, как в насмешку, расхаживали со своими бормотаниями урусутские попы. Вот бы кого на невольничьи рынки. Однако нет. Расплачивался, как и всегда, простой народ.

Живой товар шёл за бесценок, потому что Бату спешил. Всякий работорговец, который осмелился волочиться за войском в поисках поживы, теперь свой риск с лихвой окупил.

Мангуты, джурджени и кыпчаки того тумена, который был собственно его, слишком долго питались одними обещаниями.

Сражение в чистом поле – мечта для джихангира. Всем известно, что именно на равнине нам нет равных... Так-то оно так, но... Но есть одна издевательская гримаса превратности, всю изощрённость которой Бату понял только тогда, когда сам (ветераны об этом не говорили, даже Субэдэй) скрестил меч с осёдлыми народами.

А дело тут вот в чём: когда воюешь против таких же, как ты сам, степняков – кыпчаков, башкир, буртасов – нухуры сразу после боя обретают долгожданную добычу, которая одновременно с этим ещё и плата за мужество. Один из законов степной войны, увы, в том и состоит, что кибитки противников всегда рядом. Это происходит потому, что их основные силы не могут уходить от куреней очень далеко, не могут оставлять беззащитными своих жён, стариков и детей.

Такова уж наша доля, такова дыра в нашем защитном панцире.

Беседуя с осёдлыми людьми, Бату вдруг понял, что они завидуют тому, что есть у детей степи, чего те как раз и не имеют – неуловимости...

Не то у осёдлых... Если, например, урусуты, выводят свои дружины в чисто поле, с ними легче справиться, чем с вёрткими стрелками кыпчаков и башкир. Да вот только вся добыча укрыта за стенами их городов. Урусуты вполне могут позволить себе не тащить за собой на войну ничего, кроме необходимого для войны.

Воодушевляя воинов под Пронском, Бату уверял, что нужно поднатужиться сейчас, зато потом беззащитная страна возляжет перед ними покорной невольницей.

Не столько приврал, сколько слукавил. На самом деле не так уж всё гладко сложилось.

Дальше так продолжаться не могло. Тетива, натянутая сверх меры, рано или поздно лопнет. Тем более что шептуны Гуюка и Бури по наущению хозяев всеми силами напирали на скупость Бату. Это было очень выгодно, ведь можно говорить, вот, мол, я, Гуюк, жестоко караю, зато щедро награждаю, а Бату для своих людей козлиного копытца пожалеет.

Нухуров особо не запугаешь, а вот обделять их куда опаснее. Увы.

Поэтому Рязань нужно было своим нухурам скормить, причём скормить до косточки, чтобы дать им насытиться на долгую войну впереди.

Тем более вовсе не ясно, как повернётся с суздальцами, через земли которых лежит дальнейший путь. Может, и удастся склонить их к покорности, но что тогда?

Можно потребовать у них корма, коней и воинов, однако разве это награда? Это лишь то, что необходимо для жизни. Правда, будущие мои владения, будущие союзники в войне с Каракорумом останутся неразорёнными. А моим нухурам что с того, что даст это их семьям, к которым они обещали вернуться с возами, полными добра? Хлопок от кнута?

Нет, нельзя выбрать будущее отдалённое в ущерб будущему ближайшему.

«Возлюби ближнее своё» – так бы сказали мелькиты.

Если вдруг удастся договориться, воины так и не получат награды, а от договора отказаться нельзя.

Как с такими настроениями воевать дальше? Тем более война предстоит такая, что простыми усилиями не обойдёшься, нужны сверхусилия. Недовольства (даже среди тех, кто стоит в этой родовой распре за него) не избежать, а он не мог себе такого позволить. Чёрным грифом над судьбой висели думы о будущем.

Как тут ни выкручивайся, но рано или поздно настанет миг, когда каждый из тех, для кого именно он – не кто-нибудь – природный хан, должен будет для себя решать: воевать за своего хана или с облегчением отдать его на расправу?

Нужны были воины и советники, преданные лично ЕМУ, а не (ох, сколь там всего скопилось уже на иной чаше весов) Ясе, несторинам, «белоголовым», верховному кагану живущему и Верховному Кагану Воспарившему, совести, долгу своему роду-обоху. Случись что не так, все эти важные, святые для многих вещи опутают, как верёвки.

Всему этому он мог противопоставить только верность, а если эту верность не скрестить с выгодой, она рухнет.

Бату должен был создать именно из таких людей гибкий и верный костяк, и это его последняя надежда. Но – видит Небо – таких людей ещё так мало.

Кроме того, нужно было обязательно добиться невозможного: чтобы большинство уроженцев тех земель, куда ступили кони-хулэги, воспринимали его не как покорителя, но как – спасителя или, по крайней мере, как союзника против более важных своих врагов. А коли так, то кроме искренних друзей Бату ещё нужны те, кому выгодно, чтобы их угнетатели сменились.

С Рязанью такого не получилось. Хорошо это или плохо? Может, оно и к лучшему. Уж если кого нужно скормить, чтобы помириться с остальными, наверное, лучше Рязани не найти? Суздальцы её недолюбливают за то, что она только наполовину выкурила и развеяла сторонников Чернигова. Черниговцы за то, что она всё-таки наполовину их выкурила.

Ограбление взятого города, когда берут его тёплым, шевелящимся и визжащим (без скучного отчаяния обречённости на лицах будущих боголов), отличается от планомерного так же, как покорная сникшая наложница от той, которая ещё не успела растерять свободного человечьего стыда, та, у которой щёки ещё горят роскошным вкусным гневом на посягателя. Как отличается тёплое, ещё живое мясо от разогретого. Как отличается истребление лосей и сайгаков в загоне от тусклого забоя овец для нужд войска.

Воин, врывающийся в чужой дом, хочет приятной неожиданности, а не того, что потом достанется ему как ожидаемая подачка.

Бату хотел, чтобы состоялся долгожданный победный пир, но, кроме того, нужно было не загонять в дальний угол капризную мстительную справедливость. А для этого постараться, чтобы получили по заслугам отличившиеся в деле боевые отряды, а не те, кто рад поживиться, пока передовые алгинчи расправляются с последними очагами сопротивления.

Посовещавшись со своими ближними нойонами, он распределил очерёдность поживы между тысячами так, чтобы не забыты были их заслуги не только при взятии Рязани, но и под Пронском.

Нельзя было обойти вниманием и наградой те отдельные сотни, которые рыскали по окрестным сёлам, сгоняя хашар и добывая корма для отощавших лошадей. Этим сотням как раз и пришлось тяжелее остальных.

Наиболее отличившиеся устремлялись в замерший в ужасе город, пребывали в нём какое-то время, после чего уступали место следующим. И так далее.

Рискнув рассориться с хранителями, Бату изменил одно важное правило. Обычно ту часть добычи, которая предназначалась для отправки в Каракорум, отбирали особо приставленные для этого дела людьми. Выглядело это так: каждый воин должен был всё без утайки предъявить кешиктенам, которые сами, по своему усмотрению, отбирали себе как будто бы «четвертую часть», а на самом деле – сколько им заблагорассудится.

Спорить с гвардией никому в голову не приходило – себе дороже. Кроме того, «святая добыча» – это не деньги, не одинаковые серебряные слитки, которые можно разделить по закону. А тут разве отделить ровнёхонько четвертую часть, ведь чего только в этой куче не встречается: от драгоценного оружия и столешниц до кусков бухарских тканей зиндани и сорванных с дрожащего плеча шуб и отрезанных вместе с ушами дорогих серёг. К этому прилагались и девушки, и аргамаки, и перепуганные кречеты. Попробуй-ка узнай всему этому истинную цену... Поэтому всё и получалось легко. Пользуясь тем, что за укрывательство добычи полагалась смертная казнь, сборщики просто забирали у воинов всё самое ценное, и, само собой, не четверть, а добрые три четверти, это если повезёт.

Бату помолился Небу и положился на удачу. Конечно, последуют доносы (как без них), но пока с ними разберутся, много воды утечёт.

Он помолился и, пользуясь тем, что в походе даже «стервятники» обязаны ему подчиняться (кляузничать будут потом), безжалостно изменил порядок распределения добычи.

Теперь каждая сотня отвозила четверть взятого в городе в отведённое место, но... по своему усмотрению. Правда, во избежание воя, Бату всё-таки установил то количество, меньше которого дать нельзя. Если у кого не было и этого – сотня должна была покрыть его убытки.

Раньше открывалось широкое поле для злоупотреблений сборщиков, а теперь любые сомнительные случаи расчёта решались в пользу самих воинов.

Бату прекрасно понимал, что даже самый тупой и ленивый не отдал сборщикам настоящую четверть награбленного, но именно этого-то как раз и добивался. Благодаря этому отчаянному выверту он попал сразу в две важных для себя мишени. Ведь это был прекрасный задел на будущее.

Каждый его нухур, каждый джангун – особенно из новых, из кыпчаков – конечно же, прибарахлился в свою пользу, тем самым стал соучастником маленького бунта против верховной власти. Кроме того, они неизбежно сравнивали новый указ с прежним, и сравнение было явно в пользу нового. Если хранители надумают перетряхивать их котомки, это вызовет недовольство и сплотит их всех вокруг джихангира. Сплотит как раз против тех, кого надо.

Вырезать в городе всех подряд Бату приказа не давал. Ему было важно, чтобы уцелевшие рязанцы поняли, что бывает и хуже. Ко всем остальным невзгодам не хватало ещё и отчаянного сопротивления «обречённых»: нет ничего хуже слухов о беспросветной беспощадности.

Плодить загнанных в угол крыс ему вовсе не хотелось. Важно, чтобы враг думал, что может решить дело миром в любой миг. Даже после ожесточённой грызни.

Прямого приказа не хватать пленных он, конечно же, позволить себе не мог, но мог сделать так, чтобы количество сбежавших было немалым. Так и получилось: кто попался – того скупали купцы. Кто убежал, значит, так тому и быть.

Впрочем, воеводу и его ближайших подручных он всё-таки приказал казнить...

Бату смотрел сквозь растопыренные пальцы на то, как кольцо облавы – столь прочное, когда сопротивление ещё не окончилось, – вдруг разорвалось в нескольких местах.

С привычным для таких воспоминаний ехидством он, конечно же, вспомнил, что юный Темуджин в том самом первом своём сражении с меркитами тоже проявил великодушие. Тоже не преследовал бегущих в лесах. Избивать всех подряд он пристрастился гораздо позже.

Назначенные Бату люди, из тех немногих, кому он безоглядно доверял, позаботились о том, чтобы было кому бежать и куда.

Тем, кто уж очень был подобным озабочен, Бату позволил принести в жертву своим предкам некоторых рязанских девушек. Любовь к родичам – это святое. Не обошлось и без того, что вызывало особую неприязнь: джурджени из тех тысяч, что обслуживали осадные орудия, так пристрастились гадать на «живых внутренностях», что успели вспороть животы доброй сотне рязанцев прежде, чем он наконец взбесился и строго-настрого запретил подобное. Это вызвало было глухой ропот, но тут помог не переносящий джурдженей Субэдэй. С некоторой ревностью джихангир убедился – если тот берётся за дело, всякое нежелательное брожение сразу же замирает. Что бы он всё-таки делал без старика? Страшно подумать.

Перед тем как предать город огню, хан проехался по его улицам...

Похоронщики сносили погибших монголов к погребальному костру. Оказалось, что горожан посекли немало... При грабеже никогда не удаётся избежать резни. Многие запирались в здешних деревянных домах Бога и сжигали себя изнутри – Бату этому не препятствовал. У каждого народа свои отношения с богами. Здесь такие. Лезть во всё это было бы просто оскорблением. Тела местных не сжигали – вернутся беженцы и позаботятся о них. Но уцелевшим из хашара Бату всё-таки позволил похоронить своих павших по здешнему обычаю. Согнанные с разных мест они с видимой неохотой взялись за дело. Благодарности за эту милость джихангир в их глазах не заметил.

Сам он радости от этой победы тоже не ощутил – на душе было пасмурно и грустно.

Но воины, кажется, насытились и были довольны.

Бату и Боэмунд. 1237 год

Наконец появился Бамут, живой. Это обрадовало. После этого Бату нашёл в себе силы обрадоваться и из-за Рязани. Отдохнуть и насладиться победой было просто необходимо.

   – Садись, Бамут, буду бояться.

   – Чего?

   – Того, чего не случилось. Иной купец разглядывает товары, а я умершие страхи: как-никак – они моя добыча. Эх, Бамут, я бы заполнил ими все сундуки, чтобы чахнуть над ними, как купец над шкурками собольими. Да вот беда: много соболей пока ещё скачет по веткам ближайшего будущего.

   – И всё-таки я не понимаю...

   – Тем хуже, анда Бамут, тем хуже. Каких стрел мы недосчитались в животе из-за того, что вовремя залегли за холмик?

   – Я не умею себя хвалить...

   – Похвала через отрицание похвалы? Надо запомнить. Ну, хорошо, я сам начну, а ты подпевай моему юролу. – И джихангир стал вожделенно загибать пальцы: – Если бы князь Юрий не вывел свои войска из лесу, как дичь под облаву, а? Ну, помогай мне, – с шутливой капризностью затянул Бату.

   – ...сделал бы всё по уму, то имея... – подхватил Боэмунд с нарочитой неохотой.

   – ...вышколенные дружины пронского, ижеславского, муромского князей, – расплылся джихангир, как кот, стащивший мясо, – да ещё прибавить к этому собственное войско, да, сверх того, засеки, знание здешних мест и вылетающие из-под лапника стрелы охотников, пришедших с лесных заимок... – джихангир в блаженном бессилии откинулся на шёлковую подушку, – то нас бы слопали красные мангусы уже сейчас, под Рязанью. Стой, стой... Сундук для мёртвых страхов ещё полупустой. Продолжаем бояться...

   – Изволь, повелитель. Чего-чего, а запугивать – я всегда готов. Если бы каждый князь запёрся в своём городе...

   – ...эти деревянные берлоги мы бы, конечно, взяли. Однако, теряя в каждой по перу, наш коршун превратился бы в ощипанного петуха, которого только вот в такой плов, – отчеканил Бату, отправляя в рот горсть пряного риса. – Хорошо боимся, с чувством... Надо ещё что-нибудь придумать...

   – А вот такое если: эти рязанские герои наверняка упрямились бы до конца, до применения таранов, после чего...

   – Пришлось бы вырезать всех подряд, от старухи до орущего комка.

   – Ещё? – вошёл во вкус Боэмунд.

   – Я уже и сам. Если бы ты навёл урусутов на наши тумены, а не на тумены Гуюка, он бы не был потрёпан. Значит, Рязань пришлось бы скормить его голодным войскам, а не нашим...

Про такое Боэмунд не подумал. Бату, видя его растерянность, охотно пояснил:

   – Он имел на это право как старший сын Великого Кагана: разве не знаешь? Первый лакомый кусочек ему, а уж остальным, когда он насытится. Я использовал его собственный яд против него же самого, – хмелея, похвастался Бату со вкусным злорадством. Эту смешную детскую гордость он позволял себе только при Боэмунде.

   – Это как?

   – Просто приказал брать Рязань. Гуюк тут же начал шипеть, как щитомордник на тропинке, что я желаю его ослабить, что я вечно укрываюсь за спинами его воинов.

   – Ты укрываешься за его спиной? Ты? – Боэмунд уже достаточно опьянел, чтобы даже удивиться.

   – Он, кажется, даже не понял, что Рязань после той резни голая, как девка, брошенная в постель, – поднимай и бери. Стал кричать про потери в тумене, дурак, закапризничал.

   – Тебе же того и надо было, – подытожил Боэмунд.

Но «сундук мёртвых страхов» был, похоже, не заполнен:

   – У Гуюка ещё те волкодавы, все джурдженьские поля копытами перемесили, все сартаульские пески поворошили. Тумен родственничка взял бы Рязань ещё ретивее, чем мы, не особо при этом заметив защитников. Вся взятая на Эльджидаев меч олджа-добыча до шёлковой нитки досталась бы ему, а такое бы значило, что не миновать мне недовольства среди своих мангутов, и особенно джурдженей. Уж в который раз я их, бедных, голыми обещаниями кормлю.

   – Вот теперь, кажется, всё перечислили...

   – Нет, остался хвостик. – Глаза Бату устало заморгали. – На курилтае замышлялось как? Силы Гуюка и Бури приданы мне в помощь, а это очень выгодная для них вещь. Захотят лезть вперёд – я обязан пустить. Не захотят – не больно-то и заставишь...

   – Ну и что?

   – А вот что, друг Бамут. Рязань-то мы взяли, а это самый лакомый кусок. Гуюк его из-за гонора меж пальцев упустил. Но теперь-то я просто обязан дать ему повоевать, а то бы нам пришлось...

   – Вот уж нет, повелитель, это ты перечисляешь не мёртвые страхи – живые выгоды...

   – Если бы мы упустили даже мелкую песчинку, чаша весов качнулась бы в сторону Гуюка, – ухмыльнулся Бату и добавил, помрачнев: – А единожды качнувшись, уж не вернулась бы обратно.

Однако всего этого не случилось. Каждый шаг усиливал Бату. Дёрнув натянутый аркан за кончик, натянешь и петлю.

Потом пришло время разбираться с теми страхами, которые ещё скачут по ветвям.

   – Коломна – земли князя Романа. Ну и семейка у них! Воз бы тянули, так он бы и с места не сдвинулся, – пояснял Боэмунд, – один в Чернигов норовит, другой – к суздальцам. Роман – к суздальцам.

   – Разного желают?

   – Скорее от разного шарахаются. Рязанский воз из тех возов, на котором не догнать, а убежать норовят. А Роман, что Роман? Ежели Гюрга Суздальский вновь захочет рязанскую землю покарать, он с Коломны начнёт – иначе никак.

   – Плох тот конь, которого в бой приглашает плеть, – задумался джихангир, – а какие там силы?

   – Владимирский великий князь прислал под Коломну сына с войском, – перечислил Боэмунд. – Туда же собрались остатки разгромленных нами под Пронском рязанцев, муромцев, ижеславцев. – Увидев, что Бату слегка помрачнел, Боэмунд закончил мягче: – Вести, понимаю, невесёлые, но всё же этих войск, несмотря на владимирскую помощь, куда меньше, чем было под Пронском.

   – Долго же раскачивался ульдемирский коназ. Что ж он раньше-то рязанцам не помог?

   – А зачем ему рязанцам помогать? Вот скажешь тоже. Они подданные неспокойные. Чуть сильнеют, враз на Чернигов засматриваться начинают. Чем они слабее, тем легче их в узде держать. Рязанцы в этой войне и нас слабее делали, и сами ослабли. Так что пока мы Георгию Всеволодовичу только помогаем... особенно если на этом и остановились бы...

   – Но...

   – Но в том-то и дело: ему известно – не остановимся. Он приютил булгарских беженцев... Тут и угорские проповедники паслись, так он через них передал уграм предупреждение, что мы собираемся добраться и туда.

   – Какое ему дело до угров?

   – Не до угров – до Папы Римского дело. После падения Константинополя, столицы мелькитской, латины Юрия охмуряют, чтобы тот в их веру перешёл со всем народом. А тот не хочет. Проповедников папских прогнал, да, видать, сам же и перепугался – вот и ластится. Может, думал, придётся помощи у них против нас просить?

Бату задумался:

   – Раньше нужно было просить. Опомнился. Ну да ладно, после с ним разберёмся. Расскажи-ка поточнее про Коломну.

   – Коломна – для суздальцев особый, последний заслон. Тут уж, хочешь не хочешь, а шевелиться надо На своей земле Георгий воевать боится – уж больно его ненавидят, а Коломна с одного боку – город рязанский, с другого – стеной за Владимир стоит. Хитро устроился здешний князь. И суздальцы его ублажают, чтоб, в случае чего, было на кого опереться, если непокорное Рязанское княжество к Чернигову качнётся, а с другого боку – и рязанцы на Коломну не давят. Знают, случись чего, она всегда к суздальцам переметнётся. Попробуй тронь. Отчего, думаешь, Юрий Игоревич коломенские дружины с собой под Пронск не забрал? Да оттого, что не посмел. Он Романа давно только просить может. Не приказывать!

   – Ну что ж, всё, что ты рассказал, можно обернуть нам на пользу, – рассудил Бату. – Гуюк сетовал, что его обделили добычей, так пусть примет на себя первый удар. Отдадим ему Коломну на зуб: теперь его очередь. Кераиты Эльджидая вполне с этим справятся, пусть он потешится. – Круглое лицо Бату светилось довольством. – Как ты думаешь, Бамут, пошли урусутам впрок уроки прошлые или они опять выведут войско на равнину?

   – Думаю, что выведут, повелитель, – улыбнулся Боэмунд. – Стены хороши, если уверен, что они прикроют, так ли? Суздальцы – народ самоуверенный, к победам привыкший, а рязанцев побили, так это для них не назидание: подумаешь, рязанцы. Суздальские удальцы хотят победы и добычи. А со стен смолу сливать – какая добыча?

   – То-то коназ Юрий не воеводу – сына родного прислал на убой. Стало быть, уверен?

   – Самоуверенность глупца – предмет зависти мудрого. Может, оно и так, а может... – задумался соглядатай, – просто прикрывается за сыновней спиной. Ежели правда то, что я про Юрия слышал, так с него станется и сыном пожертвовать, ежели надо. Ну, хотя бы для того, чтоб дружине показать: глядите мол, я в вас верю – родного сына не жалко.

   – Так или иначе, а положения это не меняет. Но там ведь ещё и Роман?

– Роман запираться в городе тоже не станет. И оттого, что не пожелает перед суздальцами трусом предстать, и оттого, что на самом деле как раз струсит. Он же не забыл судьбу Рязани. Значит, пуганый. Думает: «Ежели рязанские стены врага не удержали, куда коломенским укрыть. А от битвы во чистом поле – случись чего не так – всегда ускакать можно».

   – Всё это радует, друг мой, но давай теперь решать: кто нам нужен живым? Коломенский Роман, думаю, не нужен – вёрток больно. Да и потом: хватит нам и одного рязанского княжича – того Олега, что пленили под Пронском. Уж больно подозрительная у них семейка – ни лада, ни достоинства: только и знают друг друга теснить и травить. И нечего этот корень множить без нужды. А вот Владимира Юрьевича суздальского не помешало бы и живым взять. Этот может пригодиться как заложник или ещё для чего. Там видно будет. Поручим это Делаю: царевичей похищать как раз в его духе. – Бату улыбнулся, вспомнив обстоятельства их знакомства с Делаем. – Пусть его отряд, ни на что не отвлекаясь, занимается только этим. Думаю, задание ему понравится.

   – Чем порадуешь меня?

   – А на тебя, Бамут, опять вся надежда, – вздохнул тяжело Бату, – дал бы тебе отдых, да не время. Слушай же: если никуда не деться нам от суздальцев, надо их разобщить. – Бату посмотрел на помощника растерянно, только с ним он такое себе и позволял. – Как это сделать, я ещё не знаю... – С показной строгостью добавил: – Вот этим и займёшься. Понял ли? Ты теперь человек непростой – «Богородицы» тебе являются. Вот и думай.

   – Возьмём Коломну сами, Гуюк скажет, что мы крадём его олджу-добычу, его славу. Пустим его вперёд, будет зудеть, как шмель, залетевший в юрту, что прячемся птенцами под его крылом, – посетовал Субэдэй.

На сей раз своим въедливым ворчанием он джихангира не смутил: и под солнцем иногда кусают комары, так неужто не радоваться солнцу?

   – Пусть потешается, чего уж теперь... – Он сощурился под ласковыми лучами, рассекавшими звенящий мороз, но не удержался, снова стал подозрительным: – Ты всё о мелких щепках, которые съест костёр, а мне важнее, чтобы он другого не сказал. А ведь додумает, а это другое будет убедительнее и опаснее. Сам не догадываешься?

   – Отчего же? – охотно отозвался Железный Старик. – Я бы на его месте сказал: «Как урусутские дружины бить – это Гуюк, как ослабевшие без войск города хашаром штурмовать – так это хитрая баба Бату».

Скучно с Субэдэем, что ни подумай, всё уже заранее знает. Бату даже слегка обиделся. Стал оправдываться, забыв даже, что аталик не сам так думает, а Гуюка изображает:

   – Из Рязани в степь урусутские тумены мои люди выманили... – Его голос вдруг зазвенел, эти слова джихангир не раз говорил сам себе. – Главный город княжества взяли мы – не Гуюк.

Субэдэй слушал, одобрительно хмыкал.

   – Я мог бы с его воинами олджой не делиться. Яса не заставляет. Так нет же, поделился. Кераиты такое не забудут. А ведь «святую олджу» получают те только сотни, которые участвовали в штурме, разве не так?

   – Вижу, в снах к тебе приходит гуюкова душа, дразнит, – поддел полководец.

Это тоже была правда. Гуюк, Гуляющий по ночам, был умнее себя «дневного».

   – Кроме того, скормим Гуюку и Коломну, разве мало? Или как он хочет? Мы будем войско разбивать, а ему – города на подносе?

   – Это ты будешь петь не мне... – засомневался всё-таки аталик. Вот он всегда так: его похвала – когда он просто не ворчит. Небрежно бросил возражение, протекающее, как жир между пальцев: – Но под Пронском главный удар всё же пришёлся по Гуюку...

   – Так и наши помогли. Что ж мы, там и не воевали вовсе? – неуверенно оправдывался Бату, лихорадочно соображая, как, в случае чего, будет оправдываться. Прав старик, опять прав. Есть у Гуюка эта хитрая зацепка. Отдышался, стряхнул нахлынувшее волнение: – Знаешь, Субэдэй, тут важно упредить. Ропот в нужную сторону раздуть... Своим шептунам в тумене родственничка именно это я и поручу. Пусть говорят так: «Бату взял Рязань, а Гуюк – Коломну. Какая крепость сильнее? Ясно и без слов, что Рязань...» И пусть они оправдываются, а не мы. Кто жалуется – тот и не прав. Главное, что мы людей сохранили.