Текст книги "Полет на спине дракона"

Автор книги: Олег Широкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 39 страниц)

Бату. Под Пронском. 1237 год

Бату был доволен. Если рязанское войско имело глупость выдвинуться в степь, оно было в его руках. Молодец, Боэмунд, не подвёл.

   – Надо не дать им отступить обратно. Медведь не должен запереться в свою берлогу... – сказал Субэдэй то, о чём не переставая думал и джихангир и что и так было понятно и без него. Но это означало неизбежное прямое столкновение с противником, чего Бату очень не любил. Всех из луков не перестреляешь: увидят урусуты, что тычутся, как ножом в воду, – отступят в леса. Больше их на «спасительный» степной простор не выманишь. Даже дурак не повторяет явных ошибок дважды.

Всё так, но лобовые столкновения – это ещё и жертвы среди тяжёлой конницы, которую придётся послать тормошить фланги. А людей мало. Ох как мало, учитывая то, что им предстоит. Эх, хорошо, что нет у этих дикарей нормальной разведки, а то как бы они могли воспользоваться вечным их с Гуюком соперничеством?

О том, что урусуты обрушатся на лагерь Гуюка, можно было предупредить его, бедолагу. Не делая этого, Бату и Субэдэй, конечно же, совершали нечто, напоминающее измену. Всплыви такое – не оправдаться перед Великим Каганом. Ну так ведь не всплывёт: Субэдэй себе не враг. Зато от подобной утайки Бату получал неоценимые преимущества перед соперником.

Во-первых, можно всегда попенять излишне гордому царевичу, что тот проворонил противника.

Во-вторых, теперь Гуюк ему будет кое-чем обязан, ведь всегда ему можно сказать: «Хорошо мы вовремя подоспели, а ежели нет, что тогда?» Можно, например, по случаю и отмахнуться: «Молчи уж, видели мы, как ты воюешь без нас».

Самое главное – основной удар свежего войска лесовиков обрушится на Гуюковы тысячи, и, значит, поплатятся жизнями именно его воины, а не нухуры Бату.

Что-то было во всём этом не очень честное. Однако кто мешал Гуюку вовремя позаботиться о добыче нужных сведений? Кто заставлял отдалять свой лагерь так далеко от того места, на которое указал джихангир? «Ничего, смирнее будет. Соглядатай спасёт жизнь воину – это правда. Но своему воину – не чужому», – пытался найти себе оправдание Бату. Он вдруг невольно улыбнулся: «Против кого воюю? Против урусутов или при помощи урусутов с Гуюком? Ну дела».

Какое-то время джихангир даже подумывал, не обнаглеть ли ему совсем и не дать ли урусутам слегка поразорять Гуюков лагерь? Вот уж тогда они точно, опьянённые победой, будут совсем беспомощны против подоспевшего свежего врага. Бамут говорил: когда урусуты видят добычу – про всё забывают. У них там кто сколько нахватал, то и «святая олджа-добыча». Чудно. Впрочем, так было и у монголов, пока Темуджин не навёл надлежащий порядок, с тех пор всё захваченное делится после боя по справедливости.

Какое-то время Бату всё-таки тешился одной только возможностью такое допустить с лагерем Гуюка. То-то любезный друг покрутился бы, поёрзал... Но нет – это уж слишком. Убережёшь своих, зато войско в целом тут уж точно поредеет без нужды. Гуюковы кераиты и найманы не иначе полягут костьми, но в лагерь врага не пустят – они тёртые бойцы и ещё пригодятся. А поскольку каждый служит там, где судьба его поставила, то, получается, и пострадают они безвинно. Делать бывалых воинов жертвой семейных дрязг негоже.

Боэмунд и Прокуда.
Сражение под Пронском. 1237 год

Середина – место безопасное и потому противное. У безопасных и противных мест обычно бывает ещё одно неотделимое свойство – их тяжело сменить на другие. Прокуда совершенно напрасно размахивала своим луком. Как будто нарочно – по подлому мужскому сговору – ей не дали занять «смертное» место где-нибудь на краю строя. «Я стреляю лучше вашего», – ярилась девушка... С ней не спорили, уважительно или снисходительно кивали, но она так и оставалась посерёдке – а с ней и Боэмунд – «живые мощи» этого угловатого похода. Он злился, но должен был оставаться при ней.

Хочешь посмотреть, сколько проживёт государство – брось орлиный взгляд на его середину, на его, так сказать, чрево. Если там порядок и покой – значит, бояться нечего. По тому как быстро недовольное шевеление превратилось в биение рыбы, когда её тащат раскидистой сетью, – он понял: то, к чему он так стремился, случилось. Ещё немного – и всё превратится в беспорядочное бегство.

Да место паршивое – ничего не видно, ничего не слышно. Если победа – подоспеешь к обглоданным костям. Если поражение – удрать не успеешь. Но, поскольку о победе и речи быть не может, хорошо бы подумать обо всём заблаговременно. В таком положении он уже один раз побывал, давным-давно, под городом Акра в Святой Земле – когда был оруженосцем у арбалетчика. Урок, правда, был не как надо, а как не надо... ибо тогда его пленили сарацины, но... Но кто сказал, что это не урок?

Как говаривал Субэдэй, ветка долго гнётся, но быстро ломается, пора вмешиваться. Ну что ж. Чему-то же его чародей Маркуз научил или нет? Он обернулся к Гневашу и заговорил резко, полушёпотом. Прокуда от неожиданности аж рот раскрыла, но перечить не решилась.

   – Эй, внимание, всем слушать меня... Это понятно?

Когда сам растерян, послушаешь кого угодно. Ближайшие мужики-смерды (знатных тут не было) судорожно кивнули. Услышав деловую речь из уст «праведника», они и вовсе ошалели.

   – Сейчас начнётся разброд, люди побегут! Кто-то бросится врассыпную, но не все и не сразу. Тогда татары начнут прицельно стрелять... Стреляют туда, где скопление, поэтому, поэтому... – Он замолчал на миг, чтобы привлечь внимание. Прокуда посмотрела на него с таким испугом, что Боэмунд поёжился. – Разбегаемся, но не теряем друг дружку из виду, бежим к лесу рывками, петляем, как зайцы. Оружье не бросать – это ваша смерть. Все поняли? Когда уже все вокруг побегут лавиной, не пугайтесь – это хорошо. Тут-то татары стрелять и перестанут – жалко стрел. Будут догонять, рубить и ловить одиночек. Этот миг пропустить нельзя. – Изо рта Боэмунда рывками вылетали причудливые комья пара, и он ощутил себя джинном из кувшина, тот тоже в дыму появляется. – Поэтому я снова махну, и все опять – ко мне. Встаём спина к спине. Колья, копья, рогатины наружу, делаем «ежа». Всадники на острия не сунутся. Шаг за шагом... отступаем во-он к тому леску. У опушки – снова бегом.

Он знал: люди Гуюка в лесок их пропустят (тех, кто добежать успеет), дадут там спрятаться и оцепят кольцом – до завтра. Полноценную облаву по колкам в день битвы устраивать не будут, не до того – управиться бы с теми, кто в поле. Поэтому, призывая мужиков отступать под защиту деревьев, он немного кривил душой. Это не спасение, это – плен... ну так хоть не гибель. Но думал-то он не о них, о себе и Прокуде.

«Ежа» из рогатин не получилось. Они втроём – Гневаш, Прокуда и он сам ощетинивались на иного всадника, но люди с саблями, не останавливаясь, пролетали мимо, окунув в молоко снежных брызг. Недалеко от приречных тальников из их троицы арканом выдернули, будто из грядки, Гневаша.

В хитром сплетении поджарых стволов пересидели до темноты. И Боэмунд, и Прокуда были ранены... А коли так – в лесу до утра закоченеешь в камень, даже если ночью их оставят в покое, то до утра без обогрева и перевязки не дотянуть. Лесок, конечно же, окружат вспомогательными сотнями, а по утряночке докончат начатое.

Что же делать? А всё просто. Как говорится, темнее всего под фонарём. В подсобных подразделениях у Гуюка народ ротозеистый – так, боголы. На это Боэмунд и надеялся. «Вот и погреемся у костра оцепления, перевяжемся, перекусим (не угостят – по Ясе смерть), поговорим о тяжкой жизни с часовыми. Мол, раненые из тумена, своих потеряли, ослабели. Прокуда прикинется немой – женщин тут и без неё хватает. А его какой проныра не примет за своего, когда он и есть – свой. Уже давно болтает по-монгольски без акцента».

...За полночь сытые, перевязанные и отогревшиеся они тихонько отволокли оглушённых кераитов из оцепления в их шалаш, подбросили веток в костёр и на краденых конях растворились в морозной тьме. К утру были далеко и в безопасности. Днём Прокуде стало худо – рана на плече открылась. Они ехали по буеракам бесконечного леса. С таким-то раздольем, Боже мой, кого к чему силой принудишь? Эх, Бату, какое уж тут завоевание!

   – Все едем, едем и где ж твой стрый[105]105
  Стрый – дядя.


[Закрыть]?

   – На ловах он, у Ярилина Болота... – пошевелила она непослушными губами, – ежели не заблудились, к ночи будем... Белок бьёт. Заимка у его там.

   – Ты только гляди, не сникни совсем – один-то я не найду.

   – Богородица подскажет, – слабо улыбнулась Прокуда, уже просто, по-человечески подтрунивая. Что-то изменилось после боя. Значит, с ним уже не как с живой иконой? В ответ на эту бесхитростную шутку девушки в груди Боэмунда вздыбилась пеной тёплая волна, и он подумал: нет, теперь он будет о ней заботиться не из-за того, что она – ключик к тому проклятущему боярину, а просто так.

Прокуда меж тем снова стала бредить (опять, сто чертей, про Евпатия своего болтала что-то) и клониться к гриве... Но тут из мягкого ельника вдруг обрушился гром десятков копыт...

«Эх, жизнь моя поганая, нарвались-таки на разъезд?» Чей? Урусутский или «наш»? Что хуже?

   – А ну назад, – дёрнул он повод, – кажется, попались-таки...

Прокуда очнулась, вздрогнула и рассмеялась:

   – Это туры! Ой...

Огромные пушистые серые быки остановились, покачивая длинными рогами. Передовой рыл копытом снег.

– Эх-ма... гляди, на башке-то ровно ухваты... Любовь у них теперича, опа-асные, бьются... У кого любовь, те завсегда опасные, – задорно улыбнулась девушка. Ей полегчало.

Измученные степные лошадки лихо отпрянули в сторону – таких чудовищ они никогда не видели. Это вам не волы, что тянут повозки в обозе.

Заимку Прокудиного стрыя найти не довелось – всё-таки заблудились. Девушке становилось всё хуже, она даже бредить перестала. Неизвестно чем бы всё кончилось, если бы уже под вечер не наткнулись на пустынь. Две ветхие хибарки трудно было отличить от окрестного бурелома... едва не миновали, не заметив. Им навстречу молча вышли трое в засаленной посконине, едва прикрывающей изъязвлённые руки. Боэмунд засуетился, закричал. Отяжелевшую девушку с трудом перетащили на студёный земляной пол (там отшельники спали – не брала их простуда). Боэмунд, суетясь, скинул с себя всё, что можно, подстелил... Бросился рубить лапник и разводить погасший очаг. Всю ночь не сомкнул глаз, судорожно взывая поочерёдно ко всем известным ему богам. Ничего другого он придумать не мог.

Хозяева оказались немыми... Поутру кое-как, знаками, старший стал что-то объяснять – похоже, выгонял... Боэмунд налился свинцом, и вдруг старец отверз уста:

   – Пойди по этому ручейку... Там березняк и горушка. Живёт в землянке ведьма-половчанка, лекарка. Может, и пособит от греха.

Боэмунд аж присел:

   – Чего ж ты раньше-то? Я думал – немой.

   – Я и есть немой. Обет молчания мы дали... Из-за бестолковщины твоей гореть мне, окаянному... – И вдруг заорал: – Сгинь, черт паршивый, лишай конский! Более не слова не скажу. – Старец вдруг опустился на снег и тоненько заплакал.

Боэмунд бросился к лошадям.

Ведунья показалась ему необычной. Стройная не по летам. Хоть и высушенная. Не половчанка... что-то знакомое в чертах... Но что? Седые пряди ловко заплетены в косички. Смотрела пристально, слушала сбивчивую речь. Не спешила... Потом вдруг сказала уверенно:

   – Нездешний.

   – Булгарин я.

   – Нет, не булгарин. Ну да ладно, поехали, страдалец... Поглядим на твою паву.

   – Да и ты, бабушка, видать, не в этих кустах произросла...

   – Ой, соколик, не в этих.

Прихватив пухлую котомку, она ловко, как юная, взлетела в седло.

От Прокуды не отходила два дня. Бормотала, притирала, молилась. Всё это время Боэмунд вертелся, как на углях: кончались скудные запасы... Отшельники, ужавшись по углам, по-беличьи грызли свои корешки.

К третьему позднему рассвету Прокуда разлепила воспалённые глаза, удивилась, улыбнулась:

   – Ой, бабка Бичиха, а ты тут как?

   – Вот те на... Знаете друг друга? – удивился Боэмунд.

   – Тут все друг друга знают. Лес-то маленький, ровно семечко, – усмехнулась девушка.

Поутру знахарка отозвала Боэмунда, смерила взором, от которого возникло ощущение, что окунули в воду с головой.

   – Непростой ты человек. Вижу, надо тебе куда-то. Ты езжай, я за Прокудкой погляжу. Только сперва в землянку ко мне заскочи. Охотники турью ногу приволокли, муки мешок. Вот и привези, ежели не лень. И езжай себе.

   – Я вернусь.

   – Возвращайся, коль не сгинешь...

Бату. Под Пронском. 1237 год

Под Пронском Юрий Игоревич развеял, как пух из подушки, свои лучшие полки, а заодно и полки своих бояр-нойонов. Наблюдая за битвой, Субэдэй морщился даже больше, чем когда уплывал на бурдюке воспоминаний на реку Калку. Это было больше похоже на истребление дзеренов на льду, чем на грозную сечу. Тем более что на месте дзеренов оказались великолепные урусутские воины. Субэдэй долго не верил, что рязанцы вышли в степь – открытую и ровную, как ковёр перед вежей, – не имея даже конных стрелков.

Да и Бату смотрел на это всё с привычного рукотворного холма из стянутых верёвками телег, какие возводят для джихангира, и думал, нет, не думал, чувствовал...

С чем такое можно сравнить? Возможно, с тем ощущением, когда жертвенный нож вспарывает кожу дорогого породистого коня, а ты вдруг понимаешь, что губят его зря.

Очень простыми уловками монголы разбили рыхлый строй, умотали конницу, а потом носились вокруг на недосягаемом для луков расстоянии и стреляли, стреляли, стреляли по лошадям издали, по неповоротливым пешцам почти в упор, с налёта. Далее как всегда: восторженно рубили бегущих, распустив веер неотвратимой лавы.

Оставшихся тянули на арканах. Рязанского князя взять живым, увы, не удалось.

Эти задубевшие холмы человеческого мяса на снегу будут вспоминать потом те, кто раздувает свою отвагу ненавистью к завоевателям, но не правильно ли было пенять на Юрия Игоревича?

Бату делал то, чего не делать не мог. Князь Юрий МОГ и должен был избежать сметающего самума, под который он швырнул своих невинных багатуров и сабанчи.

От этой победы Бату ждал для себя, по крайней мере, радости, но вот её-то как раз и не было. Что омрачало?

Во-первых, куда-то запропал Бамут, благодаря которому всё и состоялось.

Во-вторых, Гуюк через его голову устроил человеческие жертвоприношения, а это было полное самоуправство. Оставить такое без внимания нельзя, но и гневаться открыто тоже нельзя – мигом обвинят в богохульстве. Жертвы-то были «данью уважения к Великому». Эта выходка очень в духе Гуюка. Страх – его оружие. Во владении этим кнутом Бату с Гуюком не равняться.

При столкновении доброго вожака со злым люди всегда встанут на сторону злого. Почему такое будет? Да просто «добро» за борьбу против себя мягче наказывает. Оно ж «добро» – ему так положено поступать, чтобы оставаться «самим собой». «Доброго» поддержат только в том случае, если в его превосходстве нет сомнений. Совсем никаких.

А иначе поддержать испугаются.

Очень нужно было посоветоваться с Бамутом, но и без него ясно: если Гуюку удастся доказать, что эта победа – его заслуга, он будет настаивать, что им помогли боги, особенно дух Чингиса. А коли так – жертвоприношения необходимы. Не дополнение к остальному, не излишнее рвение, а то, без чего обходиться – недопустимая беспечность, если не халатность. Какой простор для жалоб. О Небо!

Джагатай может прислать прямой приказ, и тогда уже не отвертишься. Придётся казнить воинов и у себя, а его, Бату, сила как раз в том, что любой знает – ПРОСТО ТАК джихангир не наказывает. Стоит хоть в чём-то изменить самому себе, и его назовут не справедливым, а мягкотелым. Худшая из разновидностей славы для любого полководца.

Ну да ничего: само сражение прошло на редкость удачно. Эльджидай по-своему всё же молодец – очень жаль, что такой человек не среди его людей. Если быть честным до конца, это именно благодаря его задумке потери удалось свести до ничтожного числа.

Потери небольшие – часть в своих туменах, а в Гуюковых – половина урусутских коназов порублена, половина пленена. Этих, пленённых, тоже придётся казнить. Будь у него побольше сил, можно было бы подумать о выкупе, но и здесь мягкосердечность тоже неуместна. Да, рязанских князей придётся казнить...

Мало того, что найдётся кому донести в Каракорум о подозрительном снисхождении к врагу, не склонившему шею в покорности, так это ещё и повод остальным, недобитым, надеяться, что открытое сопротивление грозит только пленом с возможностью выкупа. А разве пленом запугаешь того, кто богат и родовит? Это можно понять и простить: здешние вельможи развлекались войнами друг с другом (почему бы на родной земле такого себе не позволить).

Однако он-то пока не «свой», он пока – жестокий завоеватель. Поэтому не позволит здешним багатурам безнаказанно вести войну с ним. Это, может быть, благородно, но никаких людей не напасёшься, если миловать врагов. Разве иногда, за особое мужество. Но – очень редко.

Судя по тому, что рассказывали о местных нравах, для князей война – будто игра в бабки. Опасности почти никакой, зато славы и почёта – полные тороки.

И пусть погибнут простые воины, всегда можно новых прикормить, у них тут привыкли к такому за много веков. Но теперь этого больше не будет.

В этих землях война отныне перестанет быть развлечением родовитых, проливающих кровь нищих. Такое безобразие надо прекратить раз и навсегда. С этой казни каждый из распоясавшихся будет знать: за игры, в которых гибнут люди, зачинщику не слава и честь, а смерть и позор.

А пленных воинов? Что делать с ними? Впрочем, теперь ему понадобится хащар для взятия крепостей, а с выступлением в глубь этих пугающих лесов больше затягивать нельзя.

Слухачи уже успели обрадовать предупреждением о том, как именно хочет представить Гуюк эту битву в очередном донесении в Каракорум.

Оказывается, Бату проявил преступную беспечность, позволив урусутам объединиться и ударить первыми, чем подставил его, Гуюка, под удар. Кроме того, он не пришёл вовремя им на помощь, из-за чего тысячи Сына Кагана понесли тяжёлые невосполнимые потери, и только героизм Эльджидая спас войско от полного разгрома.

Не так страшно это всё, как кажется на первый взгляд. Сообщения летят хоть и быстро, да всё равно не столь скоро, чтобы не ударить по самим кляузникам.

Урусутский слепой бык угодил в заготовленную для него ловушку. Перед Бату лежит беззащитная страна, богатая добыча. Пока долетит куда следует Гуюков донос, Бату уже не один город захватит.

Было, правда, ещё одно обстоятельство, от которого Бату слегка морщился. Придётся отдать рязанскую землю его воинам на щедрый грабёж, и тут ничего не поделаешь. Они ничего не получили от этой резни в степи, и теперь у его настырных нухуров зреет обида – многие пошли за ним в надежде на поживу, а где она, пожива?

Ещё и потому надо спешить вперёд, чтобы местные не попрятали всё и не пожгли.

Единственным человеком, которому хотелось оставить тут всё как молено более нетронутым, был он сам – будущий хан здешних мест. Кому охота владеть пепелищами? Но ничего не поделаешь: придётся разрушать свои же (уже можно сказать, завоёванные – ведь войско врага разбито) будущие владения. Обидно.

Упущен шанс склонить этих людей к мирной покорности. Теперь придётся грабить и вязать. А богатства этой земли ручейком потекут в Каракорум и будут усиливать его врагов.

Правда, может, оно и к лучшему. Заявления о покорности – вещь хорошая, конечно, для будущего лада с подданными, но войско, оставленное без добычи, потеряет азарт. Придётся поддерживать его в нём кнутом, а не щедростью и посулами. А это опять же на руку сопернику.

И всё-таки этот ход – его выигрыш, не Гуюка. Кроме беспомощного доноса, который померкнет, как только они успешно продвинутся вглубь, остальное – не так уж и плохо.

Тысячи Гуюка потрёпаны, вот и повод не пустить их на взятие Рязани. Этот город разграбит он сам. Рязанской добычей будут вознаграждены ЕГО тысячи. А погибнут при этом пленные урусуты.

Христианский Мессия пообещал как-то своим мюридам: «Будете ловить человеков». Своих «человеков» Бату часто ловил арканом на поле брани, а потом – приручал.

В памяти нет-нет да и всплывала нелепая картинка: ретивые охотники вылавливают в диких табунах его нынешних лучших подданных, он смотрит на них – этих укрощённых, но не сломленных жеребцов – и усталое сердце оттаивает.

Княжич был как раз из таких, понравившихся ему сразу, но по Ясе нужно истреблять всех «чужестранных вельмож, какие внушают опасение». Этот мальчик так зыркал молодыми дикими глазищами, что в «опасениях» сомневаться не приходилось.

Он стоял перед джихангиром, скрывая свой страх за слепой пенной яростью, звонко и тонко кричал явно не своё, несуразное. Что-то про то, что джихангир – безбожник и ещё, кажется, «враг рода христианского».

Это Бату позабавило.

   – Переведите ему: у тех, кто пленил его, нательные кресты. Пусть покажут. И ещё – здесь нет никого, кто не верил бы в Бога. Но у Бога много имён.

   – Воздастся тебе за нашу кровь, – перевели Бату очередной выкрик пленного.

Джихангир нахмурился:

   – Переведите ему: виноват ли самум в гибели каравана или тот, кто завёл людей под песок?

   – Виновата ли метель в том, что путник замёрз, или... – медленно забормотал толмач-урусут[106]106
  Толмач – переводчик.


[Закрыть] на своём неуклюжем языке.

Рязань... первый город, на который Бату бросил свои собственные силы. Не те, что по окончании этой войны вернутся во враждебный Каракорум, а именно свои, доставшиеся в наследство от убитого эцегэ.

Говорят, город мужественно держал оборону пять дней... Написав такое, рязанские летописцы не обманут, но солгут. Ведь ложь не в словах, а в том, как эти слова понимает тот, к кому они обращены.

Размышляя об этом, Бату всегда вспоминал поучительный рассказ Субэдэя про пресловутую реку Калку. Он тогда тоже не обманул, но солгал. «Мы не прольём вашей крови», – пообещал Субэдэй закрепившемуся за городнёй киевскому коназу Мастилябу. И не пролили, просто сломали им хребты.

Что думал Бату, принимая утешительные донесения своих туаджи? Его обуревал детский страх... Не перед урусутами, нет. Страх остаться слабым и голым перед Гуюком и Бури, перед Джагатаем и его «стервятниками». Гибель своих людей в том бою Бату ощущал как-то по-особому. Как заблудившийся путник, который для того, чтобы добрести по колючему снегу до далёкой юрты (и при этом не околеть с голоду), съедает собственные уши, съедает куски собственной плоти.

Его люди – это всё, что он имел тогда, чтобы не умереть, это была его плоть.

Любой харачу, любой богол имеет право жить, оставшись один, без людей. Ханы лишены подобной милости Неба. Если они останутся без своих людей, соперники не преминут набить камнями их рты.

Бату боялся и отклёвывал кусочки собственной плоти очень бережно, поэтому Рязань держалась целых пять дней.

Нужно было засыпать рвы хворостом, нужно было подогнать осадные башни вплотную к стенам. Нужно было эти стены (слава Небу, деревянные) хорошенько растрясти. Как всегда бывает в таких случаях (будь то Хорезм или страна джурдженей), урусуты охотно терзали своих соплеменников из хашара, поливая кипятком и смолой, упражнялись в меткости, стреляя из ручных своих баллисточек: вольно выцеливать беззащитного соплеменника из-за безопасных заборолов.

На необходимые приготовления и ушли первые четыре дня. На пятый наконец подогнали передвижные деревянные башни с перемётами. По перемётам – почти сверху вниз – устремились его передовые алгинчи. По лестницам снизу вверх – под камни и кипяток – пополз тот же незадачливый хашар.