Текст книги "Полет на спине дракона"

Автор книги: Олег Широкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 39 страниц)

Джучи и Уке. 1206 год

   – «Осторожность – людей различать». Так ты сказала на том курилтае? Различила? Видно, испугалась, когда узнала, что не с простым нойоном, а с ханским сыном расщебеталась тогда о чём не надо. Все в ханскую родню языками дорогу себе метут. Только языки те мёдом смазаны, а твой был ядом змеиным. Помогло? Или не рада, что посватался тогда?

Уставший Джучи растянулся у очага и искоса посматривал на жену, подзуживал.

   – Нет, мой повелитель, – Уке-хатун, паясничая, распростёрлась у ног мужа, – всю жизнь я хотела катать войлоки в юрте простого харачу. Пусть не в сытости, зато в почёте.

   – В почёте? – насторожился он, ожидая продолжения.

   – Была б моя воля, разве пошла бы второй женой? Да разве ханскому сыну откажешь...

Вот такие у неё маленькие слабости. Уж год, как живут они вместе, а она всё намекает... Выводит разговоры в эту сторону. Это – не боль, а приятная привычка. Знает, хитрюга, что цепко держит мужа за ниточки. Вот и ублажает себя иногда: «Скажи, скажи ещё раз». А подумать – не в том даже и дело. Уке о будущем печётся. Умна, мерзавка. Спрашивает об этом только тогда, когда чувствует – он сам не прочь такое повторить. «Повторяй, муженёк, повторяй. Что в юности охотка, в старости – привычка».

Да разве он против?

И Джучи с притворным недовольством бурчит: «Никтимиш мне отец навязал, не я выбирал... Тебя – сам. Поэтому ты – самая первая».

   – Значит, ты согласен бороться за эти слова? Даже если за ними, как за куренными повозками в бою, будем стоять не только мы вдвоём...

Джучи насторожился. Неужели... За этими ожиданиями он даже забыл про любимые поводы для печали. Но спрашивать так, в лоб... Он её уже успел изучить, она не скажет.

   – Послушай меня, муж мой, – заговорила она размеренно, как рассказывают улигер. – Скоро у тебя будет много поводов и для верности...

   – Значит, всё-таки...

   – Да. Сиди спокойно. Я не говорила об этом раньше. Без того, что нас ожидает вскоре, мои слова – шум тальника на ветру. Ты боишься, что в тебе нет крови отца?

Окаменел, насторожился. Конечно же, он боялся. И того, что она тоже засомневается, боялся. Но слухи, слухи...

   – Но разве твой хан Темуджин устаёт повторять, что не родовитостью, не верностью, но умом и мужеством завоёвывают его расположение? Разве не возвысил он сына кузнеца Джэлмэ и пастуха Боорчу в ущерб своим негодным родичам? – Её руки, с тонкими крепкими пальцами теребили маленький острый ножик для резки баранины. – Так почему не распространит своих мудрых постановлений на собственную юрту? Не знаешь, несчастный? – Она встряхнулась, загремели украшения на халате. – Разве твой ленивый брат Угэдэй больше достоин внимания хана, чем ты? Разве Джагатай, завистью испортивший печень, смывает благородной кровью собственную глупость? Ибо только глупый и больной – завистливы.

Джучи сидел, не шевелясь. Уке своим позабытым за этот год азартом очень напоминала ему себя, прошлую, ту, какой она была в момент их первого знакомства на Великом Курилтае.

   – Хватит ли смелости понять, – в её голосе звенел задорный металл, – или я говорю с одержимым мангусами? Если Небо определило твоё предназначение быть багатуром и белой костью – имей силу и мужество сделать родовитой свою собственную кровь. Разве не ради этой возможности столько лет умирали наши воины? Не ради ли этой правды прозорливый Тенгри возвысил твоего отца? Он – твой отец по выбору Вечного Неба, а не по глупости рождения. – Уке замолчала на мгновение, потом продолжила тихо, устало: – Хочешь узнать о себе – узнавай, но не шарахайся от правды, как вол от слепой плети. Перехвати эту плеть.

Она перевела дыхание... сказала:

   – Тем более что нас будет трое... Твоя кровь, – и она лукаво улыбнулась, – шаман гадал на лопатке, жди сына.

Конечно, никакие слова не способны были вытащить из Джучи застрявшие занозы, когда он был одинок. Однако появление в его жизни Уке разве не сделало его другим? В её глазах постоянно читал он самое важное: «Мне нужен ты, именно ты».

Он и сам не заметил, как повернулось его беспокойство в другую сторону... Раньше было так: «Я – отравленная падаль, напоминание о позоре. Это от меня до поры ? скрывают. Но ВДРУГ всё-таки не падаль? » А теперь, после появления в его жизни Уке, стало иначе: «Я ей нужен, пока она не узнает, что я отравленная падаль. А ВДРУГ всё-таки не поэтому...» И вот... наконец.

Долго Джучи смотрел на очаг, и наполняла его тело счастливая беззаботная слабость.

   – Что... что же ты ра-раньше-то...

   – Нужда не подоспела. Будешь ли думать теперь о нас, а не о том, какой ты несчастный?

После короткого молчания, одержимый небывалым приливом сил, он сказал, как припомнил:

   – Отец (ничего не кольнуло)... посылает меня на войну в Северные Горы, – «лесные народы» покорять. Зачем ему это? Не знаю.

   – Будешь копаться в себе, и что знал забудешь. – Она уже делалась привычно колкой[61]61
  Колок – небольшой участок леса среди степи.


[Закрыть].

   – Вернусь не скоро. Хотел не вернуться – теперь вернусь.

   – Не вернёшься – плохо мне будет, умучают. Хотел не вернуться – о ком думал? О себе, нелюбимом.

   – Вернусь, – твёрдо, как это умел отец, отчеканил незаконный сын, – и мы всё узнаем, ВСЁ узнаем.

И Джучи впервые за долгие годы торжествующе улыбнулся.

Уке и Маркуз. 1207 год

С тех пор как поплатилась за свой длинный язык неожиданным замужеством, окружали Уке облавным кольцом нелёгкие вопросы. Ответишь – вырвешься. Не разгадаешь – пропадёшь. А спросить – у кого?

Подтянутый молодой нойон, застенчивый, колючий и печальный одновременно, с которым она так неожиданно пересеклась на курилтае, сразу понравился ей. В девичьих грёзах о будущем являлся именно такой – медведь на верёвочке. Покорность и мощь в одном лице.

Мягкий ручной медведь обернулся мятущимся тигром, сыном самого главного, самого сильного здешнего зверя (или чудовища?). Удержишь ли такого в тонкой паутинке женских интриг? Но нет пути назад. Ежедневно, ежечасно рвутся непрочные верёвочки... Страшно. Садилась, обхватывала руками голову, гремела дорогими китайскими висюльками, думала.

Посватался Джучи – и воссияли торжеством лица её родичей. Радовались и злорадствовали. Чего им от этой свадьбы надо? Нечего и гадать. Вот, мол, смотрите. Пришла пора свалить безродных разбойников – «людей длинной воли». Хунгиратка Бортэ – жена Темуджина, хунгиратка Уке – жена его сына. Благородный обох хунгиратов волей Вечного Неба породнился с родом Борджигинов.

Сын родился в отсутствие отца, увязшего где-то в полночных горах. Никто не защитит от нахальных глаз.

Ходят родичи, посматривают на её младенца, надеются на лучшее. «Вырастет, своих к власти приведёт».

Если Чингис, петляя и сражаясь, хочет именно этого – возвеличить свой оскорблённый обох, – то правильнее всего стараться оправдать подобные ожидания. Её сын будет старшим в третьем колене и наследником Великого Улуса... после Орду.

Орду – отпрыск нелюбимой жены – беда невелика. Будет Воля Неба – отодвинем. Больше детей у этой пугливой утки не будет. Уж мы постараемся, не допустим.

Так да не так? О чём свистели, возносясь над пожарами, Темуджиновы сигнальные стрелы-йори? О том, что второе дело – откуда человек. Важно, что разумный и верный. От родичей своих отбивался юный Темуджин, из-за них мальчиком тёр шею о кангу[62]62
  Канга – шейная колодка.


[Закрыть], от них уползал по крутым урочищам в слепую ночь. Забыл ли?

Забыл бы – не раскидал бы людей по десяткам и сотням, не растоптал бы заветы предков.

Если так, не нужно с хунгиратами любезничать, пропадёшь. Безродные удальцы, «люди длинной воли», к власти Темуджином поставленные, изведут её сына.

Вечное Небо, вразуми. Куда гонишь стада и тучи свои?

Когда она узнала про тайну Джучи, всё стало понятнее. Если Джучи незаконнорождённый, то его настырные братья рано или поздно используют этот позор. Их воздетые туги[63]63
  Туг – своеобразное знамя, украшенное конским хвостом.


[Закрыть] в этой борьбе – родовые святыни. Не станет над ними железного Колпака Темуджина, отправится Потрясатель к праотцам – и сметут её семью с пути, как шалаш сметает буран.

И Уке решилась. Её разящий меч, её союзники – выдвиженцы. «Чёрная Кровь – Белая Кость». Так они себя называют.

Ко времени, когда возмужает её Бату... уж она постарается объединить вокруг себя ТАКИХ ЖЕ, с тёмной тайной своего рождения или с безнадёжной явью такового. Надо искать друзей... Из кого выбирать? Не из безропотных слуг, а из НАСТОЯЩИХ людей хана.

Или тех, ЧЕЙ «выдвиженец» Великий Каган Темуджин.

«Вот это да? – удивлялась сама себе молодая хатун. – Как я помудрела за этот медовый год замужества!»

Дотошному мергэну[64]64
  Мергэн – охотник.


[Закрыть] зверя не избежать. Вездесущий Тенгри, – обычно бог, покровительствующий лишь мужчинам, – похоже, удивился страстным молитвам слабой женщины, которой надлежит лопотать с его божественной супругой Этуген об умножении травоядных стад. Он удивился и натравил на неё Теб-Тенгри, своего главного служителя, верховного волхва Темуджинова улуса, заехавшего к ней в юрту через десяток дней после рождения ребёнка.

Бесцеремонно осмотрев младенца – тот сучил ножками и плакал, – высокий гость приказал зарезать барана – «гадать буду».

Теб-Тенгри взглянул на красноречивые, только ему понятные трещины на бараньей лопатке. Клюнул как птичка синичка несколько кусочков мяса из серебряной миски, чтобы достоинство аппетитом не ронять. Запил шулюном.

«Ну, давай вытаскивай свою травильную палку, вставляй мне в зубы», – стала терять терпение Укефудж. Зачем гость приехал, понятно – будет ссорить её с христианами, но что ссорить, и без того Никтимиш постаралась. Не увернёшься.

   – Великая Этуген прислала через духов назидание, – наконец-то произнёс главный волхв.

«Понятно, что не корову в стада. Не томи», – приготовилась Уке, как рысь к прыжку, но вслух не произнесла ни слова. Откажешь или согласишься, – всё одно врагов наживёшь.

   – Долго бились в небе серые кречеты с чёрными воронами, – продолжил гость, – да недоглядели, что давно кружат они над болотом. И вот, обессилев, упали вниз, но не прекратили яростно клевать друг друга. Чем больше клюют, тем быстрее их водяные духи в бездну тянут. – Он прилип взглядом к Уке. Поняла ли?

Что тут не понять? Сокол – Чингис-хан, вороны – чёрные жрецы алчного Мессии.

   – А клеваться перестанут, – продолжал шаман медовую речь, – в болоте сидючи, всё равно утонут. Небо наделило тебя разумом, хатун. Ясно любому – земля от битв великих кровью пропиталась, болотом обернулась. Привиделось мне, что Соколу – не выбраться из болота, не получится это и у Вороны. Чем быстрее поглотит их обоих многострадальная твердь, болотом ставшая, тем быстрее высохнет кровь... И заколосятся на твёрдой земле сытные зелёные побеги.

«Во-о-на куда его занесло», – похолодела Уке.

Ещё хуже, чем думала, всё обернулось. «Значит, грызутся ли «соколы» и «вороны» или, распри позабыв, новую добычу вместе ищут, чтобы вместе на неё кинуться... всё равно в болоте тонут. Главное, тому либо другому палку спасительную не кинуть, а то снова кровь – не высохнет болото».

   – Было мне также видение: недавно народился тот, кто, морок Злых Духов отринув, осушит болото и установит мир. Он и унаследует Великий Улус. – И снова прилип глазами, понятно ли?

«Осушитель болот», почувствовав материнскую панику, вдруг разревелся. Мать, кинувшись его баюкать, лихорадочно думала, как быть.

Сделать вид, что Запуталась... Не поверит, нет? Конечно, не поверит, душевед.

Значит, ездит по куреням, по аилам[65]65
  Аил – хутор.


[Закрыть], обиженных собирает, миротворец. Выжидает, когда сокола и ворона с головой в болото затянет. И ведь не придерёшься, всё правильно, так и есть. Люди – устали от проверок, изнемогают от обязательных облавных охот и учебных подъёмов в знобящую тьму. Будут «пророчество» вспоминать. А символ пророчества – её подрастающий сын? Её сын Бату – в роли знамени-туга для этих мятежников? Джучи – не годится, слишком отцу предан. Орду, сын Никтимиш, уже христианами оплетён – не вырвать... Джагатай и Угэдэй пока бездетны... Значит... всё сходится на Бату?

Тут и дня не проживёшь! Не те, так эти в войлок вкатают. Легко Теб-Тенгри на чужих хребтах вытанцовывать. Его-то кто тронуть осмелится?

Уке затряслась, как еврашка, увидев степного удава.

«Миротворцы – а людей в болоте утопи, не спасай. И христиан, и монголов, ВСЕХ. Кто сейчас у нас не кречет и не ворон? Кого согласия спросили? Умно придумал, мангус». Она ужаснулась тому, что обзывала главного волхва мангусом. Посредника между ней и духами-хранителями её сына – считать лжецом? Что же делать? О Хормуста, вразуми, как выкрутиться?»

   – Бесконечно милосердно Вечное Небо. Кто не знает волю Двуединого Бога и пытается тонущих спасти – вознаграждён будет за верность, – как бы про себя бормотал шаман.

   – А кто знает? – встрепенулась Уке. Дальше ей было ясно... дальше пойдут угрозы.

Однако Теб-Тенгри, опустив в пиалу расслабленные пальцы, молча обрызгал собранные на войлоке онгоны. Движения были такие, что и не понять: то ли отмахнулся, то не просил предков о милости... Сам-то для себя уже, поди, уяснил... Если царевна вскинулась, задала последний вопрос, – можно и не договаривать – его поняли. Сообразительная уродилась.

Огонь в очаге не метался – ровным пламенем тянулся вверх.

Шаман прищурился, медные прутики-лучи на макушке его убора плавно закачались.

   – В твоём очаге послушный огонь, он осушает влагу. И нож у тебя – красивый. Не махай им без толку, не отрезай головы своему огню. Живи разумом. Это всё, что открылось сегодня. Завтра – приду ещё.

Языки ровного пламени вдруг встрепенулись. Подул ветер из-под открытого полога.

Шаман яростно обернулся:

   – Кто посмел войти без приглашения во время камлания...

Нагнувшись, резко, одним шагом, приблизился к ним их новый тургауд-телохранитель Маркуз, бросил быстрый взгляд на испуганное, помрачневшее лицо хатун, на только что переставшего плакать Бату.

   – Пристало ли служителям Этуген пугать тоскующих жён, когда их мужья в походе?

   – Не волкодаву решать, что важно пастуху, – прошипел волхв и взорвался: – Не суй нос в костёр, обожжёшь! Выйди и жди – я поговорю с тобой.

   – У тебя отцепилась побрякушка с халата, взгляни, у левой руки... – спокойно-доброжелательно указал Маркуз.

Шаман невольно скосил глаза, а когда поднял их, его словно разом опрокинуло в две чёрные пропасти глаз пришельца... Безотчётный страх отбросил Уке к тщательно застеленному ширдэгу[66]66
  Ширдэг – лежанка.


[Закрыть]. Даже Бату замер и, казалось бы, перестал дышать.

   – Если кречет и ворон буду клевать друг друга яростнее – быстрее утонут. Так, да?

   – Да, именно так, – заворожённо прошептал Теб-Тенгри.

   – Но они помирились и слишком медленно погружаются, это правда?

   – Слишком медленно, болото усыхает... нужно крови, больше крови. Иначе – мало обиженных, слишком мало... – бормотал волхв, будто сам себе.

   – Ты ведь знаешь, что обиженных уже много... Прислушайся к себе, и ты поймёшь – их уже достаточно для бунта. Настал твой час, Теб-Тенгри. Запомни – завтра болото усохнет. – Пропасти зрачков Маркуза ровно и безжалостно тянули, высасывали остатки воли.

   – Да, выступать нужно сейчас... Это так, завтра болото усохнет... – повторил главный волхв.

   – Теперь иди... и не забудь: ты не заходил в эту юрту, не говорил ни с кем... Повтори.

   – Да, я не заходил... я не говорил...

Выставив, подобно слепым, длинные руки вперёд, всесильный Служитель Неба семенящими шажками поплёлся к выходу. Уке провожала его широко раскрытыми глазами.

Маркуз выглянул за полог – похоже, для того, чтоб убедиться, уехал шаман или нет, – после чего обернулся к заворожённой всем происходящим женщине. Вздохнул... весь дрожа, будто с мороза. И, как срубленный шест, рухнул лицом вниз.

   – Сочихел! – завизжала, наконец очнувшись, Уке.

Домашняя рабыня поспешно нырнула в юрту. Вместе с хатун они перетащили безвольное грузное тело Маркуза на ширдэг.

Очнулся Маркуз не скоро... в глазах – мука, как у раненого изюбря.

Спутанные волосы – он никогда не заплетал их в косички – делали его похожим на неряху-богола. Улыбнулся доверительно, по-детски:

   – Буду теперь несколько дней глухой и сонный, как ленок на берегу. У тебя ещё остался шулюн, благородная хатун?

В этот миг жену Джучи занимало совсем другое – она не любила неопределённости:

   – Что здесь происходило? Кто ты такой, Маркуз, злой дух?

   – Для тебя – незлой. Был бы духом – не лежал бы сейчас обсосанной костью.

   – Что же теперь будет?

   – Теб-Тенгри... как тигр... бросится на копьё хана Темуджина. Это немного рано, но тебе грозила... беда. – Он помолчал, было видно, что не хочет говорить об этом, и вдруг перевёл разговор на другое: – Тебя ждёт разочарование, Уке-хатун. Дети редко похожи на родителей, не вкладывай в Бату так много души. Он может вырасти глупым телёнком – что делать будешь?

   – И телята вырастают в быков, – проглотила обиду Уке.

   – Быки не возят багатуров в бой, к их могучей груди приторачивают тягловые ремни...

   – Это – не последний мой сын, – сказала она, хотя думала говорить совсем не об этом. Спросила снова: – Кто ты такой, Маркуз?

   – Скажу – не поймёшь.

   – Что же ты хочешь?

   – Разве у хамхула-перекати-поля спрашивают, чего он хочет?

   – Перестань говорить со мной так. Мне немного больше трав, чем Бату. Если мой сын – не телёнок, ты поможешь нам или нет? Для чего ты здесь, скажи. Или я – овца для будущего пира?

Маркуз с мягкой улыбкой слушал её путаные слова.

   – Ты и мне уже голову заморочил... я готова... я... готова слушать. – Голова её действительно кружилась.

   – Думаешь, я добрее шамана? Смотри не ошибись.

   – Ты не наступишь на мой порог... Барс, которого видно в кустах, – не на охоте. Наверное, знаешь всё на свете... человек, который способен....

Теперь чародей улыбнулся обнадёживающе:

   – Способный пороть обычно не знает шитье. А ты – ничего, берикелля[67]67
  Берикелля – молодец.


[Закрыть]. Не испугалась.

И он снова тяжело опустил гудящую голову на ширдэг.

Джучи возвращался из похода в тревоге. Кровь не пролил – добычи не привёз. В раздумьях метался туда-сюда вдоль обоза. Гоняясь за ускользавшей мыслью, смотрел в пустые выпученные глаза кречета, подаренного в знак покорности иналом – правителем страны Кем-Каюджит. Что-то это ему напоминало, вспомнил: такие глаза у воинов, когда те устремляются вперёд на врага... Сейчас их глаза были опять разные... у кого-то устало счастливые – домой едут, иные смотрели недовольно... они мечтали вернуться с добычей. Такие взгляды не выдерживал – виновато улыбался.

Кыргызы насмешили монголов, забавные деревянные юрты приросли к земле – не оторвёшь. «Всю траву съедят, как отдирать будут...» Ойроты оделили шкурками соболей, лисиц и белок. Эти жалкие знаки покорности лишили его людей награды за поход. Но он решился... покорность принял.

Молва об их непобедимости – оправдание здешним трусам, унижение храбрецам. Но все живы. И у них, и у нас. Однако нищие остались нищими, ведь армию кормит война.

Что важнее и что на это скажет эцегэ?

Отец его похвалил, поставил в пример. Значит – всё правильно. Джучи угадал его желание обезопасить полночный бок улуса, не проливая большой крови. Уцелевшие воины понадобятся на юге. Оттуда дышит огнём джурдженьский Золотой Дракон. Кто не помнит, как раз в три года впивались его зубы в монгольские нутуги, как уходили в нахрапистую пасть Шаньдуна помертвевшие от ненависти люди, люди, люди... Сколько их было? Джурджени называли такое «уменыпеньем рабов и истребленьем людей». Возвращаясь в разорённые аилы, бессильные беглецы хоронили своих детей и жён... смотрели, пристально смотрели на юг. Ужо воздастся.

Счастливый одобрением, сомнительный сын выслушал похвалы и напутствия. Главное волнение было всё-таки о другом.

По дороге домой Джучи перехватила Никтимиш-хатун. Орду успел его позабыть, испуганно заревел, когда отец, – больше желая угодить жене, чем соскучившись, – подбросил сына на плечо.

   – Что ты, глупый, это же отец.

Никтимиш радовалась его возвращению так искренне, что он всё не решался разжать фальшивую улыбку и спросить о главном. Знал – этим вопросом он её расстроит.

И вот добрался, влетел к Уке... Всё было так, как он мечтал.

   – Я назвала его... Бату... – нерешительно, не похоже на себя, улыбнулась вторая, любимая жена.

   – Я с самого начала верил.

Теперь наконец восторг встречи передался и Джучи.

Он не сразу заметил, что улыбка Уке несколько вымученная... Ждал, что его будут подзуживать... но не подзуживали. Просто и доброжелательно оплетали суетливой заботой. И на Джучи вдруг навалилась непонятная, неуловимая тревога. Почему?

А Бату, успокоившись, дёргал эцегэ за усы.

* * *

Тех, кто голову для поклонов имел, случившееся потрясло. Был опасный враг – и нет его, был всесильный покровитель – и вдруг не стало. Вечное Небо отняло у Великого Теб-Тенгри заботливую душу, прибрало и тело.

Тела этого правда и при жизни под загадочным убранством никто не видел. Иные думали – и нет под просторным халатом ничего. Так или иначе – от шамана не нашли и ремешка... Вознёсся страдалец вместе с медяшками-изображениями зверей, с цепями и треугольными подвесками, шапкой из колец и прочей важной для Вечного Неба мишурой. Куда пропало тело, знали только те двое, что его из юрты ночью выносили. И ещё – сам Темуджин.

Иные из новокрещёных по простоте душевной восклицали: «Господь также во времена оны Мессию на Небо прибрал после распятия. Стало быть, праведник-шаман – в раю».

Боясь языческих властей, старые кераитские священники наизнанку выворачивались, дабы пресечь ручеёк вольнодумия.

Однако те, кто голову на плечах имел не для поклонов, удивлялись другому.

Шаман вдруг всю свою осторожность потерял. В их конфликте с Великим Ханом время на него работало. На границах – почти затишье, добровольцы по буеракам добивают меркитов. Мирные кочевья – сила волхвов, пылающие – слабость. Сидеть бы шаману, не высовываться, сторонников по зёрнышку собирать, тихонько укрывать дезертиров.

А он вдруг – кабаном попёр. Это не в характере шамана, не по его уму и опыту. Ханского брата Темугэ заставил на колени пред ним встать, а после выгнал с позором. Это был открытый и преждевременный вызов, и Темуджин запер душу главного врага в его же плоть переломом гордой спины.

Чем стремительнее неслись события, тем большее волнение, вкупе с восхищением и ужасом, охватывало Уке. Рассказать кому-либо о событиях в её юрте, которые предшествовали бунту шамана, она не решалась – да и кому расскажешь.

А Маркуз вёл себя так, будто ничего не случилось – спокойно нёс обязанности по их охране.

После возвращения Джучи, однако, привалило неприятностей совсем новых. Как только Уке увидела мужа, её вдруг ополоснуло брезгливостью: и этот человек когда-то занимал мысли, это он казался ей тигром и медведем, которого так приятно держать на верёвочке. Да это же какой-то склизкий огромный таймень, завёрнутый в халат, у него руки мокрые... Смотрит муж на неё как жертвенный вол, мысли у него, как хурут разболтанный – ни твёрдого кусочка. Правда, какой-то голос внутри шептал ей, что она несправедлива, беспощадна, однако напрасно... Уке вдруг чуть не вырвало от мысли, что к этому человеку ей надо прикасаться... ещё как прикасаться, всё-таки муж законный, истосковавшийся в походе...

В ту ночь взять себя в руки она не смогла, Джучи получил в награду за разлуку мерзкую смесь из отвращения, чувства вины и снисходительной жалости, на которую был особенно чувствителен. К тому же под утро он стал мучить её вспышками самобичевания, чего она уже и вовсе не выдержала и выбежала под звёзды. В её усталых отговорках шипела жестокость загнанной в угол змеи. Резкость и прямота жены, так восхищавшая когда-то, оставляла в его душе гноящиеся раны.

Утром Маркуз пришёл проверять караулы, и Джучи его увидел. И тут началось совсем невообразимое. Жёстко схватив жену за руку, он втащил её в юрту, резко швырнул на ширдэг.

   – Откуда ОН здесь... Откуда? – Его рука дрожала. – Так вот в чём дело?

Истерзанная Уке и для себя-то вдруг – из-за этого вопроса – впервые с удивлением осознала, что дело именно в нём... в Маркузе. Но как об этом догадался Джучи, она и вовсе не поняла.

   – Ни-ничего не делает, просто... он тургауд... охраняет... нас... ну как... как у всех тайджи... такие... охрана... – Она еле сдержалась, чтобы не брякнуть что-то дикое, вроде «у нас с ним ничего не было»... Но вдруг сообразила, что Джучи не о том... Сначала она испытала облегчение, потом стало ещё страшнее...

   – Кто его сюда поставил? – заговорил вдруг Джучи едва не шёпотом.

   – Ни... никто, не я... Хан Темуджин, наверное...

   – Вот, – Джучи поднял толстоватый палец, – вот... Я так и знал. Никакой он не тургауд... Т-ы-ы э... сидишь тут, как совёнок в дупле... Ты знаешь, КТО он такой?

   – А... – Уке тщетно пыталась закрыть рот.

   – Он из этих, из ПРИШЕДШИХ... Эх ты... – И Джучи присел на олбог, обхватив руками голову.

   – Каких-каких?

   – У вас, у хунгиратов, что, и этого не знают?

Да, не зря он думал весь поход, ой не зря. Последние слова, что Джучи сказал, были им, кажется, сказаны самому себе:

   – Темуджин, говоришь, приставил? Ну-ну...

Их за глаза называли «пришедшие». Кто они? Каков их ранг? Где их стада и юрты?.. Казалось, жили они, как ветер... Свободно уезжали, приезжали – поди проследи. Одеты – то в козлину дымлёную, то в халат гвардейца-кешиктена, а то и просто в рванину, будто несториане-отшельники.

По новым указам любой юнец-выскочка из гвардии Темуджина стоял над любым родовитым нойоном, над всяким тысячником из простого войска. Палками по спинам барабанили эту истину палачи – а всё же не проходило ни дня без пререканий.

«Пришедшим» же кланяться не заставлял никто... Но даже «начальники крыльев», всесильные Ная и Боорчу не имели сил и желания перечить «пришедшим». Поговаривали злые языки, что ОНИ и Темуджину – не подчиняются.

Конечно, такому не верили. Разве бывает что-то в степях, не подчинённое Великому Хану? Только духи.

А может, ОНИ и не люди? Духи, мангусы, слуги Кулчина?

Этакие слухи больше всего обеспокоили старых шаманов, служителей Этуген, а в первую голову – самого Теб-Тенгри. Ибо только шаманам по закону подвластно чудесное. Им, и никому больше. Слухи о странной силе «пришедших», об их влиянии на хана всячески шаманами пресекались...

И вдруг враз... рухнуло могущество Теб-Тенгри, и тут же Джучи обнаружил у своей юрты одного из этих таинственных поводырей происходящего вокруг. Маркуз, «поставленный», или «вставший» по собственной воле оберегать Уке и её новорождённого сына, был не иначе как-то связан с той порчей, которая поразила его жену.

У Джучи было такое чувство, как будто его засунули в котёл... Пускай вода пока ещё тёплая, но это вовсе не причина, чтобы спокойно там сидеть. Все переживания относительно собственного рождения показались ему не стоящей внимания мелочью. Вспомнился разговор с отцом перед женитьбой на христианке Никтимиш, его умоляющие глаза... «Так надо, сынок...» Значит, и отец заколдован? Неужто это правда, что на самом деле они правят улусом?

Ханские заботы – немалые заботы. Лишь на третий день Темуджин соизволил его принять. Всё это время ожидания Джучи провёл в юрте Никтимиш-фуджин, честно пытаясь не сойти с ума раньше времени.

   – Что с тобой, сынок, отчего такая спешка? На тебе лица нет. Неужто я вижу перед собой мудрого воина, успокоившего наши западные границы... говори... – Хан был явно в приподнятом настроении. Ещё бы, недавно он быстро и неожиданно избавился от верховного шамана Теб-Тенгри, который в последнее время был его главной занозой...

За эти три дня Джучи всё продумал. Саблю, по обычаю, он оставил при входе, но короткий нож (с помощью какого едят барана) так и висел на груди, оружием не считаясь. Впрочем, вздумай он броситься на Величайшего, кешиктены были бы тут как тут... но ведь он и не собирался этого делать.

Джучи резким движением приставил нож к своему горлу (синий полог слегка шевельнулся, и это могло означать, что охрана уже готова действовать) и решительно заговорил:

   – Отец, мне каждый вздох, как свинец по горлу... Клянусь, я убью себя, если ты мне всё не расскажешь.

Или я узнаю правду, или ты лишишься сына, никто не успеет приблизиться прежде, чем я буду у предков. Но даже если ты меня свяжешь, клянусь здоровьем матери, я сделаю это всё равно... Но не бойся. Всё, что я услышу, останется между нами. В этом я тоже тебе клянусь.

Лицо отца испуганно исказилось... и Джучи вдруг подумал: что бы там ни было, а его всё-таки любят. Ох, как бы он обрадовался раньше, увидев этот красноречивый испуг.

   – О чём, сынок?

   – О пришедших, о том, где ты был все те травы. Обо всём.

Темуджин соображал быстро... и в людях разбирался неплохо. Что-то изменилось в его лице, – будто вся жизнь в уме у него пронеслась – так оно меняется перед казнью.

   – Что ж, так и быть. Значит, на то Воля Неба, едем сынок в степь, – сухо разжались губы повелителя, – здесь нельзя, нас услышат кешиктены. Ножичек-то... опусти, а...

   – Нет, не опущу, пока не расскажешь. – Лицо сына пошло багровыми пятнами.

Великий хан поведал сыну о том, что не рассказывал никому... про свои страхи. Давно это было. Тогда шёлковые покрывала с вышитыми на них драконами не трофеями были. Мягким сиянием страх нагоняли эти покрывала. Они дышали властью джурдженьского Алтан-хана, обжигающей золотом живое горло степей. Все остальные народы были в ту пору – как мотыльки вокруг этого сияющего огня. Но и у мотыльков были свои, хоть и маленькие, но по-своему серьёзные страсти.

Темуджинов отец Есугей-багатур был славен тогда не только тем, что умыкал чужих жён. Он ещё рубился и с татарами, которые в ту пору враждовали с монголами. Давным-давно, ещё до рождения Темуджина, заботливые родичи отправили Есугея в набег на татарские курени. Не для того послали, чтоб добычей стариков порадовал. Хотели мудрые, чтоб вождь нищих юнцов и голодраных разбойников сам в татарскую добычу превратился. Однако не послушался старших Есугей – возвратился домой живым и с подарками, всем настроение испортил.

И всё-таки не унывали старейшины-бики. Сплоховали татарские мечи – не велика беда. Оправдал надежды татарский яд. Уморили-таки деда доброхоты-враги по наводке сомнительных друзей. Видно, не поскупились родичи на награду тому татарину, что подсыпал порошка в кумыс при случайной (ой неслучайной) встрече с Есугеем на далёком привале. Но умер дед не в степи, а дома, на глазах у жены и сыновей – успел добраться.

Темуджин помнил каждый миг этого дня. Помнил, как хлопотал над метавшимся по своему ложу эцегэ. Суровый, хлёсткий, отчаянный Есугей был готов рисковать, потому что где-то внутри сидела уверенность – он не умрёт рано, недаром его дела шли всё лучше и лучше. Дёргаясь в последних судорогах, он ещё не верил, что это – конец. Он уже осознал, что отравлен, и кричал об этом, не стесняясь собственной досады. Вот таким он и запомнился – удивлённым, готовым взреветь на свою гудящую голову: «Ну всё, пошутили, и ладно!!!»