Текст книги "Полет на спине дракона"

Автор книги: Олег Широкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 39 страниц)

Бату. Иртышский улус. 1227 год

На Великом Курилтае согласно Ясе выбирали только Верховного Хана. Джучи же был держателем пожалованного ему улуса, который наследовался по старинке – старшим сыном. Стало быть, власть переходила к Орду. Так-то оно так, но... Сначала Бату пытался вежливо растолковать людям, что он здесь не самый главный, поскольку улус принадлежит Орду, но потом махнул рукой и стал распоряжаться, неожиданно легко вжившись в новую для себя роль.

В могилу вместе с ханом не отправили ни одного раба, чем вызвали тяжёлое недоумение тех подданных из монголов, которые чтили Тенгри. «Не приличествует посылать моего отца в последний путь в окружении боголов, они этого недостойны», – объявил царевич. Поступил он так не столько из жалости, сколько из нежелания дразнить мусульманских улемов и кыпчакских беков – многие из рабов были их единоверцами.

Его попытку избавить несчастных рабов от участи, постигшей табун туркменских белых жеребцов и бухарские ковры, истолковали превратно – как призыв. Тут же явился довольно увесистый сонм из лучших нойонов и воинов: «Ты прав, тайджи. Нухуры избрали нас сопровождать Джучи-хана в его нелёгком пути как самых уважаемых, мы готовы». Посмотрев в их твёрдые, медные лица, Бату растроганно прослезился, но мужественный порыв отклонил: «Вы нужны мне здесь». Изображая недовольство (из-под которого, как лошадиные уши из-под медного налобника, выпирало облегчение), ветераны разошлись по юртам к обрадованным жёнам.

«Да, с таким людьми ничего не страшно», – подумал Бату.

За всей этой нехитрой его изворотливостью одобрительно наблюдали сартаульские джигиты и несториане, не принимающие человеческих жертв. Волхвы Этуген и джурдженьские шаманы недовольно фыркали – к чему напрасно гневить дух убиенного? Ну да ничего, пусть привыкают.

Ещё один человек с особенной самозабвенной страстью рвался туда – то ли вниз к опущенному телу, то ли вверх в Небеса. Это была Уке. Устав с ней бороться и позориться перед наблюдательным народом, Бату перепоручил мать Маркузу. После напористых рывков в руках чародея она сникла в бессилии.

   – Ты что? – спросил Маркуз.

   – Я не к нему. Я от тебя убежать хотела, – призналась Уке.

Когда (конечно же, пред лицом Темуджиновых соглядатаев) «безлюдную» могилу забросали кубками, диадемами, оружием, онгонами предков, а поверх всего этого – ещё и землёй, Бату взгрустнул об отце. И потому ещё взгрустнул, что за «безлюдье» придётся отвечать перед Великим Каганом, как за оскорбление...

И ещё за кое-что из деяний отца придётся отвечать.

На следующее утро после похорон страдающий похмельем Орду молча бухнулся Бату в ноги и заголосил в трубной истерике, как осенний марал. Потом выскочил из юрты – блевать. Тургауды непочтительно отскочили. Обрушившееся на него бремя ответственности (как на официального наследника Джучи), казалось, лишило старшего брата возможности передвигаться под его тяжестью иначе как на четвереньках.

Сердобольный Бату наконец подсказал:

   – Откажись от власти... Отдай это пламя мне. Будешь старший в роде. Я дам тебе табуны и рабов. Никто не обидит – кому ты нужен?

   – Дзе... дзе, – радостно встрепенулся Орду. Такое простое решение в его бестолковую голову без подсказки не заглянуло.

   – Ступай проспись, горе моё.

Так нежданно-негаданно Бату стал ханом. Правда, пока только в глазах своих людей. Для Темуджина он оставался мятежником.

Через десять дней вернулись разъезды, посланные в степь ловить возможных убийц эцегэ. Как и следовало ожидать – вернулись ни с чем. Все понимали, что это одна из тех тайн, которая навсегда останется неразгаданной. Потому что никто не будет её разгадывать.

Зачем? И так понятно, что до Джучи дотянулись длинные жилистые руки Величайшего из Людей.

Положение было не из приятных. Мухни доносили, что снаряженные для усмирения Джучи тумены – их вели его «любимые» братья Джагатай и Угэдэй – наткнулись сперва на лебедей-хавархов, которых везли посланцы Джучи в подарок Великому Хану (усыпить бдительность). Подарочные лебеди тут же превратились в лебедей умирающих – Величайший приказал подарков от «дорогого сына» не принимать, но его привести живым, «чтоб одумался и раскаялся, ибо кусочек Солнца не всегда скрыт тучами наветов».

Потом, уже на подходе к иртышским нутугам, Темуджиновых карателей достигла весть о смерти главного виновника смуты, которого им было велено привести живым. Угэдэй и Джагатай остановили войска в ожидании новых распоряжений. Вскоре «дальняя стрела» Темуджина передал им указ – повернуть назад, мол, хан скорбит о безвременной гибели сына.

Узнав о том, что кару отложили, Бату собрал своих «ближних нойонов» на совет. Его, по-мусульмански выражаясь, личный маленький «диван» сложился за эти годы сам собой и состоял из тех трёх, кому Бату доверял безоговорочно: Маркуза, Боэмунда и кыпчака Делая. Постоянным «четвёртым» был ещё и онгон погибшего Мутугана.

Возмужавший за последние годы Делай имел особое чутьё – нанести удар в нужное время в нужном месте – и потому был незаменим в степной войне со своими соплеменниками. Сейчас он бурно жестикулировал, удивлялся тому, что тумены Угэдэя и Джагатая бодро шли в ловушку, пока Джучи-хан сидел живым в своём шатре. Но он погиб, и, стало быть, ловушка развалилась. «Так продолжайте поход – тут-то нам и конец. А они развернулись».

   – Не много ли чести? Кому мы нужны... без Джучи, – возразил Боэмунд, – главный шест упал, не стоять палатке. К чему воинов задаром тратить? Мы теперь – тело без головы...

   – Спасибо, Бамут, за лестные слова. Умеешь ты подольститься к своему хану и поддержать умеешь в трудный миг. И правда – какая из меня голова вашему телу? Сульдэ Мутугана тоже смеётся. Он с тобой согласен, – незло откликнулся Бату.

Маркуз переждал суетливую перепалку молодёжи, за которой скрывалась растерянность, и заговорил не про песок, а про то, что в песке. Джучи сделают обманутой жертвой злопыхателей – вот что главное теперь. Те войска, что шли усмирять мятежников, назовут «посланными в поддержку» для войны с кыпчаками. Всем в Каракоруме ясно – без Джучи никакого бунта не будет. Сартаулы из Гурганджа, которые поддержать бунт обещали, не поддержат – ясно и младенцу. Так зачем народ смешить, топтать те уголья, какие и без того в снегу погаснут.

   – А кого объявят злопыхателями? – спросил Бату.

   – Ну, всех нас – это само собой, – улыбнулся Маркуз, – меня-то в первую голову. Ещё тех ближних нойонов твоего отца, которых он сам подобрал и кого ты с ним в Небесный Путь не пустил.

   – Как же ты промахнулся, хан... – громко прыснул невоспитанный Делай, – с нойонами-то, а? Укрыл бы их с любимым повелителем в могиле, как они просили, – теперь бы не грозила им опасность...

   – Эй, Делай, не лижи языком замерзший меч – прилипнешь, не гарцуй на своём везении, того гляди, сбросит. А то и тебе ничего угрожать не будет – ты у меня дождёшься. Я нынче злой, – улыбнулся Бату.

   – Эй, хан. Выгодно называть себя злым, не так ли? – никак не мог угомонить Делай свой язык.

   – Это ещё почему, – полюбопытствовал Боэмунд.

   – Ну как же... Тем самым дозволяешь себе быть злым.

   – Тоже верно, – рассмеялся Бату. Неунывающий Делай немного разогнал тревогу, а это сейчас нелишнее – Маркуз, а Маркуз... и как же будут срывать репьи с нарядного халата благоденствия?

   – Но, я думаю, не сразу... теперь времени у Темуджина сколько угодно. Я бы на его месте не спешил. Казнил с десятка два самых неуживчивых – как зловредных мухни сартаулов, которые Джучи оплели... Остальных раскидал бы по разным войскам – пусть с кровью вину из себя отольют...

   – Как мочу, – хохотнул Делай.

   – А уцелевших втихую передавил бы... – продолжил Маркуз и пристально взглянул на Бату, – потом окружил бы Джучиевых наследников проверенными людьми... Разве не знаете: и телёнок врага вскинет на рога, когда подрастёт. Я бы вас оставлять живыми не стал... Одного бы отравил, другого на охоте порадовал случайной стрелой. А улус отдал потомству Джагатая, какому-нибудь Бури.

   – Спасибо за ласковые слова, учитель, – встряхнулся Бату, – и что же делать?

   – Ехать в пасть, искать влиятельных друзей. Я поеду к Тулую – это наша лазейка. Тулуй мой друг и никогда не предаст. Да и тебя он помнит. А ещё Темуджин его любит до сих пор.

   – По прибаутке... как людоед младшую дочку, – хмыкнул Делай.

   – Вот именно, – согласился Маркуз.

Они проговорили до утра. Бату выспался, выгнал из юрты друзей, прикорнувших тут же, и собрал осиротевших нойонов отца – его «диван». Но среди этих опытных, пожилых людей согласия не было. Больше друг на друга кидались, чем по делу говорили. По тому, с каким мастерством кидались, он понял: люди-то они умные, да только подпругу разрежь – седло и свалится. При Джучи ближние нойоны были едины, теперь – каждый сам по себе.

«Ну уж нет. Надо своих людей в прочную бечёвку сплетать, пока не поздно, чужие не в помощь. И всё-таки эцегэ не понять. Знал, что его жизнь для подопечных дорога, а таскался по степи без охраны», – недоумевал Бату. Как бы там ни было, но с Темуджином нужно мириться, и чем скорее, тем лучше. А в этом деле может помочь только Тулуй – это учитель правильно придумал. Только не надо его самого в Коренной улус отпускать – слишком рискованно. Ведь Маркуз в бегах, да и здесь без него как без рук. Тогда кого? Похоже, надо ехать самому... Тем более что по закону улус принадлежит Орду. – Бату, как водой окатило. – Да, так тому и быть. Ханом на время отъезда посадим телёнка Орду, как кыпчакскую каменную бабу... пусть сидит. А делами в улусе будет править Маркуз. Делая ему к поясу приторочим, для шустрости, с ним окрестные кыпчаки смирные.

Да, проскакали годы мимо. Многое изменилось с тех пор, как несколько трав назад Бату приехал сюда из «учёной ямы». Мимолётно сражались, тянули сладкий шербет переговоров то с одними врагами, то с другими, ссорили молодёжь со стариками – капля воды и череп пробьёт. Не заметили в повседневной суете, как отодвинулись от щербатой пропасти, и не так страшна стала жизнь. Есть куда спрятаться при вовсе кислых делах. Горные ущелья для них теперь, как норы для змей, – спасут.

Чтобы Маркуз не приуныл от свалившейся на него напасти, Бату решил сделать ему подарок, но когда пришла пора объявить об этом, оробел... А вдруг ошибся и не понял тайных терзаний наставника? Но кто они с Маркузом друг для друга? Воспитатель и ученик, многоопытный ветеран и юноша... Да, это так, но с некоторых пор всё изменилось, встало с ног на голову. Теперь, после смерти Джучи, они, кроме того, – повелитель и подданный, хан и аталик-советник. Именно так, снизу вверх, правильно ли это? «Надо привыкать...»

   – Я теперь старший в роде из мужчин, Маркуз... гм... после Орду, который... Так уж вышло, что в делах семьи последнее слово за мной. Знаешь ли это, учитель?

Если бы во взгляде Маркуза мелькнула снисходительность, Бату бы не решился... но тот внимательно слушал. «Понимает», – обрадовался.

   – Моя мать овдовела. Одинокая женщина, как дерево без корней, сохнет до времени. Хорошо ли это, Маркуз?

Маркуз вдруг растерялся, его властные глаза часто заморгали – это было удивительное зрелище...

   – Что молчишь, учитель? Подскажи, как делу пособить... – улыбнулся новоиспечённый хан. – Не знаешь, Великий Чародей, а я кое-какие соображения имею.

По тому, как Маркуз (наверное, впервые в жизни) не знал, куда деть узловатые руки, Бату понял, что не ошибся.

   – Чего уж там, я не слепой. Ещё с детства помню. Вы так старательно не смотрели друг на друга...

Вот это да! Всесильный Маркуз сидел перед ним, как евражка перед степным удавчиком, не решался рта раскрыть.

   – ...что не видели, как на полянах, где ваши кони след в след ступали, расцветают зимой тюльпаны.

   – Чёрные тюльпаны, – еле слышно отозвался Маркуз.

   – Встань, Маркуз,– Бату поднялся навстречу с медлительной грацией, которой в последнее время с удовольствием следовал, – ты мой второй отец, а если тот отец, кто воспитал, то тогда и первый. Как управляющий делами своего обоха, как повелитель, даю тебе тяжёлую обузу до конца дней твоих – даю тебе свою мать в жёны, такова моя воля: мне нужен счастливый аталик и счастливая мать – грядёт тяжёлое время.

Маркуз всё никак не мог встряхнуться... надо припугнуть... чья наука? Его и наука.

   – Или хочешь, чтобы Уке отдали моему дяде Угэдэю? По обычаю положено так. После смерти старшего брата жены переходят к младшему.

   – О нет! – наконец пришёл в себя чародей, выплеснув весь ужас в коротком выкрике. – Но, хан... то, что ты задумал, невозможно. Она из знатного рода, ханша, солнце над горами, а я? Не богол, не харачу, по полю пылинкой лечу.

   – Какая ты пылинка, не скромничай. Тучи тобой пугать – разбегутся.

Маркуз усмехнулся, мягко поправил:

   – Это для тебя, это здесь. А для Великого Хана я преступник, убежавший от справедливого гнева.

   – Справедливого? За то, что спас его зад из джурдженьской ямы? За то, что ханство нодарил, как шапку на лысину? Да, весело. Хорошо напомнил, – озорно сощурился Бату. – Вот его, Темуджина, величественным примером и воспользуемся. Смотри, как все ветви срастаются? Кому он свою овдовевшую мать, первую женщину Коренного улуса в жёны отдал?

   – Ну и кому? – Этого Маркуз не знал.

   – Простолюдину Мунлику, отцу того шамана, Теб-Тенгри, от сетей которого ты Уке спас, когда я ещё в колыбельке голосил. Мунлик – харачу, хоть и всесильного шамана отец, да-да. Ты тоже чародей. Это ли знак Неба? Да и мать моя даром что женщина, умом за трудное дело цепляется, как бурундук за сосну. Вместе и правьте тут, пока я с Темуджином мириться буду в Коренном улусе. А если не сносить мне головы и придут сюда дедовы стервятники, убежите с матерью в горы – Делай своё дело знает. Не мне учить... – И добавил, сглотнув колючий комок: – Названый эцегэ.

Чтобы развеять оцепенение тризны, Бату сладил две разухабистые свадьбы. Первая соединила после двадцатилетних терзаний Маркуза и Уке. Второй парой были Делай и не по возрасту пышная дочь кыпчакского хана Инассу – та самая, из шутливой богатырской сказки, которую Джучи рассказывал когда-то пленённому Делаю, угадав его мечты. Улигер причудливо обернулся былью, а тело сказителя лежит на засыпанных землёй роскошных коврах.

С собой в Коренной улус из ближних нойонов Бату взял только Боэмунда.

   – Готов со мной погибнуть, Бамут?

Тот тряхнул своей шевелюрой. Она была рыжее, чем у всех ханов-чингисидов, которым эта рыжина досталась от Луча, снизошедшего на их прародительницу Алан-Гоа. Только вот в Бату крови Рыжих Борджигинов не было и капли.

Боэмунд приосанился, разгладились ручейки морщин на лбу, и хан подумал: таким он своего друга никогда не видел.

   – Конечно готов, Бату, – использовал тот привилегию называть хана по имени. – С кем же мне ещё этим заняться? Ума не приложу.

   – Чем заняться?

   – Гибелью. – Он шутил сегодня, как Делай, грубовато.

Да, таким, как сейчас, Боэмунд, наверное, был в юности. До всего, что с ним случилось потом.

Через каменные зубы алтайских проходов им предстояло добраться до зубов того дракона, который питался не мясом, а человечьими душами. Когда-то в его роскошной шкуре был джурдженьский Алтан-хан, теперь там поселился престарелый, обиженный на весь мир Темуджин...

Превратиться в дракона – это как? Обрести его силу или отдать ему свой разум. В этом им, двоим, и предстояло разобраться.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ПОБЕДОНОСНОЕ ИЗГНАНИЕ

Юлюй Чуцай. До 1237 года

Чудные дела творятся в Срединной Равнине. Китайцы самые умные, самые культурные, философские трактаты у них – залюбуешься, военные сочинения (взять того же Сунь-Цзы) – не оторвёшься.

Только вечно правят ими варвары с севера.

Монгольский корень здесь не впервые пророс... Смотрит Юлюй Чуцай на угловатых дикарей свысока, а над собой нет-нет да и посмеётся. Сам-то он кто? Может, его предки тысячи лет назад этот памятник глупости – Великую Стену возводили? Да нет, к сему грандиозному действу они непричастны, потому что Елюй Чуцай – член киданьского царского дома, покорившегося Золотому Дракону. А кидани – считай, те же монголы, и по языку с ними схожи, и по обычаям, в прошлом – скотоводы и охотники. Также столетие назад с севера нагрянули саранчой и покорили Срединную Империю.

Тогдашние китайцы любили бороться за мир. А мир бывает только под чужим ярмом.

С тех пор окитаились кидани, окультурились, власть свою другим северным варварам – джурдженям проиграли. А коренные китайцы только под ногами бегали и стенали.

Так что нечего строить из себя изнеженных невинных жертв – прошлое знать не мешает. Темуджиновы воины по крайней мере по высочайшим повелениям сады не вырубали, поля не вытаптывали, жителей хоть и грабили, хоть и секли под горячую руку, но не пропалывали всё живое методично, как грядку, – не давал Темуджин таких приказов. Его, Юлюя Чуцая, мудрейшие предки всё это здесь делали, уничтожали мирных жителей, женщин и детей расстреливали из луков и пращей, забивали насмерть срубленными тут же жердями, но считали это не преступлением, а чуть ли не сельскими работами. И не по дикости своей – вовсе нет. Из тех же книг, из сокровищниц мудрости вековой (наподобие того же Сунь-Цзы) научились всему этому варвары-соплеменники.

Теперь монголы Темуджина тоже культурнее стали. Сыновья хана Джагатай, Угэдэй и Тулуй страсть к зверствам подрастеряли. Яса не из ковыльных мест произросла, подсказали её строка за строкой уйгурские грамотеи.

Раньше у северных варваров как было? Нухуры – боевые товарищи хана, теперь же – безропотные подданные – из одного котла с ним не поесть.

Поучение древнего китайского полководца Вэй Ляодзы гласит: «Когда солдаты боятся своего полководца больше, чем противника, они побеждают». Зачитали это Хранителю Ясы Джагатаю, по нутру пришлась эта проверенная веками мудрость, как дворовой собаке лакомство с хозяйского стола. Переняли старательные варвары и другие жемчужины – например, казнь всего десятка, если с поля боя бежит один.

Удобно расположив под лакированным столиком тонкие ноги, Юлюй Чуцай, тихо сам с собой посмеиваясь, провёл гребнем по аккуратно уложенной узкой длинной бороде. Его изнеженная рука держала гребень с женским изяществом. Не привыкшая к нагрузкам спина, согнутая как стебель под порывом ветра, делала его похожим на гибкое растение.

Этот человек, кажется, действительно был растением... гибким и неистребимым, как хищная омела. Его «побеги» проникали всюду и спокойно отрастали вновь и вновь, если чья-то решительная рука опускала на них карающую мотыгу. Там, где были бессильны топоры и пилы, спокойно делал своё дело неброский беззащитный побег.

Этот загадочный человек совмещал в себе сразу несколько несообразностей: самый влиятельным чиновник во вселенной – а не император и не бог, всесильный канцлер (джуншулин) империи монголов – а не монгол, начальник императорского совета по делам Китая, проповедник Кун-цзы[92]92
  Куд-дзы( Кун-цзы ) – Конфуций.


[Закрыть] по убеждениям – а не китаец, бывший чиновник Дома Цзыней – а не джурджень.

Юлюй Чуцай сегодня был не в духе. Его многочисленные шпионы очередной раз собрали неутешительные сведения. Мнение родного народа о нём, как показали наблюдения, ничуть не изменилось – когда-то в самый разгар борьбы он перекинулся на сторону безжалостного противника, и его по-прежнему презирали как предателя и негодяя. Он изменил Дому Цзыней, и этим всё сказано. Что может быть отвратительнее?

Покусывая губу, медленно перебирая матовые чётки холёными пальцами, он думал сейчас о том, что сам виноват. Сам дал им повод клеймить его и проклинать.

Впрочем, если быть честным до конца, он дал им не повод, а возможность называть его теми словами, за употребление которых бьют детей по губам. Ведь, если ты мёртв, ругаться, согласитесь, несколько затруднительно, а он сохранил им жизнь. Он сохранил жизнь десяткам тысяч своих соплеменников, да и не только соплеменников. Воистину предательство всегда спасает больше жизней, чем забирает, как плату за самое себя.

Однако с присущей настоящему конфуцианцу скромностью он должен был признать: причиной их чудесного спасения явился всё-таки не он, как таковой, и даже не столь ценная для Юлюя Чуцая скромность (ибо качества добродетельные часто бывают причиной множества смертей – особенно в этом преуспели «воинская доблесть» и «свободолюбие», – но никогда причиной чьего либо спасения).

На сей раз его соплеменников спасла ЖАДНОСТЬ.

Дело в том, что после покорения Срединной Равнины возник вопрос: что делать с китайцами? Полководцы Темуджина предлагали их истребить, а земли превратить в пастбища. Юлюй Чуцай возразил: надо оставить население в покое и собирать с него налоги – так выгоднее.

Дальновидные из окружения хана понимали: такое решение – это начало конца – «пощадим китайцев, растворимся в них, как песчинка в бархане».

В тот раз близлежащая нажива соблазнила Кагана. Пастбищ для овец не прибавилось, а уцелевшие люди остались жить. Но доходы с китайских покорённых земель – плата за разрешение дышать – это полдела.

Оставалась вторая, более важная половина – доказать простодушному монгольскому тигру (усмирённому, заговорённому в миг перед смертельным прыжком на своего укротителя), что оставшиеся в живых враги не воткнут кол в доверчиво подставленное брюхо. С этим обстояло хуже. Все хотели вернуть «свободу»– то есть старых угнетателей, к которым уже привыкли.

Юлюй Чуцай при всём своём трепетном отношении к людям вообще, конечно же, предпочитал пожертвовать дикарями, чтобы спасти людей культурных. А культура, как известно, распространяется по варварскому северу из единственного неиссякаемого источника: из стран, принявших конфуцианскую мудрость в ущерб варварским идолам.

Таким как Магомет, Христос, Тенгри и Будда.

   – Сын идёт на меня войной, белоголовые сбили его с прямого пути, – брюзжал всемогущий старик, – и всё потому, что я не вырезал сартаулов подчистую. Моя привычка бросать врагов живыми, моя беспечная доброта погубит землю. Что скажешь, мудрейший?

Конечно, это был намёк. «Смотри, я поступил точно так же с китайцами. И поэтому они скоро забудут, кому они обязаны жизнью».

Это был как раз тот случай, когда бесполезно было доказывать Величайшему, что жизнью они обязаны не ему, а животам своих матерей, но так ответить, конечно, было нельзя, и он вывернулся иначе.

Лучший способ – не перечить, а продолжить «достойную мысль». А уж завернуть её можно не совсем туда. Тут главное, чтобы Темуджин считал, что это он сам именно в эту сторону завернул. Если бы Великий Хан не был так умён, всё было бы гораздо проще. Однако часто спасало как раз то, что Темуджин, будучи человеком разумным, питал слабость и к чужому хитроумию.

Неблагосклонностью к несостоявшимся пастбищам Чингис настроил против себя и уйгурские христианские общины. Не для того они давали деньги на разорение Китая, чтобы китайские пронырливые грамотеи охмуряли вскормленного Ими, уйгурами, зверя.

Набрав силу, Чингис слегка подзабыл, КОМУ именно обязан он своим величием, и соизволил вести себя так, как ему самому охота. От такой откровенной наглости христиане слегка опешили и повели себя немудро – стали Темуджина укорять и упрекать. А между тем даже житейская (не государственная) мудрость гласит: укоры и обиды – худшая политика для фаворитки, которую отверг возлюбленный.

С несторианами всё ясно: были угловатыми задирами, такими и останутся. Но имелся человек и правитель, очень смущавший киданьского выдвиженца – управитель Хорезма и кыпчакских степей ильхан Джучи, тот самый сын, на которого жаловался Величайший.

Как ни переплетал канцлер свои осторожные побеги – всё равно выходило, что Джучи ему сильно мешает. Усмешка превратности: он мешает куда больше, чем его главный враг – несториане. Джучи желает, по сути, того же, что и Юлюй Чуцай – облегчить жизнь побеждённым, а проще – мира, но горе империи, если её начинают «спасать», не договорившись друг с другом. Даже утопающий, которого тянут в разные стороны, будет не спасён, а разорван. Да, все хотят мира, но по-своему. Христиане и мусульмане тоже хотят, но обречены на войну. Потому что не могут перестать распространять свои учения – иначе будут наказаны на Том Свете своими богами. И ладно бы верили они, что боги у них разные – можно было бы хоть как-то договориться – но, увы, варварство торжествует. Они убеждены, что бог в мире – ЕДИН (и, естественно, это именно тот бог, которому молятся они сами). А при ТАКОЙ вере ни о каком мире не может быть и речи, только о перемирии, связанном с собственной слабостью.

Смерть Джучи – прочь сомнение, что в этом ему помогли, – надолго лишила Юлюя Чуцая покоя. Он к тому времени уже и сам подумывал – не организовать ли покушение на непутёвого «соратника по добру», но когда его убили другие, когда всесильный фаворит с полным правом мог сказать себе, что к этому непричастен, он получил право на сожаление – само по себе немало. Зерно же его, Чуцая, грандиозного замысла состояло в приручении выпестованного христианами тигра Чингиса, которого потом следовало натравить на них же самих. И поможет в этом – благословенная жадность.

Жадность – это то, что превращает кровавых героев в безопасных, беспринципных шкурников.

Пусть один раз удалось вылететь из ямы на крыльях жадности, но Юлюй Чуцай не обольщался и считал свои успехи временными. Киданьский перебежчик со спокойствием истинного мудреца ожидал своего неизбежного падения, он был к нему готов. И поделом. Ведь предал свой народ, а от кривого дерева прямой тени не бывает. Великий Потрясатель рано или поздно должен был очнуться от наваждения. Склонное к мрачным шуткам время показало, что Юлюй Чуцай оказался прав лишь отчасти.

Непобедимый Покровитель действительно очнулся от своих наваждений – взял да умер... И все растерялись.

А случилось вот что.

С Темуджином что-то неладное творилось в последние годы его жизни, конечно, если считать «ладным» то, что творилось в предпоследние.

Всё чаще он стал говорить, что может умереть, так и не закончив своих дел по уничтожению плохих людей во благо хороших, и тем обречёт осиротевший мир на ужасную судьбу. Да, узреть своими глазами родную землю, очищенную от скверны – это совсем не то, что завещать дело наследникам. Они уже при жизни его поднебесную юрту расшатывают. Как тот же Джучи...

Однажды, после усиленной молитвы, он вдруг возомнил себя бессмертным, чуть ли не божьим сыном. Прорицатели всех мастей, перепуганные бесконечными казнями, сообщали ему на этот счёт только обнадёживающие пророчества. Когда-то Величайший наказывал за криводушие, за лесть, но теперь никаких возражений и слышать не хотел – помудрел с годами. Всё это было ещё полбеды, но тут явился из-за синих гор даосский старец Чань-чунь...

Честно говоря, об этом Юлюю Чуцаю было больно вспоминать, потому что в появлении выжившего из ума «мудреца» была его вина. Хотел как лучше, а получилось...

Дело в том, что Чингис, верящий в своё бессмертие, ходил в хорошем настроении, таким его и удалось подловить, когда возник вопрос про пастбища, и победа досталась не овцам, а людям. Однако присущая хану подозрительность (тяжёлое наследие юности) и упрямый здравый смысл терзали его сомнениями: а вдруг он всё-таки умрёт, как все. Пусть не сейчас, а лет через сто – ужас какой. Борода-то вся седая, и глаза слезятся.

Тогда и появилась эта идея – притащить сюда знаменитого старца-даоса Чань-чуня, о котором шла молва, что он знает тайну бессмертия. Думали, тот хана обнадёжит, всё, что от него требуют, пообещает. Люди Юлюя Чуцая, сопровождавшие Постигшего Суть, уж как только ему ни намекали – что именно должен сказать Мудрейший, чтобы хан вознёс его общину до небес. Замысел строился на том, что у Носителя Высшей Мудрости осталось хоть немного мозгов, чтобы понять: пока Великий Хан жив, ему можно сулить бессмертие, а помрёт – так о том, что смертен, уже и не узнает.

Однако Чань-чунь оказался честен и глуп, как тот мерин, которому нет дела, кого он везёт, – хозяина или вора. На трепещущий вопрос Величайшего уронил мудрец ему на сердце неподъёмную правду: «Средства против бессмертия НЕТ». Уронил и ускакал, довольный, в свои дикие горы. И невдомёк дураку, что сия тяжёлая правда (в которой не сомневается ни один человек в здравом уме) стала «средством против бессмертия» для очень многих.

Темуджин с тех самых пор как взбесился – казнил всех подряд направо и налево. Сам Юлюй Чуцай едва уворачивался от его гнева. Казалось, Потрясатель решил отомстить даже траве за то, что та будет глазеть на солнце, когда хан уже покинет этот мир.

Да, в последнее время Темуджин был явно нездоров и ринулся на войну с тангутами с какой-то совсем новой, болезненной страстью. Раньше ему нравилось прежде всего побеждать, теперь же главное было в том, что он убивал, давил. Подобно тому, как пропойца заливает тоску вином, Темуджин, казалось, заливал её свежей кровью. Даже ближайшие приближенные – Субэдэй и Джелмэ, которых с восторгом называли «псами-людоедами» (пример для подражания юношам) – всё чаще озабоченно переглядывались.

В землях тангутов монголы вели себе уже совсем не по-варварски, а как культурные люди. Убивали не хаотично, не в горячке боя, а планомерно и трудолюбиво, как когда-то это делали предки Юлюя Чуцая кидани. Нет, даже не так, а подобно тому, как поступают в завоёванных землях образованные китайцы. В этом (последнем для Темуджина) роскошном пиршестве грифов монголы были способными учениками.

Как-то раз Тулуй, любимый сын Темуджина, поймал проблеск хорошего настроения хана, редкостный теперь, как алмаз среди пустой породы. Он сделал попытку отговорить Величайшего сурово наказывать сыновей недавно погибшего Джучи за строптивость отца:

   – Отец, они верны тебе до могилы и просят прощения за ошибки своего эцегэ. Один из них – Бату – очень способный воин и прибыл положить у твоих ног всю свою жизнь без остатка. Не лишай их своей милости, прости. Они доблестно стерегут твои северные границы.

Из всего сказанного Темуджин услышал отчётливо только слово «могила».

   – «Могила!!» – исказилось его лицо. – Вы все хотите моей могилы!!! Нет, нет... Вон отсюда! – заверещал он на испуганно отпрянувшего Тулуя. – Хотел повременить, но нет... Повелеваю: всех казнить, всех джучидов! Вырвать больной корень... Всех этих меркитских выродков – в пыль!!! В пыль! Послать туда Джэбэ наместником с киданьскими тысячами. Приказ отвезёшь сам. Во-он!!!

Тулуй побледнел, впервые увидев отца таким, сделал глубокий вдох и взял себя в руки. Но что-то непоправимо дрогнуло в нём – в том, кого Темуджин называл своим зеркалом: