Текст книги "Полет на спине дракона"

Автор книги: Олег Широкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 39 страниц)

Олег и Евпраксия. 1237 год и ранее

Подъехав к своему терему, он кинул конюху узорчатый витень, передал поводья. Сморщив покрытое оспинами лицо, старик повёл коня рассёдлывать.

Олег, миновав резные сени, взбежал по лестнице в горницу.

Евпраксия радостной собачонкой кинулась ему на шею – величавой и неприступной она была только вне дома. Её длинные «царские» брови удивлённо взлетели: что-то было в муже не так.

   – Опять братцы поучали, дак и наплюй, – обхватив его за поясницу мягкими округлыми руками, она отстранилась, как будто для того, чтобы внимательнее заглянуть в лицо. Всегда вот так всматривалась, что-то ещё искала, опять новое, новое. – Тебе чего поесть? Я разом... Глаша! Олежа пришёл! Подсуетись-ка...

Внизу затопали резвые ножки горничной холопки – мордовки.

   – Полно, – погладил он жену за белую, с синеватыми жилочками, холёную руку, – опосля снема уж так напичкали... уж так. По сей час в горло не лезет... Не о том забота. – Олег мягко расцепил руки жены, опустился на лавку. – Плохи дела. Уходить бы надо, Евушка, да вот куда? Как будто бы и позор сие, а не уходить – глупость того пуще. Опять мужиков из-за неё родимой, из глупости, помирать заставим. Эх, напиться бы как вчерась. Видеть ничего этого не могу, – он вздохнул так, будто бы всплыл из воды, – да и сделать ничего не могу...

   – Суздальцы походом идут, да? Ну вот, жили – не тужили, – нерешительно пробормотала княгиня.

   – Кабы так, оно бы проще. Нет, Евушка, татары послов прислали... Они через земли наши и суздальские на половцев ударить хотят. Вот и просят десяту часть от всего. – Помолчал, добавил. – Ну и покорности, само собой. Вдобавок к овсу для коней.

   – Те самые татары, которые монголы? – вспомнила она прежние мужнины рассказы.

   – Вот-вот, те самые монголы, которые татары... – привычно поддел Олег, она невольно улыбнулась. – Да ещё с ними небось с десяток языков, начиная с половцев, и бесермены, разве только – не латыны. Такая вот прибаутка, Евушка. – Олег снова стал серьёзным, а это ничего хорошего не предвещало. Серьёзность у Олега означала растерянность.

   – Видать, справедливый князь у татар, ежели столько народу за ним идёт невесть куда. Всех кнутом не постегаешь. – Её мысли, как всегда, подскочили не с той стороны.

   – Будешь тут справедливым на чужом горбу, – наконец улыбнулся Олег, – тако и мы, то бишь князья свет Рюриковичи. Ежели бы здешний народ за нас стеной стоял, за что и волноваться?

   – Что же с нами будет? – Евдокия спрашивала, конечно же, не о судьбе этого города, который так и не стал для неё родным. Но у них был первенец, который заменил прежнюю свободу на желанное бремя.

Вместо растерянности на неё вдруг нахлынула радость. У них уже было за что беспокоиться – значит, жизнь проходит не мимо.

   – Батя им, конечно же, ничего не даст – это ясно. А ещё того хуже – погонит дружину в чисто поле: славу себе искать на слезах несчастных смердов. Всё, как всегда. – Он легонько стукнул кулаком по столу, как бы боясь сломать. Стол-то был свой, не то что особая ценность, но часть их гнёздышка, которое скоро разорят.

Он звал её Евой, немножко от «Евдокии», но больше оттого, что они вдвоём действительно были тут как Адам и Ева, изгнанные из рая за то, что осмелились думать и говорить по-своему. Не так, как принято в здешнем раю. И рожала она тоже – в муках, как проклятая Ева... Тогда он сидел за стенкой и думал, что задушит этого ребёнка, если тот её убьёт, вылезая не свет. Такой ценой он становиться отцом не хотел.

   – Господи! – В тот раз он молился очень пламенно. – Не мсти нам. Пусть и мёртвого родит, но сама, сама живая будет.

Уже потом он с запредельным ужасом подумал, что призывал такой молитвой нечистую силу – ведь новая жизнь всегда важнее старой. Ибо младенец пред Богом чист, а на ней лежит грех не только потери невинности, но и их общей с Евой сумасшедшей радости во время той важной потери.

Она осталась в живых, а после, когда он во всём тихо признался, уверенно произнесла:

   – Волхвы в наших, пронских, лесах говорят: самый страшный грех – осуждение любви. Если Бог есть Любовь, он не может хотеть, чтобы её осуждали... Но... – она помедлила, – на нас не было греха – теперь есть. Из-за этой твоей глупой молитвы. – Потом ещё раз, всплеснув руками, посетовала: – Но разве можно просить, чтобы сын родился мёртвым... Кайся, долго кайся теперь...

Она не сердилась за сына, ведь всё тогда кончилось хорошо. Они были живы... пока.

С тех пор Олега не оставляло это чувство, что их счастье ненадолго.

   – Слышал я много про этих мунгалов, не нам их одолеть. Князьям что? Покрасовался на поле сечи да и в бега. А знаешь, что про них, про татар-то сказывают?

   – Ну. – Она слушала. Знала: ждёт от неё не утешения – совета.

   – Ежели до кого они прикоснулись, тех уж не оставят...

Жена насупилась, и Олег усмехнулся, отшутился. Злая шутка всегда прибавляла князю разума и сил, сравнил:

   – Это аки жизнь, да, аки жизнь: кто на свет народился, того уж она, окаянная, не оставит...

   – До самой смерти, – продолжила супруга. Мягко, не скрипнув, как из воздуха сделанная, она присела рядом.

Олег вздрогнул, ему однажды приснилось, что она умерла, но продолжала прилетать к нему такая вот... бесплотная. Бесполезно трогать... только тоска, тоска.

Он испуганно притянул её к себе, сжал тугие запястья.

   – Ты чего? – удивлённо встрепенулась.

   – Да так, – вздохнул он, – надо бы дать мунгалам то, что они просят, – это немного. Их можно понять – любое наступающее войско сделало бы так же на их месте. Что же им ещё остаётся делать? Но, увы, они не только наступающее войско... – Олег опустил голову на покатое плечо жены. Усталость (не столько от дел, сколько от дум) напоминала о себе.

   – А что ещё? Может, ты поспишь, Олежа, а?

   – Сперва скажу, а потом и поспать можно. Вот послушай. В Ветхом Завете есть такое: Исус Навин стал лагерем на Моавской равнине и отправил в Иерихон соглядатаев. Семья распутницы Раав укрыла их у себя и не выдала. Она спасла свою шкуру ценою гибели своего народа. Так вот, теперь она святая и родственница другого, самого важного святого – Исуса.

   – Я это знаю, Олежа... Владыко говорил, что так она спасла свою душу от ада. Предательство язычника – это не предательство.

   – Ты с ним согласна, Ева?

   – Нет, Олежа, нет. Зачем ты это рассказал? – тревожно всматривалась в лицо мужа княгиня. Оно как будто постарело.

Олег, похоже, опьянел от своих забот. Но, увы, слишком сильно. Не буйствовать – просто спать. Лицо жены то расплывалось, то сужалось, то двоилось. Но надо было сказать всё, иначе он просто не выдержит. Он – единственный человек в Рязани, знающий ЭТО. Теперь их будет двое, держащих ношу. Но Крест, Крест, кажется, надо нести одному, а он слаб. Слаб?

   – Та библейская война была не просто война. Она велась от имени Бога...

   – Нашего Бога?

Олег не ответил, продолжил:

   – По законам священной войны города подвергаются заклятию. Это называется «херем». Всё, что находилось в отгороженном месте, принадлежало дающему победу Богу, поэтому Исус Навин принёс всё живое и неживое в жертву Господу, тому самому, нашему Саваофу. Они его тогда называли по-своему – Яхве.

   – Зачем ты мне всё это рассказываешь? – тихо, как заклинание, шептала Ева, что-то в интонациях мужа её пугало слишком сильно. – Господь давно не требует жертв.

   – Сейчас не требует, потом затребует. Пути Господни неисповедимы, разве нет? – горько усмехнулся Олег, спать уже меньше хотелось. – Но не в том забота, а в другом. Времена Исуса Навина возвращаются, а кто сказал, что наша Рязань менее грешный город, чем Иерихон? Ведь наши князья травят на пирах своих родичей? Мало тебе? Или ты тоже, подобно здешним инокам, уверена, что всесильный Бог помогает именно нашей Рязани в ущерб остальному миру, который, скачи на коне, и за год не перескачешь?

   – О чём ты? И вовсе я так не считаю...

   – Латыны тоже числят Библию священной, и ромеи, а у татар всякие священники есть, средь них и те, кто веруют во Христа. Ну, не по-нашему веруют, по-несториански, так и что с того? У них там есть совсем новый Бог, он уже на Небе, а зовут его Чингис. Монголы говорят – каждый идёт к Богу своим путём, и если их попы не верят, что Чингис – Божий Сын, то уж точно верят, что Чингисово войско – Божья кара.

   – О... что ты болтаешь?..

   – Исус Навин тоже не был Сыном Божиим, только его мечом... Противиться Божьей каре – ересь. Будут нас сечь, как траву, и наши епископы назовут борьбу с татарами грехом. Они это делают во всех странах, куда они уже пришли, а хан им за это даёт охранные пайдзы... И монастырей они тоже нигде не разоряют.

   – Чего же ты хочешь?

Распалясь от собственной речи, Олег и вовсе о сне забыл. Его глаза воспалённо вспыхнули, как у Люцифера – «носящего свет». Ведь свет – это собственность не только Бога?

   – Тут такое дело... Если мы будем сопротивляться Божьей воле слишком отчаянно, но не победоносно, наша рязанская земля превратится в этот самый херем... И мой отец всё делает для того, чтоб это было так. Теперь он хочет «разметать их в пух», глупец... Его-то не разметут, казны на бегство хватит, а вот мы... Пойми, это не набег за холопами, это – МИССИЯ, как говорят латыны. Они не остановятся, и не нам их остановить. Так же, как не мог остановиться Исус Навин.

   – Откуда ты всё это знаешь? – сквозь страх, как зелёный побег из-под бревна, пробивалась гордость за мужа.

   – Слушал купцов, слушал мудрецов....

   – Но если мы, как ты говоришь, хе... херем... Значит, гибель всему... Но я не хочу, я...

Высказав всё своей Еве, Олег уже убедился в правильности задумки.

Посольство двигается подобно снежному кому, только ком нарастает, а оно, оставляя за собой след из ценных даров, постепенно худеет. Только самые важные из посольств доползают до самого джихангира. Всё верно: у кого мощи не хватило, не стоят его времени.

Обычай этот держался за неимением других способов отличить важное от неважного. Тот, кто ехал без даров, должен был долго объяснять ценность своей персоны. А уж там аталики и ближние нойоны, – если посчастливилось докарабкаться столь высоко, – решали: стоит ли это всё высочайшего внимания. Иначе донимали бы хана все кому не лень.

Восходил такой порядок не к Ясе, а ко временам стародавним, когда знать имела над ханом больше власти, чем писаные законы.

Олег (как-никак князь) был не настолько беден, чтобы не обвеситься дарами. Если бы за ним не следовали богатые сани со всякой приятной всячиной, его путь был бы более тернист. Главное, чтобы его не остановили свои, а уж с чужими он сам разберётся.

Затея, что и говорить, была дерзкая. По земле, где рыщут вражие конные разъезды, трёт полозьями снег беспечный обоз с небольшой охраной. Весёлые гридни Олега ещё и за тем приглядывают, чтобы никто из обоза не сбежал, не донёс о миролюбии сыночка герою-отцу и страшную тайну его не раскрыл.

А тайна заключалась в том, что никак он не был посольством от Юрия Игоревича... Что настоящее – какого ожидал с надеждой Бату – так и не появится, ибо отклонили гордые рязанцы все монгольские требования. Ате послы, вкупе с шаманкой джурдженьской, которые эти требования сообщили, ещё не выехали из Рязани, чтобы отвезти Батыю роковые слова: «Когда нас не будет, всё ваше будет».

Об этой грустной правде Олег рассчитывал поведать лично Батыю – никому больше, а уж там как кривая вывезет. А ныне кто узнает, что он не то самое посольство, которое с нетерпением ожидают?

Пока не отъехали, он и своим кметям[103]103
  Кметь – дружинник, конный воин; слово имело и значение «лучший» (лепший) воин.


[Закрыть] не говорил, куда и зачем они едут, когда все купцы по норам попрятались.

Добравшись до Вороны-реки, он столкнулся с дозорной сотней Гуюка. Как многие на Руси зная тюркский язык, князь растолковал угрюмому филину-джангуну, что поступит неправильно, если ограбит его. Не сегодня-завтра Великий Хан войдёт в Рязань, и тогда всё равно узнает о его, сотниковом, самоуправстве, даже если дотошный сотник их тут всех из жадности посечёт в капусту. На этот случай там, в Рязани, особые люди припасены, а что до этих вот роскошных соболей, то они благородному Батыеву сотнику от рязанского княжича Феодора – добровольный дар.

Рязань ещё можно было спасти, если бы вместо воинов Гуюка Олег столкнулся с удальцами Делая. Но, увы, такое, похоже, не предусматривалось в книге судеб.

Чудеса начались тут же. Князь забыл о своём достоинстве, когда этот дотошный разбойник отказался от дара, но ларец открывался просто...

Оказывается, джангун решил проявить разумное рвение и предъявить этих, возможно полезных, людей не Бату, а... своему повелителю.

Двигала им не любовь, а житейская мудрость. Слух о посольстве непременно дойдёт до Гуюковых ушей, а коли так – не вздёрнёт ли его любимый господин за то, что упустил удачу из рук?

А тех же соболей, с благословения Неба, от самого Гуюка получить – оно как-то полезнее... для некрепкой и единственной спины.

Гуюк. Под Пронском. 1237 год

   – Великий тайджи, к вам посол, – выдохнувший это, распластался на бухарском ковре. Руки вытянуты вперёд, скрюченные пальцы подрагивают. Казалось, от возвышения, на котором восседал царевич, дует сметающий ветер, и пришедший, пытаясь вцепиться в ковёр ногтями, еле держится, чтобы его не сдуло к порогу.

Такое испытывали люди в юрте Гуюка...

Титул «великий» не прилагался просто к члену царского рода – тайджи. Только к ханам – чингисидам. Бату так стали называть после смерти Джучи, когда он получил в наследство часть его улуса. У Гуюка не было своих уделов: его отец Угэдэй был ещё жив. Это было одним из многочисленных поводов зависти к Бату. Подчинённые тем не менее называли Гуюка «великим», но это было не просто потакание его властолюбию.

Правила – как кого нужно называть – придумал и утвердил великий дед. А значит, всегда можно было вдоволь поиздеваться над подчинёнными, если настроение подходящее. Сейчас было как раз такое.

   – Почему ты зовёшь меня «великим», Аучу? – Не то что царевич забыл про сообщение о посланце, как раз наоборот. Оно его удивило, и требовалось некоторое время, чтобы собраться с мыслями. Но Гуюк хотел показать, что его ничем не удивишь. К тому же приятно было понаблюдать, как несчастный заёрзал. – Знаешь ли ты, что этот титул мне не положено носить?

Вошедший задрожал сильнее: попробуй согласись, что не положено, попробуй скажи, что этого не знаешь, – оскорбишь Чингиса, Сына Бога.

   – Ну? Отвечай?! – зазвенел Гуюк. Посетитель дрожал. – Отвечай... – Хан сменил тон: – Что за посол?! От кого? Сколько раз говорено – начинать нужно с главного? – По его нежному лицу вдруг скользнула хитрая улыбка.

   – Из... из Резан, приехал коназ Олег, сын их коназа. Хочет говорить с джихангиром.

   – Что ему надо? – Гуюк прекрасно понимал, что это тоже неизвестно простому слуге, но уж очень уморительно проступали на его лысине капли пота.

   – Это... это он скажет только джихангиру, – с трудом выговорил посетитель, как свой смертный приговор.

   – Ведите его сюда...

Посланец шустро пополз к выходу, привычно перекатился через порог.

Хорошо. Любого можно обвинить, что прикоснулся. Впрочем, чтобы перед высокородными расстилаться ниц – было тоже не по Ясе. Темуджин такого вообще не любил, но Гуюк постепенно приучал подчинённых общаться с ним на сартаульский лад: так ему больше нравилось.

Кто-то утверждал, что уважение подчинённых надо заслужить. Какая ерунда.

Уважение надо навязать. Люди верят в то, что им навязывают. Заставь людей ползать – и в их головах возникнет величественный образ того, кто заставил это делать. Через намозоленные колени и животы всё доходит быстрее, чем через мысли. Мысли ещё иметь нужно. А зачем они, например, харачу и боголам? Им же самим во вред.

Глупо приручать диких коней с помощью уговоров да поучений, так и с людьми. Слова, не подкреплённые страхом тела, вылетают из голов, не задерживаясь.

Выслушав Олега с непроницаемым лицом, тайджи отправил князя в гостевую юрту, а сам засуетился. Надо посоветоваться с аталиком Эльджидаем. Тот глупого не скажет – недаром обивал в своё время не только подножие нехитрого Темуджинова трона, но и пыль с его саврасого коня.

Гуюк и Эльджидай. Под Пронском. 1237 год

   – Значит, с тобой говорить не хотел? Только с джихангиром?

   – Ничего, разговорился. Он не посольство, он – предательство. Предлагает город, который ему не принадлежит! – Растерянность Гуюка ещё не успела отлепиться от его лица, и висела на нём как плохо подогнанная маска.

   – Что просит взамен? – Ничего особо нового в услышанном не было, встречалось подобное в Хорезме... и в Китае бывало.

   – В нужное время открытые ворота, а взамен...

   – А взамен – жизнь и пощаду ему и его семье... – устало продолжил навязшее Эльджидай:

   – Нет, не так... Пощаду городу, именно городу. Он, наверное, думает – мы пришли сюда за тысячи алданов[104]104
  Алдан (алда) – маховая сажень (около 1,76 м).


[Закрыть] просто в гости. Впрочем, свежих лошадей, корм, воинов-добровольцев и всякое прочее обещает.

   – Вот как... – И такое видел Эльджидай.

   – Говорит, когда войско его отца пойдёт нам навстречу, поверенные из горожан откроют ворота, если часть туменов мы пошлём в это время туда. А люди... Что люди? Каждый в отдельности рад не умирать, сражаясь, а тихо жить. Он убедит оставшихся поступить по его воле. Узнав о взятии Рязани, войско главного коназа разбежится, поскольку будет, как голова без шеи.

   – Да ну, так и разбежится, рассказывал ястреб селезню. – Как приятно обличать своего ближнего в коварстве, чувствуешь себя очень мудрым. Но похоже, так и есть, действительно разбежится.

   – Землепашцы и охотники не любят нукеров Гюрги, так он говорит. А уж тех переловить – дело нетрудное. – Гуюка стал раздражать покровительственный тон Эльджидая.

   – Так за чем же дело стало? Обещай ему пощаду города, пусть ворота откроют, а там посмотрим.

Гуюк недовольно вскинул брови:

   – Кабы так, не стал бы тебя тормошить. Этот упрямец сказал, что пошлёт своего человека с тайным словом, чтоб его люди в назначенный час ворота открыли, только при одном условии. Если джихангир – именно джихангир, и никто другой, – торжественно поклянётся пред лицом Мизира и в присутствии ближних нойонов пощадить город.

   – Вот как? Этот коназ знает про Мизира?

   – Невероятно, но знает, – подтвердил Гуюк.

   – Не такие они тут дикие, как о них говорят, – удивился Эльджидай, – у этого коназа голова не хурутом набита. Если после такой клятвы джихангир разорит Рязань, всё войско будет знать, что он клятвопреступник. Навлекать гнев богов в чужих нутугах, в самом начале похода, – Эльджидай на миг задумался, – нет, он не решится на такое. Вот что, тайджи, выхода нет. Придётся отправить этого хитреца к Бату.

   – Ну уж нет, – нахмурился Гуюк, – это Бату нужны «габалыки» – ему тут править. А моим воинам нужна добыча, я не допущу добровольной сдачи города. Передушим хитрецов за дерзость и за предательство коназа Гюрги. Такова моя воля. Этот Олег предлагает открыть ворота врагу – нам, – в то время как его отец хочет мужественно сражаться.

   – Не по закону это, убивать послов. Такое без джихангира не решают, – нахмурился Эльджидай.

   – Какой он посол – самозванец. Всё по закону, по примеру великого деда. Когда люди Джамухи связали своего повелителя и привели к Темуджину, тот их не вознаградил, а казнил. И сказал при этом: «Пощадивший предателя предан будет». – В глазах Гуюка вспыхнуло злорадство, и он возвысил голос: – Эй, кешиктенов сюда!

Гневаш. До 1237 года

Слушая проповеди в деревенской церквушке, Гневаш не понимал, как можно утешаться, а не терять последнюю надежду от поучения: «Кесареву – кесарево, а Богу – Богово».

Его искания начались издалека. Во-первых, не очень ясно, кто такой «кесарь». Местный попик тоже не знал толком, а спрашивать – себе дороже. Отец Никодим любые вопросы воспринимал как недовольство своей проповедью, дулся и дрался палкой. Хозяин же Гневаша был убеждён, что так красиво, «по-праведному» называют косаря. В вечных спорах из-за сенокосов он потрясал кулачищами и орал: «Сказано в Писании: ежели не будет косарю кесарево, то не будет и Богу Богово». За это обделённые участками соседи кляли его «в три отца, три сына и три духа», чтобы загребущие руки отсохли.

С Богом из той поговорки тоже не очень ладилось, особенно неясно – с каким именно. Когда Гневаш спрашивал про это, ему отвечали, что «Бог – это троица», а ещё говорили, что Бог – един. «Так три или один?» «Чем больше, тем лучше, ежели нам они защита», – уверенно гудел хозяин.

Кабы так. Молитвы и наговоры мало меняли к лучшему жизнь огнищан. Кому-то было всё равно, кому и как молиться, но только не Гневашу. На что ещё уповать? Ежели плохо живут, стало быть, неправильно молятся, вот он и старался разобраться.

Как-то раз перехожий учёный чернец поразился этакому диву – интересу отрока к наукам церковным – да и объяснил ему и про кесаря, и про Бога, который, оказывается, трёхголовый (так на иконах и рисовали). А одна голова у него – голубиная.

Инок говорил много и мудрено, но у Гневаша в голове осталось главное: молиться бесполезно, трёхголовый Бог ему не поможет. Он хочет, чтобы Гневаш смирился со своей участью холопа: «холопу – холопово».

   – А смирюсь, даст мне Бог волю?

   – Что ты привязался с волею своей? – Разочарованный чернец топнул ногою: – На том свете воздастся за терпение.

   – Зачем тогда молиться?

   – Не будешь молиться – после смерти будешь мучиться вечно, – торжественно припугнул инок.

Bo-на как! Тогда его полузабытые «поганые» родичи были правы: христианский Бог похож на Змея Горыныча. Он сильнее Перуна и Хорса и всех прочих старых божеств, как меч дружинников рязанского князя сильнее деревянной рогатины. Этого Бога нужно неустанно ублажать молитвами, чтобы он тебя не покарал страшными муками. Такое, конечно, мало Гневашу приглянулось. И он тут неё записал Бога в число своих врагов вместе со злым хозяином.

Поскольку был Гневаш не робкого десятка, он сразу для себя твёрдо решил: будь что будет, а унижаться, умолять Бога каждый день не станет. Надо надеяться только на себя.

На том и кончилось его богоискательство.