Текст книги "Полет на спине дракона"

Автор книги: Олег Широкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 39 страниц)

Боэмунд. 1256 год

Перед тем как это прочесть, я аккуратно отодрал восковые набалдашники с боков, будто у живого существа уши. Вдруг показалось, что рукопись мелко затрепетала от боли. Но нет, это тряслись мои собственные руки. Бату не успел написать свою исповедь, и теперь за него будут говорить легенды – злые легенды.

Как у меня в руках оказался этот пергамент? Очень просто. Всё началось с того, что я появился на тризне.

Придя проводить в последний путь лучшего друга и повелителя, я не рисковал. Ведь риск – это когда неизвестно, убьют или нет. Какой же это риск, если я точно знал, что убьют? Слишком многие с нетерпением ожидали моего появления.

Пышные похороны хана требовали щедрых даров умершему. Затерявшись в толпе, я зачарованно смотрел в глаза девушек, которым суждено сопровождать повелителя к предкам. Уроженки разных народов, они верили в разноликих богов, которым бы не грех даровать своим почитательницам твёрдость перед земляной пастью, что вот-вот поглотит их прекрасные тела. Но нет, Христос, Аллах, Тенгри, Ярило и Хоре оказались слишком гордыми и не снизошли до своей юной паствы. Поэтому воздух был пропитан отчаянием и ужасом, как намокший под дождём войлок.

Похороны устраивал брат покойного и наследник улуса Берке. Я, конечно же, понимал (впрочем, как и многие, многие), что Берке приложил руку, сердце и золото не только к тому, чтобы брата проводили в иной мир достойно... но также и к тому, чтобы было кого провожать.

Казалось бы, надо мстить, а не отдавать свою голову в дар убийце, как созревший кочан. Однако у меня были две весомые отговорки: первая причина не столько Берке – виновник гибели Бату, – сколько те, чьим знаменем он был, а вторая была совсем проста – с некоторых пор мне порядком надоела собственная голова.

После похорон мне довелось предстать перед Берке в небольшом голубом «шатре для тайных бесед», окружённом кольцом немых тургаудов[9]9
  Тургауд – телохранитель.


[Закрыть]. Там-то мне и показали ту самую рукопись. Отпустив её концы, от чего пергамент – опять же как живое существо – стеснительно свернулся в трубочку, я поднял глаза на ещё не провозглашённого курултаем нового владыку здешних мест... и удивился.

   – Значит, и ты тоже, Бамут, даже ты... – в глазах хана висело странное беспомощное дружелюбие. – Я их всегда недооценивал. Мы не ладили с братом, да, но...

   – Недооценивал... кого? – вынырнув из мыслей о вечном, я встрепенулся...

   – Ах, если бы я знал, Бамут, если бы знать – кого... Да разве оставил бы тогда тебя в живых, – откровенно посетовал вдруг Берке.

Повелитель как-то обиженно согнулся, все линии его облика округлились. Теперь он напоминал излизанный ветрами ядовито-жёлтый бархан.

Берке и с послами-то не был горазд притворяться, а тут-то и вовсе зачем?

С неуместным снисходительным сочувствием окинув согбенную фигуру хана, я вдруг поверил в то, что так усердно внушали всем подряд, во что верили только крайне неповоротливые умы...

Берке не убивал Брата. НЕ УБИВАЛ. Вот так дела.

Мне стало стыдно... ведь я догадался всего только за шаг до того, как меня ткнули носом в правду. Какой позор! Ведь подумать только – мгновеньем позже Берке сказал бы об этом в открытую, и моя слава провидца была бы навсегда запятнана. А ведь это гораздо неприятнее, чем какая-то там смерть.

Смерть – достояние всех. Слава же принадлежит избранным. Надо было спасать положение, и я поспешно соврал:

   – Я знал, что ты его не убивал...

   – Я знал, что ты знаешь, Бамут... я всегда в тебя верил... – откликнулся хан, ещё не ставший «великим».

И тут с позорным запоздалым облегчением я понял, что и меня самого оставят дышать. Понял и разлепил ссохшиеся от напряжения губы...

   – Верил?

   – Я не пустоголовый стригунок, кое-что понимаю. Знаю, не будет тебе покоя, пока всё не выяснишь. Не поверю, что у тебя и сейчас нет следов...

   – Увы. Если бы не было... – стал я выкручиваться, – их слишком много... этих следов. Бату хотел всех примирить, поэтому его убийцей мог быть кто угодно. Люди не хотят мириться.

   – Да... всех примирить, – отозвался Берке глухим, еле слышным эхом, – на мире не построишь любви.

   – Нет, хан, – вздохнул я, – на мире не построишь государства и власти. Увы... А насчёт любви... Не ускользай, хан. Ты знаешь – Бату был тёплым костром в снегах для ближних своих.

– Но огненным смерчем Иблиса для дальних, – бросил хан.

   – Увы, это так, – неохотно согласился я, – у тебя же всё наоборот. Дальние хвалят тебя, а ближние – ненавидят...

   – Кто дальше всех, Бамут? Он на Небе... Путь к любви дальних – путь к Аллаху... Но полно, друг мой. Я хочу знать, кто его убил. Я дам тебя пайдзу с рисунком барса. Она откроет перед тобой все двери.

Я долго смотрел на ровный огонь, возвращая взгляду привычную пристальность. Неприязнь к Берке перестала меня щекотать.

   – Кто бы мог подумать, что мы снова поскачем стремя к стремени, хан... Трава на могиле нашей юности опять позеленела. И это всё он... Бату. Его Сульдэ[10]10
  Сульдэ – дух умершего, витающий над живыми, иногда его ошибочно называли богом войны.


[Закрыть], как при жизни, объединяет людей.

   – Наша юность возвращается, да... – Черты нового правителя Улуса Джучиева источали теперь не исступлённый, но вполне наивный восторг.

   – Она всегда возвращается к старикам, хан... Будем же молиться, чтобы с её возвращением не возвратилось слабоумие... – возразил я. И уже глухо, но внятно добавил: – Хорошо, хан. Я постараюсь узнать...

   – Золото, люди, любая помощь – всё для тебя, Бамут. И да откроются все сундуки ради дела, угодного Аллаху.

Я вышел, окунулся в липкий воздух у входа в шатёр и вдруг понял своё бессилие. Что с тех открытых сундуков? Ведь друзья проплывают мимо и исчезают как холмы, которые минуешь в походе. Враги накапливаются как грязь на старых гутулах[11]11
  Гутулы – войлочная обувь.


[Закрыть], и каждый из них мог вполне...

Но мне почему-то не хотелось копаться во всём этом сейчас. Вдруг вспомнилась другое – наша с повелителем первая встреча. Мы были очень молоды тогда, особенно он... мы ещё могли позволить себе так самозабвенно окунуться в скорбь. Да, так и было – наше знакомство началось со скорби.

Бату и Орду. 1219 год

Бату и Орду замерли на холме. Последний раз прицепились взглядом к шатрам ненавистного куреня[12]12
  Курень – селение, состоящее из нескольких аилов.


[Закрыть], в которых они как будто бы жили. На самом деле им редко удавалось там отдышаться. Меж собой ребята называли это невесёлое место – где провели они не одну «траву» – «учёной ямой».

Внизу, как черви на тулупе богола, копошились их измученные младшие «однохурутники». Хурут[13]13
  Хурут – сушёный творог.


[Закрыть], которым набивают тороки, уходя в далёкий поход, – был все эти годы их едой, надоевшей до ноющих дёсен. Орду усталой змеёй сполз с Каурого, распластался на зелёной весенней траве.

   – О, Небо... домой! – водил он обалделыми глазами. Ему, бедолаге, жилось там особенно тяжко. – Бату, знаешь, о чём я сейчас подумал?

   – Мысли твои, как мухи в котле – навязчивы и несъедобны.

   – Мухи съедобны, – добродушно рассмеялся Орду, и без плавного перехода его лицо стало сосредоточенным, – ты знаешь, что я подумал? Ненавижу там каждую жёрдочку-уни, каждый мазок кумыса на онгонах[14]14
  Онгон – войлочная кукла, которую, по поверью, посещал дух умершего.


[Закрыть], каждую складку на потнике и этих отвратительных лошадей тоже.

Бату долго, превратившись в каменного истукана, молчал. Потом проговорил кто-то в том роде, как привык разговаривать с братом, хоть и старшим, но таким незащищённым:

   – Ненависть – это бесценное качество для джихангира, разве не знаешь? Ишь как заговорил... тебе бы улигеры[15]15
  Улигер – сказ.


[Закрыть] шлёпать: «Я ненавижу каждый стебелёк у хилганы, каждый лепесток у тюльпана, каждую косточку у сочного барашка». С такими высокими словами наши воины бестрепетно ринутся в бой...

Бату улыбнулся. С захлестнувшей вдруг радостью вспомнил:

   – А вот барашков теперь будет сколько угодно, так что песенка твоя устарела.

Как бы там ни издеваться, а чувствовал он то же самое.

Бату и Орду ехали из дома, возвращаясь домой.

Такие уж настали времена. Если при слове «родное» припомнится растопыренный тысячью ножей тальник у реки, если ворвётся в уши знакомый, как побудка, свист тарбаганов, если привидится бледная трава, освобождаемая от снежного гнёта копытом (копытом коня, который её, освободив, и съест)... тогда он едет на чужбину.

Но всё-таки чаще при этом слове вспоминаются люди, рядом с которыми не хочется быть взрослым. Думая о них, терзаешься болью о себе самом, маленьком и капризном... Ведь от такого «себя» давно и с радостью ускакал в туман... давным-давно...

И вот он снова неуклонно приближается к этим лицам, к далёкой реке Иртыш... где ещё ни разу не был.

На Иртыше теперь главная орду его отца... там сейчас все, кого Бату знал ребёнком. Когда-то у его, Бату, будущих детей эти понятия – родные люди и родные места – вновь сольются воедино. Ему же отныне суждено всю жизнь приезжать домой, как в гости, а в гости, как домой. Вот приятелю Мунке повезло. Его отец Тулуй как очигин[16]16
  Очигин – хранитель очага. По монгольским законам, коренные земли наследовал младший сын, остальные дети – завоёванные земли.


[Закрыть] унаследует улус отца...

Значит, и Мунке будет счастлив и спокоен – всё у него как у людей. Где родился – там и жить потомкам.

Мунке ещё не вырос. Ему ещё долго гнить в «учёной яме». Но и тут мальчику повезло – такие змеи, как Гуюк, там больше не ползают... «Благодаря мне, – он гордо подбоченился, – мы с Мутуганом под конец всё же победили... а всё потому, что мы не из тех, кто прячется за свою благородную кровь, как телёнок за бычьи рога. Мы – сами по себе».

Этому учил его Маркуз – первый воспитатель. В горле у Бату сладко закололо от предвкушения скорой встречи с ним.

Назидания Маркуза не забыть. Потому ли, что они действительно мудры, или просто это были последние назидания, которые Бату слушал по доброй воле. В «учёной яме» такими мелочами, как согласие учиться, никто не интересовался.

Так или иначе, виднее рисунок прутиком на присыпанной порошей земле, чем колея от повозки на разъезженном зимнике. Каким бы он стал, если бы не те замысловатые рисунки прутиком на снегу его детской души...

Впрочем, десять трав околосилось с тех пор. Ведь это было ещё до того, как по наказу великого кагана им всем стали выращивать чужеродные тигриные клыки... совсем давно.

Путь в отцовскую ставку – через земли оазисов.

Уйгуры встречали многолюдьем городов. Бату глазел на глинобитные дома, на крыши, затянутые пологом из верблюжьей шерсти. Не увидишь – не поверишь. От уйгуров, как вообще от всего осёдлого, веяло какой-то беззащитностью, а ведь столько волшебных историй об этих краях наслушался он когда-то от тёти Суркактени – жены Тулуя. Здешние юрты приросли к земле как кусты харганы. Каждый подходи с топором, секи, руби – не убежать. Что за жизнь здесь у них, глупых? Сартаулы[17]17
  Сартаулы – мусульмане или сартагулы, так монголы назвали жителей Средней Азии. Название «сарты» восходит к санскритскому «sartha», что значит «торговец».


[Закрыть] вот тоже за стенами прятались – всё равно не убереглись.

Чаган, их главный терзатель в «учёной яме», тоже на этой жаре возрос. В детстве Бату и Орду учили читать и писать здешние грамотеи. Теперь ожившая диковинная сказка расправила плечи чувством превосходства.

Диковинные жители Турфана и Кучи встречали их радушно – по крайней мере, Бату попадались почти исключительно доброжелатели. Наверное, к ним намеренно таких подводили. Думали, может быть, что подобных он только и хотел видеть? (А скорее всего – под страхом смерти наказали только таких стригункам-чингисидам показывать.) По крайней мере, здесь такое удавалось, а это что-нибудь да значило. Огонь за пазухой не утаишь.

Говорят, здешние купцы здорово раздобрели, скупая у монголов бесчисленную добычу, взятую во владениях Алтан-хана. Воистину, кому война, а кому мать родна. А уж с тех пор как Темуджин растерзал их западных торговых соперников сартаулов, в местных христианских храмах и вовсе молебны не стихают.

Уйгурия – это земля габалыков – «добрых городов». Монголы не наступают грязным гутулом на молитвенные святыни. Что до простого народа, те приветствовали новую власть скорее уж за то, что поприжала хвост ватагам разбойников. В былые годы каждого «плохо идущего» тут же тащили на аркане на невольничий рынок. Впрочем, уж чем не оскудела здешняя земля после смены правителей, так это подобными рынками.

Так или иначе, они ехали, гордясь и радуясь (Бату это чувство охватило впервые), что они не просто монголы, но тайджи[18]18
  Тайджи – царевич.


[Закрыть]...

Когда приблизились к землям магометан, война с которыми ещё слегка тлела, все невольно приуныли. Вообще-то ещё в «учёной яме» наставники объясняли царевичам: милость к врагу пагубна... шах сартаулов поплатился за гордыню, светлые войска Ослепительного лишь выполняли предназначение Тенгри...

«Белоголовые»[19]19
  Белоголовые – мусульмане-сунниты, прозванные так из-за головных уборов – белой чалмы.


[Закрыть] первыми напали на наших людей, когда мы преследовали меркитов[20]20
  Меркиты – одно из крупных монгольских (тюркских) племён, обитавших в бассейне реки Селенги.


[Закрыть]...» (о вечные меркиты – красные мангусы[21]21
  Мангусы – злые духи.


[Закрыть] его судьбы)... «Мухаммед уничтожил послов, он перебил монгольский караван в Отраре, он грозил разметать все юрты, где не поклонялись их Аллаху...»

Тогда Бату думал, – а как же иначе – эта война справедлива.

Но одно дело рассказы, совсем другое – вот эти холмы из человеческих костей... А по обочинам – свежие трупы... В основном, конечно, стариков, но были и молодые... и дети...

Ему говорили, что население радо избавлению от гулямов[22]22
  Гулям – профессиональный воин.


[Закрыть] кровавого шаха, что даже халиф багдадский – глава магометан – приветствует поход против своего врага... Но в чём провинилась вон та девочка со вспоротым животом, чьё тело лежит на обочине?

«Таких не убивают, а берут в олджа-хатун[23]23
  Олджа-хатун – буквально «добыча-жена» – пленница, взятая в жены.


[Закрыть], это расточительно. Или она что, тоже резала послов?» Бату вдруг охватила постыдная дрожь. Он оглянулся испуганно на брата Орду – заметил ли? Кажется, нет.

Юноша не хотел признаваться себе, что ему просто, по-человечески, жаль эту юную сартаулку. Он пытался внушить самому себе, что разозлён на её убийц за разгильдяйство. Ведь думы о жалости – это не удел правителя, но удел сердобольной девицы («вот такой» – нерешительно оглянулся назад).

Первые, самые болезненные язвы войны уже успели покрыться в этих местах подсыхающей корочкой. Теперь война бесновалась на юге, в долине Инда. Там сейчас старший сын Джагатая – лучший друг Мутуган. Его отозвали из «учёной ямы» раньше (отец подсуетился), отчего последние несколько месяцев перед отправкой «домой» Бату чувствовал себя покинутым. Ну да ничего, зато Мутуган, на зависть сверстникам, сумел попасть в настоящее дело раньше их всех.

Мутуган и Бату спина к спине дрались прозрачными ночами со сворой Гуюка, сидели рядом на жёстком олбоге, внимая наскучившим учителям. Теперь анда[24]24
  Анда – побратим.


[Закрыть] Мутуган преследует Джелаль-эд-Дина. Как он там? Поскакать бы, хлопнуть по плечу, остаться.

Мутугана любили. Его младшего брата Бури, появившегося в «учёной яме» недавно (незадолго перед их с Орду отъездом), уже успели возненавидеть. Не отрастает ли там, на опустевшем поле, новый «Гуюк»?

Перед тем как избавить «однохурутников» от своего общества, Гуюк Настоящий придумал новое унижение для тех старогодок, кто был поскромнее. Повадился ставить малявку Бури на возвышение из трёх потников – так кулаки подрастающей дряни как раз доставали до лиц высокорослых жертв – и подводить к нему уже взрослых своих ровесников: «Поднимешь на мальчика руку, тварь, отобью между ног, потом жалуйся». Бури самозабвенно и весело лупил юношей неокрепшими кулачками по лицу. Мутугана тогда уже не было, и Бату пришлось разбираться с Гуюком один на один, и это запомнилось.

Почему же кругом гордятся своими обохами[25]25
  Обох – род.


[Закрыть], если в одном гнезде такие разные птенцы – кречет и склизкий гриф? Да и они с Орду тоже... как не родные, настолько разные.

   – Откуда эти горы костей, нельзя было зарыть? Или думаете – такое прибавляет властям почтения? – вернулся Бату из дум.

Сопровождавший их «белоголовый» (из заблаговременно переметнувшихся на сторону Чингиса предателей) слегка растерялся. О чём можно говорить с царевичами? За что голову сорвут, поди сообрази.

   – Твой великодушный дед, заботясь о благополучии и процветании вверенной ему Аллахом земли, решительно искоренял семена непокорности и побеги строптивости, дабы воссиял... – стал плести мусульманин обычную их сартаульскую вязь, надеясь, что внимание царевича уплывёт в менее вредную гавань.

   – Уже воссиял, – перебил его Бату, – говори по делу. Оставь пустословье для базара.

   – О, Аллах...

   – Ваш Магомет говорил, что ни один волос не упадёт с головы без воли Его. Чего тогда боишься? Что ни сделаю с тобой – на всё воля Аллаха. Так переложи груз нерешительности на верблюда отваги и смело иди по пути истины.

   – Что я слышу?! О юный цветок на железном древе Потрясателя Вселенной, ты искушён в Священной Книге не хуже любого улема[26]26
  Улемы – в мусульманском мире учёные, правоведы и богословы, занимающие высшую ступень в церковной иерархии.


[Закрыть]. Да благословит Аллах потомство...

   – А ты не искушён в высокой науке лести, – покровительственно улыбнулся Бату. – Кто, о целости глупой головы помышляя, называет «юным цветком» крепкого молодого джигита? Кто восхваляет ваш Коран в ущерб Великой Ясе... эх, был бы на моём месте, скажем, мой любимый дружок Гуюк, уж тот бы тебе показал «железное древо» по спине. – Взглянув на побелевшего проводника, Бату спохватился: «Как приятно мучить беззащитного, да? Как сладко. В том великая доблесть, да? Чем же мы тогда лучше этих трусливых овец?» И он снова, как всегда в подобных случаях, вспомнил Маркуза.

   – Рассказывай мне так, будто шепчешься недовольно с другом в караван-сарае. Слово будущего хана – тебе ничего не будет. Орду! – окликнул он податливого брата. – Не пускай пастись свои уши, не стреножив язык. Мы с Ибрагимом прогуляемся вперёд. Трогай.

Они рывком обогнали остальных, не доезжая разве что до затерявшихся в каменистой дали передовых алгинчи.

   – Теперь говори. В улигерах поют: «Не отличишь от клятвы монгольское «да». А я тебе ещё и ханским будущим своим поклялся, чего же ещё? – он уже видел: не тот человек, бесполезно с ним так.

   – О, ты будешь великим ханом, тайджи, великим и справедливым, – с большей искренностью, чем раньше, выдохнул Ибрагим.

   – Будешь тут справедливым, когда вокруг одни трусы и льстецы. Говори про кости, я не забыл, – скривился царевич.

   – В Отраре и Дженде перебили защитников, – чужим, надтреснутым голосом, как голову под топор положив, начал Ибрагим. – В первый день мёртвые прячут смерть в себе. Через несколько дней шайтан говорит мертвецам: «Убивайте живых». После взятия Отрара воины хана сделали большой костёр. Огонь отправил в Страну Блаженства отважные души их соплеменников... Но люди хана спешили. Всех уцелевших от резни... – он смешался, перепугался, – то есть, то есть...

   – От справедливого гнева Величайшего, – усмехаясь, подсказал Бату.

   – Золото твои слова, истинно так, от справедливого гнева. Их погнали... то есть, то есть...

   – Удостоили великой чести, – помог царевич.

   – Истинно, – на сей раз скомкал велеречивость Ибрагим, – их удостоили великой чести служить в хашаре и способствовать скорейшей победе Сияющего Покоя над чёрной пропастью...

   – Да будешь ты говорить по-человечески, или нет? – взорвался Бату.

В Ибрагиме что-то переломилось:

   – Их погнали в Бухару, чтобы они шли впереди ваших войск. Когда оттуда вернулись, в Отрар невозможно было войти – дух смерти отравлял живых. Но, слава Аллаху, сюда сбежались все окрестные гиены, шакалы и грифы. Как легион чёрных ангелов, летали грифы над руинами, и небо померкло, как перед самумом[27]27
  Самум – горячий сухой ветер, дующий в пустынях весной и летом; песчаная буря в пустыне.


[Закрыть]. Говорили, что они въедались в тела и подыхали там, отравленные... но прибегали другие... Ваш дарагучи[28]28
  Дарагучи – представитель монгольской администрации.


[Закрыть] приказал вернувшимся из хашара, чтобы они убрали трупы. Дехкане жили в палатках рядом и ждали, потом стали понемногу выносить обглоданные кости. Их складывали недалеко от стены – там, где ты видел их, царевич.

   – Так много?

   – О да, велик был гнев твоего деда, – вздохнул Ибрагим, как вздыхает мудрый старик, рассказывая юнцу тяжёлую правду о жизни.

Бату и не заметил, как перестал чувствовать превосходство. Наверное на его лице отразились какие-то душевные мучения, потому что Ибрагим быстро и сострадательно – забыв о собственных страхах – заговорил:

   – Но по окрестным кишлакам прошёл слух, что здесь – общая могила погибших, – дехкане свозили их сюда. Знаешь – никому не хочется возиться самому. Это не только в городе столько... это вообще... Когда ваш враг Хорезм-шах Мухаммед усмирял Самарканд, убитых было больше... много больше, но их похоронили заблаговременно. Ведь уцелевших не забирали в хашар – было кому хоронить.

   – Ну ладно, это я понял, – проникнувшись непонятной сыновней благодарностью пролепетал Бату. Ещё недавно он был таким надменным, и вот... много ли надо? – Но почему их потом не зарыли... пусть и кости...

   – Проезжал хан Джагатай и сказал: «Пирамиды из костей, это хорошо, это красиво. Пусть усладится взор нашего Великого Джихангира и Кагана. Готовьтесь к счастью – скоро он будет здесь... Оставьте всё как есть... в назидание бунтовщикам, не спрятавшим мечи...»

«Умно, – успокаивая предательскую дрожь и ненавидя себя за неё, попытался Бату сделать свои мысли более трезвыми. – У Мухаммеда было войско – втрое больше нашего... Но он, баран недоколотый, распихал его по городам. Но это половина удачи. Джелаль-эд-Дин не ему чета: смел, решителен, жесток. А ну как поднимет местных на восстание... одним своим именем, одним лишь слухом о победах. Едем-едем, сколько вокруг людей! Как только живут в такой тесноте, будто войлок примятый? Не будут нас бояться – перережут в домах. Что сделал бы я на месте деда Темуджина? Не слишком бы грыз дехкан, чтобы ярмо не шее не стало болью в животе... А с другого конца этой палки – пусть боятся. Для этого башни из костей – самое подходящее, умно». Хоть и сделал царевич такой вывод, но после рассказа Ибрагима всё равно было слегка не по себе...

Подумав о Джелаль-эд-Дине, он снова вспомнил друга Мутугана... Захотелось именно ему рассказать о том, что думается. Тот бы его понял. Какие всё-таки разные Мутуган и Бури, опять подумал он. Разбитый дедом Мухаммед-шах – плешивый хвост дрянной собаки – тоже как будто и не отец вёрткому, отважному Джелаль-эд-Дину.

«Почему же кругом гордятся своими обохами, если в одном гнезде – кречет и склизкий гриф?»

Бату усмехнулся: ему всё время, всю жизнь хочется доказывать себе и другим, что дело не в родстве. Всё сравнивает отца с сыном, брата с братом... И ему приятно, когда они не похожи.

Мысли о годах заточения нахлынули как темнота перед самумом и рассыпались. И опять над ним кешиктеном[29]29
  Кешиктэн (кэшиктэны) – личная гвардия.


[Закрыть] в начищенном хуяге[30]30
  Хуяг – доспехи из железных пластин, прикреплённых на кожаной основе.


[Закрыть] возвышалось сартаульское солнце. Бату отогнал больное прошлое и снова вернулся к здоровому настоящему... к телам вдоль дороги. Ближе к Самарканду их количество редело, потом они и вовсе исчезли.

   – Ибрагим, ты так меня очаровал рассказом про взятие Отрара. Поведай же и про этих несчастных.

   – Это мастера из городов, проявивших строптивость перед строгой судьбой, – отозвался мусульманин, – их вели на службу более достойным господам издалека, из-под Биалмина и Балха. Многих же Аллах не наделил терпением и волей, и они падают... – Ибрагим, кажется, уже придумал нужный тон. – Для таких случаев добрый купец заблаговременно запасается пустыми телегами. Ведь выгоднее довести раба до караван-сарая, где он сможет перевести свой загнанный дух, чем убивать его в пути... На стоянках же – если Азраилу будет угодно принять человека в своё лоно – есть и усыпальница. Твой великий дед строго приказал соблюдать это древнее правило, да оценит Всевышний его милосердие.

   – Усыпальницей ты называешь яму? – усмехнулся Бату. – Похвально, но откуда тогда эти тела по обочинам?

   – Беспутные джэтэ[31]31
  Джэтэ – разбойники, разбойничья банда.


[Закрыть] нападают на караваны, чтобы отбить единоверцев. Завидев опасность, ваши воины вынуждены убивать пленных... Кроме того... из-за этих стычек всегда много раненых из охраны и погонщиков. Тогда...

   – Ага, уже понятнее, – догадался Бату. «Выкрутился, скользкий. Виноваты не монголы – виноваты джэтэ, учится понемногу». – Тогда из телег выкидывают ослабевших оружейников и шорников – умирать под жестоким глазом Мизира[32]32
  Мизир – один из основных богов, он наказывал за вероломство; глаз Мизира – Солнце.


[Закрыть], а на их место кладут раненых монголов.

   – Ты догадлив, царевич. Не губи меня за эту правду. Но, о драгоценнейший алмаз на шапке кагана, кто такой Мизир?

   – Бог, карающий за предательство и награждающий тех, кто воюет за справедливость. Солнце – раскрытый глаз Мизира. – Тайджи одарил собеседника своей обычной вялой насмешкой, прищурился. – Ваш Аллах не любит справедливого Мизира, поэтому ложь пустила глубокие корни в здешних пустынях. – Бату перевёл дух и добавил строже, вещая как перед нухурами[33]33
  Нухур (нукер) – воин-телохранитель.


[Закрыть]: – Сияющий глаз Мизира почему-то особенно пристально взирает на земли сартаулов. Не греет вас, а сжигает до песка и камней. Не лгите на каждом шагу друг ДРУГУ, и пустыня уйдёт в другие, менее достойные края. – Он и сам залюбовался своим назиданием. – А вот нас, монголов, справедливый Мизир не жарит на огне, а ласково и заботливо греет. О чём это говорит? Не знаешь, Ибрагим?

Тот не ответил, он еле держался в седле, сказывалось напряжение этого опасного разговора... Поэтому про женщин со вспоротыми животами Бату спрашивать не стал – пожалел старика.

   – Ладно уж, я чту Мизира и не обманываю доверившихся. Поэтому никому не скажу про наших добрых погонщиков,– закончил Бату пытку дознания. – Разворачивайся – и поехали к остальным.

В Бухаре им поставили юрты прямо в одной из тех диковинных рощ, которые сартаулы сажают сами – никто из монголов не хотел даже на ночь хоронить себя в глиняных домах. Мизир обделил бухарцев настоящими лесами, такими как в предгорьях Онона – вот и мучаются.

Абрикосовые деревья в панике раскачивали ветвями, с которых спутники Бату мигом сдёрнули без остатка пушистые плоды. Мясо для гостей приготовили необычным способом... но получилось, пожалуй, вкуснее, чем так, как Бату привык. Местный баурчи[34]34
  Баурчи – повар.


[Закрыть] назвал это блюдо кебабом.

Бату уплетал за обе щёки, не очень-то заботясь о солидности – сколько лет он мечтал о том времени, когда будет так легко и ненасытно набивать измученный упражнениями живот. Но всё же юноша ухитрился заметить: здешние плавные люди боялись их как-то странно – с оттенком искреннего презрения, которое не очень пытались скрыть.

Это его смутно беспокоило, потому что было необъяснимым. Ведь они, монголы, – победители... Эти толпы слизняков трепещут, когда, вздыбив белую пыль, по узким улочкам проносятся монгольские отряды. Может быть – не боятся? Да нет – боятся. Он как-то подтащил одного такого к себе за ухо... чего только с ним не вытворял: топтал его халат, совал пальцы в рот, разве что на него не мочился... Тот извивался как наложница, но терпел... В застывших глазах был страх (это понятно), вязко перемешанный... Вдруг, вздрогнув, понял Бату – перемешанный с такой же брезгливостью, какую испытывал к своей жертве царевич.

И юноша растерялся... Ведь за подобострастным «вилянием хвоста» скрывалось не объяснимое разумом... превосходство. «В чём? Как? Кто я и кто они? Побеждённые. И умереть достойно не могут. Даже друг друга грызут как псы на травле под нашей плетью, когда их посылают в хашаре на взятие своих же городов».

Бату не был злым человеком и от мучений наслаждения не чувствовал. (Вот Гуюк... у того просто как мутным жиром глаза затягивались, так любил это дело.) Он же просто хотел понять. Решил для себя: если вызову, наконец, гнев этого сартаульского отродья, если разбужу в нём достоинство, заставлю сверкнуть его глаза – отпущу и оделю наградой. Наверняка это существо в полосатом халате может изобразить и гнев (если ему это приказать), но по сути это будет та же замысловатая брезгливая покорность, не более того.

А Бату хотел искренности и понимания. Однако он вдруг осознал, что бессилен. Ему не достучаться до этих диковинных существ. Их можно гонять в хашар, можно крутить их слабые, не привыкшие к саблям руки, прячущиеся в халатах, даже убить совсем нетрудно, как слизняка... разве что неприятно. Но что-то было ещё. Что-то ЕЩЁ. Они не признавали его и всех его людей за равных. Выше себя мнили. Почему? «Мы их мордой в блевотину – а они нас всё равно не уважают», – удивлялся он.

Это противоречило главному из того, чему их учили. Это противоречило сказаниям о ВСЕСИЛЬНОЙ ВЛАСТИ СТРАХА.

«Тьфу, Пресвятой Аллах», – перемешав известные ему верования, опешил Бату, на которого вдруг камнепадом обрушился непонятный страх – как перед злыми колдунами... Ему показалось что этот кусок дрожащего мяса видит его насквозь. «Мы у них на виду... а они непонятны... К тому же их много... Ударят вдруг – не поймём и откуда».

Отпустив покрасневший нос жертвы, он устало промямлил:

   – Иди...

Как всегда, хотел преподать урок, но урок преподали ему самому. Показалось, что все окружающие монголы смеются над ним, над его проигрышем... Но Бату не был гордецом, нет. Да они и не смеялись, они пребывали в своей надменной беспечности.

«Так всё-таки МЫ покорили сартаулов, или ОНИ ПОКОРИЛИСЬ по своему хотению, нас и не спрашивая».

Бату думал об этом, считая, что ему, как будущему правителю, очень важно понять всё это. Ведь и для дальней меткой стрельбы нужны стрелы-годоли? А если их нет?

Скользя между расстеленными на траве скатертями, к нему приближался человек. Каким-то странным образом Бату знал, что тот стремится, как судьба, именно к нему – он любил такие состояния мгновения, когда чувствовал, что его догадка верна. Это были мгновения соприкосновения с Законами Неба.

Рыжие волосы незнакомца напоминали о цвете рода Борджигинов, вспомнились также восторженные жители Уйгурии. Бату, как и отец, не удостоился богоподобной меди на голове. Однако лицо пришедшего было совсем не монгольским. Подстриженная борода, которая редко встречается у татар (а на лицах монголов – более частый гость), не делала его знакомым – лицо было совсем другое, диковинное. Это было одно из тех лиц, которые в Китае высокомерно называют «обезьяньими» – одно из лиц «вечерних стран»[35]35
  Вечерние страны – Европа.


[Закрыть].

Бату пока не был ханом, и из-за своего возраста мало ещё привык к почтению, однако местные сартаулы буквально стелились перед ним ниц, словно пытаясь снять сопревшие в дороге гутулы. Но этот человек слегка согнулся в поясе и протянул юноше кожаную трубку, запечатанную воском с обеих сторон.

   – Мутуган наказал, чтобы я передал это лишь в твои руки, тайджи...

   – Мутуган?! – Коленки Бату радостно задрожали... – Я не ждал от него послания, но и табун туркменских иноходцев не обрадовал бы меня больше. Тайджи Мутуган мой анда, вторая оглобля в повозке. Чем неё тебя наградить, чужеземец?

   – Об этом поговорим после, царевич, – твёрдо и несколько более независимо, чем требовал обычай, произнёс «дальняя стрела». – Мутуган передал на словах, чтобы ты прочёл это сразу, немедленно, прежде чем отпустишь меня.

Бату всмотрелся в бородатое лицо. Посланец был молод (хоть и явно старше голощёкого Бату), но зелёные, какие-то тусклые глаза его старили. Не делали зрелым, как бывает при опыте не по годам, а именно старили.