Текст книги "Полет на спине дракона"

Автор книги: Олег Широкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 39 страниц)

Сверив реестры «до» и «после» указа, этот тангут обнаружил, что добрая треть пожилых пастухов и нухуров многострадального Коренного улуса вдруг в одночасье лишилась наследников. Причём этот изысканный небывалый мор отчего-то пощадил девушек, женщин, а также тех, кому уже за двадцать трав, обрушив всю свою загадочную ярость исключительно на юное мужское население.

Сначала Угэдэй сильно удивился таким чудесам, но, почесав в задумчивости щёку, решил ответить чудом на чудо.

После очередного указа заботы по выискиванию будущих героев великого похода на Вечерние страны легли на упругие плечи славной и неподкупной гвардии Кешикту, на привычные плечи любимых стервятников Хранителя Ясы Джагатая. Тех самых, которых робко облетали стороной даже синицы и воробьи. Сине-красным намекнули, что главное в их поведении на сей раз – это вовсе не попустительство своему (всем известному) ласковому и тихому нраву....

Как и предполагалось, уши кешиктенов отнюдь не остались глухими к ханскому призыву. Из туманного бытия в лучшем из миров кешиктенами было вытащено за волосы обратно в мир наихудший несколько тысяч юнцов. Гвардейцы явили чудеса чародейства, переплюнув в этой таинственной сфере даже христианского Мессию, который, как известно, сумел воскресить почившего Лазаря.

Неблагодарные родители (те, которые заботами гвардейцев сами за сокрытие не заменили на Небе «воскресших» сыновей) отреагировали на чудо очень кисло.

«Вы испугались того, что мы прогневили Небо, вернув их назад? – сочувствовали кешиктены. – Не печальтесь, скоро они снова там окажутся. Грядёт война».

Пастухи благодарно кланялись, но восторг в их глазах почему-то не сиял.

О том, чтобы безутешные харачу и нухуры не ощущали себя виноватыми перед богом, весёлый Угэдэй тоже позаботился. Он решил наложить на них ещё и ховчур по старому рецепту: на одну семью одна лошадь.

Тут всю радость испортил въедливый Юлюй Чуцай.

После привычных препирательств упёртый джуншулин заявил, что, если снова забирать лошадей у бедняков, то монголы Коренного улуса из гордого кочевого племени превратятся в осёдлый народ и от семенящих пешком «презренных китайцев» будут только тем отличаться, что навсегда осядут на одном месте. Причём местом этим будут могильники.

Кроме того, Чуцай заметил, что именно его – коварного и подлого – обвиняют в том, что он защищает китайцев в ущерб монголам. «И это в то время, – указывал он, – как сами монголы готовы размазать гордых соплеменников по шершавому лицу земли, будто раздавленную муху по стеклу. Вот вам очередной пример: опять забирают из отощавших семей очередных подросших кормильцев. И это называется господством?» – распластал Чуцай свои тощие гибкие руки в показном удивлении.

Угэдэй пошарахался по юрте и внял неутешительным расчётам, по обыкновению цифры заворожили его, как кобру дудочка факира.

Лошадей Великий Хан решил нагнать только из «богатых» семей. Ему принесли списки таковых, и он уже без особого удивления обнаружил: после его указа множество семей мигом обеднело, ведь именно «в лошадях» высчитывалось у кочевых родовое богатство. Как будто по степи внезапно пронёсся мор, на сей раз лошадиный. Однако теперь Великий Хан знал, что на каждое злое колдовство найдётся доброе: кешиктены ринулись «воскрешать» пропавшие табуны и превзошли на этом поприще самих себя.

Бату, Субэдэй и другие. 1236 год

Бату давно уже стал замечать: когда он восседает в огромном жёлтом шатре под сенью шёлковых, прозрачных для нахального света зонтиков и ловит взгляды устремлённых на него десятков пар глаз, ждущих указаний, он чувствует себя тем, кем все эти люди его видят... дойной коровой чужого честолюбия. Трудно удержаться, чтобы не вскочить, чтобы расслабленной плетью-ладошкой не отхлестать их самодовольные рожи.

Странно устроен мир: каждый готов стащить его с этого почётного места, чтобы самому стать предметом презрительной и завистливой ненависти.

Одно забавляет: никто не уважает его за обретённую сомнительную власть. Ведь каждому из неудачливых претендентов так важно доказать себе, что не из-за каких-нибудь особенных достоинств «этому выскочке» удалось стать джихангиром...

Нельзя же, например Гуюку, и мысли допустить, что этому своему возвышению Бату обязан (хоть на маленькую толику) своему собственному уму, своей собственной силе... а не «подлым интригам врагов». Признав ТАКОЕ, горе-царевичи (особенно Гуюк и Бури) должны будут следующим шагом поразмыслить о неприятном. О том, что им самим не хватает ума и силы.

Вот если бы на почётном ханском возвышении под качающимися шёлковыми зонтиками сидел не Бату, а, например, Гуюк, тогда уж точно это случилось бы исключительно благодаря его уму – прочь сомнения.

Увы, все эти благородные нахлебники просто вынуждены презирать Бату, и сам он, того не желая, превращался во что-то похожее на их светлые ожидания... Он становился надменнее, тупее, ожесточённее. «Нуда ничего... А этих, навязанных неумолимым и простодушным Великим Каганом Угэдэем, постепенно снимет с натруженной шеи, – думал Бату, – рано или поздно он окружит себя теми, с кем сам хочет иметь дело». Как бы не так.

Вздыхая над горькой долей, Бату часто вспоминал времена, когда отец был ещё жив, только сейчас поняв, какое это было счастье: сиди, посмеивайся над тем, как эцегэ шарахается – словно заяц от орла – от заботы к заботе. Тогда думалось: «Не слушаются люди, а кто виноват? Сам виноват. Не будь безволен, выгони дураков, возвеличь умных, на то ты и хан». Вечное Небо, как он, Бату, был тогда наивен!

«Ну давай, Всемогущий Джихангир, Тень Солнца на роже тупиц, попробуй выгнать хоть одного из этих умников... Что, притих? То-то же».

Собирая кроме совета официального ещё и совет своих старых друзей (несколько приниженно именуемых в устоявшемся ритуале «ближними нукерами»), Бату не способствовал пробуждению к себе нежных чувств, поскольку такое было не принято, ведь Великий Потрясатель Вселенной не имел двух военных советов.

Да (тысячу раз «да»), он не имел двух ставок-орду, потому что его ставка состояла исключительно из друзей. Но его никто не назначал на должность джихангира, ведь Темуджин не был ничьим продолжателем – он был основателем.

Несчастный сартаульский шах Мухаммед тоже не имел двух советов-диванов, а, увы, только один. И понятно какой: из доставшихся по наследству блюдолизов. Мухаммед не был даже продолжателем – только хранителем. Ну как тут не запутаться? Куда же влечёт в таком случае Бату? Назад к Темуджину или вперёд к Мухаммеду? Ответ напрашивается сам собой.

Опять, опять Сульдэ Ехидного Дедушки летал над шатром запутавшегося полководца, улыбался внуку сквозь седую, с рыжиной, бороду: «Ну что, неуживчивый внучок, кому подражать хочешь? Мне или тем, кого я покорял? »

Но действительность безупречно забавна: ежели что у нас высочайше не принято – тут же скачут верхоконные кляузы в далёкий Каракорум, а обратно несутся, обгоняя удалой ветер, лёгкие упрёки, которые, едва успевая спешиться, начинают стремительно тяжелеть... На верблюдах бы возить «недовольства» Кагана, а не в лёгких свёртках пергамента.

Великий Хормуста, когда же это случилось? Сколько смеха прохохотал когда-то Темуджин, наблюдая (через соглядатаев) за тем, как сартаульский шах и джурдженьский Сын Неба мечутся в паутине взаимных доносов своих подданных. И вот теперь на том же пути мы, гордые монголы. Чем мы хуже? Ничем. Стоило ли кровь проливать?

Подробный план похода на курилтае не обсуждался, что с одной стороны было для Бату удобно – меньше пустословия случайных людей. С другой – попробуй о чём-то договориться с Гуюком и Бури, которые почти «не разбавлены» случайными людьми. Достоинство эти двое – и не только они – видели в несогласии с мнением Бату, которое по законам Неба должно быть всегда неправильным. Выручал Субэдэй. Его устами Бату часто проталкивал свои решения на ежедневном совете. Старик говорил очень тихо – мог себе такое позволить, – и когда разжимал кривые, как сабля, уста, над его олбогом сгущалась тишина кладбища.

Слушаться Субэдэя никому не зазорно: он не только заслуженный старец-гуай и столь же заслуженный полководец, но и не царской крови, то есть любое мудрое слово, сказанное им, не вызывало у царевичей зудящей зависти, что это слово извергли не они, а соперник. Это был как раз тот случай, когда безродность была на пользу делу.

Очень всё хорошо получилось. Согласиться с Бату было для царевичей немыслимо. Уронить себя так низко «кусочки солнца», конечно, не могли. Однако джихангир, наделённый даром понимания, не ставил своих царственных подчинённых в неудобное положение. Каково им, бедным, возражать, слыша нечто здравое, поди придумай повод презрительно выпятить губы?

«Спорить с Субэдэем – это дурной тон», – это правило Бату сумел-таки утвердить в их надменных головах. Через своих шептунов, разумеется. Бату не приказывал, не давил, Бату, что называется, «ввёл моду» на Субэдэя.

С самим Субэдэем трудностей тоже не возникало. Было бы смешно возражать ему в вопросах чисто военных. Сегодня Бату не сомневался – спорщики будут молчать в любом случае. Спорить с великим ветераном – себя не уважать. «Во время похода так и устрою, – радостно подумал джихангир, – сделаю Субэдэя устами, которыми говорит осторожность и умеренность. Сам же буду рваться в бой излишне резво».

Идея, которую предстояло изложить сегодня, была непомерно дерзкой. Принадлежала она на сей раз не Бату, а самому Субэдэю. Однако джихангир – несмотря на то что сам был ею вполне очарован – тревожно подумывал: «Не послушают и Субэдэя».

Не утруждая себя цветастыми вступлениями, до которых был не охотник, старик сказал то, что в его немногословных устах прозвучало тяжёлым пророчеством:

   – У нас три тумена. Это мало. Никакой надежды – мы все погибнем.

Ответом была такая тишина, как будто все погибли уже сейчас. Бату поблагодарил Небо, что не пришлось ТАКОЕ высказывать самому. То-то бы крик поднялся, а так – молчание.

   – Почему? – показал Бату первым, что есть тут ещё живые. Ведь он один знал, что последует дальше.

   – Пятнадцать трав назад урусуты поддержали куманов[94]94
  Куманы – самоназвание западных кыпчаков – половцев.


[Закрыть], и мы повернули назад. Всем известно – вернулись немногие. А воинов в том походе имели как теперь – три тумена. Воевать одновременно с урусутами и куманами невозможно.

Бату, делая вид, что рассуждает по ходу, напомнил, что урусутские коназы Мастилябы[95]95
  Мастиляб – Мстислав.


[Закрыть] были на реке Калке всё-таки тогда побиты. Небо отвернулось позднее – когда на уставшее от долгого перехода войско неожиданно напали булгары. Кроме того, с тремя десятками тысяч Субэдэй и Джэбэ прошли сквозь земли гурджиев[96]96
  Гурджии – грузины.


[Закрыть] и аланов, как меч сквозь голое тело.

Высказывая нерешительные возражения, Бату про себя посмеивался. Царевичи сидели тихо, за солидной угрюмостью скрывая раздвоенность чувств. С каким удовольствием они обозвали бы Субэдэя трусом, не будь он той вершиной, по близости к которой великий освободитель определял меру храбрости любого.

Что у старика хорошо получалось, так это презрительная усмешка. Он не замедлил её изобразить, чем вызвал явное удовольствие обоих тайджи, а заодно и бдительность собравшихся притупил.

   – Аланы... ха-ха... – Старик вдруг разговорился, и его страшное лицо посветлело от воспоминаний. – Трудно ли даже одному кулаку переломать пальцы у десяти растопыренных рук? Когда ломали один – другой радовался. Аланы – это душистый хлеб для лошадей вместо скупой травы, это отдых после горных мучений. Они и землю ковырять с оружием ходят. Как им, бедным, воевать с врагами, если в спину ближний норовит нож воткнуть? Если бы на нашем пути были аланы, разве бы я сомневался в победе. – Субэдэй обратил свой взор на Бату, морщинистые щёки почтительно разгладились, согнали усмешку: – Джихангир, ты сказал: «Как меч сквозь тело». Это неправда. Мы прошли, как зубы сквозь мясо. Мы вышли из этих степей отдохнувшими и сытыми.

   – Но до этого вас ослабила не такая лёгкая война с гурджиями, – остановил Бату удивительную многоречивость Субэдэя, от которой присутствующие опешили, наверное, больше, чем от слов про свою неотвратимую гибель.

   – Теперь нас также ослабит война с булгарами, разве не знаешь? А с гурджиями – просто повезло. Если бы у тамошних правителей ум бежал немного впереди отваги, всё могло бы окончиться иначе для нас. И урусутов, и гурджиев я взял на одну и ту же уловку.

   – Какую уловку, Субэдэй? – не выдержал любопытный Кулкан.

   – Притворным бегством заманил в засаду – вот и всё. Каждый раз думаешь: на тебя идёт с войсками разумный воин, а не тупой беспомощный бык. Смею заверить, ни один из наших юных десятников не попался бы на такое, а значит, в том нет моей особой заслуги. Но нельзя же постоянно рассчитывать на безмозглость врага.

   – А куманы?

   – Эти воевать умеют, но нам опять повезло. Бродники – второй дар Хормусты после хлебных аланских полей. Только с их помощью, с их знанием куманских тропинок и балок нам удалось... не разбить, нет, но потрепать тылы Котяна и Гюрги[97]97
  Гюрга – Юрий, Георгий.


[Закрыть]. Кроме того, они жадны до красивых безделушек.

   – Значит, если добраться до куманских тылов, воевать с ними можно.

   – Кто не знает простого! Сын степей хорош в походе, вдали от дома, и слаб около беззащитной юрты своей. Здешние иртышские кыпчаки воевали легко, пока мы не нашли все ущелья, где скрываются их женщины и старики. И теперь они с нами, в нашей рукавице. У тамошних куманов нет таких ущелий, но у них есть другое...

   – Урусуты, – как будто бы «угадал» Бату и тут же подумал, что зря это сделал. Такая догадка не вытекала из речи Субэдэя, как приток из реки. Умный сразу же заподозрил бы их вчерашний сговор. Хан тревожно пробежался быстрым взглядом по растерянным лицам слушателей. Нет... они ничего не поняли.

   – Да, урусуты. С ними не удалось договориться, и они надвигались огромным войском в восемь туменов. Вчетверо больше, чем было у меня.

   – Но ты всё равно сумел их разбить, – налегал Бату. Лица ближних нойонов меж тем постепенно оттаивали от первого удивления.

   – Честно говоря, я сильно испугался, – признался Вершина Бесстрашия.

Присутствующие онемели. Долгими годами безупречной службы он один во всём бескрайнем улусе заслужил право открыто говорить о своей трусости. Впрочем, кто ему, «Безупречному», поверит.

   – Не за себя, за честь нашего Девятихвостого Туга, – всё же смягчил откровенность старик. – Да, я сумел их разбить, потому что они попались в ловушку, но это случайность, великая удача. Да и то... мы отступали, а не шли вперёд, как теперь, – Субэдэй зажмурил одинокий глаз, вспоминая, – кроме того, над храбрыми воинами стояли крысы. Одна из них предложила отпустить её за выкуп и отдала своих людей на растерзание, другая – так обезумела от страха при встрече с нами, что приказала рубить большие лодки, на которых могли спастись её воины.

   – Зачем рубить? – нарушил молчание хан Кулкан, остальные зашушукались.

   – Чтобы мы не бросились за ними в погоню на захваченных лодках, вот зачем. – Субэдэй брезгливо дёрнулся.

   – А ты не шутишь, Субэдэй? – не поверил Кулкан. – Как же могут подобные отребья стоять во главе людей? Почему их слушались, почему не роптали? Как они добились таких высоких постов?

   – У гурджиев и урусутов стоят над всеми по праву рождения, а не по способностям. Для того нас Мизир и выбрал, чтобы прекратить во всех подвластных землях такое безобразие, – напомнил Бату общеизвестное, – продолжай, Субэдэй.

   – Тех урусутских крыс мы отловили живыми. Я предлагал отпустить их обратно, и это было бы мудро... Если в землях урусутов у власти оказываются случайные люди, а не добиваются этой чести в крови и пыли походов... – тут полководец многозначительно уставился сверлящим глазом на Гуюка и Бури, но те высочайше позволили себе прозрачного намёка не понять, – их не надо было трогать. Может быть, мы освободили место для отважных, кто знает? Но урусутские коназы истребили моих послов, а я хоть и с большим сожалением, но отправил их к предкам, сломав хребты.

   – Субэдэй, – опять встрял Кулкан, – вы удостоили их чести умереть без пролития крови?

   – Пришлось такое пообещать, – смутился старик, – иначе бы они не сдались, а у нас и без того осталось мало людей, так ещё и биться зазря. Мы дали слово, что «не прольём их крови», – злорадно усмехнулся, – а эти ублюдки, наверное, решили, что мы унизимся до того, что разрешим им дышать.

Он себя не узнавал: столько лишних слов обронил. Память о том походе – как наконечник стрелы, застрявший у сердца. Немногие вернулись из того похода. Мало утешало его и то, что он сделал всё, что мог. Больше того – совершил небывалое... Но сердце упорно болело при воспоминании о ТОМ походе. Всю жизнь быть уверенным, что по-настоящему любишь только войну – беззаветно, жертвенно, нежно, как невесту, и вдруг убедиться, что она перестала отвечать взаимностью, отвернулась. За что?

Сжав волевые тонкие губы, старик вернулся из прошлого к делам будущим:

   – Нельзя же, в самом деле, рассчитывать на такую небывалую удачу! Известно и ребёнку: Вечное Небо не уберегает дважды одним способом. Куманы придут на помощь урусутским городам. Они будут воевать вдали от своих семей, и это придаст им стойкости. А уж если урусуты объединятся...

   – Не объединятся. Они ещё не стали такими разумными, как мы. Они – дикие и тупые, как дзерены. Любой степняк умнее того, кто ковыряется в земле. Если им до сих пор не хватило ума придумать юрту, а не жить в деревянных сундуках, чего ожидать от них порядка! – задорно выкрикнул Кулкан, который никаких урусутов в глаза не видел.

Субэдэй посмотрел на Кулкана, как на несмышлёныша. Ответом не удостоил.

   – Урусуты сильны своей кованой конницей, у них упрямая пехота, о которую наши воины разобьются на части подобно воде, выплеснутой на столб. И потом... они всегда смогут отступить за стены. Одна у них беда – лучники не могут стрелять издалека. Ещё они не могут метаться языками пламени перед строем врага, как это делают монголы, но зато такое умеют куманы.

Субэдэй торжественно, как жрец, оглядел внимающих его неутешительным пророчествам, отчеканил, как плиту каменную положил:

   – Если урусуты объединятся с кыпчаками – нам конец. А они – объединятся. Разве Котян упустит такую возможность? Мы хотим через северные земли зайти куманам в тыл, а они устремятся нам навстречу весёлой лавиной и раздавят.

Пришедший в себя Гуюк украдкой бросал на старого урянхайца неприязненные взгляды. Эти молнии из засады вряд ли означали, что Соратник Величайшего ему ненавистен, отнюдь. Иные любят многих, а некоторых не терпят. Гуюк иных терпел, а всех остальных, похоже, ненавидел.

Однако Бату напрасно встревожился. Его любимый враг раздражался сейчас совсем по другому поводу: просто он вовсе не принадлежал к той редкостной породе людей, которые в неудачах жизни винят себя... Будучи любимым сыном Угэдэя, он, если бы захотел, вполне мог отказаться от этого похода. Но слава воина всё-таки нужна, хотя не ценой же собственной гибели её добывать...

Почему этот дрянной урянхаец не рассказал обо всём его, Гуюка, отцу Угэдэю ещё тогда, в Каракоруме? Простофиля отец верит старику в военных делах безоговорочно, как во всех остальных – столь же ненавистному Чуцаю. Настолько слепо верит, что когда Субэдэй кивнул, мол, три тумена это достаточно, Великий Хан даже не стал ничего уточнять. Честно говоря, не было больше свободных войск – по всем куреням последнее доскребали. Теперь же, когда всё решено, Одноглазый Барс говорит про гибель.

Не решил ли хитрый старик на старости лет уморить их всех в отместку за то, что Угэдэй забрал Субэдэя из Китая и направил его, лучшего полководца, в эту глушь? За то, что нарушил священную Ясу и не дал Субэдэю тот непокорный джурдженьский город истребить, чем лишил ветеранов законной добычи?

Вот в каких далёких от обсуждения похода дебрях бродила капризная душа тайджи. Наконец и царевич не выдержал. Бату, давно зная его, очень удивился доброжелательному голосу Гуюка: «Бедный, как ему трудно это далось – не зашипеть? »

   – Субэдэй, почему говоришь такое сейчас? Почему не сказал на курилтае?

   – Простота хуже глупости, тайджи. Великий хан не позволил бы мне действовать по своему усмотрению, заставил бы нападать на земли урусутов весной. Убеждать немногих – глотка целее.

Произнеся эту простенькую отговорку, старик боялся, что она покажется царевичам и нойонам неправдоподобной. Всё же он надеялся на другое. На то, что, выделяя слово «весна», заставит присутствующих зацепиться именно за это слово. И он не ошибся.

   – А когда же ещё? Не зимой же, в самом деле! – подыграл ему Бату.

   – Да, именно так, ЗИМОЙ, – торжествующе отрезал Старый Барс, – это наша единственная надежда на победу.

Нойоны и царевичи зашумели все разом:

   – По снегу?!

   – Без припасов во враждебной стране?

   – А чем кормить коней? Это безумие!

   – Возьмём еду для людей и сено в урусутских городах. Половину войск отправим на юг – отвоёвывать кыпчакские зимовники, – охотно пояснил урянхаец.

   – Ну как же... – Это было так необычно, что даже всем понятные возражения застревали в горле. Уж не рехнулся ли старик под старость?

   – Куманы зимой не воюют, нападения не ждут, разобщены: отвоевать у них сено коротким набегом будет просто. Они не придут на помощь урусутам – это второе.

   – Куманы не воюют зимой, это хорошо, – возразил Бату, – зато урусуты к снегу привычны. Объединятся, перекроют пути для подвоза припасов, что будем делать в мёртвой степи?

   – Об этом тоже подумал, – уверенно продолжал Субэдэй, – поздняя осень – время размытых путей. Обрушимся на Резан[98]98
  Резан – Рязанское княжество.


[Закрыть] неожиданно – ещё до больших снегов, кто в это время нападения ждёт? Пока за помощью пошлют, пока она поспеет – рязанские земли будут в нашей рукавице. Оттуда – бросок на Ульдемир[99]99
  Ульдемир – Владимир.


[Закрыть].

   – А потом?

   – Дальше Небо укажет. Нам бы только зиму продержаться, а весной, по свежей траве, ударим по кочевьям куманским с той стороны, где они беззащитны.

Когда войска дошли до прииртышских кочевий, Бату почувствовал себя легче – скоро он будет среди своих. Вдруг нахлынули воспоминания о юности, о том, как они ехали сюда с Орду из «учёной ямы». Каким самоуверенным он был тогда! Как величался перед отцом, как нравилось ему быть железным истуканом, самым умным на свете – ни слезинки, ни соринки. Вспомнился вдруг и тот сартаул, над которым издевался в Бухаре, в абрикосовом саду – его как ошпарило от унижения – эх ты, победитель. Прислонившись к стене, стеной себя мнил, а ведь ничего своего. Один страх, что в тебе увидят то, что все вокруг и так видели – мальчишку.

Тогда, покидая «учёную яму», думал Бату, что ненавидит её, а теперь вдруг понял, что носил в себе её отвратительную науку, её чёрное колдовство.

Домашние дела шли неплохо. Вздёрнутые копья иртышских кыпчаков, готовых идти с ним в поход на кыпчаков западных, были тем подарком, который приготовили ему Маркуз и Делай. Неожиданно попросился в поход и братец Орду. Роль занавески, за которой прятались истинные правители улуса, брата несколько тяготила, а мысль о походе в диковинные страны – взбодрила. Ничего не поделаешь – пришлось взять, заслужил. Смирно сидел, во всём слушался Маркуза. Да разве можно его не послушаться?

«Вооружившись» кыпчаками, Бату почувствовал себя уверенней. Теперь случись что – есть на кого опереться. Во всех распрях они поддержат его, а не Гуюка с Бури.

Отдохнув, двинулись дальше. В булгарской земле Бату стоило большего труда отговорить Субэдэя возглавить те войска, которые он отрядил на покорение Булгара – у старика с булгарами после того, единственного в его жизни разгрома были свои счёты. Разговор, который пришлось выдержать Бату, был неприятным, но Субэдэй был нужен ему здесь – вес создавать – и с этим ничего не поделаешь.

   – Моим братьям нужно учиться. Пусть Шейбан опыт нагуляет. Мы все с джурдженями поднатаскались, а он ещё ни один город не брал, будто дитя. А не справится – обещаю, что пошлю тебя.

Старик фыркал, бурчал и долго дулся, но в глубине души, похоже, правоту молодого джихангира признал – молодые волчата должны учиться.

Между тем Шейбан справился великолепно. Булгарские вожди Боян и Джику посопротивлялись немного, что было даже хорошо (Шейбан получил опыт штурма), зато потом сдались.

Замаливая свои грехи перед Субэдэем, Бату разрешил этот злополучный Булгар хорошенько разграбить, а весь полон (с намёка Бату) довольный собой Шейбан подарил Субэдэю для расправы. Конечно, за вычетом той его части, которую погнали проторённой дорогой в Каракорум – Великому Хану. Это Темуджиново установление не мог преступить ни Бату, ни даже всесильный Чуцай. Это был как раз тот случай, когда мёртвый правитель был сильнее живого.

Вопреки ожиданию, Субэдэй не особо резвился и всё простонародье пощадил: «Пусть эта киданьская кобра не считает меня кровожадным». Правда, Боэмунд провёл нехитрое дознание и выставил перед стариком тех полководцев, которые тогда, более десяти трав назад, ни с того ни с сего напали на потрёпанные Субэдэевы сотни при переправе через Итиль, чуть ли не поголовно те сотни порубив.

Что и говорить, уж тут Субэдэй отвёл душу за все: собственноручно разбросал по траве их вырванные жилы. Глядя на содеянное, Бату вдруг подумал, что переусердствовал в благодарности – ведь если бы тогда булгары не напали на Субэдэя, кто знает, может, и обрушились бы его соколы на кочевья Джучи. Ведь у Субэдэя имелся приказ усмирить мятежника. Вряд ли были бы они сейчас с Субэдэем друзьями, если бы Джучи не обошёлся тогда по-человечески с разбитым одноглазым ветераном.

О превратность – царишь ты, куда ни взгляни, непостижимы пути твои!

Кто знает, может быть, те, чьи суставы разбросаны по траве, невольно спасли ему, Бату, жизнь. Джихангира охватило запоздалое раскаяние. С тех пор он с волжскими булгарами всегда обращался бережно, не обделяя их своим покровительством, а этот, разорённый и позднее восстановленный им (так что стал краше прежнего) город Булгар, Бату-хан сделал своей самой первой столицей.

После этой победы стали ручейками стекаться под туги Бату западные кыпчаки-куманы, особенно те из них, кто веровал в древних богов или был христианином мелькитского толка. Эти люди были давними недоброжелателями булгарских купцов-рабовладельцев.

Всем этим новым воинством командовал Делай, вернее, друг того, хан Боняк, который его замещал в тусклых заботах командующего. Сам Делай не любил передвигать большие массы людей, он был рождён для отчаянных вылазок одиночек. «Лучше верховодить стаей волков, чем бескрайними овечьими отарами. Какое в том наш джихангир находит удовольствие?» – дразнил он на советах ближних нойонов...

Осенью тумены шли меж Донцом и Доном. Люди, уставшие от вечных переправ, радовались лёгкости пути. Все боялись здешних снегов. Кыпчаки в такое время не высовывали носа из своих зимовников, монголы же и кераиты с ужасом вспоминали редкие годы, когда трава под белым покровом была недосягаема для конских копыт. Поэтому первые, довольно поздние для этих мест снежинки вызывали в незваных гостях ту дрожь, которой виной отнюдь не холод.

   – Эй, Демир. Я сегодня видел во сне, будто плыву под ледяной водой, а белый лёд надо мной всё твердеет... твердеет. Скоро и башкой его не пробьёшь...

   – А сверху по голове через лёд стучат копыта голодных жеребцов и не могут до тебя достучаться, да? Вот потеха, пробили кони снег, а там вместо травы твои бестолковые волосы.

   – А знаешь, как нас, куманов, зовут урусы? – откликался Гза, грабивший когда-то Киев с черниговским князем.

   – Известно как, половцами зовут...

   – Не знаешь из-за чего? Волосы у наших цвета сухой травы, по-ихнему – «половы».

   – Мне тоже снился сон. Пробивают урусутские кони здешние снега, а под снегом-то будто трава, а на самом деле волосы. Волосы, волосы с отрубленных наших голов – до горизонта.

   – А ну прекратить трусливые разговоры, – окликал их сотник-монгол.

Наслушавшиеся ужасов монгольские и кераитские разведчики с опаской приближались к сугробам, которых по оврагам намело пугающе быстро. Набранные в Коренном улусе юнцы спешивались, осторожно погружали в снег руку по локоть.

   – Ну что ты там делаешь, дурачок?

Дрожащим голосом:

   – Скажи, Темугэ... что... вот так... вот так, как в этом сугробе, скоро будет везде?

   – Ну уж, – смущался старший, – во-первых, в тех городах, которые откроют нам ворота, так не будет. Да и потом, войско Мунке отвоёвывает сено в кыпчакских зимовниках, – не подохнут твои драные клячи.

   – Если не пустят нас урусуты в города, это мы, а не клячи подохнем среди этого бесконечного замерзшего кумыса...

   – Жаль, что пить его нельзя.

   – А ну прекратить щенячье вытье, – окликал их кыпчакский проводник. Впрочем, и он в такую пору здесь не бывал.

С разгневанного чужого неба летели за шиворот раскалённые снежинки, маленькие враги, готовые побеждать своим несметным количеством. Правда, только иногда они объединялись в большие войска-метели, а пока было терпимо.

Костры из репейника и бурьяна тепла не давали. Унылыми вечерами воины скакали вокруг вялых языков больного пламени, как шаманы. Тогда казалось, что весь лагерь жаждет улететь под крылышко Мира Духов... хотя бы для того, чтобы согреться.

Неприхотливые кобылы и мерины обоза с превеликим аппетитом объедали хрустящую, примороженную желтизну, будто желая насытиться впрок. Сытые боевые хулэги тыкали брезгливыми мордами в землю, но зарываться носами в прибитую дождями траву явно не спешили.