Текст книги "Полет на спине дракона"

Автор книги: Олег Широкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 39 страниц)

Бату и Даниил Галицкий. 1246 год

Даниил поднёс к обескровленным губам пиалу с кумысом. Тяжёлым усилием богатырской воли он на какой-то миг слегка подавил в себе брезгливость. И тут, как ангел с утешающих Небес, снизошла вдруг на гордого князя очень уместная в этой скользкой ситуации идея: «Сие – не позор, нет. Сие – испытание позором».

Когда-то Бог, произнеся нужное слово – а именно назвав себя по имени – закрутил великую круговерть набухающего Сущего. Ныне же, подсказав правильное название для Даниилова уничижения, мгновенно избавил страстотерпца от страданий духовных.

«Слово сие – а именно: «Испытание» – да породит Царство счастливое Русское под Божиим небом, аки Слово Изначальное «Бог» породило весь Мир Сущий», – это пророчество прогремело в голове князя так отчётливо, что он даже перепугался. Не услышит ли его Батыга?

Однако Господь, сняв с князя тенеты духовные, не позаботился о телесных. Жидкость эту, подобную странной белой моче, ещё предстояло испить и обратно не извергнуть... Уф-ф, легко сказать. Не найдя в себе должного мужества, Даниил дёрнулся было к назидательным примерам из истории мученичества. Обратив свой мысленный взор на первых христиан, страдавших от гонений Нероновых, он обнаружил в себе лишь зависть и досаду. Святого Лаврентия, например, всего лишь жарили на решётке. Добрый римский кесарь не заставлял его пить всякую неудобь и сдерживать спазмы греховной плоти. А плоть – она такая, она есмь дьявола порождение. И гадость эту кислую упорно желает исторгнуть наружу.

В неподвижных глазах свирепого Батыги Даниил вдруг прочёл немыслимое – детский озорной блеск. Или только почудилось?

Округлив белки словно пойманная рыба, галицкий князь глотнул остатки из пиалы, чтобы одним махом закончить наконец мучения. Только это он зря сделал: улежавшаяся уже было жидкая дрянь поднялась из капризных глубин чрева и снова наполнила рот. Преграждая её дальнейший опасный путь, несчастный князь раздул щёки, как будто намереваясь трубить в несуществующий рог. Его тонкие волевые губы накрепко сомкнулись, как врата неприступной крепости перед лицом настырного ворога. Под русыми половецкими волосами немедленно набухли крупные капли пота. Извергнуть ритуальное угощение было страшно – за это могли убить. Такова Яса. Оскорбление ханского величества могло повлечь очередные набеги, а, значит, его судорожные сжатые губы были сейчас поважнее градских укреплённых ворот.

Ужас, наполнивший его существо, помог преодолеть брезгливость. Ему наконец полегчало. Сердце всё меньше напоминало боевой барабан – скорее звуки кузнечного молота. Отдышавшись, он почувствовал, как неудержимо краснеет.

Стоящие вокруг хана тургауды, не стесняясь, веселились вовсю. Кто-то хмыкнул. Бату повернул голову, зыркнул на стражу так, что лица снова в мгновение стали медными масками. Этого мига хватило Даниилу, чтобы окончательно овладеть собой. Он хорошо научился это делать за последние годы.

Щадя его достоинство, Бату презрительно улыбаться не стал. Понял, что Даниил из тех мнительных людей, которые будут мстить за унижения всю жизнь. И все-таки улыбку сдержать было трудно. Чтобы не вышло хуже, хан решил превратить её в доверительную:

   – Хорош наш кумыс? Не налить ли ещё?

   – Отчего же, освоимся, – с деланой бодростью отозвался Данило, – и воин не сразу привыкает к вкусу крови врага.

Ответ содержал в себе замаскированную дерзость, мол, подожди, привыкнем ещё пить вашу кровь, как сейчас привыкаем к кумысу, дай срок. И всё-таки, несмотря на случившийся с ним конфуз, Данило не вызывал к себе высокомерной жалости – это Бату понравилось.

   – Мудрый воин отличит кровь врага от крови друга. Правду ли я говорю, Данил?

Услышав от толмача ханский ответ, князь не смог сдержать невольный выдох облегчения. И всё-таки видно было и другое: гость-невольник, неумело скрывая ужас, ожидает: вот сейчас преподнесут вторую пиалу.

   – Садись, коназ, – пригласил Бату по-урусутски. Ему очень хотелось произнести это слово правильно. Кажется, опять не получилось.

   – Кланяйся. Повелитель обращается к тебе на твоём родном языке. Это – великая милость, – быстро зашептал толмач на ухо опешившему урусуту.

   – Вижу, ты уже наш, татарин, – снова по-русски указал ему хозяин на почётное место, – не бойся. Больше не будет кумыс.

Даниил – видно было – опять приложил все усилия, чтобы не опуститься на шёлковую подушку так, будто ноги у него подкосились.

«Гордец, – мимоходом отметил хан, – гордецы, как глухари на току, – не слышат поступь охотника». Впрочем, то, что хан на сей раз намеревался предложить Даниилу, ни в коей мере не делало князя дичью.

Бату, склонный подвергать людей испытаниям, всегда стремился вознаграждать тех, кто эти испытания выдержал с каким-никаким, а достоинством. Крикнув баурчи, он небрежно махнул рукой. К облегчению Даниила ему наконец налили вина. Рука, подносящая чашу ко рту, с трудом преодолела дрожь. В последний момент князь сообразил, что чуть не выпил чашу, опережая хана. Бату освободил его от мук, быстро подняв свою, и, наконец опрокинул её в улыбающийся рот.

   – Ты умеешь говорить по-кумански, Данил?

Тот кивнул, показав, что понял вопрос, и хан отпустил толмача.

   – Коназ, ты из тех людей, кто не побоится говорить правду. Забудь о заботах. Всё позади. Что бы ни сказал сегодня, слово хана – уедешь живым домой, а твои владения останутся за тобой. Вижу, Данил ты не веришь, думаешь, я дикое чудовище или, как у вас говорят, «идолище поганое». Как видишь, я знаю даже это. Скажи мне Данил, почему вы так боитесь быть дикими? Что в этом дурного?

Даниил был рождён для мужественного преследования врага, но первую половину жизни побегать пришлось самому. С младых ногтей гоняли Даниила по свету белому все кому не лень – черниговцы, венгры, поляки, а более всего – свои родные бояре.

Когда венгры, опираясь на доброхотов из местных бояр, выгнали князя Романа, отца Даниила, с галицкого княжения, остался там за наместника молодой королевич Андраш. Галичане к тому времени устали от жестокости Романа и сластолюбия его предшественника, «законного» князя Владимира (насильника жён чужих и доброжелателя жены, ставшей своей, но отнятой у живого мужа). Они были рады хоть кому, только б не из тех... Андраш доверие оправдал, показав себя государем справедливым, но вот беда – неправедным. Не очень был озабочен Андраш главной своей задачей перед папским престолом, чьим леном была несчастная Венгрия, а именно обращением в истинную веру еретического народа. Проповедники рьяно взялись за благое дело, вырывая схизматиков из греховных пут. Подстрекаемая ими, распоясалась и Андрашева друясина, вспомнившая, что с еретиками любезничать – дело недоброе и Христом наказуемое, ибо «возлюби ближнего своего», но никак не дальнего.

Если бы не этот преждевременный «благочестивый» порыв, Венгрия вполне могла бы усилиться за счёт благосклонного к ней Галича (а там, глядишь, и Волыни, а там, глядишь, и поляков подвинуть). Но не сложилось... «Небесная» вражда раздавила «греховную» дружбу.

Узнав о недовольстве низов, изгнанный боярами развратник князь Владимир на польских мечах ворвался в город (ляхам только повод дай) и занялся привычным делом – кутежами и безобразиями, да так, что венгров помянули добрым словом. Вечный вопрос о том, кто лучше – разбойник или проповедник, – заставлял закипать расчётливые боярские головы. Увы, хлебнули лиха из обоих кубков.

Спор решился просто, едва Господь прибрал сластолюбца Владимира на Суд.

Снова явился (безо всякого спросу) старый знакомый – «великий» Роман Мстиславич. Прискакал на плечах тех же поляков (этим только свистни), и... и с тех пор перевелись в Галиче венгерские доброхоты. Удалой князь кого в землю живьём зарывал, кому кожу сдирал, кого – на кол, кого приглашал воротиться, обещая разные милости, а уж потом предавал легковерных сладостной казни. Перед этой блистательной расправой померкли все неприятности венгерских гонений и Владимировых художеств. Уже никто не спорил в вольном городе, какая власть лучше, ибо все споры замерли в предсмертном оцепенении. Тихо стало в Галиче, как на погосте, или как... в далёком Владимиро-Суздальском княжестве, «новыми» обычаями коего галичане своих детей пугали, как некогда половцы Мономахом.

(Через несколько столетий, подробно описав в своём труде расправу над боярами, маститый историк Николай Иванович Костомаров на той же странице скорбит о безвременной кончине Романа, ибо «много ещё можно было ожидать от такого князя для судьбы Юго-Западной Руси». Тут не поспоришь – лучше пусть свои закопают живьём, чем чужие «душу народную вынут». Но и современникам Роман тоже пришёлся по душе, ибо «ходил по заповедям Божиим», летописи разъясняют: был «гневен как рысь, губителен как крокодил»).

Данило отца не помнил. Четырёх годков ему не было, когда сгинул «святой крокодил» – родитель где-то в ляшских пределах. Ну да невелика беда – другие напомнили. Унаследовал Данило всех врагов, коих плодить был его отец большим охотником. Оттого и пришлось повидать свет белый в бесконечных бегах, по времени княжил Данило на Волыни да в Галиче куда меньше, чем в изгнании скитался.

Незадолго до Батыева нашествия очередной раз согнали Данилу с Галицкого стола – на сей раз Михаил Черниговский. Сам Михайло в Галиче не осел – есть и поважней дела – сына своего там оставил кукушкой в чужом гнезде.

Выгнав очередного обидчика из злополучного города, Данило там тоже оставаться не стал. Галич стал для него, словно как холка коня дикого. Облюбовал князь для покоя и дум небольшой городок Холм и оттуда, как охотник из укрытия, пристально на Галич посматривал.

В давней тяжбе Данилы с Михаилом удача склонялась то к одному, то к другому. Каждый понимал: самое главное – благоволение короля венгерского. Союз с ним – залог прочной власти и над Галичем, и над Киевом. А там, глядишь, и куда подале можно взор обратить – всему свой час. Но нет прочнее скрепы, нежели династическая: это вполне оба соперника понимали.

Уже отбивала тысячекопытную дробь Батыева конница в ближних пределах, а Даниил с Михаилом все думали не про оборону, а как с венграми породниться. Вот что главным казалось для них.

Не судьба была Даниилу с венграми породниться, обскакал его пронырливый Михаил и выдал-таки своего сына Ростислава за королевскую дочку. С таковою великою бедою разве сравнится та мелкая докука, что разорили злые моавитяне-татаровья и Киев с Галичем, и куда как много мелких городишек. Одним утешился тогда Даниил – не поздоровилось от нехристей и Венгрии, на которую столько надежд возлагал галицкий князь. Всё ж таки зело приятно, когда и соседа жареный петух поклевал, не только тебя самого.

Данило вернулся из очередного изгнания и с теплом душевным узрел, что, ежели кто и пострадал от Батыевой беды, то прежде всего ненавистные недруги-бояре. А смердам кабы ещё и не лучше стало. В строптивой болоховской Земле Батыгу-поганого, Христа не стесняясь, «добрым царём» меж собой кличут. Тут-то и Даниил помянул Батыгу словом, если и не добрым, то уж и не совсем злым. Куда больший зуб вырос у князя на обидчиков венгров.

С тех пор много чего случилось, но не думал Данило, что будет он вот так сидеть пред очами монгольского нехристя и дрожь греховную унимать.

   – Воевода твой Дмитр, коего в Киеве оставил мне на съедение, добрым воином стал в туменах моих. Ходил со мной на угров и ляхов. Негоже, коназ, хорошими людьми бросаться. Тканями шёлковыми пыльных дорог не устилают.

   – Дмитр – жив? – тихо удивился Данило.

   – Служит у меня – не тужит, спасибо тебе за него. Пощажённый под Киевом за мужество, много пользы мне принёс твой храбрый нухур. А ты берикелля, молодец. Землю свою отстраиваешь, беглецов из Рязанщины и Черниговщины привечаешь. Я рачительных хозяев люблю. И враги у нас с тобой теперь – общие, что ж за помощью не ехал, иль робел?

«Какие там ещё общие враги, – передёрнулся князь, – час от часу... Ещё и воевать заставит. Не пойду – притомилась дружина».

Дальнейшие слова свирепого варвара заставили Данила удивиться его осведомлённости в таких делах, что и не мнилось. Правда, говорили они – опять через толмача.

   – Отец твой, Роман, сгинул в земле ляшской. Шёл он на выручку гибеллину Филлипу Швабскому, врагу папистов, и пал от руки поляков Лешко и Конрада. Но предсмертный его путь был верным путём. Как видишь, князь, я знаю даже это... – Переждав растерянное удивление гостя, Бату улыбнулся, продолжил: – Я рад, что ты, наконец, перестал пресмыкаться перед венграми – прихлебалами латынов и вступил на отцовскую дорогу. Она принесёт тебе удачу. Теперь угодное Небу дело Филиппа продолжает кесарь Фридрих – он мой друг.

Даниил всё никак не мог прийти в себя. Услышать о таком здесь было выше его разумения. О расколе между папистами и защитниками императорской власти (гвельфами и гибеллинами) знали все русские князья. Всякий влиятельный из них поддерживал то тех, то других – куда в нужный миг парусам попутно. Понтифик римский в свою очередь соблазнял варварских князьков королевскими коронами – её предлагал в своё время и Роману. Но тот, разобиженный и венграми, и поляками (и те, и эти воевали за гвельфов-папистов), решил поддержать другую сторону, за каковое дело и сгинул.

Поначалу Даниила пытался опереться на венгров против Чернигова, потому и был как будто за понтифика. Но с тех пор, как венгры предпочли ему Михаила, разобиделся и пошёл по стопам отца.

Вернувшийся после Батыева нашествия в Чернигов, Михаил тоже не дремал. Оперевшись на тестя и его войска, сговорившись с малопольским королём Болеславом Стыдливым, старый враг задумал снова оттянуть себе многострадальный Галич. За спиной Михаила в далёком итальянском далёке, одобрительно кивая, стоял главный священник Европы. Но на сей раз не сошлось.

Поняв, что против Беса надобно разбудить Вельзевула, обратился Даниил за поддержкой к союзникам Фридриха – Конраду Мазовецкому, да ещё и литвин Миндовг пособил. Ему латынов бить не в новинку. Так или иначе, но под градом Ярославом руками поляков и русских гибеллины очередной раз разбили гвельфов.

Даниил торжествовал, а тут, как гром средь победного неба, повеление от Батыя: «Дай Галич».

   – Черниговцам, врагам твоим, я спесь укротил. Михаила отправил к предкам. Отчего не благодаришь за помощь?

   – Благодарствую, великий хан, – выдавил Данило, услышав слова толмача.

   – Три стрелы по душу мою, имена которым Бела, Болеслав, Ростислав, ударили в твой щит, Данил. За битву ту, под Ярославом, особое моё благоволение. Не карать тебя я вызвал – наградить. Теперь ты под моей защитой, князь. Владей своим Галичем и живи как жил. Паписты ли новые нахлынут, а то и коназы ваши строптивые, только скажи – пошлю войска. Ну а ежели на меня с Востока милый друг Гуюк тумены двинет – жду помощи твоей. Другом мне будешь – хозяином на Руси заживёшь. Предашь меня – пожалеешь. Но я верю в твой разум, коназ.

Даниил расправил плечи, осмелел:

   – Грозят нам паписты крестовым походом с Запада, а того пуще – грозят несториане Гуюковы крестовым же походом – с Востока. А суздальский Ярослав, Гуюком в ставку вызванный, того и гляди, предаст меня. Чует душа, так оно и будет. А я ему Киев пожаловал, – вкрадчиво добавил хан, – может, зря пожаловал?

Князь встрепенулся.

   – Ежели свалим Гуюка, за верность и помощь – кому Киев отдам? А Данил? Подумай о том на досуге... Подумай и о том, что откупщики, которые в землях твоих свирепствуют, – не моя вина. Они из Каракорума, а не из Сарая моего. Свалим Гуюка – не будет никто сабанчи твоих обижать. Поборы сверх меры и вины – мягкой данью заменю, чтоб воинов кормить вам же на защиту. Вот о чём думай, Данил. Всё, иди с миром.

Ярослав Всеволодович. Каракорум. 1246 год

– Ну что, коназ, неужели сменишь ты будущее величие на слюни сострадания к тем, кому не доступны думы великих? Неужели предпочтёшь упустить коней своей славы ради той травы, которую они потопчут? Русью владеть будешь, земли ляхов и франков восходных жалую под крыло. Счастливы будут потомки твои, милость такая – раз в жизни бывает, выбирай. – Гуюк смотрел на Ярослава торжествующе. Он уже не сомневался.

   – Я дал слово Бату, – неуверенно проговорил Ярослав, и это признание уже было равносильно согласию.

Гуюк усмехнулся. Урусут хочет, чтобы его уговорили.

   – За верность слову, данному врагу моему, пострадает спина.

   – И лишишься войск урусутских, – осторожно напомнил князь. – Под моей рукой пойдут воевать за тебя. Без меня – соскребай не соскребёшь.

Гуюк усмехнулся вторично. Урусут торгуется – уже хорошо.

   – Ваши попы благословили мой поход на еретиков-папистов.

Ладони князя ползали по холодным коленям, как два белых непослушных паука. «Всякая мука не вечна», – робко попытался он себя утешить, но только усугубил мучения. К тому же вылезло из глубин ужасное уточнение: «Всякая мука, кроме одной... той, что начинается с проклятья тебя Богом».

Ему стало вдруг пронзительно тоскливо, и если б он мог надеяться, что достаточно разбить голову и наступит вечное забытье, – князь бы сделал это немедленно. Однако, как человек православный, он знал – вечным будет что-то другое. Или – или.

Все города, что пощажены были в прошлой войне, будут воевать за Батыя – не за Гуюка. И не отстраняться придётся как в той войне, а своими же войсками жечь не черниговские, поля родные.

Неожиданно возниколо видение: перед ним Переяславль, город, знавший Ярослава задорным мальчишкой; угрюмые смерды на стенах, родные бородачи, с кем столько походов прошагал; и он... он стоит пред стенами с войсками из верных и к вечеру убьёт и этот город, и этого мальчишку.

Авраам, поднимая жертвенный нож над связанным сыном, мог сомневаться в праведности действий своих... Но Всевышний сжалился над любимцем – отвёл дрожащую руку, чем оставил Аврааму высокий дар сомнения.

К Ярославу он не так снисходителен, чёрных ангелов Гуюка не остановишь, как стрелу в полёте. Поздно. Теперь князь наконец получит власть, утратив вкус к ней, получит победу, навсегда попрощавшись с животной радостью от победы.

Неотвратимая рука холодной справедливости аккуратно вспорола кожу, она приближается к его ничтожному сердцу, – оно пока только маленький кусочек мяса – приблизится, сожмёт его и сделает золотым. Суетное естество слепо трепыхается, как заваленный на бок баран. Ещё мгновение, мгновение – дело сделано. Превращение состоялось.

Сияющий, прекрасный в своей непреклонности витязь врастает в истомившегося жеребца. Теперь он – высокое орудие всезнающего Господа, теперь он – святой. На долгие века вперёд.

Клочья похолодевшей лошадиной пены текут на землю, как насмешка над теми слезами, которых больше не будет.

Потом огромный живой и тёплый город отдают на трёхдневное разграбление и насилие. Отдельные крики на расстоянии не различимы – слишком много их. Однако опытное ухо ценителя-ветерана, влюблённого в своё дело, различит в сладком гуле неповторимые оттенки, характерные именно для этого места – ни для какого другого.

Кажется почему-то Ярославу, что переяславский гул похож на мычание испуганного бычка. Подумав об этом, ставший «орудием Неба» князь даже улыбнулся: так оно и есть. Ведь городу придётся выдрать его древний болтливый язык – язык вечевого колокола. И языки всех других городов.

«Вот он и мычит как немой».

Строптивым горожанам – которых Ярослав знал ещё с раннего детства – отрежут носы и уши. Но новое его, медное, прекрасное лицо уже не исказится при виде этих досадных сцен. Не изуродуется безобразными гримасами сомнения в Высокой Правде своего возмездия.

Теперь он – святой. На долгие века вперёд.

Ярослав встряхнул головой, отгоняя виденье. Так или иначе, Бату – обречён. Поддержать его сейчас – потерять всё. Кто же этого не видит?

Сказал почти шёпотом:

   – Да, великий хан, я принимаю твои условия.

Суркактени и Мунке. Каракорум. 1246 год

В сказочном краю, где бушуют жёлтые сухие моря, где реки выползают, как змеи из песчаных нор, где драгоценные лалы[121]121
  Лал – древнерусское название рубина.


[Закрыть] и нефриты падают обвалами с угрюмых полночных скал, жила-была древняя страна оазисов – бедный, бесплодный край. Там издавна поселились чуть ли не самые богатые в мире люди – посредники караванной торговли.

В том краю искони пролегал блистательный путь, позволяющий владыкам Мира Западного и Мира Восточного щедро оплачивать тот кнут, при помощи которого они добивались, чтобы подданые были им покорны, чтобы они были «шёлковыми». Из-за того и прозвали эту жаркую дорогу Великим шёлковым путём.

Или, может, не из-за того? А просто везли по нему на Запад шёлк-сырец и шёлк-одежду, а обратно на Восток – иранскую краску для тех бровей, что и так красивы, вавилонские ковры в те дома, где и без того не жёстко, кораллы и жемчуга в те сундуки, что и без оных не пустовали.

Династии посредников тянули свою родословную в необозримую даль времён и были поначалу чем-то единым – народ тут рождался всё больше рослый, бородатый, светловолосый с отливом в рыжину, а глаза у них были – голубыми, как окаменелый лазурит из соседних гор.

Внешность свою они очень почитали – узнавали по ней породу. Ходили гордые, важные и знали силу свою: кому они мошну свою откроют, тот и будет в мире царь. Обидеть их самих опасались: кто же рубит ту чинару, под которой тень. Окрестные народы меж собой бодались, а к ним – с улыбочкой заученной.

Всё это так, и должно так быть, да вот беда... в мире здравый смысл не всегда торжествует. Ежели правду молвить, кто посредников обижал, сильно потом об том каялся Но в том незадача, что сначала-то обижал, а уж после – каялся. Доставалось оазисным старожилам и с Востока и с Запада.

Как-то раз, во времена укромные, пришлось бежать рыжебородым из Турфана – одного из «шёлковых» оазисов, спасаясь от ошалевших головорезов Срединной Равнины, Китая. Занесло их тогда, породистых, аж за Байкал. На родине этих людей называли чешисцами, а в новых землях – «мень-гу», или, иначе говоря, «монголы».

На Западе посредников тоже не всегда боготворили – то нахлынут арабы, то тюрки меру забудут... Однако местные жители не унывали, породу сохранили в чистоте. Это, конечно, правда, но не вся – кое-где попортили-таки окрестные дикари и породу.

Ведают мудрецы – вначале было Слово, меч – позднее. Потому пытались увещевать здешних толстосумов Божьим Словом, чтобы затем, в других местах мечом орудовать сподручнее было. Да только Бог един, а слово-то его кругом разное, и это бы ещё полбеды – кроме того, оно ещё «единственно верное». Кого только не переслушали оазисные жители за многие века, каких споров не насмотрелись.

Теперь же, ко времени, о котором речь, победило почти везде на Западе великой пустыни откровение Магомета, а на Востоке – христианское учение в том виде, как излагал его когда-то гонимый византийский патриарх Несторий. Потому-то и церковь их называлась – несторианской.

Всё это знала ещё с детства дочь хана Тогрула, красавица Суркактени-хатун – будущая жена Тулуя. Здешний настоятель Илия, тёзка того патриарха, что утвердил несторианскую метрополию в Кашгаре, был человеком образованным, поднаторевшим в диспутах с «белоголовыми» и еретиками-мелькитами. Настоятель был родом из того самого Турфана, откуда сбежали когда-то в Забайкалье чешисцы, и обладал как раз той самой внешностью, которую считал отмеченной Богом. По его мнению, и Адам таким был, и пророк Муса...

«А вот Мариам Магдалина, – говорил он Суркактени, – была, наверное, похожа на тебя, девочка».

А всё потому, что в дочери хана тоже была эта южная кровь. Кровь тех, кто приходил сюда когда-то с Божьим словом – первых подвижников-миссионеров. Приходили же они из Уйгурии, той самой страны оазисов. Сравнивал ли себя Илия с Христом (тайная гордыня) или просто нашёл подходящие уши, но говорил он царевне такое, чего другим не говорил.

Про то, как явился первому хану кераитов в пустыне Святой Сергий и крестился хан со всем народом, знали все здешние прихожане. А вот про другое...

   – Дедушка Илия, а отчего в те времена кераиты крестились легко, а ныне меркитов и монголов и мёдом в веру не затащишь?

   – В ту пору наказал Бог степные народы за грехи великой сушью, а уйгурские оазисы возблагодарил. Тогда голодные кераиты под нашими воротами нищими болтались... вот и крестились... Тяжко было здешним степнякам. Что у них, что у церкви нашей – общие клубились враги. Стиснули нас со всех сторон, со Срединной Равнины выгнали. Магометане, люди Кун-дзы, служители Будды – все мечи точили. Тогда под знаменем Святого Креста мы всю степь объединили. И ведь что обидно – всех крестили тогда, кроме того народа меньгу, который огненной Божьей внешностью отмечен.

   – Да как же так? Может, у Бога для них какой замысел был? – хлопала огромными глазищами девушка.

   – То-то и оно, что был, доченька. Теперь-то это ясно видно. К тем временам, о которых речь веду, у них и рыжие рождаться перестали, и вдруг... у хори-туматки Алан-Гоа, которую какой-то монгол в жёны взял, стали дети рождаться... от света. Такие же рыжие, голубоглазые, рослые...

   – Род Рыжих Борджигинов, откуда Есугей, Темуджин и...

   – А вот об том не болтай, – лицо священника стало серьёзнее, – слушай, а не болтай... Смекаешь, Пресвятая Мариам от кого Христа родила? От Святого Духа. И здесь Алан-Гоа снова рыжего родила – от Святого Духа.

   – Так вот почему мы, христиане, через дядю Тогрула тогда Темуджина поддержали, вот почему по всей степи собирали к нему удальцов...

Настоятель поднёс ладонь к её губам...

   – Тише, тише... На то Божья воля... Монголы считают Борджигинов своими, а ведь родила их хори-туматка, не монголка... Нет... и кераиты, и монголы – только вехи, и даже Темуджин тоже только веха. Веха на пути Христианского Царства...

Илии теперь нет. Темуджина воспевал – от него и погиб. Убит нечаянной стрелой в тот день, когда воины Чингиса окружали их курени. Правда, потом убийцу казнили... Так что с того.

Просил Илия, умирая, назначить её вместо себя. Это был бред. И вдруг её действительно назначили преемницей. Её, юную, не монахиню даже. Вот это да!

Она встрепенулась, как райская птица. Думала – это награда за ум... теперь мыслит иначе. Увы, это для того было, чтобы сделать её чей-то послушной собачкой... «Вот тут вы просчитались, – сжала она холёные кулачки, – вы ещё поймёте, как во мне ошиблись».

А потом страна Уйгурия – сердце здешнего христианства и самый увесистый золотой мешок посредников – добровольно присоединилась к улусу Темуджина... В тот день Суркактени ликовала. Всё сбывается. Всё, что пророчил Илия, свершается. И она с утроенными усилиями взялась за пропаганду веры среди родственников повелителя, благо и сама таковой стала.

Когда встречалась с очередным посланцем митрополита, думала – её похвалят. А её вдруг резко отчитали, как щенка в лужу тыкали, распекали. Она дар речи потеряла. Да как же так? Ведь чем больше, тем лучше, но... «И запомни, – сказал посланник, прощаясь, – кто быстро бежит, тому ямы не миновать, поняла?»

С тех пор прошло немало трав, но и теперь вдова Тулуя – несмотря на приобретённые годы – по-прежнему величественно красива, только порывистость сменилась плавностью да в цепких глазах затаилась несмываемая печаль. Раннюю смерть любимого мужа она пережила тяжело ещё и потому, что не пролила ни слезинки. С облегчающими слезами уходит и память.

Теперь она с невольным напряжением узнавания всматривалась в сына, вернувшегося из похода на Вечерние страны. Мунке стал очень похож на отца... и знакомыми повадками, и тем, как сидел, как плавно взмахивал рукой. Этот загорелый, колючеглазый воин – таким не знала его мать – заставлял хатун до боли вцепиться в войлок потерявшими гладкость руками (только они и выдавали возраст), чтобы не броситься ему на шею. По-женски – не по-матерински. «Успокойся! Это не Тулуй, это – Мунке! А ты – ты уже хатун... и старуха». Сказать себе такое – невелико усилие. Послушаться мудрых слов души куда труднее. Но Мессия милосерден до поры, а уж потом как накажет – только держись. Одними всхлипами в одинокой ночи от кары не отделаешься.

А кару очень странную навлекла на себя могущественная Суркактени-хатун.

Почему-то один и тот же день возвращал милосердный Бог её памяти... Ничем не примечательный, бесконечно далёкий день в её жизни... раз за разом, раз за разом. Почему именно его?

Она уже начинала подозревать: в тот день – многажды-много трав назад – она была счастлива единением, но не с ревнивым Богом, а с противоположностью его – с язычником-мужем, с Тулуем. Ведь знала же: Мессия, мучая видениями, требует отречься от неправедного блаженства далёкого дня. Отречётся – и закончатся еженощные муки тоски.

Но она – не могла. Даже ради обожаемого Мессии не могла отринуть скорбную тень Тулуя. Даже промасленный онгон – уступка язычеству – не в силах была убрать из юрты с глаз долой. Как будто дух её раздвоился на себя молодую и себя прежнюю.

В который раз видит она полог обширной юрты-церкви – впрочем, она не изменилась с той поры. Наяву юрта уже не соперничает своими размерами с самыми большими здешними сооружениями. Разжился с тех пор город Каракорум и не такими святилищами, а тогда и самого Каракорума не было в здешних местах.

А во сне опять гордо возвышается церковь – лаковый дворец... Изнутри тянулся ароматный дымок курений, как будто нарочно заткнули дымоход, а пленённый дым всё равно пробивает себе дорогу. Дневное богослужение только что завершилось.

А вот и люди: царевна Никтимиш, передав упирающегося сыночка Орду домашней служанке, спешит к сиденьям-олбогам у обшитого шёлком войлока.

...Нет уже давно на свете глупой сестрицы Никтимиш – ненадолго пережила она своего мужа Джучи-хана, любимого, да не любящего. А сын её Орду теперь живёт не тужит в иртышских степях, растолстел, облысел, обрюзг. Все страсти бурного времени мимо его очага пронеслись, не задев. В мать удался Орду – добродушный, бесталанный, из тех бесталанных, кто другим не вредит. Редко встречаются такие, побольше бы таких.

...А здесь, во сне, он ещё совсем сосунок и, гляди-ка, упирается, от матери отойти не хочет – только в такие годы и проявлял упрямство. А у Никтимиш глаза блестят – ещё не знает сестрица, как незаметно истаивает надежда обрести то, чего не сотворишь (ибо от Бога), а именно – живую любовь мужа.

Вокруг расстеленного войлока каждый день после службы собирались главные прихожанки главного храма: царевны-несторианки, выданные за сыновей Великого Кагана Темуджина.

Одна из сестёр, Абике-Беки, удостоилась чести повыше – стала очередной женой самого Темуджина. Остальные, не удостоенные наивысшей господней милости стать жёнами главного язычника, всеми силами демонстрируют своей счастливой сестре, как они ей завидуют.