Текст книги "Полет на спине дракона"

Автор книги: Олег Широкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 39 страниц)

Смотри, Бату, не перехитри самого себя, – всё же буркнул старик, но уже примирительнее.

Бату. Коломна. 1237 год

С Коломной получилось всё как нельзя лучше. Урусуты продолжали повторять прежние ошибки. До них не дошло, что поражение под Пронском было вызвано не глупостью соседа, а тем, что не тягаться урусутам с врагом в открытом поле. Эльджидаевы несториане разметали урусутов как пух по ветру.

   – Почему так, Субэдэй, неужели они так ничего и не поняли? Ну, ладно бы впервой...

   – Одного умного можно убедить, одного глупца увлечь. Когда же тех или других уже десять – одной шишки всегда мало. – Субэдэй и тут был не прочь сесть на своего любимого скакуна и показать преимущества строгого единоначалия. Однако сейчас Бату хотелось, чтобы он оказался прав.

   – Значит, так будет продолжаться и дальше? – зажглись надеждой утомлённые от вглядывания глаза.

   – Хорошо бы.

Значит, Субэдэй был не очень в этом уверен. – Бату уже не впервой задумывался над этим. Почему так получается. Почему, единожды стукнувшись лбом о притолоку, в следующий раз тоже не нагибаются? «Воистину лучше лоб разбить, чем спину согнуть, так, что ли?»

Оттого, что Георгий Всеволодович владимирский послал своего сына поддержать рязанцев, пользы получилось маловато. Вреда – сколько угодно.

Бату – тем более изловив его сына – имел право расценить это как объявление войны. Получалось, что суздальцы напали первыми, а это можно было при надобности раздуть.

На чьей стороне справедливость в глазах местного народа – а значит, и покровительство Неба, – это не самое пустое, когда воюешь вдали от дома.

У Бату было достаточно шептунов, родом урусутов, вот он и подумал: пусть пошатаются по ульдемирскому княжеству в одёжке чернецов или ещё кого, пусть по шепчут по постоялым дворам про справедливого Бату хана, желающего только мира. Про хана, на которого без повода напал алчный Георгий, и вот теперь Бату идёт наказать преступника.

Тут многие Георгия не любят – только факел кинь.

Да, теперь Бату имел прекрасный повод вторгнуться на Владимирскую землю, но всё же колебался: Владимир не Рязань. Там каменные города и сильное войско. Не ровен час, зубы поуродуешь, а оставшиеся выбьют не к ночи вспомянутые родственнички вроде Гуюка.

И всё же не попробовать ли выторговать покорность, имея заложником княжеского сына? Ведь такая удача.

Если меж Георгием и братом его Ярославом уже пролёг глубокий овраг, то по всей науке следует поддержать одного против другого.

Не прожевав кусок, его и собака не глотает.

Полководцы Гуюка тоже не подкачали – войска князей разбежались. Коломну взяли без труда и отдали на трёхдневное разграбление.

Под Коломной судьба улыбнулась Бату и ещё в одном: погиб последний уцелевший сын Чингиса хан Кулкан. Он был из тех, чья отвага шла впереди ума. Кулкан считал себя правоверным чингисидом и упорно не хотел замечать, что дедовы заветы существуют только в ритуальных призывах, что цвет времени безвозвратно изменился. Он был из тех, кто честно не разбирался в людях, и его слепая жестокость проистекала не из-за больного нрава, как, например, у Гуюка, а так – по простоте душевной.

Такой человек мог стать беспощадным орудием в руках кого угодно, и уж, конечно, случись что, стал бы на сторону Гуюка.

«Строгое следование заветам деда» – это был Гуюков меч, а Кулкан с трогательной честностью старался им следовать.

Глупая смерть Кулкана относилась и к случайному везению: если бы Бату тоже принимал участие в той злополучной битве, этот недосмотр мог бы стать для джихангира одним из тяжёлых обвинений. Теперь же ответственность за то, что недоглядели, всецело нёс Гуюк.

Когда возникнут в будущем споры, его всегда можно обвинить в том, что эта смерть не случайна.

   – Знаешь, что он скажет? – испортил всю радость дотошный Субэдэй.

   – Дело нехитрое: обвинит меня в том, что убийство Кулкана – это наш заговор, что мы заблаговременно послали в крепость человека, чтобы он оттуда выстрелил. Кто такой глупости поверит?

   – Кому надо – поверят. Будут другие поклёпы, тогда для приправы кинут в котёл и это... – Субэдэй всегда предпочитал рассматривать самое худшее. – Обязательно другие найдутся, ты стервятников знаешь.

Гуюку теперь трудно было разжигать неприязнь к Батыю в своих войсках. Напоминать о Пронске он не мог – сам бы себя высек, а что до остального, то как-то получалось, что из-за Бату они получают добычу без большого кровопролития, а Гуюк их казнит перед строем. В этой ситуации против соперника работал излюбленный «метод ужаса» на него же.

Так или иначе, но, заняв Гуюковых кераитов Коломной, Бату освободил свои силы для более важной задачи: ловли «на живца» Евпатия Коловрата.

Оставив Прокуду на попечении бабки Бичихи, Боэмунд устремился к тайнику, вытащил пайдзу и поскакал в монгольский лагерь. Подъезжая к дозорной сотне, он заблаговременно обмотал лицо до глаз – знать его обличье должны были немногие, – показал пайдзу дозорным. После этого со скоростью, на какую только способны свежие кони, его доставили к джихангиру. Там он рассказал про отряд Евпатия, про то, что, кажется, сможет завоевать доверие вожака. Дальше дело за малым – искусить.

   – Соблазн захватить тёпленьким самого джихангира должен опьянить и осторожного волка.

   – А не опьянится, что тогда?

   – В таких наспех сколоченных отрядах бывает много ухватистых удальцов. Цены им нет во время набега, а послушания мало. Я не я буду – вляпается багатур в петлю. А наши «шептуны» теперь пусть говорят, что явившаяся мне Богородица была «черниговска», впрочем, там уже и без того молва в нужную сторону побежала.

Боэмунд. 1237 год

Когда он возвратился в «пустынь» к Прокуде, девушка уже стала ходячей. Сборы были недолги. Узнав, что с ними едет (народ лечить) и знаменитая ворожея бабка Бичиха – она, оказывается, и Евпатия хорошо знала, – Боэмунд совсем воспрял духом. В такой компании лишние подозрения не страшны.

В походном лагере боярина его узнали – ибо уже утрамбовывалась слухами земля. Почему-то не про то эти слухи были, как пророчество не сбылось, а про то, как по пророчеству Бог за грехи Юрия Рязанского татарами наказал, о чём «Богородица черниговска» Боэмунда оповестила.

Прокуду Евпатий встретил приветливо, но... с доброжелательным холодком, из чего Боэмунд заключил, что их любовь больше существовала в грёзах девушки, чем на самом деле.

Тут возникла нежданная загвоздка. Оказывается, Евпатий всяких «чудотворцев» – а уж тем более скопцов – терпеть не мог. Он был воин и тянулся к естеству. Боэмунд резво изменил поведение, теперь он невинно утверждал, что всё про него просто придумали. Однако ему уже не верили, списывая отнекивания на скромность. Всё было точно так же, как в далёкой Монголии с Джамухой Сэчэном. И хотя вокруг Боэмунда стали собираться чудесно исцелённые одним только к нему прикосновением, Евпатий брать его с собой в отряд решительно не хотел.

На такой случай у лазутчика имелась запасная задумка, очень рискованная. Пришлось вспомнить юность и на глазах у вторящих своему вожаку дружинников он сделал весёлый вызов – аж у самого дух захватило:

   – Ты не доверяешь Богу, Евпатий, – охотно верю. Но такие, как ты, верят в судьбу. Испытаем её, коварную бабу?

Огромный боярин удивлённо вскинул грозные брови.

   – Ты воин... мужчина, а я скопец. Что мне жизнь. Вытащи меч и убей... Авось Пресвятая Дева меня помилует, попробуй...

В глазах Евпатия появилось замешательство. Боэмунд с удовольствием читал его нехитрые мысли. Убьёшь того, кому Богородица являлась, – не простят. Да и жалко убогого.

   – Ага, боишься... Ты ж не веришь мне, так убей. Я хоть и скопец, а ты и вовсе баба трусливая, не так?

Недобрые огоньки в глазах великана пустились в пляс. Заинтересованные дружинники (этим море по колено) уставились подбадривающе. Ополченцы – с опаской, но и с жаждой чуда – не без того.

Закусив губу, боярин полоснул мечом морозный воздух...

   – Смелее, – презрительно улыбался Боэмунд.

Стало так тихо, что слышно, как орудует неподалёку дятел.

Эта наука была не воинская, хоть и наведывался Боэмунд порой в сотню Делая – подучивал тамошних джигитов, но применять не советовал – слишком рискованно. Он сам – дело другое. В далёком Безье (было? не было?) его учили такому едва не раньше, чем ходить и разговаривать. Это были семейные тайны французских бродячих артистов вдобавок к наследственному чутью. Сотни, тысячи повторений каждый день, каждый час, всё детство.

Зрителям на уличных представлениях со стороны должно казаться, что меч тебя разрубает – так тесно он прилегал. Шестым, десятым, двадцатым чувством Боэмунд видел... по положению руки, по ухваткам, по глазам – куда пойдёт, куда завернёт клинок. При ударе сбоку (самое трудное), по замыслу этого представления, меч не отклоняли, он как бы прорубал насквозь... На самом деле уклон всё же был – мимолётный... и отвлекающее движение – чтобы взгляд публики метнулся в сторону. Глаза зрителей – так уж они устроены – следили за мечом, не за его уклона ми... и обманывались.

Он даже пожалел бедного Евпатия. С каким трудом тот решился на удар. Больше от отчаяния, растерянности...

Увидев стоящего как ни в чём не бывало обидчика, он опешил, губы задрожали... «Бедный, – понял его Боэмунд, – чудо узрел... А грехов небось?»

Ещё раз, ещё... Боярин растерянно отмахивался от нечистого, от своей судьбы. Толпа затихла в благоговении.

Утомившись, Евпатий отбросил меч. Тот с глухим стуком взрезал рукояткой утрамбованные следы от сафьяновых сапожек. Боэмунд тоже покрылся испариной – воспоминания юности дались ему тяжелее, чем он думал, – на грани срыва.

На героя-боярина было жалко смотреть – его обуял мистический ужас. Особенно тяжело такое переживают люди, которые в чудеса не верят... вся жизнь на глазах рассыпается, очень, знаете ли, поучительно. Ещё бы – фокус-то как раз в том, что самому рубящему кажется, что он рассекает воздух. «Ой, перебрал я, перебрал... Сейчас грохнется без чувств, а это лишнее».

Кусая ладошку, на Боэмунда уставилась простодушная Прокуда. Шевеля губами, как пристукнутая багром большая рыбина, боярин выговорил наконец:

   – Кто ты?

   – Я святой твоей войны... может быть... А может – это шутка, а?

Так они поладили. Боэмунд увлёк сладкой приманкой не столько самого Евпата, сколько его ближайшее окружение. Не ополченцев, конечно, а опытных дружинников.

Бату. 1237 год

Когда дело идёт о том, КАК организовать набег, боевой опыт каждого стекает отдельным ручейком в единое озеро здравомыслия. Иное дело вопросы вроде такого: КАКОЙ ИМЕННО набег? Тут ручейки порою разбегаются в разные стороны. Но вот случай – все быстроконные тумены ушли вперёд – зорить землю суздальцев, а ставка Батыги, тяжёлые осадные машины, обозы с награбленным добром неизбежно растянулись по узким зимникам. Туда бы и ударить. Но, соглашаясь на дерзкий рейд, мечтал Евпатий о другом: после такой победы, захватив такие богатства, можно попытать счастья и урвать... рязанское княжение. Тем более что князья природные показали себя – ни от ворога защитить, ни меж собой ладить не умеют. Гроза минет, люди вернутся, а кто с ним славой сравнится? А то, что он не князь, ну и что с того? Вон в Галицкой Руси пусть ненадолго, но выбрали как-то правителем боярина Владислава. «А мы, рязанцы, разве хуже?»

   – Джихангир, облава замкнулась, – не выдержав, ещё издали прокричал кыпчак дозорной сотни, так ему не терпелось получить награду.

Новость действительно была долгожданной, но всё же Бату, сдерживая больше себя, чем вестника, напустил нарочитую строгость. Так же, издали, прокричал посланцу:

   – Подожди, благородный нойон. Твои слова слишком далеки для меня. Не удостоишь ли ты своего джихангира великой чести подъехать к тебе поближе? И тогда он прильнёт к твоему божественному уху.

Мальчишка-гонец так перепугался собственной оплошности, что действительно осадил чёрного породистого жеребца. Видно, у его десятка дела шли неплохо, если он до сих пор разъезжал на таком красавце. Не уморил, не загнал. «Берикелля, нужно дать ему людей под начало». Бату чувствовал себя охотником, в азарте подбегающим к только что сражённому стрелой лосю. Понятно, что этим лосем был не испугавшийся парень, а тот отряд, который наконец заметался в расставленных силках.

Перепуганный, побелевший под стать снегу удалец давно сполз с коня и едва ли не на карачках приближался к неумолимой судьбе.

   – Эй, храбрый воин, ты откуда?

   – Из дозорной сотни хана Шейбана, Ослепительный, – постукивая зубами, (похоже, всё-таки не от холода), представился удалец. – Не губи, джихангир.

   – Встань. Не странно ли, что боишься своего хана, желающего тебе добра, но не боишься врагов?

Наверное слегка устыдившись собственного испуга, парень нашёл в себе мужество ответить колко:

   – Неужели великий джихангир хотел бы, чтобы было наоборот?

   – Ведь недаром же Шейбан удостоил тебя милости стать добрым вестником. Заслужил? – ответил Бату вопросом на вопрос. Его настроение лавинообразно улучшалось.

   – Великому джихангиру открыто всё под Вечным Небом, даже благоволение ко мне хана Шейбана, – тут же укрылся вестник за ловко выставленный шит ритуальной лести. Выпалив такое, он слегка ужался, но смотрел прямо.

   – Скажи Шейбану, что я даю тебе под начало десяток. Рассказывай! – бросил джихангир. – Где теперь урусуты?

   – Закрепились на холме. Поставили щиты – их у них, похоже, много. Лошадей – в серёдку. И чем-то прикрыли. Не достать. Прицельная стрельба по щитам бесполезна. Сверху тупым дождём – жалко запасов стрел. Они ухитрились даже облить холм водой.

   – Дзе... дзе. Это уже не важно. От меня ты получил повышение, теперь скачи к Субэдэю, передай ему благодарность за облаву. Пускай подтягивается сюда...

   – Что это, Субэдэй? Отчаяние обречённых или надежда на чудо? – спросил джихангир. Его жёсткая, круглая ладошка, лениво вспорхнув к сдвинутым бровям, встала на пути палящего «глаза Мизира», столь ленивого в этих краях.

   – Думаю, они грезят о невозможном. О том, что основные наши тумены накинутся на Ульдемир. – Непобедимый не любил, когда планы врага не умещаются на его ладони, поэтому сердито, но не совсем уверенно проворчал: – А от той мелочи, что мы оставим на их уничтожение, Евпат, похоже, надеется ускользнуть, как ленок сквозь грубую сеть.

   – Такие багатуры. Жалко. Нужно, чтобы они сдались на милость... Хорошо бы приручить этих проворных волкодавов. Но это забота не твоя, это – забота Бамута. – Произнеся это пожелание, хан мысленно прикрыл себе рот. Не прогневим ли благосклонное Небо тем, что слишком многого от него требуем? Аппетит меж тем разыгрался. Хан повернулся к заскучавшему было старику: – А что приготовил нам ты? Не брать же этот холм наскоком, в самом деле? – «Конечно брать», – осадил он себя уже вторично, но на всякий случай взглянул на воспитателя с надеждой: есть ли план или нет? А вдруг?

   – Ясно и без Бамута, – с некоторой долей старческой ревности (которую Бату стал у Субэдэя в последнее время замечать) вскинулся Непобедимый, – пока они стоят и дышат друг другу в шею, решение Евпата – решение всех остальных. Перед лицом врага одна голова, одна гордость. Будут стоять перед нами связанными – подумают и своим умом.

   – Трусливым умом, – подзадорил джихангир.

   – Рассудительным, – не принял шутки полководец, – но я бы не стал разговаривать с ними сейчас. Что толку гладить волка против шерсти? Только оскалится.

Бату и раньше сомневался, что переговоры – это правильное решение: не те люди. Они готовы умереть (по крайней мере, пока стоят все вместе) – это одна печаль. Они никаким обещаниям не поверят – это печаль другая. Там черниговские дружинники. Бамут с досадой рассказывал, что некоторые из них десять с лишним трав назад сражались с монголами на Калке-реке. А раз так, теперь не поверят, поскольку прекрасно помнят: тогда сдавшимся воинам обещали жизнь и всё равно всех посекли. Так аукается через много лет несдержанное обещание.

«Мизир всё помнит, Мизир мстит». Несмотря на то что сегодня грозное воплощение Хормусты, которое карает не сдержавших слово, досаждало именно ему (причём именно ему совершенно ни за что), джихангир на Бога не обижался: «Пусть будут мелкие неудобства, зато торжествует мировая справедливость».

И всё же было трудно не воспользоваться таким прекрасным поводом, чтобы припомнить Субэдэю те старые грехи, и он таки не удержался, поддел: видишь, мол, ничего не бывает просто так. После такого на протяжении всего дня Субэдэй был с джихангиром подчёркнуто вежлив, и это, конечно, означало, что он обиделся. Впрочем, обида не помешала старому служаке изложить необычную задумку.

   – Что? Джурдженьский огонь? Ты шутишь?

Большинство грубых катапульт, неуклюже и малоприцельно плюющих неповоротливые камни, было решено соорудить заново уже под Ульдемиром – всё равно не хватало лошадей тащить эти массивные уродины от города к городу. Но немногие – небольшие и точно бьющие – утомлённые мерины-тяжеловозы везли на скользких полозьях. Эти немногие швыряли не камни, а горшки. Из этих горшков, подобно джиннам, вырывался волшебный живой огонь. Он дышал своими весёлыми языками не куда-нибудь, а в чётко обозначенное место. Строить такое диво снова и снова было совершенно невозможно, да и пристрелка занимала не один день.

Отряд Коловрата, задумывая свой дерзкий рейд, явно принюхивался и к этим «джиннам», наверняка ему нашептали, а соблазн зело велик... и вот...

   – Именно джурдженьский огонь. Подгоним, зашвырнём несколько снарядов туда, где у них лошади...

Белый снег, опоясанный вечной зеленью ельника, а под ними пылающим закатом носятся, трубно стонут, бросаются на дыбы огненные кони – джурдженьское зелье пылает на из спинах.

Старик угадал. Плотный щитоносный строй мало уязвим для стрел, а уж медленные метательные снаряды использовать в чистом поле – не в осаде – просто безумие, до Субэдэя никто не додумался. Тяжёлые камни и горшки с зельем ленивыми воронами летят, не стрижами. Не зевай, уворачивайся, отбегай. Но если враг стоит плечом к плечу, тогда ущерб такой, будто конь в поле ржи валялся. Куда ни глянь – кругом примятые колосья тел.

Загорелось и ограждение. Шум, гам, визг, мольба... Обезумевшие люди – живыми факелами – кидаются врассыпную... А Субэдэю того и надо. Тут уж дело стрелков «хоровода» носиться по кругу и жалить, жалить, намётанной рукой отводя огромные хинские луки за ухо. Всё, разгром... Заметались с арканами «ловцы человеков».

Евпатия взять живым не удалось. Поняв, что всё кончено, навалился боярин на меч.

В Ясе туманный указ – дарить пощаду и милость отличившимся воинам врага. Но тут пленных слишком много, даром, что ли, ловили? Непримиримых отпускать нельзя.

Уцелевшим черниговским дружинникам и гридням Коловрата предложили присоединиться к войску. Долго растолковывали им толмачи: да, их не будут использовать против Рязани и Чернигова, а после похода – воля, кто желает – выслуга. Если, конечно, поклянутся не воевать на стороне его врагов.

Полторы сотни дружинников изъявили покорность. Плохо ли? Воевать с суздальцами не противно, не скользко. Зуб на них давно клыком торчит. Это был, слава Небу, привычный для здешних людей договор, Бату же очень важно показать: в их жизни всё остаётся прежним – с переходом в подданство к новому правителю рабства не станет больше.

В случае отказа – по правилам древним, как мир, – дружинников поджидал неунывающий жертвенный нож. Считалось, что таких назойливых пчёл, как обученные воины врага, даже в обозе тащить опасно.

Не так чтоб много, но были среди гридней и те, кто выбрал смерть. Когда их тела сползли в снег, джихангир сглотнул появившийся в горле ком и пожалел о своей невольной твёрдости. Но хан уже знал: он не столь силён, чтоб разглаживать шрамы на лице превратности, бередить опасным милосердием и не Темуджиновы вовсе, а в души вросшие корнями неписаные законы.

Зато простых «ратоборцев», тех, кто явно не относился к числу дружинников, Бату распорядился оделить деревянными пайдзами (низшая из разновидностей пайдз, которая спасала от грабежа) и отпустить «ради мужества их».

Это тоже справедливо. Для дружины война не подвиг, а способ дышать – там люди особого склада. Для простых же, необученных сабанчи нет ничего тяжелее ратной страды. Вот для них-то как раз воевать – истинное мужество.

Что кроту хорошо – горностаю смерть. И всё же – не много отловишь случаев, когда можно (щадя врагов, не истребляя) опереться на Ясу.

Среди отпущенных на свободу были священники, юродивые, женщины. В том числе Прокуда, Боэмунд (понятно почему) и знахарка Бичиха.