Текст книги "Полет на спине дракона"

Автор книги: Олег Широкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 39 страниц)

Боэмунд и Прокуда. Дорога на Пронск. 1237 год

Обо всём этом Гневаш рассказывал сейчас Боэмунду с открытой улыбкой. Он шагал у обозной телеги с рогатиной, и, в отличие от остальных, его весёлость не была напускной. Он многого ждал от предстоящей сечи.

Вдоволь насмеявшись над здешними богословскими понятиями, Боэмунд спросил у бойкого парня, что именно «многое» он намеревается от предстоящего большого кровопускания получить.

Ответ был неожиданным:

   – Хозяина мово татары посекут, любо. А я – ничейный стану, – мечтательно облизался доброжелатель.

   – Ишь ты каков, а самого тебя – не посекут?

   – Не-е, я ловкий, меня смертушка не любит, – простодушно заверил Боэмунда парень, – а ежели по-честному – в дружину княжеску страсть как охота.

   – Возьмут тебя в дружину, жди, – подзадорил соглядатай, – всяк бы так...

   – Из наших-то, из вятичей, чего не берут? Ежели недоимка какая, свой свово пожалеет, мечом не посечёт, а князю позор. А я матери не помню, в деревне и вовсе чужой. Ежели надобно, так и рубану – не жалко. Ныне после сечи в дружине народу недостанет, а то и вовсе полягут, а тут я с земным поклоном. Возьмут, не сумлевайся.

Похоже, он искренне во всё это верил. С простодушием варваров эти люди – Боэмунд от скуки походной со многими уже переговорил – легко и беззаботно выбалтывали всё о себе, вовсе не ожидая от него ответной откровенности. Да и неинтересно им, похоже, было всё то, что их не касается.

А ещё протрясала Боэмунда необъятная доверчивость. Стоило побожиться, стоило осенить себя крестным знамением, стоило чувственно закрутить красивое (не умное, а именно красивое) слово, – как порыв идти и действовать зажигал азартные глаза.

Он бы сам её не окликнул, потому что женщин всё-таки побаивался. Неизвестность его устраивала более всего, он боялся убедиться в том, что они его ещё волнуют. Но более его почему-то страшило другое: выяснить бесповоротно, что с этим всё кончено, казалось и вовсе непереносимым. Никогда – это страшное понятие, чего бы оно ни касалось своим ледяным посохом.

Так юный влюблённый предпочитает не открываться предмету своей страсти, чем получить отказ. Что он теряет признавшись, если и раньше ничего не имел? Теряет надежду.

Надеждой можно и не воспользоваться, но держать её в тороках – главное лекарство от тоски. «Чем тоска отличается от боли? Тоска остаётся с тобой и после смерти, боль – только при жизни», – говорил Маркуз. «Откуда ты знаешь, что будет после смерти, пока там не побывал?» – с наигранной весёлостью справлялся Боэмунд.

«Я там бывал», – строго и уверенно отвечал наставник.

Их знакомство началось в одну из ночей, которая выдалась особенно холодной. Спали на «лапнике» попеременно, бодрствующие кормили смолистыми ветками костры, остальные беспечно храпели, прижавшись друг к другу оголёнными по пояс телами – сверху эту ритмично вздрагивающую массу покрывали непрерывным слоем нагольные тулупы.

Боэмунд ворочался особняком, крутился и так и эдак, но всё равно постоянно открывал глаза от холода. Прижиматься к людям, которых он вёл на смерть, ему не хотелось, а все места поближе к костру были безнадёжно заняты. Не то чтобы он чувствовал себя перед этими людьми виноватым (он не был предателем, потому что не был одним из них), но всё-таки как-то... Такое чувствуешь не умом, не сердцем – просто кожей, которая бунтует против прикосновения единственным доступным ей способом – брезгливо выпячивая мурашки...

   – Эй, булгарин... сразу видать, что городской, – услышал он женский шёпот, – ты одёжку-то верхнюю сыми – вона её у тя сколько – да сверху, сверху набрось, тогда и теплее будет... А то ровно дитя, в таких роскошных портах и дрожать. – И она тихонько рассмеялась.

Он разглядывал её не совсем раскрывшимися глазами, отчего увиденное слегка расплывалось от его полусонного взгляда. Отсвет костра у неё за спиной показался нимбом, обрамлявшим её лицо. Оно было круглое и румяное, из-за чего мало на самом деле походило на иконные лики Пресвятой Девы – здесь её обычно изображали с точкой-ртом и ненормально выпученными глазами.

В девушке было столько нахального здоровья вперемешку со смешной строгостью, что Боэмунд перестал дрожать.

   – Ты святая... – сказал он то ли в шутку, то ли всерьёз, разжав сонные губы.

   – С чего так? – вздохнула она по-матерински. – То-то бредишь.

   – Сияние. – Он вытащил ладонь из-за пазухи, показал за её спину.

   – Как у той, которая тебе во сне явилась, да? А что, похожа я на Божью Матерь? – Девушка хихикнула...

Ну что ты будешь делать – все его теперь знают, как тут скрыться.

Какое-то время она его оценивающе разглядывала, а потом, совсем просто, выдохнула:

   – А и ладно, подвинься и раздевайся, ляжем вместях, оно теплее, а то и вправду не выспишься, да и я... тоже.

Окончательно проснувшись и, конечно же, мигом забыв о холоде, Боэмунд вдруг с ужасом понял, что все эти годы шарахался от женщин не напрасно – ничего в нём, оказывается, не изменилось. Впрочем нет, изменилось, стало плавнее, мягче. Непослушными от холода руками он стал снимать с себя овчинный тулуп.

Простодушие девушки не знало границ:

   – Вот и ладушки, а то всё мужики кругом... А ты скопец – божий человек. Около тя пригреться – гулящей кто назовёт? Только благодать одна...

Наверное, он так отвык за эти годы думать о себе не как об оружии чьей-то воли, что, к своему удивлению, не почувствовал ни обиды, ни боли. Только желание не упустить свалившиеся на него блаженство и успокоение... «Так, значит, ничего? Завтра всё кончится, и я не буду выть и беситься, только свежесть, только силы. Довольствоваться малым – вот свобода».

Они укрылись тулупами, но сон, конечно же, не шёл. Проклятый церковью эллинский бог Гипнос церемонно удалился на свой забытый Олимп, оставив их наедине с сумбурными разговорами.

   – Скажи, блаженный. А какая она... красиивая? – первой не выдержала она.

   – Да кто? – Боэмунд боялся пошевелиться.

   – Ну энта... Богородица твоя.

   – Как тебя звать? – перебил липовый пророк.

   – А, Прокудой, – махнула она рукой, будто ей совсем было не важно, как её зовут.

Он ждал, что, как налетают чёрные всадники на мирное поселение, так налетят на него зависть или жалость к себе... или ревность к этим мужикам, рядом с которыми сия пава не желает греться именно потому, что они мужики. Но оказалось: он слишком долго изучал этих людей, их предсказуемые дикарские порывы, чтобы с кем-нибудь из них себя серьёзно соотносить. Знания подарили ему отчуждение – это он знал про себя, они же оснастили Боэмунда добротным панцирем, позволяющим пить удовольствия без горечи утрат – таким он был приятно удивлён.

И тут на него нахлынули такие силы, которые он считал от себя отсечёнными, а они, оказывается, просто чувств тогда лишились. Оглушённый на поле боя и честь сберегает, и жизнь сохраняет. Главное – вовремя проснуться. Кто знает, может быть, и нужны были эти десять лет трудов, отвлечённых от своей собственной жизни, чтобы не очнуться слишком рано – когда по «полю поражения» ещё бродят враги и лениво добивают раненых.

А сейчас – в самый раз?

   – Ночь-то какая, костры на небе... – опять заговорила Прокуда, забыв о предыдущем вопросе, – тоже небось небесные люди на сечу вышли.

   – Они каждую ночь перед боем отдыхают, – продолжил Боэмунд.

   – Евпатий говорил – это воинство Михаила Архангела у костров сидит, чтобы биться поутру с нечистой силой. – Оказалось, это сравнение она не придумала, просто вспомнила...

Эта ночь принадлежала только ему – не чужим делам, не преданности долгу, только ему... «Оскоплённые» сосны – сколько народу лапник с них драло – показались ему близкими и родными – даже в общем их несчастье. Единение с лесом – тяжкий грех. Леса – гнездовище чудовищ – нужно вырубать и разводить на их месте прекрасные сады. Так говорили ему давно. Дети города – тесного, каменного ковчега свободы – не любили леса. Да и не было рядом таких лесов. А те, что были, – почти как сады. Каждое дерево герцогу на учёт. А здесь бескрайние пущи, утешающие, спасающие. «Для нас пришельцев – убивающие».

Его же доля – греться у костра врага, есть хлеб из рук врага. Любой, узнав правду о нём, отдаст на муки и будет прав. И только эти обглоданные сосны, едва заметные во отблесках костров, казалось, не поступят с ним по справедливости. Они несправедливы. Как здорово, что в мире есть хоть что-то несправедливое. Значит, он всё-таки не такой безнадёжно правильный.

Наверное, он думал об этом не так долго, потому что ещё не прервалась ниточка их разговора.

   – Экая ты глупая, – возразил он на здешний манер, – поутру нечистая сила вся прячется...

   – Не, – замотала головой девушка, при её пышности и дородности этот детский жест выглядел смешно и трогательно, – Евпатий говорил не так. Он говорил: бесы сами придумали такое, что, мол, днём их нет. Днём-то как раз самые бесы...

«Опять этот Евпатий», – недовольно подумал Боэмунд. Он уже не мог разобраться, злится ли на то, что это имя напоминает ему о будущих, дневных, делах. Или... ну не ревнует же он? Глупо было бы.

   – А спать-то и вовсе не хочется, пошли к костру, – вдруг встрепенулась Прокуда.

   – Что костёр, на небе вон тоже. – Он осторожно сел. Примятый лапник недовольно захрустел, упруго выгнулся. Прокуда, словно повторив движение примятых веток, потянулась.

   – Лапник-то абы как постелил, – улыбнулась, – эх, богомольцы... беда с вами.

   – Да не богомолец я никакой... Беда просто... Ты на площади-то рязанской была? Видела меня? – обиделся Боэмунд на то, чем полагалось гордиться, то есть не гордиться, ведь гордость – это тоже грех... Да что ж у них не грех в конце-то концов!

Слава Всевышнему, здешний люд относится к монахам, точно к покойникам. Хоть и с почтением, а на его место, как в домовину, не больно-то охота. И ещё здешние князья один другого насильно стригут. А те, едва опасность миновала, расстригаются обратно.

Слава Всевышнему – мало ещё в этой стране культуры.

Режут по мотивам варварским, за власть, за маммону. Его родной Безье топтали правильно, культурно. В эту глушь такие нравы только ползут. Как сады на тёмный лес. А садовник, известно, и малой дикой травинке не даст на солнце смотреть. Но сейчас – ночь, сейчас солнце отдыхает.

И война тоже. Отсыпаются бесы в пёстрых кожухах и здесь, и в мирном лагере Гуюка.

Спите, а мы погуляем, если, конечно, «дама» согласится. Повернись судьба иначе, был бы он трубадуром...

Однако, спросив о себе, Боэмунд услышал такое, что уже никак не мог бездумно наслаждаться звёздами. Так бывает: всё о человеке известно любому, только не ему самому.

   – Все вокруг тя кругами ходют, говорить боятся. А не смешно ли от благодати-то шарахаться? Иной раз в хате ей как следует намолишь, так все окна и двери затыкать надо, чтоб на холод не ушла. А тут – бери её даром. Перед боем-то в самый раз. А я и медведя не боюся, и тебя не боюся.

От исповеди такой у соглядатая всё более округлялись глаза, становясь похожими на те, что на иконах рисуют. Он узнал о себе много нового: оказывается, было ему, бывшему иноку, что Господь пошлёт Небесную Кару – полчища татарские – на землю булгарскую, ежели булгары всем народом в веру праведную не перейдут. Поняв предназначение своё, Боэмунд лишил себя добровольно плоти греховной да и запродался в бесерменские холопы – нести Слово Божие в земле булгарской. Нехристи его, знамо дело, не послушались и лишились града за грехи.

   – А дальше? – с возрастающим интересом внимал Боэмунд.

Дальше всё было ближе к «правде». Только почему-то получалось, что он не бедная жертва, а чуть ли не сам татар наслал. Вот это да! Такого отклика на своё актёрство он не ожидал. И что теперь? Каждая собака в лицо знает – не кланяется, так шарахается. У него было такое чувство, что Бату им пожертвовал. Сейчас – этой свободной ночью – Боэмунд очень на него злился.

А может, оно и к лучшему? В конце концов, Джамуха-Сэчен – главный друг и соглядатай Темуджина – был в полном доверии у всех врагов Чингиса, ибо играл роль не просто его недоброжелателя, а опаснейшего из таковых. «То есть нужно, как со слухами, не опровергать, а раздуть и довести до полной нелепицы».

Думая о заботах, он предавал эту ночь, подаренную именно ему... «Ну уж нет, поразмыслю обо всём поутру, а в глазах этой юной кудесницы быть человеком «не от мира сего» не желаю». И он бросился в бой за себя, настоящего. Ну не совсем «настоящего» – жить тоже хочется, – но почти.

Рано или поздно понимаешь: есть только одна святыня на земле – человеческая жизнь. Какая именно? Твоя собственная. Эта мысль как дом родной. Всякий странник с трепетом подходит к дому, который некогда покинул.

Не противоречит сие и религиозной мудрости, ибо «устами младенца глаголет истина», а младенец – дело известное – любит только себя. Дьявольские силы ещё не заставили его любить всякий остальной вздор. И да пребудет высокое шкурничество главным зерцалом лика Господнего, аминь. Так хотелось думать Боэмунду в ту ночь в лесу под Пронском. Мысли о себе, любимом, которые он столько лет держал как раненых зверей в глухой клетке, отворили дверцу и выскочили на свободу. Но смогут ли «звери» снова жить в лесу... после стольких лет неволи?

«Завтра – как Бог даст. Сегодня, в этом лесу – смогут».

Он с трудом сдерживался, чтобы не раскрыться перед Прокудой, чтобы не сбросить с себя преждевременные похоронные «ризы» страстотерпца, чтобы не превратиться в мужчину и воина хотя бы на эту волшебную ночь. Облик непобедимого витязя – хозяина девичьих грёз – был ему до боли понятен. Что тут, в конце-то концов, понимать? Что там её Евпатий? Небрежные (но и не глупые, да) речи сего Евпатия «дама» пересказывает с придыханием?

Кто этот Евпатий такой? Дремучий боярин, тыкающий рогатиной медведя? Небось приезжал охотиться – красивый, статный, неудержимый. Пленил призраком той жизни, в которую ей попасть – только служанкой, да и то... Но что ведает тот Евпатий? Разве он видел, как аравийские рассветы ломают раскалённым шаром душистые южные ночи? Как набегают с Востока отряды лучей, лихо перескакивая горы Ливана? Слышал ли этот Евпатий, как воюет упругость с властным шагом в скрипе огромных осадных лестниц, как мечутся и ревут ослепшие слоны? Видел ли он чудные страны, где драгоценные камни падают в пески при обвалах, а реки путешествуют, как пилигримы?

«Рассказать ей всё о себе, прожить эту ночь в истинном обличии, а утром (она же его непременно выдаст) пусть растерзают», – клокотало всё в нём.

Растопчет он свою честь и клятву верности, оставив этих людей в живых, не заманив их в ловушку, зато проживёт эту ночь.

Он уже был готов так поступить, но она, как назло, всё продолжала щебетать про своего Евпатия. Боэмунд вдруг с глубокой досадой понял, что с этой дорожки её не свернёшь. Заговоришь о чём-либо другом, и она заскучает очень быстро. Закончится эта волшебная прогулка, а до утра ещё ой как далеко! Что же он будет делать тогда? Выть на луну как бездомный пёс?

О Евпатии? Ладно, будем о Евпатии. Он стал прислушиваться к музыке её речи.

   – ...он и с рогатиной меня научил. Говорил – половецкие женщины мужу и на войне соратницы, а наши как квашня... – Её глаза плавали в восторге. – Знаешь, а там и сила вовсе не нужна, медведь-то сам на рогатину лезет. Держи её только, не трусь.

   – Из берлоги поднимала? – искренне удивился Боэмунд. – Сама?

Богатырша стыдливо опустила очи долу:

   – Да я уж и так и сяк его приворожить хотела. Телесами-то ему многие крутили, глазками моргали, а я вот – рогатиной на заимке.

   – Приворожить? Кому «телесами крутили», медведю? – вконец обалдел мнимый святой.

   – Не-е, Евпатию, – без удивления отмахнулась Прокуда, с таким же успехом она бы говорила о возлюбленном и с пнём. – То-то удивился, ладо, как медведя-то на острие взяла. Ты, говорит, соболь моя золотая, таковы слова и молвил. Таперича всегда на охоту берёт... сготовить чего, обстирать. Он со свитой-то не любит.

   – Богатый? – Боэмунд уже без особой охоты поддерживал эту беседу.

   – Да уж не бедный. Первый боярин у Юрия-то Игоревича, и воевода первый. Всё узорочье боевое вокруг себя собрал. Дружина – что на подбор, каждый десятерых стоит. Ты не слышал, поди, а в здешних местах иной отрок к нему и в холопы мечтает, а уж в гридни – почёт и честь. Да не всяких он берёт, ой не всех.

   – Отчего ж не с нами пошёл? Не дело князя своего в трудную минуту бросать.

   – Да поругались они на снеме... Ежели правду молвить, не надо бы войско в степь выводить – погибель это, так он князю и сказал.

   – Вот как. – До этого мгновенья Боэмунд слушал её лениво, теперь насторожился.

   – Ага, – кивнула девушка и с новой силой затараторила.

Оказывается, этому самому Евпатию пришло в голову единственно разумное решение: не запираться от орды в городах – «всё равно не удержим». Не ворочать, мол, надо по степным буеракам неповоротливое, непослушное войско, но сколотить отряды из летучих всадников и метких охотников, тысячи эдак с две. И тылы поганым тормошить. Даже ОДИН сплочённый и опытный отряд затруднит воинству Батыги жизнь по самое брюхо, «а то и проткнёт брюхо-то». Орда идёт «загонами малыми», растекаясь по лесам в поисках кормов, – иначе не может. По незнакомым лесам – тут бурелом, там засека – не очень-то наскачешься. А для здешних людей каждая тропка знакома. Так вот – нужно сперва отхватить руки загребущие, а уж потом и по голове – булавой. А в степь поганым поздно отступать, здешняя зимняя белизна – для них погибель.

Рязанский князь Евпатиеву роковую задумку, понятное дело, не поддержал. Такое разрешить – узду из рук упустить.

   – Разругалися они, – с непонятной гордостью подытожила Прокуда, – Евпатий развернулся да и уехал в Чернигов – удальцов собирать.

   – А ты-то чего с ним не пошла? – Дотошный соглядатай, окончательно проснувшийся в Боэмунде, растоптал «влюблённого витязя». «Что это? – встряхнулся он, – что это меня так околдовало? Еле вырвался».

   – Поругалися мы, – вдруг заплакала великанша, всхлипы были тонкие. Её приятный голос, никак не вязался с ростом. – Не люба я ему, не взял с собою в Чернигов. Даром и медведя колола... Трёх. Это, говорит, тебе не ловы.

   – Трёх?!

   – Я и пошла с вами чего? Вот убьют, будет плакать... А ежели я татар с десяток уговорю, может, и сжалится. Как думаешь, блаженный? Тебе всё ведомо.

Ещё осенью, когда обсуждали план похода, Боэмунд, по своему обыкновению, задал Субэдэю привычный вопрос: «Что бы ты делал на месте урусутов?»

   – Зная про нас всё? – Похоже, в том он и видел опасность.

   – Я щедро засеял их землю «глазами и ушами», мы знаем многое о них. Они про нас – почти ничего, – на всякий случай успокоил Боэмунд. – Но если бы знали?

   – На их месте я увёл бы людей из городов, увёз из них припасы – ведь в лесу всё можно спрятать. Города для них – не защита, а ловчая яма. Хорошо, что они этого пока не поняли. Хотели бы мы, нет ли, а пришлось бы рыскать по чужим буреломам.

   – Хорошо, что дальше. Что бы ты сделал с войском?

   – Наши отряды были бы, как волчья стая в лесу, где хозяйничает тигр. Знаешь ли ты, там, где тигр пастухом, волки не уживутся.

   – Стая растерзает тигра, но поодиночке он их легко переловит, – Субэдэй даже улыбнулся, представив себе, как ловко сам себя громит, – а создать такого тигра – много ли надо? Хватило бы княжеских дружин как его головы, да ещё добавить быстрые удары лапами из засад. Для этого лесные охотники – в самый раз. Они из-за деревьев стреляют не хуже, чем мы с коня.

   – В урусутских лесах не водятся тигры, только медведи, – сказал Боэмунд.

   – Твоя забота, чтобы тигр не появился, – не моя, – испытующе посмотрел Субэдэй.

   – Там скорее крокодилы, – улыбнулся Боэмунд, – пасть огромная – ножки маленькие, прыгает только вперёд.

   – Если они не боятся нас настолько, чтобы сдаться без боя, пусть не боятся совсем. Потом опомнятся – поздно будет: мы успеем закрепиться, – пробурчал полководец.

Боэмунд тигра-то, похоже, проворонил. Ну да ничего. Самого страшного не случилось, залог тому – это войско-крокодил, напористо ползущее по снегу в степь. Он представил зелёного крокодила, ползущего по снегу меж сосен, и это его вдруг рассмешило.

Судя по тому, что Боэмунд услышал про Евпатия, тот был именно тем самым тигром. Собираясь в Чернигов за подкреплением, на что он надеется? Черниговские дружинники за князя Юрия Рязанского воевать не будут, не простят, что предал он Ольговичей ради суздальцев, но...

Но, подобно черниговцам, держались здешние «эллинские» племена вятичей, и доныне Крестом не шибко осенённые, туда же клонились местные бояре (такие же, как Евпатий) – утеснённые безвольным князем, певшим с голоса суздальцев.

Владимиру же тяготело большинство бойких горожан. Потомки переселенцев с Руси предпочитали за стены особо не «выныкивать». Вот именно они-то и идут сейчас в западню, как кабан от загонщика в яму. Ну и что с того? Черниговцам это даже выгодно.

Пообещает им Евпатий сковырнуть кое-каких здешних вятших, посулит возродить у местной муромской чади тоску по Чернигову – вот и поддержат его северянские удальцы против незваных гостей. Тогда – это будет уже не чужая, а их собственная война. Ведь Евпатий – это та самая чужая рука, какой Михаил Черниговский мечтает загребать рязанские угольки. За Юрия – помощь не даст, а против Юрия – очень даже подкинет.

«Нет, видать не «рязанска», а «черниговска» Богородица явилась ко мне вс сне, – усмехнулся Боэмунд. Новая мысль вонзилась ему в голову, как молния в одинокий пень на равнине, у него даже голова загудела. – Эх ты, так и есть пень пнём, о чём раньше думал? – выругал он себя с большой нежностью, так и поступим... Всем «нашим» чернорясым и юродивым и прочим «божьим людям» меняем «откровения». Будут они, любезные, гудеть, что войско рязанское оттого полегло костьми – пока не полегло, но поляжет, куда денется, – что наказал Господь рязанцев за грехи, за то, что к безбожным суздальцам от Чернигова качнулись...»

А эту пышную красавицу, решил он, нужно беречь как «десницу ока» (так тут у них, кажется, говорят). И в предстоящей резне им с Боэмундом обоим ой как надо уцелеть. Она, эта девица – ключик к Евпатию, а быть сейчас при нём – это, может быть, и есть самое важное. Бату дал своему соглядатаю золотую пайдзу с соколом – более могущественного знака не бывает. Покажи её любому монгольскому тысячнику, побежит исполнять любое повеление, как перепуганный заяц. Но ежели бы её у него в Рязани обнаружили – резали бы из кожи ремни, а ведь обыскивали не раз. Не стал Боэмунд рисковать – спрятал заветную пластинку в тайнике. Решил для себя – даст Бог, и без неё как-нибудь удастся избежать смерти в предстоящей сече. Жизнь свою он не очень ценил – думал, его рязанские козни станут для Бату последним подарком. Итак... нужно очень извернуться, чтобы, во-первых, вместе с Прокудой уцелеть в резне, во-вторых – избежать пленения людьми Гуюка, они его не очень-то знают в лицо. Пока разберутся. В-третьих, оставить Прокуду одну в безопасном месте, а самому добраться до Бату. Для этого придётся посетить тайник с пайдзой, иначе быстро не добраться. В-четвёртых, всё с джихангиром обсудить, снова найти Прокуду и дотянуться до Евпатия.

Да, многовато всего получается, ну да ничего: к нему возвращался тот азарт, который так часто прогонял мысли о самоубийстве.